Текст книги "Мой Петербург"

Автор книги: Валентина Лелина

Город странников

Есть в Петербурге вечная тема, возникшая с первых лет его жизни, уже в самом замысле о нём, в его идее – это тема странника, странствий, неясного стремления в какие-то другие пределы и неизбежности возвращения к себе самому.

Странники, путники… Можно ли сказать это о горожанах? Ведь речь не о расстояниях в большом городе. Совсем в других странствиях находятся души петербуржцев, когда, отталкиваясь от будничного, они устремляются в иные пространства. Мечтателями называл петербургских странников Достоевский. И город сопутствует им. Он как магический кристалл, как зазеркалье – затягивает и не отпускает. Все эти странствия происходят на просторах души, жизни, быта. Может показаться, что они начинаются из пустоты, из ничего. Но эта пустота таит энергию, напряжение творчества. Город с пространством диалога.

Быть может, это вечное странствие души, на которое обрекает Петербург каждого входящего, берёт своё начало в те годы, когда город ещё только складывался и будущее было неведомо.

Новая столица была основана и строилась переселенцами. Не потому ли одна из первых церквей города, тогда ещё деревянная, заложенная в 1709 году в память Полтавской победы, была посвящена святому Сампсонию-странноприимцу, – принимающему странников.

По указам Государя для строения города со всех концов России тысячами высылались рабочие: русские, казаки, калмыки, татары, малороссияне, новгородцы, олончане, тверитяне, жители многих других губерний. По сообщениям «Санкт-Петербургских ведомостей» того времени, на постройке крепости «работали 20 тысяч одних подкопщиков», не считая других рабочих и солдат.

В первые годы сырой, холодный климат, недостаток одежды, крова и продовольствия, а сверх того изнурительная работа, уносили жизни людей тысячами. По словам историка столицы Василия Михневича, иностранцы, бывшие тогда в Петербурге, поражались полнейшим равнодушием русского простонародья к своей жизни. Кто «из рабочих заболевал, то ложился на землю, немного заботясь – выздоровеет ли, умрёт ли, не принимая никаких медицинских пособий». Многие до того тяготились своей ужасной жизнью, что с радостью, по отзывам очевидцев, выражали готовность умереть.

Не лучше жилось в первое время в Петербурге и всем прочим – переселенцам из ремесленников, торговцев и дворян. Ехать жить в новую столицу по доброй воле желающих не находилось. Пётр I решился прибегнуть к понудительному заселению Петербурга. Целым рядом указов из глубины России высылались в столицу «на житьё всяких званий, ремёсел и художеств люди – не убогие, малосемейные и маломочные, а такие, которые бы имели у себя торги, промыслы и заводы», и вообще чтоб при отправке переселенцев никаких «неправд и коварств и негодных не было».

Но долго ещё большинство русских относилось к основанию столицы недоверчиво и враждебно, и многие, кого заносила в её пределы неволя, бежали при первом удобном случае, даже покидая выстроенные по приказу дома. Нередко приходилось отправлять нарочных гонцов ловить беглых петербургских жителей.

Приглашал Пётр на жительство в Петербург иностранных купцов и специалистов в различных областях науки и ремесла. Иноземцам здесь жилось значительно легче. Правительство, заинтересованное в их переселении, давало им всевозможные льготы, оказывало содействие на служебном, торговом и промышленном поприщах. Польза от этого для нового города и для новой русской цивилизации была очевидна, и Пётр I, которого упрекали в безотчётном пристрастии к иностранцам, действовал, очевидно, с сознанием именно этой пользы.

В те начальные годы Петербурга больше всего иностранцев устраивалось на Васильевском острове, может быть из-за того, что здесь был порт: при Петре на набережной Малой Невы была устроена портовая таможня, а позже, у 10-й линии на Большой Неве, плавучая таможня для крупных кораблей. На Васильевском острове селились немцы, голландцы, англичане, отчасти французы – крупные торговцы и мелкий промышленный люд. Особенно оживлённую, пёструю картину представляла жизнь набережных – там разгружались и развозились по складам товары. Разношёрстная толпа матросов, шкиперов, грузчиков, шум и разноязычный говор…

Одни иностранцы приезжали и уезжали, другие оставались жить 1 на Васильевском острове. Здесь были их транспортные конторы, коммерческие агентства. На входных дверях видны были медные доски на разных языках. При Петре многие крупные торговцы стали на острове домовладельцами. Строить дома в Петербурге и жить в нём по указу 1712 года безвыездно вменялось всем переселенцам из России в непременную обязанность.

Облик Петербурга внешне роднил его с европейскими соседями. Имя города сам Пётр произносил на голландский манер: Санкт Питер Бурх (название Санкт-Петербург, на немецкий лад, закрепилось на рубеже 30–40-х годов XVIII века). Руководили постройкой города мастера-иноземцы, но строился город руками россиян. Покоряясь воле царя, переселенцы обустраивались, жили, работали, вкладывали в Петербург свой труд и свою душу.

Так, волей-неволей, Петербург всё-таки заселялся и застраивался. Только при Екатерине II были окончательно отменены принудительные меры к заселению Петербурга. К этому времени столица уже настолько упрочила своё существование, что население естественным образом в ней постоянно и быстро увеличивалось. Но и тогда это увеличение происходило благодаря громадному, постоянно совершающемуся наплыву переселенцев извне – со всех концов России.

Чем был так притягателен Петербург в то время? Скорее всего, как и во все времена, срабатывал «закон большого города»: он привлекал материальной выгодой по службе, по коммерческим делам и промыслам, просвещением, удовольствиями. Огромное количество населения приезжало в Петербург на заработки. Во всём этом было важное преимущество столицы перед другими городами, которое навсегда соединилось в представлении жителей всей России с одним только именем Петербурга.

Но уже тогда, в XVIII веке, начинало сказываться другое, то, что будут пытаться разрешить или хотя бы определить писатели, исследователи и даже обличители Петербурга – его странное, таинственное влияние на людей, на тех, кто в нём бывал, его видел, узнал, сохранил в памяти.

У странников – пришельцев из России или Европы – устанавливалась невидимая, таинственная связь с городом. Они как будто заболевали Петербургом. По словам Михневича, город уже во второй половине XVIII века – настолько стал дорог своим жителям, что они совершенно мирились, как мирятся и ныне, со всеми его климатическими и топографическими недостатками, равно как и со всеми происходящими в нём «несчастными случаями». Это засвидетельствовала сама Екатерина II. В одном из писем 1787 года к Великому Князю Павлу Петровичу она говорит, что привыкла жить в северной столице, «к которой народная ненависть, как я видела, уменьшилась и превратилась у весьма многих в действительную склонность».

Как ни парадоксально, к этой склонности в течение всего XIX века лучшие умы России относились с удивлением и недоумением. Многие пытались объяснить обаяние Петербурга, его чарующую силу исключительно государственными и общественно-экономическими условиями. Но уже то, что к его облику и характеру обращались постоянно в сочинениях, письмах, воспоминаниях, говорит о необъяснимой притягательности северной столицы.

«Петербург тем и отличается от всех городов Европы, что он на всё похож, – написал Герцен после посещения Петербурга. – У него нет истории в ту и другую сторону». Но история была у тех, кто его строил и жил в нём.

«Трудно схватить общее выражение Петербурга, – замечает Николай Васильевич Гоголь. – Есть что-то похожее на европейско-американскую колонию; так же мало коренной национальности и так же много иностранного смешения, ещё не слившегося в плотную массу. Сколько в нём наций, столько и разных слоев общества. Эти общества совершенно отдельны». В эту европейско-американскую колонию «идёт русский народ пешком летней порою строить и работать».

Начиная со времен Петра, в Петербурге соседствовали разнородные элементы. И это формировало нечто своеобразное, присущее только этому городу. Приезжавшие в город иностранцы, как правило, селились слободами, возводили свои храмы. В петровском Петербурге существовали лютеранская, католическая и финско-шведская церкви. Это помогало жителям сохранить свой уклад, свои традиции.

Через двести лет на фоне светлого петербургского неба поднимутся силуэты минаретов мусульманской мечети, купола синагоги, сдержанный облик буддийского храма.

В первое время иностранцы «сливались и ассимилировали с господствующим русским населением очень туго, особенно в нижних слоях общества». Но время и совместная жизнь оказали своё сглаживающее и примиряющее влияние: русские уже при Петре, несмотря на свою традиционную отстранённость от иноземцев, стали родниться с ними. Иногда по приказу царя, а потом и по доброй воле. Таким образом, множество петербургских немцев постепенно обрусело, особенно во втором поколении.

«В настоящее время, – писал Вл. Михневич в конце XIX века, – в Петербурге сплошь и рядом встречаются семьи, где русские, в союзе с немцами, незаметно, чаще бессознательно, но быстро и бесповоротно сближают и роднят последних при своём посредстве с русским языком, с русским складом жизни и верованиями… Нечего уже и говорить, что теперь немецкие фамилии никак нельзя принимать за указание национальности, так как множество носящих немецкие фамилии давно уже русские люди».

Но совсем не это имел в виду Гоголь, говоря, что «Петербург – то место, где русские обыностраниваются, а иностранцы обрусевают». Новая стихия была привнесена в жизнь россиян – стихия европейской мысли и критического анализа. Это приходило с изучением иностранных языков, научно-технических знаний, знакомством с европейской цивилизацией.

Об этом размышляет Достоевский в «Петербургской летописи», публицистическом очерке: «Никакой русский не может быть равнодушен к истории своего племени, в каком бы виде ни представлялась эта история; но требовать, чтобы все забыли и бросили свою современность… несправедливо. Не таков Петербург. Здесь что ни шаг, то видится, слышится и чувствуется современный момент и идея настоящего момента. Пожалуй, в некотором отношении здесь всё хаос, смесь; но зато всё жизнь и движение. Нет, не исчезновение национальности видим мы в современном стремлении, а торжество национальности, которая, кажется, не так-то легко погибает под европейским влиянием, как думают многие».

Что касается облика Петербурга, его характера, то кровные немцы оказали немалое влияние на него своей индивидуальностью. Ещё Гоголь писал: «Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щёголь Петербург. Перед ним со всех сторон зеркала: там Нева, там Финский залив. Ему есть, куда поглядеться. Как только заметит он на себе пёрышко или пушок, ту ж минуту его щелчком… Петербург – аккуратный человек, совершенный немец». До конца XIX века не редкость было встретить в Петербурге немца, даже из постоянных жителей, который не умеет сказать двух слов по-русски.

Немецкая колония была одной из самых больших в Петербурге. Уже в 1730-х годах сложился большой лютеранский приход с церковью Св. Екатерины на углу 1-й линии и Большого проспекта Васильевского острова. А еще раньше немецкой колонией был заселен большой участок на Невском, на месте нынешнего дома № 22–24. Первое здание кирхи Св. Петра было построено в 1730 году. Существующее ныне здание лютеранской церкви выполнено в 1833–38 годах по проекту архитектора Брюллова. В глубине двора находится старейшая в городе школа, которая ведёт свою историю с 1710 года – знаменитая Петершуле. Среди воспитанников школы были зодчий Росси, композитор Мусоргский, учёные Гельмерсен, Раухфус, Лесгафт, Юнкер. Ещё одна известная немецкая школа – Анненшуле – находилась на участке возле церкви Св. Анны на Кирочной улице.

В художественной литературе XIX века часто можно встретить среди многочисленных нерусских персонажей именно немцев. Литература дает представление о наиболее характерных для петербургских немцев занятиях: немцы – ремесленники, булочники, слесари, а также мастера и управляющие на фабриках и заводах. Встречаются и врачи, чиновники, учителя. Некоторые добывали хлеб, развлекая публику – уличные музыканты. Для женщин-немок, кроме преподавания немецкого языка и воспитания детей в аристократических семьях, были характерны и такие способы заработка, как сдача в наём жилья (квартирные хозяйки-немки часто встречаются в произведениях Достоевского) и содержанием увеселительных заведений.

Кроме немецкой колонии, в Петербурге были голландская, шведская колонии, татарская, армянская, еврейская… По переписи 1869 года среди жителей столицы зафиксированы представители более чем сорока национальностей – как подданных многонациональной Российской империи, так и выходцев из различных иностранных государств. Не менее десяти этнических групп были достаточно многочисленны. После самой большой немецкой колонии шли финны, поляки, евреи, шведы, эстонцы, французы, латыши, белорусы, англичане, татары, литовцы, украинцы. Остальные группы были немногочисленны.

Однако в художественной литературе XIX века нашли отражение наиболее заметные по своим занятиям в городской жизни представители и других национальностей. Французы, как мужчины, так и женщины, чаще всего изображались учителями или воспитателями, среди ремесленников упоминаются самые характерные профессии – портные (женщины-модистки) и парикмахеры. Разница между немцами и французами была в том, что, если немец «занимается по большей части чернорабочими ремёслами», то француз – «непременный артист какой-нибудь профессии». Французы часто были владельцами магазинов и ресторанов.

Об итальянцах, их занятиях и жизни в Петербурге подробно рассказывает Григорович в очерке «Петербургские шарманщики». Среди разных видов промысла итальянцев, таких как кукольная комедия, хождение с шарманкой, автор упоминает изготовление и продажу гипсовых статуэток. Видимо, фигура итальянца-торговца статуями была характерна для Петербурга, так как она упоминается неоднократно у разных писателей в 40-х – 60-х годах XIX века.

Встречаются в художественных произведениях питерские татары. Скорее всего из-за того, что их профессии были слишком на виду: они обычно становились дворниками, старьёвщиками, торговали вразнос халатами и платьем. Они славились добросовестностью, выносливостью, трезвостью и аккуратностью. В самых модных кухмистерских и ресторанах Петербурга прислуга состояла из татар.

Основное ядро татарского населения в Петербурге сложилось из отходников, которые, постепенно оседая в городе, найдя выгодное занятие и заработок, понемногу привлекали к нему своих родичей и односельчан. Так сложилась целая колония. С 1869-го по 1910 год татарская часть населения выросла почти в 3,5 раза. В городе действовало несколько мечетей, имелись татарские продуктовые лавки, мусульманское кладбище.

Анатолий Бахтиаров в очерке «Татары в Петербурге» отмечает, что, «живя вдали от родины, татары, однако же, крепко держатся религии и обычаев своих предков и не смешиваются с другими элементами столичного населения». До революции практически всё татарское население Петербурга было верующим, соблюдало мусульманскую семейную и календарную обрядность. К 1912 году в столице было три мусульманских прихода, соборная мечеть, три мусульманские школы и благотворительное мусульманское общество. На постройку соборной мечети в Петербурге пошло крупное пожертвование эмира Бухарского. В городе даже существовала периодическая мусульманская пресса: еженедельник «В мире мусульманства» (на татарском языке), еженедельная «Мусульманская газета» (на русском и татарском языках), газета «Нур» (на татарском языке), выходившая два раза в неделю.

Не менее значительное место занимала в Петербурге армянская колония. Галина Старовойтова отводит армянской колонии в Петербурге важную роль в истории русско-армянских связей и в развитии культуры армянского народа. История армянского населения в Петербурге ведёт начало от основания города, когда в столице обосновались армянские купцы. В 1714 году архимандрит Минас просил дозволения строить в Петербурге армянскую церковь. В дальнейшем переехавшая из Ирана в Петербург семья Лазаревых, ставшая во главе армянской колонии, получает разрешение на постройку новой армянской церкви Св. Екатерины на Невском проспекте, строительство которой осуществил в 70–80-х годах XVIII века архитектор Фельтен. К 1800 году в Петербурге действует армянская школа, первая армянская типография в России. К середине XIX века среди армянского населения столицы было много преподавателей и студентов. В Петербургском университете была основана кафедра армянского языка.

Такую же важную роль играла интеллигенция в эстонской петербургской колонии. Эстонские композиторы в разное время обучались в петербургской консерватории, в Академии художеств и в училище Штиглица обучались эстонские художники и скульпторы. В Петербурге возник первый профессиональный эстонский театр, где ставились пьесы эстонских авторов.

Центр науки и культуры, Петербург привлекал тысячи русских юношей в чаянии «неведомой, неясной кипучей жизни». В своих воспоминаниях В. Г. Короленко описывает Петербург как пропилеи в жизнь, этап. В Петербурге должно оформиться миросозерцание, закалиться воля, наметиться путь жизненного служения: «…Сердце у меня затрепетало от радости! Здесь сосредоточено было всё, что я считал лучшим в жизни, потому что отсюда исходила вся русская литература, настоящая родина моей души…» Так когда-то в Петербург приехали Гоголь, Белинский, Некрасов и тысячи, тысячи безымянных, всё новыми волнами наводняющих Петербург, превращая его в город учащихся, в какой-то «семинариум просвещённых работников России».

Вся эта многослойная жизнь северной столицы странно существовала, часто не пересекаясь, но в то же время незаметно взаимодействуя. Несмотря на преобладание в столице русского населения, Петербург часто называли в XIX веке нерусским городом. И Москва, например, «в её интеллигентных верхушках, – пишет Михневич, – давно уже попрекает Петербург в космополитизме и оторванности от почвы». Михневич объяснял это тем, что в Петербурге недостаточно собственно петербуржцев, то есть «прирождённых его жителей», составляющих ничтожный процент в общей массе столичного пришлого населения. Эти странники, являясь сюда из разных мест России, объединяясь временно или постоянно в отдельные группы по занятиям и промыслам, очень долго и упорно сохраняли свои местные бытовые и этнографические особенности. В этом была наибольшая оригинальность Петербурга – что огромное большинство его жителей не ассимилируется, и, живя иногда целый век здесь, свято хранит обычаи и весь жизненный уклад своих мест.

Множество крестьян отправлялось в Петербург на заработки. Там они жили несколько лет, но оставались связанными с семействами, с общиною и не могли окончательно поселиться в столице. Их называли питерцами или питерщиками. Алексей Писемский в рассказе «Питерщик» писал: «…Весь тамошний народ ходит на чужую сторону, то есть в Москву или Петербург… и промышляет там: по столярному, стекольному, слесарному мастерству».

Жилось этим одиноким странникам в столице трудно. Среди них была высока смертность. Своими неблагоприятными климатическими, санитарными и социальными условиями Петербург оказывал разрушительное действие в первую очередь на эти массы временнопришлых, по большей части истощенных, неимущих и невежественных переселенцев. Можно сказать без преувеличения, что значительная часть «этого люда приходила только умирать в Петербург»!

Те же, кто оседал в столице, постепенно приспосабливались к особому климату и условиям местной жизни. И лаже у этих столичных жителей из промышленно-рабочей и торговой среды низшего слоя Михневич подметил любопытную черту: «Большинство из этих людей, прожив в Петербурге, нередко вместе с семьями, десятки лет не выезжая, на привычном вольготном месте, смотришь, под старость лет непременно завздыхают по родине… „Поеду ужо домой умирать“, либо говорится – „на покой“. Это заветное желание вы услышите здесь почти от любого, даже богатого старика простолюдина – не петербургского уроженца».

По адресным сведениям оказалось, что в Петербурге жили представители решительно всех губерний России, даже самых отдалённых. Этнографическая пестрота была замечательной. Коренные петербуржцы более жили в Адмиралтейской, Казанской, Коломенской, Нарвской, Рождественской и Выборгской частях. Пришлое население, хотя и встречалось во всех частях города, группировалось по наибольшим интересам в промышленном и экономическом отношениях.

Самой пёстрой в этнографическом отношении частью города была Казанская и в ней четыре улицы: Вознесенский проспект, Казанская, Мещанская, Офицерская вместе со смежными переулками. Сюда стекались представители всех губерний и всех государств земного шара.

В 1874 году Михневич отмечал, что «приписных и уроженцев Петербурга, составляющих его постоянное ядро, – не более 33 %. Остальные 67 % жителей, в сущности, только гостят в столице, более или менее продолжительно. Гостят для заработков и по разным делам, гостят по службе, ради образования, ради блестящей светской жизни, ради итальянской оперы, ради легкой наживы и, наконец, гостят просто потому, что некуда деваться (гостей последнего рода в Петербурге больше, чем где бы то ни было)».

Не сам город имел притягательную, чарующую силу, считал Михневич, а исключительные условия жизни в нём: «Пусть понизится в Петербурге высокая задельная плата, пусть упразднятся особенные права и преимущества по службе, по образованию, по коммерции, пусть погаснет блеск и чад его светской жизни, пусть закроются сто оперы и буффы – гости разъедутся без сожаления и не возвратятся».

Через полвека после этих записок так и случилось – погасло всё. В 20-е годы нынешнего века Петербург умирал – дряхлеющий, лишённый имени. Уже война уничтожила чужеродный «бург», скомпрометировала немецкую науку. «Город форменных вицмундиров, уютных василеостровских немцев, шикарных иностранцев – революция слизнула его без остатка, – писал в эти годы русский философ Георгий Федотов, – но тогда и слепому стало ясно, что не этим жил Петербург». Странники создали исключительный город. «Для пришельца из вольной России этот город казался адом. Он требовал отречения… Умереть для счастья, чтобы родиться для творчества… Если бы каждый дом здесь поведал всё своё прошлое – хотя бы казенной мраморной доской, – прохожий был бы подавлен этой фабрикой мысли, этим костром сердец. Только коренные петербуржцы – есть такая странная порода людей – умели как-то приспособиться к почве, создать быт, выработать защитный цвет души… Весь воздух в этом городе до такой степени надышан испарениями человеческой мысли и творчества, что эта атмосфера не рассеивается целыми десятилетиями. Эти стены будут еще притягивать поколения мыслителей и созерцателей».

Дороги опять устремились к Петербургу. Действительно, город опустел в голодные послереволюционные годы. Петербуржцы тогда чувствовали: Москва – на краю света, Украина едва ли вообще существует, но близки, ощутимы Ладога, Новгород, Псков, Белозерск, Вологда, чьи говоры сливаются на питерских рынках (Г. Федотов).

Ожили институты, университет, музеи… Опять сюда ехали учиться и работать. Глядишь, через год-другой в каком-нибудь псковитянине или Вологжанине появлялось что-то питерское. Город ещё успевал передавать знания. Нужно было торопиться. Потому что началось страшное насилие поэтапного уничтожения Петербурга. Слишком он опасен был своей окраинностью, тревожной неоднозначностью, активностью работы души. И начались высылки, репрессии, эмиграция. Это было начало нового странствия Петербурга в душах и памяти горожан.

Летопись этих скитаний продолжила эвакуация во время блокады Ленинграда. Горожане увозили с собой частичку своего города. Рассеянные по пространствам России, по свету, они оставались невидимо связанными со своим городом.

В редакции журнала «Нева» рассказывали, что, когда он был ещё всесоюзным, самое большое число его подписчиков находилось за Уральским хребтом. Такая потребность была в связи с городом, в ощущении его пульса, дыхания.

Многое уходит безвозвратно, что-то возвращается. Опять в Петербурге звучит иностранная речь, возрождаются этнические землячества и союзы, открываются национальные общества, школы, театры. Петербург, как и во все времена, принимает странников. Когда в трамваях и в автобусах услышишь раздражённое: «понаехало тут всяких…» – можно возразить, что здесь все понаехали и, слава Богу, едут еще. И всё-таки существует эта «странная порода людей» – петербуржцы. Ими становятся не сразу. Но Петербург метит любого, входящего в его пределы: подчиняет жизнь своему ритму, означивает речь. Город полон мечтателей, их души странствуют в лабиринте.

По словам современного исследователя Игоря Евлампиева, «в некотором роде каждый житель Петербурга – не вполне „свой“ в этом городе; даже прожив в нём всю свою жизнь, он чувствует какую-то чужеродность своего существования. Но одновременно (из таких парадоксов и соткана сущность города) каждый приезжий, сталкиваясь с ним, способен ощутить себя в нём на подлинной духовной родине».

 
…Покоя не будет и странствовать долго придётся.
Исчезнут из памяти улицы, площади, шпили,
Отвесные стены смотрящего в небо колодца —
Двора, где играли, взрослели, впервые любили…
 
 
Но где бы они ни бывали, – им снилось, что ветер
Летит над Фонтанкой, осенние листья роняет…
Когда возвращение будет? – Никто не ответит.
Где кончится странствие? – Этого город не знает.