Текст книги "Мой Петербург"

Автор книги: Валентина Лелина

 
Одна мне осталась надежда:
Смотреться в колодезь двора… —
 

писал Александр Блок. Двор-колодец – это предельный случай в петербургском пейзаже, когда устремлённая к небу композиция доведена до абсолютного выражения. Переустройство города, отречение от его кажущейся тесноты в XX веке вызвали ностальгию к дворам-колодцам:

 
Я жила бы окнами во двор-колодец,
Я смотрела бы на мусорные баки.
Кошки и дворовые собаки
Приходили бы, и скрюченный уродец —
Дерева какого-то росточек —
Притулился бы к стене отвесной,
И карнизом обведён небесный,
Отведённый для двора глоточек…
 

Во многих дворах Петербурга сохранилось мощение брусчаткой и диабазом. При въезде во дворы у арок подворотен сохранились колесоотбойные тумбы, каменные или металлические, – они предохраняли стены от разрушения. Особенно их много на Петроградской стороне. Дворы Петроградской обогатили наш город в период модерна. Проезды, оформленные высокими арками с металлическим декором, фонарями, ниши со скульптурными украшениями, лепные детали… Жизнь таких дворов представлялась таинственной, необыкновенной. А дворики Коломны привлекают своей камерностью и неприхотливостью.

Жизнь дворов неизбежно меняется, но вместе с тем и возвращается на знакомые круги. В двадцатые – тридцатые годы нашего века город был подобен перенасыщенному раствору: сюда переселились слобожане, жители рабочих окраин и пригородов. Двор стал некоей единицей общности. Возникла новая традиция в городской культуре. Война не уничтожила полностью этой традиции, но во многом разрушила жизнь дворов в Ленинграде – массовые переселения военных лет, тяготы быта. Жители предвоенных дворов еще долго возвращались к ним в своей памяти. Об этом стихи поэта Вадима Шефнера:

 
Загляну в знакомый двор,
Как в забытый сон.
Я здесь не был с давних пор,
С молодых времён.
 
 
Над поленницами дров
Вдоль сырой стены
Карты сказочных миров Запечатлены.
 
 
Эти стены много лет
На себе хранят
То, о чем забыл проспект
И забыл фасад.
 
 
Знаки счастья и беды,
Память давних лет, —
Детских мячиков следы
И бомбежки след…
 

В послевоенные годы жизнь возвращалась в ленинградские дворы трудно. Доминирующей фигурой во дворе стал подросток. Возникло противостояние двора социальной жизни города. На фоне разрухи, преступности слова «двор» и «улица» надолго сохранили отрицательный оттенок. Но дворы несли отпечаток давней жизни, и потому, при всех обстоятельствах, чувствовался особый дух двора. Он был хранителем сотоварищества, уюта, защиты. Что-то там варилось особенное.

Начиная с 50-х годов дворовая общность горожан стала стремительно распадаться. Жители дворов разъехались. Дворы детства превратились в воспоминания:

 
Я часто вспоминаю дом,
В котором жил до переезда,
Где двор-колодец под окном
Площадкой взлётной был из детства…
 

В. Мингалеев

Может быть, теперь в петербургские дворы вернулась свойственная городу замкнутость и отстранённость. И только дети по-прежнему наполняют дворы играми. Улетают в небо мыльные пузыри, шарят по окнам солнечные зайчики, летит тополиный пух.

Конечно, изменились запахи двора. Навсегда исчезли дровяной и керосиновый. Исчезли голубятни, стоявшие во дворах Расстанной улицы. Но снег зимой всё так же обводит карнизы крыш и окон. А во время весенних ливней каждый двор звучит на свой единственный, неповторимый лад. Во дворе шестиэтажного дома вода обрушивается на асфальт мимо водосточных труб, с карниза, задевая кусок оторванной жести. А в соседнем дворе к стуку дождя по крыше примешивается глуховатый шелест листвы.

Почему нас так привлекают дворы? А кого-то совсем не привлекают, и он обходит их стороной? Может быть потому, что в них меньше фальши, надуманного, показного? Почему даже в залах Эрмитажа посетители долго стоят не у картин, но у окон во двор? Во что-то вслушиваются, всматриваются…

Двор по-прежнему остаётся необходимым пространством, шлюзом для перехода из города в своё жилье. От станции метро – к автобусной остановке в свою улицу, переулок, мимо булочной на углу, через подворотню… Замедляется шаг, успокаивается дыхание – мы дома.

Городские встречи

Случайных встреч неровные штрихи

Едва заметны в городском движенье,

Но каждая имеет продолженье

И дальний свет…

В каждом большом городе, имеющим своё лицо и характер, есть некая особенность – в нём можно узнать толпу. Это всегда чувствуется, когда после отъезда возвращаешься в город. И первые дни с удивлением сознаёшь, что ты сам часть всех горожан, их вечного движения вверх и вниз по эскалаторам метро, в вагонах электропоездов, в автобусах, в магазинах, на улицах…

Потом это чувство притупляется, исчезает. И вот уже ты опять один в городской толпе.

Очень часто можно слышать: «Толпа утомляет, не люблю толпу». Это так. Мы устаем от обилия людей в городе. И потому стремимся к природе, к одиночеству.

И вместе с тем, да здравствует большой город! Особенно такой, как Петербург. Он даёт нам возможности, которых нет у малых городов, – мы можем выбирать. Мы выбираем тот или иной театр, кино, концерт, выставку. Выбираем места для прогулок, газету для чтения, магазин, ателье. Но главное, мы выбираем, где учиться, где работать, к кому ходить в гости, кого любить…

В этом городе у каждого есть друзья, соученики… «Мир тесен», – говорим мы, встречая общих знакомых, – кто-то вместе ходил в поход, с кем-то работал, посещал лекторий или студию…

Город нас водит по одним и тем же улицам. Но можно годами не встретиться со своим знакомым – и в этом особенность гигантского города. Чем старше мы становимся, тем больше отлетают прежние привязанности. Заглянешь в старую записную книжку – а там уже столько лишних телефонов…

Это оборотная сторона большого города – одиночество, даже отчуждение. Ведь мы не здороваемся почему-то с продавцами ближайших булочных и газетных киосков, с сапожником в будке. Не запоминаем лицо водителя трамвая или автобуса, только видим номер над лобовым стеклом. А ведь, возможно, он ежедневно подвозит нас к станции метро или к месту работы и видит по утрам одних и тех же людей. Как редко мы улыбаемся друг другу в транспорте! Чаще раздражаемся.

Один петербуржец рассказывал, что однажды вдруг заметил, что каждое утро он с одними и теми же людьми ждёт на остановке трамвая, потом с одними и теми же людьми от станции метро «Купчино» доезжает до «Горьковской» и в одно и то же время в подземном переходе встречает лейтенанта медицинской службы. Он осознал это, когда заметил, что тот стал старшим лейтенантом. А потом – капитаном. И уже хотелось остановить его и сказать: «Друг, поздравляю! Столько лет мы каждое утро встречаемся в этом переходе…» Но он так не сказал. И странно это, и грустно.

В сутолоке дня нам встречается столько людей. У каждого свои беды и радости. И получается, что мы проходим друг мимо друга. Если к нам обратятся, – объясним, как доехать, как проще найти адрес. Но не больше. И сразу забываем, не думаем, что нас коснулась чья-то жизнь. Она уже пошла дальше. И одному Богу известно, чем станет в ней это мимолётное прикосновение. Но иногда в городском потоке происходят странные встречи, задевающие нас и надолго оставляющие след. Потом мы долго вспоминаем не то взгляд, не то случайно обронённое слово.

Так однажды на Английской бережной мне встретился красивый старый человек. Чем-то он привлёк моё внимание. Сидел на ступенях особняка, как-то особенно, с удивлением и радостью смотрел, точно всё видел впервые. Как потом оказалось, он болел и долго не выходил из дома. И вышел в тот день пополнить запасы провизии – рядом стояла большая сумка. Я предложила ему помочь, он отказался. Но когда я поняла, что у него плохое зрение, всё же пошла с ним. Путь был недолог – от Невы вдоль Новоадмиралтейского канала до Храповицкого моста через Мойку. Шёл он медленно, опираясь на палку и часто останавливаясь. Случайно оказалось, что у нас одна профессия: он был архитектором. Но из всех имен людей, с которыми он работал, мне было знакомо одно-единственное – Игоря Ивановича Фомина. А из тех, кого называла я, он не знал никого. И вот тогда он произнес: «Живёшь теперь, как в чужом городе. Никого не осталось».

Мы с ним стояли на Храповицком мосту, где Мойка и Адмиралтейский канал сливаются около Новой Голландии. Далеко блестел шпиль Адмиралтейства, шелестели листьями клёны во дворе дома Шретера. Могло показаться, что мы объединены этим удивительным окружением. Но оказывается, два совсем разных города были в нас. Мой, еще населённый знакомыми, соучениками, учителями, наполненный встречами и невстречами, был вокруг меня, куда-то спешил, летел… А его, о котором я только догадывалась, был мне неведом. Но он отражался в чертах его лица, в его глазах, улыбке. Ом слышался в церемонности его речи. Этот человек что-то знал, чего не знала я. Наши города были разделены временем. И только мост, набережная, ветер – были одними и теми же в наших пространствах.

Зимой я опять увидела его у дома Шретера. Вот тогда он и сказал мне драгоценные слова: «А я вас вспоминал…» До сих пор, когда случается мне идти мимо арки, куда медленно уходил величественный старый человек, я вспоминаю о нём. Его город взглянул тогда на меня его глазами.

 
Есть в городе памяти много домов,
Широкие улицы тянутся вдаль,
Высокие статуи на площадях
Стоят – и сквозь сон улыбаются мне.
Есть в городе памяти много мостов,
В нём сорок вокзалов и семь пристаней,
Но кладбищ в нём нет, крематориев нет,
Никто в нём не умер, пока я живу.
…Когда это дело случится со мной,
С проспектов стремительно схлынет толпа,
И, за руки взявшись, друзья и враги
Из города памяти молча уйдут.
И сразу же трещины избороздят
Асфальт и высокие стены домов,
Витрины растают, как льдинки весной,
И башни, как свечи, начнут оплывать.
Осядут, в реке растворятся мосты,
Расплавятся статуи на площадях,
С вокзалов уйдут без меня поезда,
От пирсов уйдут без меня корабли.
 

В. Шефнер

Я часто теперь думаю, что пожилые горожане – хранители чего-то очень главного в жизни города, что и не назовёшь сразу правильным словом. Их сдержанность, неспешность – это не только старость, это внимательность к жизни, к её мгновениям и полутонам. Не потому ли так красивы их лица, глаза… Очень разные, но в них есть одно – отражённый город.

Что-то тайное открывается таким людям. Они сидят на скамейках в скверах, их можно встретить на концертах, в музеях, просто на улицах. И возникает чувство, что они – часть города и будут всегда. Но ведь они уходят. И с ними уходит очень многое.

Старушка на углу Невского и Фонтанки продавала подушечки для иголок. К ней подошла молодая женщина и посоветовала идти к храму, там всегда, мол, подают милостыню.

– Да что вы, – сказала старушка, – я не могу просить милостыню. Я же этот город после войны своими руками восстанавливала.

А когда-то давно меня остановила на улице пожилая женщина и сказала: «Вы улыбаетесь. Значит, у вас все хорошо». И я теперь уже не помню причину той радости и улыбки, но помню женщину, её подарок.

Наверное, есть какая-то причина тому, что мимолётные встречи остаются в памяти. Что-то мы выбираем для себя важное, необходимое. Может быть, нам всем не хватает внимания? Для петербуржцев вообще характерна сдержанность. У нас не принято вступать в разговоры в транспорте, на улице. Но можно многое увидеть, услышать…

Каждое мгновение нас подстерегает прикосновение чужой жизни, души, страдания, радости.

Когда мы говорим о городской толпе, об одиночестве человеческой души в людском потоке, об отстраненности, даже боязни толпы, то, наверное, это все-таки речь о стихии. Когда уже исчезает отдельный человек и нечто монолитное, неуправляемое начинает своё движение. И это движение тогда может стать разрушительным, опасным.

Бывает и наоборот: есть события, объединяющие людей настолько, что гигантский город превращается в одно целое. Таким стал День Победы в сорок пятом году. Все, кто был тогда в Ленинграде, вспоминают, что люди выходили на улицы, чужие обнимались, плакали, чувствуя другого, как самого себя.

Но есть каждодневные волны городской жизни – приливы, отливы, затишье… Именно тогда нужно внимательнее присмотреться, прислушаться. У Брюсова есть такие строчки:

 
Смотрю в лицо идущим мимо,
В их тайны властно увлечён…
 

Все мы, живущие в этом городе, часто наблюдаем друг за другом, того не подозревая, что сами становимся объектом наблюдения со стороны. Мы безошибочно узнаем в городской толпе приезжих, непетербуржцев. В вечернем вагоне метро мы почему-то знаем, что вот эти люди возвращаются из театра, а эти – из гостей. Мы никогда ни о чем у них не спрашиваем, не уточняем.

Есть много странностей в случайных городских встречах. Как-то мне позвонил совсем незнакомый человек по поводу сотрудничества в газете. И по этому случаю мы с ним увиделись. Совместной работы не получилось, но почему-то совершенно неожиданно он стал мне встречаться в городе. Вдруг я замечала его то на эскалаторе в метро, то в толпе на Невском проспекте, или в кофейне на улице Чайковского, на мосту через Фонтанку… Я точно знаю, что эти встречи были случайны, потому что он не всегда замечал меня.

Что-то в нём было чудаковатое и, вместе с тем, обиженное, точно все были перед ним в чем-то виноваты. Однажды я видела, как он накричал на мальчишек, играющих на улице в пятнашки. И я никак не могла понять, почему же никто другой мне так часто не попадается на пути, хотя, казалось бы, гораздо вероятнее были случайные встречи с коллегами, соседями, сослуживцами. А потом так же внезапно он пропал. И в этом тоже – странность и таинственность нашего города.

Что я знаю об этом человеке? Почти ничего. Что-то он пишет в газету о каких-то забытых певцах и актерах. Он оскорблён этим забвением и равнодушием, столь свойственным людям. Но почему-то мне кажется, что за всем этим чувствуется его собственная забытость. Наверное, у него есть ночлег, но есть ли там очаг, тепло?

 
Бежит собака на ночлег,
И явно с той же целью
В потёртом фраке человек
Прошёл с виолончелью.
…Не ветер расстегнул чехол
И прислонил к решётке,
Не ангел по струнам провёл,
Но этот миг короткий
Звенела синяя Нева
Гудела мостовая,
И даже выросла трава
На линии трамвая.
 

Эти стихи Николай Оцуп написал в 1922 году. Мимолётная встреча осталась в вечности. В разных вариантах она всё время повторяется.

Опять и опять хочется размышлять о мгновенных, мимолётных встречах, которыми полнится город. Они отлетают за один день, как листья, уносимые осенним ветром. И встреча происходит только тогда, когда мы различаем человека. Что-то должно произойти, чтобы слетела маска отчужденности, закрытости. Может быть, в нас должно появиться сочувствие или удивление. Будет смешно или даже горько, но что-то откроется.

Горько видеть мальчишек, продающих газеты, в то время как идут школьные занятия. Горько проходить мимо нищих на улице. И что мы постепенно привыкли к этому и даже не всегда им верим. Но в каждом из них, даже в тех, кто искусно притворяется, есть выброшенность из жизни.

Притворство – вот ещё черта городской жизни. Мы все в большей или меньшей степени играем какую-то роль. И всё-таки пылаем себя невольно, потому что спотыкаемся о жизнь. Рассказывали, что перед женским праздником около магазина «Кристиан Диор», на углу Литейного и улицы Пестеля, было не проехать из-за столпившихся «мерседесов». В этот исключительно дорогой магазин стояла очередь. Новоиспечённые наши богачи покупали подарки и, скучая в очереди, заплевали всю улицу семечками…

Может быть, мы впервые замечаем человека, когда он без этой привычной для городской толпы, холодновато-равнодушной маски? Тогда угадываем усталость, печаль, радость, или беспечность.

В вестибюле метро «Гостиный двор» по утрам часто можно видеть странного человека. В облике его что-то необычное. Кого-то он высматривает в толпе, поднимающейся на эскалаторе. Он ведёт себя как ребенок, в его ожидании нет никакого притворства. Жаль, что никогда нет времени узнать, кого же он ждет.

Сколько возможных пересечений в большом городе. Водопроводчик приходит ремонтировать кран. Маляры делают ремонт в нашей квартире. Мы обращаемся к врачу. А гардеробщик принимает наше пальто в театре, в музее, в библиотеке.

Когда человек чем-то привлекает наше внимание, мы невольно домысливаем его жизнь. По его облику, словам, жестам.

Почти всегда иностранные туристы кажутся на одно лицо. Какая-то на них лежит печать безликости. Мелькнёт где-то в уголке сознания: «иностранец!» – и всё. Но вот одинокий юноша (оказалось, из Кёльна) попросил показать музей Ахматовой на Фонтанке. С трудом объяснил, что изучает русский, улыбнулся и… запомнился. Длинный, похожий на Паганеля, он пытался разглядеть в Петербурге нечто большее, чем открытки, которые показывают всем туристам из автобусов.

Почему-то совершенно ускользают из памяти уличные художники. Вон их сколько теперь на Невском, особенно в хорошую погоду. Они ведут себя довольно назойливо, привязываются к прохожим. Но ни сами они, ни их рисунки не задевают душу, не останавливают. Кто-то очень точно заметил, что такие художники «продают руку». Пускаясь в этот заработок, они теряют лицо, индивидуальность.

А вот музыканты запоминаются чаще и всегда по-разному. Возле Думской башни в подземном переходе под Невским часто играют и поют жизнерадостные молодые люди. Среди них есть очень обаятельный темнокожий певец по имени Бэм. И заметно, что все они получают такое удовольствие, что стоит просто остановиться и посмотреть на них минуту-другую, – больше им ничего и не нужно.

А возле станции метро «Гостиный двор» часто слышны звуки духового оркестрика. Компания разношерстная. Главный у них играет на ударных инструментах. Его хочется назвать «маэстро» – настолько он артистичен и увлечён. Его товарищи стоят позади перед пюпитрами с нотами, обвитые блестящими трубами. Особенно привлекает внимание один трубач. Спокойный, основательный. Зимой – в добротном тёмно-синем пальто, в шапке-ушанке. Чувствуется, что он надел тёплое нижнее белье, а жена приготовила ему бутерброды и чай в термосе. Лицо у него незаметное, но очень питерское. Без труда можно представить такого человека за рулём в грузовике, на стройке, у станка. Очень хорошее у него лицо.

И ещё мне запомнился старый саксофонист, согнутый, как вопросительный знак. Он наигрывал на Дворцовой популярные мелодии. И кажется, ему не хватало дыхания, потому что музыка получалась всхлипывающей. Ветер раздувал полы его одежды. Я бы точно узнала его снова.

А как выразительны лица уличных сапожников! Они сидят в своих будках, скрываясь за занавесками, и мы их не замечаем, пока нет надобности. Но она возникает, и тогда мы не просто заглядываем в этот маленький сапожный мирок – мы делимся бедой. А мастер берёт наши башмаки, что-то прикидывает, оценивает и поднимает глаза. Вот удивительно: покупая газету в киоске, мы видим только руки. Не замечаем продавцов в магазине, водителя в трамвае. Но сапожник всегда смотрит нам в глаза. У меня в такие минуты душа замирает. Мне кажется, что, пока он держит в руках мои туфли, внимательно рассматривая их со всех сторон, он уже знает обо мне всё. Всё-всё он уже знает о моей жизни. И лишь потом поднимает ещё глаза, чтобы убедиться в своей догадке. И когда я забираю отремонтированную обувь, меня не оставляет некое опасение: не изменил ли каким-то образом мою жизнь этот сапожник, поправляя сбитый каблук…

Каждый из нас замечает в городе что-то своё. Душа закрывается от уродливого, от страшного, хотя и эти встречи, к сожалению, неизбежны. Они тоже остаются в памяти. Мы переживаем их длительно, за ними тянется шлейф беспокойства и недоверия. Моя знакомая стала пугаться любого взгляда на улице после того, как её обворовали в троллейбусе. И если кто-нибудь смотрел на неё, она начинала внутренне сжиматься: ей не приходило в голову, что смотреть могут просто потому, что она красивая женщина.

Дай Бог нам избежать таких соприкосновений, которые ранят душу. Хочется быть открытыми, доброжелательными. Мы все связаны в этом городе невидимыми нитями, которые, если оборвать только в одном месте, то нарушится многое.

Хочется, чтобы мгновенные встречи оставались в нас долго и переживали нас самих. Я опять возвращаюсь мысленно к тому красивому старому человеку, что встретился тогда мне на Английской набережной и что сказал потом: «А я вас вспоминал…»

Хотелось бы, чтобы мы все помнили друг о друге.

 
– А я вас вспоминал, – сказал старик.
Мы четверть часа вместе шли каналом,
И я потом всю осень повторяла
Короткий путь до Мойки напрямик.
 
 
За четверть часа краешек чужой
Бесценной жизни оказался рядом.
За церемонностью речей и взгляда
Читалось одиночество. Большой
 
 
И людный город в стороне держался.
– День изо дня теперь одно, одно…
Друзья, враги уже ушли давно,
Представьте, как я долго задержался.
 
 
Но надо жить, покуда хватит сил,
Что ни весна – то счастье обновленья,
Одно печально, что теряю зренье…
Я двор запомнила, куда он уходил.
 
 
И вот зима, и Мойка, и канал,
И человек, стоящий у ограды.
Я подошла, и мне была награда —
Он улыбнулся: я вас вспоминал.
 
 
И перекрёсток улиц был в снегу,
А перекрёсток судеб так неверен.
Что я могу? За срок, что мне отмерен,
Я четверть часа жизни сберегу.