Текст книги "Мой Петербург"

Автор книги: Валентина Лелина

На краю города

Петербург не виден издалека, как старые русские города, манящие куполами церквей и колокольнями. К Петербургу с какой стороны ни приближаться – по железной ли дороге, по шоссе или по течению Невы – он не поражает своей панорамой. Даже со стороны залива при подходе к Петербургу видна всё та же унылая местность и тусклый пейзаж.

Северная столица во все времена ошеломляла не природной своей красотой, но делом рук человеческих. И потому всегда требовала неустанных забот. И там, где не хватало рук или не досмотрел хозяйский глаз, Петербург тотчас же оборачивался тыльной стороной – изнанкой, задником театральной декорации.

Вот так и край города, его пограничная черта, скорее ощущаемая, чем видимая, вдруг может проступить в самом центре Петербурга: на реке Смоленке, отделяющей Васильевский остров от Голодая, или на Петровском острове, на Петроградской.

Как же возникает ощущение конца города не на схеме или чертеже, но в его жизненном пространстве?

С самого начала Петербург складывался на огромной территории, точно Пётр заглянул на два века вперед, обозначив будущее каменное тело столицы. Ещё паслись коровы на Адмиралтейском лугу и будущей Дворцовой площади, но уже Невская першпектива соединила Адмиралтейство с Александро-Невской лаврой, уже раздувал свои горны Литейный двор, на Охте работали пороховые заводы, застраивался Васильевский остров. Дальние концы вновь осваиваемой столицы удивляли приезжих. Но уже тогда существовал край города. На въезде в Петербург стояли шлагбаумы. Один из них находился у деревянного Аничкова моста через Фонтанку. Фонтанка и была границей Петербурга XVIII столетия. Сразу за ней начинались загородные усадьбы. Позже возникли городские заставы. Они уже значительно отодвинулись от прежних городских границ – например, Московская, Нарвская заставы.

Но пространство Петербурга оставалось очень неравномерным, быстро сходило на нет, истончалось. Вот описание Васильевского острова в 30-е годы XIX века:

«Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег, уставленный пышным рядом каменных, огромных строений, и северную сторону, которая глядит на Петровский остров и вдается длинною косою в сонные воды залива. По мере приближения к этой оконечности каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам; между сими хижинами проглядывают пустыри; наконец строение вовсе исчезает, и вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами; он приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями; ров, заросший высокой крапивой и репейником, отделяет возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дальше лежит луг, вязкий, как болото, составляющий взморье. И летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда и луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега Петровского острова – всё погребено в серые сугробы, как будто в могилу» (В. Титов).

По мере роста и взросления Петербург всё раздвигался, вбирая в себя усадьбы и предместья, но прежние его границы оставались на его теле, как линии судьбы и жизни на ладони.

Так, долгое время своеобразной пограничной чертой в Петербурге оставался Обводный канал. Его берега были необустроенными, многие мосты оставались деревянными вплоть до 30-х годов нашего века. Заводы и фабрики, церкви, водокачальни перемежались с рабочими казармами, высокими деревянными заборами, кабаками, складами… За Обводным город уже был другим. Даже в названиях улиц отпечатался некий переход между различными пространствами: улица Боровая от слова «бор», или улица Расстанная – от «расставание». Дальше уже Волково кладбище, Волкова деревня и поле… Даже извозчики не сразу соглашались сюда ехать. Редко попадались одинокие фонари. Там, где они совсем кончались, и наступал, казалось, предел города.

 
…Там не встречают ваши взоры
Красой увенчанных громад,
Нагнувшись, хилые заборы
В безлюдных улицах стоят;
 
 
В глуши разметаны без связи
Жилища смертных как-нибудь,
И суждено им в море грязи
Весной и осенью тонуть.
 

В. Бенедиктов

В 40-е годы прошлого столетия писатель Евгений Гребёнка советовал жалующимся на судьбу преуспевающим жителям центра столицы посетить Петербургскую сторону с «длинными рядами узких улиц, из которых даже многие не вымощены». «После страшной тьмы узкого грязного переулка, едва освещаемого в одном конце тусклым фонарем, вы оцените почти солнечный свет газа; после неровной мостовой, толкающей вас беспрестанно под бока, вы спокойно вздохнете, когда коляска ваша плавно покатится по торцевой мостовой; после вида на мелочную лавочку с разбитыми стёклами ваши глаза приятно отдохнут на зеркальных окнах магазинов, уставленных изысканными предметами роскоши».

XIX век, его мосты, железные дороги, электричество опять отдалили конец Петербурга. Его мир расширился. Он перешагнул через Обводный канал и на Петербургскую, и на Выборгскую стороны.

На исходе века, путешествуя из конца в конец Петербурга на империале конки, медленно тащившейся через всю столицу, можно было наблюдать, как Петербург исчезал, рассыпался на грязные лачуги, кабачки и хилые пустыри и снова возникал в огнях широких улиц и фешенебельных отелей. Казалось, едешь сквозь тринадцать городов. Вот-вот покажется край света, по показывается только Каменный остров.

При въезде в Петербург со стороны Николаевской, Варшавской и других железных дорог столица также не представляла решительно ничего замечательного и начиналась беспорядочными, мизерными постройками. «Мизерные постройки», «бедные лачуги», «унылый пейзаж», «убогие хижины» – вот частые эпитеты, которые встречаются при описании края города, границы Петербурга в прошлом веке. Нет ли в этом какого-то напоминания о том, что здесь было прежде? Вспомните, как начинается самый знаменитый канонический текст о городе – петербургская повесть «Медный всадник»:

 
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там…
 

Значит, берег был не таким уж пустынным, но для царя это не было существенно: ни бедный челн, ни его хозяин не мешали масштабным замыслам столицы. В самом конце повести круг замыкается:

 
…Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит…
 

Жизнь, которую пыталась обойти воля царя, продолжается. Бедная, незаметная жизнь. Она осталась на краю Петербурга. «Опять рыбак, опять река – всё как вначале, когда державный основатель намеревался отпраздновать грандиозное строительство роскошным пиром „на просторе“. История растревожена, природа больна, счастье бедного героя разрушено, а сущность российского бытия осталась прежней – творческая воля царя ничего не смогла изменить в этой сущности» (А. Н. Архангельский).

И вот, на протяжении всего XIX столетия Петербург всё расширялся, его край отступал всё дальше, точно оползень, надвигаясь на предместья. Конец города на рубеже веков стал зыбким, неровным. Но формула «Медного всадника» оставалась. Край города ощущался в разрыве между имперским замыслом Петра и миром, его окружающим. Этот разрыв был особенно заметен здесь, поскольку природа никак не отличалась ни красотой, ни величием. Только город – каменные улицы, искусственно насаженные сады и парки, дворцы, соборы, оправленная в гранит Нева, увенчанная мостами, – вот великолепная панорама, созданная человеческим гением. Не потому ли каменный Петербург всегда казался призрачным, что он исчезал сразу, вдруг, рассыпаясь на деревянные низкорослые предместья?

Пограничное состояние любой субстанции совершенно особенное. И Петербурга как явления тоже. Здесь как будто вырывается энергия каменного тела. Ощущение странности, зыбкости бытия усиливается. Только что ты находился в одном измерении, но вот всё стало по-другому. И невольно опасаешься: а сам ты остался ли прежним?

Тема края города привлекала в начале нынешнего века поэтов, художников. Остроумова-Лебедева часто рисовала Петербург сквозь трубы заводов и фабрик или сквозь мачты кораблей, выстроившихся у Петровского острова. Александр Блок очень любил эти предельные городские пространства. «Я приникал к окраинам нашего города, – писал он в июне 1905 года Евгению Иванову, – знаю, знаю, что там, долго еще там ветру визжать… Еще долго близ Лахты будет водиться откровение, небесные зори будут волновать грудь и пересыпать её солью слёз… Но живём-то, живём ежедневно – в ужасе, смраде и отчаянье, в фабричном дыму, в треске блудливых улыбок, в румянце отвратительных автомобилей… В Петербурге не отдохнуть, не узнать всего, отдых краток там только, где мачты скрипят, барки покачиваются, на окраине, на островах, совсем у ног залива, в сумерки».

 
Вечность бросила в город
Оловянный закат.
Край небесный распорот,
Переулки гудят.
 

А. Блок

Скитания по городу часто приводили поэта на край Петровского острова, за Нарвскую заставу, в Удельный парк, в Шувалово, Озерки, а позднее в Сестрорецк и Белоостров.

«Конец улицы на краю города, – пишет Блок, – последние дома, обрываясь внезапно, открывают широкую перспективу: тёмный пустынный мост через большую реку. По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с сигнальными огнями. За мостом тянется бесконечная, прямая, как струна, аллея, обрамлённая цепочками фонарей и белыми от инея деревьями. В воздухе порхает и звездится снег». Здесь, на Крестовском мосту, упавшая с холодного, зимнего неба звезда превратилась в прекрасную Незнакомку…

Художник Владимир Милашевский писал в своих воспоминаниях о странной «религии Петербурга» – это была любовь к скудным берегам пасмурной ижорской земли. Стрелка Елагина острова! Две, три жалкие скамейки. Сюда по вечерам подъезжали одна за другой кареты, легкие ландо. Из них выходили по одному или парами полюбоваться закатом, одинокими яхтами и уезжали. Всего десять-пятнадцать минут в «этой часовне воздуха и унылого пейзажа».

Первая мировая война, революция и затем гражданская война внесли в жизнь Петербурга необратимые изменения. Прежде всего он перестал быть столицей Российской империи. И всё дальнейшее его существование складывалось совсем под другим знаком. Идея имперской государственности была утрачена. Но на удивление, неся огромные потери под натиском голода, страха, гибели всего и вся, устояли мысль и культура нашего города. Край теперь проходил между тем, что было отмечено Петербургом, на чём лежала его тайная печать, и тем, что совершенно прошло мимо. Граница ощущалась явственно, но всеми замалчивалась.

Ещё более страшная граница между прошлым и будущим, между жизнью и смертью, прошла во время блокады по линии обороны города.

А после войны город обступили новые жилые кварталы. Отношение к ним у горожан неоднозначное. Часто можно сегодня услышать: «Я живу на краю города, дальше уже новостройки». Значит, новостройки – это нечто инородное, не имеющее ничего общего с Петербургом? Бездушные, чёрствые, однообразные… Но этими же эпитетами в XIX веке современники награждали едва ли не центральные улицы северной столицы. Только в нынешних новых кварталах категория безликости доведена до предела.

Во все времена обживать новые территории было непросто. Душа не смиряется, не принимает чуждое пространство, не оставляя даже надежды на будущую встречу:

 
Окраина, за то, что ты бела —
Привык и я к твоим повадкам грубым.
Прощай! Ты мне ни разу не была
Ни строчкою, ни сном, ни Петербургом.
 

С. Князев

В действительности всё куда сложнее. На теле города не только запечатлены все его границы, как годовые кольца на срезе дерева, но многое осталось в начальном состоянии, точно и не было трёх столетий. Если случай приведет вас на Турухтанные острова, вас поразит неизменность конца Петербурга – всё тот же пустующий берег, поросший ивняком.

Когда-то за Московским проспектом дымилась городская свалка, называемая Горячим полем. И многие нынешние границы города отмечены скопищем мусора, ломаного металла, битого стекла…

Возможно ли представить берега Невы без гранитных набережных и спусков? Теперь жители приневских районов делают открытия:

 
Голубушка, неужто вы?
Мне не узнать моей Невы,
Да и она ли это, право?
По берегам густые травы,
Изломы сельских низких крыш,
У ног моих шуршит камыш…
 

Т. Лапшина

Граница города всё так же неравномерна. Где-то она прослеживается чётко, где-то размыта, неуловима. Но всегда ощущаются её вехи, знаки, как невидимые ворота в другое пространство.

 
На краю Петербурга старинный заброшенный мост,
Камыши на болоте, полынь у дороги, крапива…
На краю Петербурга давно позабытый погост
И всё так же волну прибивает на берег залива.
Что там дальше, за краем, за снегом, за тысячью вёрст?
Есть пределы российской судьбы и пределы печали?
Нас опять одинокий автобус куда-то завёз,
А куда? Мы уже на краю, или только в начале?..
 

Дорога на Дудергоф

Где начинается дорога на Дудергоф? Нет ничего проще. Но только не где, а когда. Она начнётся в то же мгновение, едва скользнет в памяти это полузабытое, полустёртое название – «Дудергоф». Скользнёт и задержится. И станешь думать, вспоминать. «Что-то из петровского периода, вероятно», – подумаешь невольно, ибо даже наше поверхностное знание своей истории иногда совершает причудливые повороты и остановки во времени.

А что в действительности стоит за этим названием? Ведь его можно стереть с карты, переделать вывеску на вокзале. Но ещё есть течение жизни, её приливы и отливы; есть ветка Балтийской железной дороги, проложенная почти полтора века тому назад. И некое дыхание местности, складывающееся из шелеста листвы, близости Финского залива, от налетающего ветра, от запаха земли и воды.

Может быть, это особенное дыхание почти не изменилось с тех давних времен, когда вся местность на южном берегу Финского залива от речки Лиговки до Каравалдайского озера была заселена новгородцами Вотской пятины, и в земском управлении новгородского государства составляла Дудоровский погост Новгородского уезда?

А потом по Столбовскому трактату 1617 года на всех картах этой местности стало написано: «Ингерманландия». И было дозволено русским дворянам, боярским детям, монахам и посадским людям в течение двух недель переселяться в Россию. Но их много осталось тогда в этих местах. И как часто история повторяет сама себя…

Если рассмотреть планы 1667 года владений Иоганна Скитте, которому принадлежала вся прибрежная часть Дудоровского погоста, можно увидеть, что от устья Лиговки до нынешнего Ораниенбаума насчитывалось тогда уже до двадцати населённых мест. Берега Финского залива были угрюмы. Вдоль берега, в нескольких саженях от моря тянулась дорога, едва проложенная одноколками местных жителей. Других, более удобных сообщений, не было, и однообразие суровой природы лишь изредка нарушалось видом немногих избушек, крытых соломой. В таком состоянии находилась эта местность ко времени, когда в 1706 году в нескольких письмах Петра I появилось новое название селения Дудорово – «Дудергоф». С тех пор всё стало стремительно меняться.

И через сто восемьдесят лет начальник станции в Красном Селе Александр Петрович Верландер, человек просвещённый и большой любитель этих мест, составляя свой знаменитый путеводитель по Балтийской железной дороге, с восхищением и доброй иронией указывая на достоинства и недостатки окрестностей, настойчиво приглашал не только посетить Лигово-Гатчинский и Петергофский участки, но стремился способствовать «переселению обывателей столицы за город, в деревню, где жизнь ближе к природе и проще, а следовательно, здоровее и дешевле».

На эту жизнь, которую описывает Верландер, легло ещё более ста лет, и многое стёрлось, ушло безвозвратно. Но есть какие-то удивительные возвращения, странные свидания. И жизнь причудливо прорастает в том же самом месте, не ведая, из какого далека пробился этот росток.

Давайте послушаем Верландера, поедем. Железная дорога тянется из середины прошлого века. А встречу назначим на Балтийском вокзале.

«Станция „Петербург“ – I-го класса. Каменное здание, крытое железом. Имеются покои для особ Императорского дома. Залы для пассажиров всех трёх классов; очень хороший буфет для I и II класса; особый буфет для III класса. Таксы умеренные как для горячей, так и для холодной пищи. При буфете I и II класса имеется несколько газет для чтения пассажиров; кроме того, имеется ларь для газетной и книжной торговли. Желающие могут получить в буфете письменные принадлежности и купить почтовые марки. Имеется дамская уборная и при ней женская прислуга; имеется также мужская уборная с прибором для умывания. Есть медицинский кабинет для подачи врачебной помощи внезапно заболевшим (на самой станции живёт железнодорожный врач Пётр Иванович Сезеневский, а при кабинете находится постоянный фельдшер Чижевский). Начальник станции – Андрей Иванович Богомолов.

Ввиду значительного числа поездов, отправляемых станциею, приняты особые меры к устранению недоразумений для публики, ожидающей отхода вагонов. На видном месте, перед выходом на платформу, выставляется доска с обозначением очередного поезда, его направления и времени отхода. В кассах продаются по пять копеек расписания движения поездов.

К услугам пассажиров, прибывающих в Петербург, имеется достаточное число извозчиков (рекомендуется не брать тех, которые становятся ближе к выходу со станции: более отдалённые берут гораздо дешевле). Для лиц, менее обеспеченных, имеется конно-железное сообщение (вагоны конно-железной дороги останавливаются в нескольких шагах от вокзала)».

А мы приедем на метро. Вагоны метро услужливо останавливаются у Балтийского вокзала, только ниже уровнем. Как и в 1883 году, нынешнее городское хозяйство в целом имеет в виду удобство горожан. А вокзал, конечно, изменился с тех пор. Здание обветшало. Но по-прежнему продают газеты и книги. В основном, фантастика и детективы – знак времени. Стоят лари. И на табло перед электричками автоматически переключаются надписи с указанием поездов и времени отправления. И электричка мягко трогается с места и, минуя перестроенные старинные депо, начинает удаляться от города.

Нет и никогда не было границы перехода города в предместья. Верландер, перечисляя деревни близ Петергофского шоссе – Тентелева, Автово, Волынкина, не хвалит эти места, отмечая близость заводов и фабрик, болотистую почву, дурное содержание канав, прудов и мелких речек.

«Всё приписанное население близлежащих селений занимается огородничеством и работами на многочисленных примыкающих городских фабриках и заводах. Обилие и близость последних очень влияют на бытовые и гигиенические условия местного населения. Так, возможность хорошего заработка способствует разгулу, особенно в праздничное время».

Новостройки нынче включили эти деревни в город. И только названия станций метро и электричек напоминают о прежних временах. Но Лигово, как и в прошлом веке, живёт полустоличной, полупригородной жизнью. Здесь уже по-другому дышит вся местность. Но какие-то отголоски жизни большого города звучат. Правда, нужно очень внимательно к ним прислушиваться, чтобы уловить это звучание. А что рекомендует Александр Петрович Верландер?

«Лигово – станция IV-го класса. Старое, тесное, деревянное здание, крытое железом. Нет ни дамской комнаты, ни мужской. На станции имеется буфет (вода плохая) и продажа газет отдельными нумерами. Медицинской помощи на станции получить нельзя, но, в случае внезапного заболевания пассажира, немедленно вызывается из Петербурга железнодорожный врач или фельдшер (в случае экстренности, летом можно пригласить доктора Пиотровского, живущего поблизости на даче Курикова); аптечный же ящик имеется на самой станции.

Для пассажиров, нуждающихся во временном приюте, можно рекомендовать гостиницу „Лигово“, находящуюся верстах в двух от вокзала по Красносельскому шоссе. Сообщение с вокзалом хорошее; можно достать и извозчиков, и переносчиков багажа. Гостиница устроена и поставлена на широкую ногу: прислуга и мужская и женская, семнадцать нумеров, два биллиарда, кегельбан.

Кроме этой гостиницы, имеются ещё и другие заведения, где можно найти приют, но этих притонов мы рекомендовать не станем. Вот что ожидает путешественника, который решился бы остановиться, например, на постоялом дворе, находящемся вправо от вокзала на Нарвском шоссе. Дойти до этого постоялого двора можно в пять минут по хорошей шоссейной дороге; можно достать у вокзала извозчиков. Вообще, до входа в заведение всё обстоит благополучно, но затем тотчас же начинается длинная вереница всевозможных неудобств и лишений. Начать с того, что имеется всего один нумер, содержимый довольно грязно. В числе постоянных посетителей заведения можно встретить людей нрава беспокойного и даже довольно сомнительной репутации…

Общественная жизнь в Лигове во многом напоминает сиденье между двумя стульями, рядом стоящими: либо упадешь на пол, либо погреешь бока за счёт соседей… Лигово, конечно, не столица, но его трудно признать и деревнею: оно так близко от Петербурга и так хорошо соединено с ним, что это скорее форштадт столицы, а не село в обыкновенном смысле этого слова. Отсюда такое заключение: с одной стороны, Лигово не может удовлетворить ни истого поклонника всероссийской столицы, ни завзятого любителя деревенского захолустья; с другой же – Лигово как пункт оседлости может сделаться прекрасным источником дешёвого и здорового комфорта.

Сорок шесть пассажирских поездов в сутки соединяют летом Петербург с Лиговым. Зимою, конечно, число поездов меньше, но их совершенно достаточно для литовского пустынника, желающего посещать хотя бы итальянскую оперу или французские спектакли. Но, кроме железнодорожного, много и других способов сообщения с Петербургом. Под Лондоном, Веною, Парижем, Берлином Лигово давно обратилось бы в самую цветущую колонию небогатых чиновников и многочисленных служащих. Ведь места заманчивые, и уже столько дач! В Позино, в Павлово… Дачи построены среди густой растительности и меблированы. Общий парк для гулянья, особый сад с пчельником, оркестр музыки, играющий по два раза в неделю, еженедельные спектакли в театре, лодки для катанья, даровое ужение рыбы и даровая охота. Нанимать лодки следует на пристани пруда Курикова; плата за час: когда играет музыка – 30 копеек, в остальное время – 25 копеек.

А охота преимущественно по взморью. Должно быть, страсть к пальбе сильно развита в среде петербуржцев, потому что камыши оглашаются перекрёстными выстрелами даже и в те дни, когда на пятьдесят охотников не придётся и одной утки. Запугали дичь страшно… Разумеется, где охотники – там и выпивка, да и приезжают охотиться, по замечанию остроумцев, преимущественно „спириты“ (от слова „спирт“). Этим-то обстоятельством и воспользовалась местная промышленность и торговля в лице крестьянина Фёдора Кириллова, создавшего знаменитую в литовских летописях „коптилку“. Это избушка на курьих ножках, одиноко стоящая на берегу Финского залива на четверть версты от колонии Буксгевдена. Рядом с этою будкой котят разную рыболовную снасть, а в самой „коптилке“ Фёдор Кириллов коптит петербургских чиновников, приезжающих пугать диких уток ружейною пальбою. Быть „на охоте“ и не напиться пьяным в „коптилке“ – невозможно для истого заседателя петербургской канцелярии. Миролюбиво покончив со своими кровожадными замыслами против пернатых, завзятый охотник идет в свою излюбленную будку, угощается селянкою, ухою, а пуще всего горячительным, оставляет на попечении хозяина весь свой ружейный снаряд и возвращается в Петербург; кто очень „отяжелел“, тот тут же остается ночевать на тростниковом матраце Фёдора Кириллова…»

Наверное, что-то обязательно осталось от этой жизни. Какие-то отголоски. И хочется искать следы этого течения, понять, в какую новую форму оно отлилось. Но электричка мягко отчаливает, и станция «Лигово» ускользает. Наше главное свидание ещё впереди. И таким веселым звучанием за окном возникает чудесное название «Скачки».

«Место Скачки, на котором раньше лагерем располагалась кавалерия, находится у въезда в Красное Село. Имеется платформа, где поезда Балтийской железной дороги останавливаются только в день скачек. Здесь же устроены Императорская беседка и по бокам её – четыре галлереи, из коих две ближайшие к беседке принадлежат военному ведомству, а две – купцу Малафееву.

День и час скачки назначается лично Государем Императором. До сих пор в течение нескольких лет скачки начинались в пять часов пополудни, а манежная езда – в четыре часа.

На четырёхвёрстную скачку с препятствиями допускаются строевые офицеры и адъютанты всей гвардейской и армейской кавалерии, гвардейской и полевой конной артиллерии и всех казачьих и иррегулярных войск, на лошадях всех лет и пород, но рождённых в России.

Для того, чтобы дать возможность принимать участие в этой скачке большему числу офицеров, в 1872 году последовало следующее Высочайшее повеление:

– Тех офицеров, которые пожелают участвовать в упомянутой скачке, из войск, расположенных вне Петербургского военного округа, и которые будут отправлены для этого с лошадьми в Красное Село, со времени отправления их и до возвращения в свои части считать во временной командировке, и офицерам этим выдавать на проезд в оба пути прогонные деньги по положению, а принадлежащих им и предназначенных для скачки лошадей – перевозить с проводниками по железным дорогам в Красное Село и обратно на счёт казны.

В день скачек за зданиями галлереи открываются временные палатки, в которых можно получать холодные закуски, пиво и разные напитки, кроме крепких. По мнению некоторых, для развлечения публики недостаёт только тотализатора. И вот любители азартной игры несколько лет тому назад пустили даже мысль, что не мешало бы его устроить… К счастью, в то время был начальником окружного штаба генерал-адьютант граф Шувалов, который энергично протестовал против этого безнравственного учреждения».

Ну вот, только и осталось это весёлое, звонкое название – платформа «Скачки». Правда, есть идея расположить на этом же месте новый ипподром и воссоздать царскую ложу с галереями. Даже разрабатывался проект, но когда он может быть осуществлён, неизвестно.

Но мы уже в Красном Селе. В этот ранний час на платформе пустынно. Новый вокзал был построен в пятидесятые годы XX века на месте разрушенного. Стены зала ожидания пестрят адресами и телефонами. Громко переговариваясь, дружно моют пол уборщицы. Прямо на улице продают пиво. И видна высокая труба целлюлозного завода – бывшей писчебумажной фабрики Печаткина.

«Красное Село – станция III класса. Вокзал весьма красивой своеобразной архитектуры. Здание деревянное, крытое железом. Имеются покои для особ Императорского дома. Залы для пассажиров всех трёх классов. Уборные имеются как мужская, так и дамская (при дамской – прислуга). Буфет снабжён разнообразным, вкусным и питательным столом и напитками по умеренным ценам; содержатель буфета Матковский давно известен в среде публики, путешествующей по Балтийской дороге, как вполне добросовестный и отлично знающий свое дело ресторатор.

В случае опоздания пассажира на поезд, он может рассчитывать получить комнату на самой станции или найти нумер в Красном Селе в гостинице Тихомирова. Извозчики всегда имеются при вокзале ко времени прихода и отхода поездов.

То обстоятельство, что за Красным Селом лежит обширнейшее поле, местами весьма ровное, решило назначенность этих мест, и в 1765 году были собраны войска для маневров. С этого момента Красное Село, до того бедное и невзрачное, как и все вообще наши деревни, начинает постепенно принимать вид благоустроенный и в последнее время представляет уже одну из красивейших окрестностей Петербурга, как редкая картина гармонического сочетания и сельского, и поенного быта. Тут отборные войска России получили развитие и усовершенствование.

И конечно, жизнь Красного Села находится в прямой зависимости от времени года. Летом – это бойкие, густо населённые пункты; зимою же „Красное“ со всеми его дворцами и военными управлениями – не лучше большой деревни на глухом тракте. И перерождение это совершается ежегодно в точно определённом порядке, повинуясь грому барабанов. Этим-то условием и определяется характеристическая, исключительная особенность здешней общественной жизни: на всём необъятном протяжении матушки-России нет, без сомнения, другой местности, которая стояла бы в такой сильной зависимости от прихода и ухода войск, как Красное Село. Пришли войска – момент общего возрождения для быстрого и пышного расцвета; ушли – жизнь прячется в могилу…»

Нынче эта зависимость исчезла совсем, и жизнь Красного Села достаточно ровная. Военные здесь квартируют теперь круглый год. Вот, например, сквозь ограду военной части видна старинная ротонда и заброшенный фонтан. Старинные и новые корпуса казарм. Когда-то лагерем здесь стоял Гвардейский полк. У ограды на пеньке сидит молодой солдат и молча ест. Рядом с ним мужчина средних лет тоже молча смотрит на него. Прямо на земле стоит раскрытая сумка со снедью. Это свидание сына с отцом. Что-то вечное чувствуется в их молчании. Слова не нужны, как и во все времена. И потому неловко оказаться невольным свидетелем этой встречи. И надо поскорее оставить их наедине.

На берегу Безымянного озера до сих пор работает старая писчебумажная фабрика – бывшее Товарищество наследников Печаткина. В деревянных домах, построенных владельцем фабрики для своих рабочих, живут и теперь. Но берег страшно захламлён, вил на фабрику изуродован перекрывшими старые строения корпусами из силикатного кирпича. Здесь же, на берегу, не осталось никаких следов Красносельского театра.

«Своим процветанием и благоустройством Красное Село обязано, прежде всего, членам Императорской фамилии, стоявшим во главе гвардейских войск. Но не только устройство отборных войск России заботило Августейших покровителей: нужно было оживить Красное Село некоторыми развлечениями. И вот, по мысли Великого Князя Михаила Павловича, в 1851 году, в долине у Безымянного озера воздвигается Красносельский театр, разводится около него парк и в нём устраивается пять дач. В 1860 году этот театр на собственные Государя Императора суммы был исправлен, а в 1868 году вместо этого театра по ходатайству Великого Князя Николая Николаевича Старшего, построен на суммы военного ведомства новый театр, причем был значительно увеличен парк.

Но разумеется, в ряду любимейших местных увеселений (на которые, впрочем, съезжается немало публики даже из столицы) считаются „военные зрелища“: объезд лагеря Государем Императором, парад, ночная тревога войскам, заря с церемонией, даже простые учения, манёвры, скачки. „Заря“ эта обыкновенно бывает в Высочайшем присутствии в Большом лагере у Императорской ставки между лагерным расположением лейб-гвардии Преображенского и Семёновского полков, при сборе до 700 военных музыкантов…