Текст книги "Зацветали яблони"

Автор книги: Валентина Дорошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Пляши, Трофимовна

– Трофимовна-а! – позвали, когда она дошла до середины последней грядки. Подняла голову, а спина – как коромысло, не разогнешь. Намотыжишься за день, а к вечеру хоть саму в грядку закапывай! – Трофимовна, пляши! – радостно потребовали из-за забора, и она узнала голос соседки Нюрки. «Да, сейчас в самый раз в пляс удариться», – усмехнулась про себя Трофимовна, заводя руку за негнущуюся спину. – Пляши! – Нюрка махала белым конвертом. – Из Москвы, от ваших, – сообщила, открывая калитку. – Семеновну у правления встретила, вот передала.

– Ох, не стряслось ли у них чего? – взволновалась Дарья Трофимовна, ощупывая конверт. – Больно уж толстое письмо-то! – нетерпеливо надорвала край и побежала глазами по неровным, написанным торопливым невесткиным почерком словам.

"Дорогая мамочка…"

– "Мамочка"! Вот-те крест – стряслось! – побожилась и опустилась на расшатанную лавочку возле летней кухни. Нюрка села рядом.

"У нас все хорошо".

– "Хорошо"! – прозорливо не поверила свекровь. – Нешто сознается, что плохо? Образованная, скрывать умеет.

"Можете меня поздравить, – продолжала Марина, – я, кажется, стою на грани серьезного научного открытия (сплевываю через левое плечо – на всякий случай). Удалось обнаружить новую форму микроорганизмов, науке до сих пор неизвестную…"

И чуть не на целую страницу – как это ей удалось и какая она вообще умная. "В наше время, когда все давным-давно открыто и переоткрыто, описано и переописано, обнаружить новую форму почти невозможно. За ними охотятся все и повсюду. Ездят в дальние экспедиции, в невообразимо экзотические места, взбираются на вулканы, опускаются в гнилые ущелья, жарятся в тропиках и замерзают в Антарктиде. А я это сделала, не выходя из лаборатории. Каково?!"

– Умная у меня невестка! – похвалилась Нюрке Дарья Трофимовна. – Это ж надо: "Не выходя из лаборатории".

– Да, – согласно вздохнула Нюрка, – выходить ноне не любят. Мои тож все в дому сидят, высоко спускаться-то. Я, пока у них жила, тоже сидела. На волю за целый день, бывало, не выберешься – разве в булочную аль за молоком. Вот веришь?

– А то! – обрадованно подхватила Дарья Трофимовна. – Я как к своим приеду, так только с балкона на белый свет и гляжу. Сидишь, как подвешенная промеж землей и небом. То ли у нас! – Она посмотрела вверх, с благодарностью подставляя свои, еще не особо-то и глубокие морщины теплым лучам. Но тут же спохватилась, наклонилась к письму: – Ой, чует сердце, чтой-то стряслось!

– Да все ж – слава богу, сама ж пишет, – успокоила ее Нюрка. – Ты читай!

"Родику дали новую роль. Правда, не главную, но уже и не "певца за сценой". Во всяком случае, он доволен. Весь в репетициях, в творчестве, в подъеме. И днюет и ночует в театре…"

– Ах, вон оно что! Родион репетирует, а Маринка ревнует, – догадалась Трофимовна. – Сцены небось закатывает.

– Да ты дальше-то читай! – подтолкнула Нюрка.

А дальше невестка уверяла, что рада, что муж получил то, чего так долго добивался и чем так увлечен. "А то последнее время стал таким раздражительным и угрюмым. Сейчас наступил наконец долгожданный мир и покой в нашей семье…"

– Маринку послушать, так у них тишь да гладь, да божья благодать! А чего ради три листа бумаги извела?

"Ксюшка тоже жива и здорова. Правда, совсем от рук отбилась, ершистая, никого слушать не хочет. Мы, конечно, сами виноваты – баловали, слишком жалели. Особенно отец. Боюсь, чтобы Ксюша не выросла черствой и эгоистичной".

– Ну, известное дело – отец виноват! – обиженно повернулась Трофимовна к Нюрке. – Она тут ни при чем! Тоже меры ни в чем не знает, то цалует, то лупит до синяков. А разве можно с дитем так обходиться! "Эгоистка!" "Ершистая!" – тут не только ершиться, стрелять начнешь!

– Ой, да все они в тринадцать ершистые! Вспомни, мы-то какими росли.

– He-а, мы росли не такими, – не согласилась Трофимовна. – Видать, время другое было.

– Время, оно завсегда другое, – заметила Нюрка, и Дарья Трофимовна засмеялась:

– Ты прям как наш партейный секретарь рассумляешь!

"Но учится Ксения хорошо, – продолжала невестка. – Ее последнее сочинение Ольга Ивановна зачитывала вслух всему классу…"

– Вот вишь! – снова оторвалась от письма Трофимовна. – Сочинение-то всему классу учителка обнародовала. Даются, видать, моей внученьке слова хорошие.

– В Родиона, в батюшку свово, видать, пошла, – охотно поддержала Нюрка, и глаза Трофимовны увлажнились.

– А то нет! Он, бывалоча, мальцом прибежит до меня: "Ма, ма! Скажи Тольке, что это не крапива. Крапива-то каляет, а эта – не кольнула!" Смышленый был, хоть и озороватый. А по-Маринкиному, все хорошее в Ксюше – от нее. А чуть что плохое – так от отца… Да што ж там у них стряслось? – Дарья Трофимовна перевернула последнюю страницу.

– Ты читай, читай. Плохое завсегда на конце, – сказала Нюрка.

"В остальном все по-прежнему, все хорошо. Единственное – не хватает вас, Дарья Трофимовна. Мы все по вас очень соскучились. Приезжайте к нам хоть на месяц-другой, мы все вас об этом просим…"

И три подписи: ее, Ксюшки и Родиона. А сын еще и приписку сделал: "Серьезно, мам, вешай на дом замок и приезжай. Ждем!"

– Ну? – повернулась Дарья Трофимовна к подружке. Та пожала плечами. И правда: все здоровы, живут гладко, едят сладко. Что еще-то? И вдруг озарило:

– Дом!

– А что дом? – не поняла Дарья Трофимовна.

– Как там сказано: "Вешай на дом замок и приезжай"?

– Ну?

– А вот и "ну"! Оттяпают они у тебя дом, помяни мое слово.

– Да зачем им мой дом? У них в Москве отдельная трехкомнатная квартира. На десятом этаже, правда, но там все высоко проживают…

– Эх ты, "зачем"! – возмутилась ее непонятливости Нюрка. – Известно зачем, за этим вот, – она потерла большим пальцем об указательный. – Ты Остаховну знаешь? Возвращенку-то нашу!.. Ну, которой корова в прошлом годе подохла?

– Ту, что у сгоревшей ветлы жила?

– Ну, – обрадовалась Нюрка, – так вот, ейные деточки тоже отписали, приезжай, мол, скучаем, жить без тебя не могем. А после, как заманили, говорят, продавай, мол, дом, и все, что при нем. Зачем, мол, тебе лишние заботы-хлопоты? С нами, дескать, жить завсегда станешь! Ну, Остаховна с дуру-то и ухнула. И дом, и скотину. А как материны денежки прожили, она им, само собой, непригодной стала. "А не скучно ли вам тут, маменька? Может, в доме-то этом веселее будет? Посередь таких же, как вы, престарелых, то есть?" И уж чуть было не уговорили! Спасибо, люди добрые надоумили, не дали захоронить себя заживо. А возвернулась в деревню – и жить негде. Так она техничкой устроилась за комнату.

– В том дому, что шабашники давеча суродовали?

– Ну! – обрадованно кивнула Нюрка. – А в комнате – шаром покати. Кошку из-под стола выманить нечем. Во как деточки родные обчистили! – Нюрка откинулась, чтобы получше видеть произведенное ее словами впечатление.

– Нет, – произнесла после паузы Трофимовна, – мои не такие.

– "Не таакия!" – передразнила Нюрка, смешно копируя ее полугородское "аканье". – Все не такие, пока у тебя денюжки есть. А как их проживут, сразу "такими" сделаются! – заверила и поднялась с лавочки. – Пойду картошку мотыжить, – потянулась сладко всем телом.

Ей-то хорошо, подумала Трофимовна, когда за Нюркой скрипнула калитка, ейные-то сыны при ней живут. А мой Родион и в лето не каждый раз соберется. Ксюшка, чего доброго, родную бабку узнавать перестанет. Да и зимой тут скукота зеленая, руки приложить не к чему.

Зато по весне! Как почнут из черноты зеленые иголочки выпрыгивать! Дружно, споро на солнышко проталкиваться. Выйдешь, глянешь – и снова жить хочется. А дух какой стоит!..

Нет, нельзя ей без дома.

Да и как продать, отрубить навсегда, если тут каждый пруток, каждая щепочка – родные?

Но, может, не за тем в Москву зовут?..

А зачем же еще? Нешто взаправду соскучились? Как бы не так! Что-й-то раньше не звали. Целых три листа извела невестка – неспроста ведь! И Родиона накрутила, и он туда же: "вешай замок и приезжай"!

Нетушки! Никуда она не поедет!

Решила, и на душе сразу полегчало. Вернулась в огород, стала свеклу раздергивать. Однако заметила, что щипнет разок-другой и остановится; сидит, бездельно на грядку глазеет. "Пойду лучше печку подмажу. Это дело дельнее, а то совсем развалится…"

Но и тут что-то не спорилось. Никак не могла глину размесить, все из рук валилось. Ишь, что удумали! Дом! Права Нюрка – денюжки им понадобились. Ну да, сын еще в прошлом годе говорил, что Мариночка, мол, машину покупать желает. Вот зачем ей свекровка потребовалась! В общем, "пляши, Трофимовна!".

Всю ночь проворочалась, все от своих отспаривалась. А едва развиднелось, встала, вырвала из тетрадки в клеточку двойной лист и стала писать им ответ. Мол, не могу ни в какую, урожай ноне будет – не справиться. А картошка, сказывают, в городе чуть не по полтиннику – как все кинуть? Да и помидоры дорогие. Так что нет и нет, и разговор на сей момент зряшный.

Но москвичи дождались следующего момента, когда урожай уже был собран и полетели белые мухи. Дарья Трофимовна и тут находила предлоги, отказывалась. Но они не отставали, слали письма и телеграммы, предлагали даже приехать за ней, и в конце концов материнское сердце не выдержало. И в один непогожий день разыскала она заржавевший амбарный замок, впрыснула ему внутрь швейного масла, потрясла, чтобы везде достало, и повесила на дверь. Покатила в Москву. "Дом все одно им не уступлю, – решила для себя. – Так и скажу: "Тут на погосте ваш батька лежит, туточки и меня положите." Так!"

Встретили ее всем семейством: и сын, и невестка, и даже внучка. Ксюша держала в руках три красные гвоздички, завернутые в целлофан. Родион заказал такси, которое ждало на привокзальной площади. А Маринка все приговаривала; "Ох, мама! Ну зачем вы так нагрузились?! У нас же все есть…"

Дома уже ждал праздничный обед: куриный суп, отбивные с жареной картошкой, ее любимые пирожки с капустой. Ну и всякая там всячина: бутербродики, розанчики-воланчики. Глянула Дарья Трофимовна на этот кулинарный парад, и сердце ее упало. "Ох и расстарались! Не к добру это, не к добру! Чтобы легче уломать было".

А Маринка все щебечет, все радуется:

– Вот, мамочка, благодаря вам у нас сегодня настоящий семейный праздник. В кои-то веки вместе за столом собрались. То у Родиона репетиция, то Ксюшка не может… В общем – за вас! – пригубила сухого вина из своего стакана и Дарью Тимофеевну заставила.

После обеда ее уложили. "Вы с дороги, устали, надо отдохнуть…"

"Да я всю дорогу отдыхала! С чего мне уставать-то?" – запротестовала было. Но невестка и слушать не захотела; в свои прежние приезды она оставалась на кухне – мыть посуду, убирать, а отдыхать шли супруги. Да это и правильно, когда им еще побыть вместе? Приехала-то сюда помочь, а не ихние матрацы пролеживать. А теперь там орудовала Марина. И опять же невиданное дело – Ксюша помогала матери. Не иначе как по случаю бабкиного приезда. А когда они закончили и Ксюшка, напевая, отправилась к себе в комнату, мать шикнула на нее:

– Тише, бабушка спит!

Как же, уснешь тут!

Чудеса продолжались и на следующий день – ее повели в театр. Да не в какой-нибудь, а в Большой. На оперу "Зори здесь тихие".

– К сожалению, мы с Родей заняты, – оправдывалась невестка. – Вас Ксюша сводит, не возражаете?

Она-то не возражала, а вот внучка… Дарья Трофимовна слыхала, как мать ее давеча уламывала. "Как тебе не стыдно? С родной бабушкой в театр пойти не хочешь!" – "Не "не хочу", а не могу – уроки. И потом эти "Зори" меня уже достали – и с классом ходили, и вы таскали! Теперь по третьему заходу? – доносился до нее плаксивый голос внучки. – На следующей неделе – сочинение, где я тебе время возьму?" – "Как с подружками по телефону болтать – время находишь, а для бабушки родной…"

Короче, уломала. Бабке все это слышать было не особо приятно, но что поделаешь? Не скажешь: глухотой, мол, пока не маюсь.

И зачем матери понадобилось Ксюшу на такое дело подбивать?

Ну ладно бы бабка у них музыкантшей была. Не то что бывшей телятнице в опере неинтересно. Нет. Но когда словами, без музыки, оно как-то привычнее. И ради чего девчонку от занятий отрывать?

Но спрашивать ни о чем не стала. Прилежно отсидела все два действия, выслушала.

– Ну как, понравилось? – спросил после Родион.

– Ага! – подтвердила, чтобы не обидеть сына.

Но самое непонятное было спустя уж порядком. Парад, по ее расчетам, должен был кончиться и начаться дело, ради которого ее сюда призвали. А оно все не начиналось.

Чего тянет? – волновалась про себя Дарья Трофимовна. – Уж скорее бы покончить со всем. Не любила, когда вокруг да около, ужом заместо шила. Только нервы тянут… Всякие мысли лезут в голову: чего от нее хотят? Ходит из угла в угол – хоть бы заняться чем. А то ведь ни к чему не дают руки приложить – так, по малости. От кухни Маринка ее отстраняет; только вернется с работы, тут же к плите бросается: "Вы, мама, еще успеете наработаться. Отдохните". От уборки тоже – только она за веник, как она кричит: "Ксюша, подмети! Бабушке нельзя наклоняться!" – "Да с чего ты взяла, что нельзя?" – возмущалась Дарья Трофимовна. "У вас высокое давление, – напоминала невестка. – Нельзя!" И бедная девчонка все бросала, бралась за уборку.

В другой раз, едва Дарья Трофимовна нацелилась на окна, невестка снова ни с того ни с сего подняла переполох. "Ксения! Ну как тебе не стыдно? Хочешь, чтобы бабушка шею себе сломала? Полезай на стремянку и протри фрамугу. И раму тоже". А через некоторое время, думая, что бабка не слышит, совсем доконала несчастного ребенка: "Бабушке пора лечь, видела, какие у нее вены на ногах? А она все топчется, грязь за нами возит. Помоги!"

И против Родиона матерью родной воспользовалась. Он даже пить перестал. Не то что раньше чересчур часто прикладывался. Но случалось, чего греха таить. Так ведь мужик – как без этого?

Как-то после репетиции пришел – пошатывается. Она: "Опять?" Он: "Не опять, а снова. Снову ту сцену репетировали. Ну, где пьяный устраивает дебош. Помнишь? Сам режиссер разрешил, для натуральности". Маринка при ней сдержалась. А вечером Дарья Трофимовна слыхала, как она выговаривала мужу: "Мать не жалеешь! Думаешь, она не видит, до чего ты докатился? Мог бы хоть на время себя в руки взять".

И Родион взял – мать больше не видела его пьяным.

Ну, насчет алкоголя у нее с невесткой спору нет. А вот насчет всего остального…

Чуть Родион задержится позже обычного, она ему: "Мы уж заждались…"

Один раз на ночь в театре остался. Утром звонит – мол, так и так, затянулась репетиция, устал, как волк, ноги не мог передвигать. Она ему: "Мы с мамой всю ночь места себе не находили. Уже больницы собирались обзванивать".

Дарья Трофимовна, положим, обзванивать их не собиралась, но про себя подумала: ерундит чтой-то Родька! Ишь, до дому ноги доставить не мог!

Но все же решила, что Маринке бы не нужно каждый раз приплетать мать к своим отношениям с мужем.

А Ксюшку – ту совсем затыркала. "Принеси!", "Убери!", "Помоги!" И все под видом заботы о ее, Дарьи Трофимовны, здоровье.

Внучка как-то загрипповала. Но она в покое ее не оставила. "Ты что же прямо на бабушку чихаешь? И ее заразить хочешь? Закрой нос платком!"

Стал ребенок поправляться, аппетит нагуливать, так мать и тут недовольна: "Нехорошо, Ксюшенька! Ты последние мандарины съела и даже не подумала, что нужно бы бабушке оставить".

Не громогласно, конечно, за закрытой дверью. Но бабка-то все равно слыхала.

– Ну ты что, совсем спятила? Больного ребенка витаминов лишать! Да мне мандарины эти и в глотку не полезут! Да мне теперь и есть-то не похочется! Разве ж это дело – куском хлеба родную дочь попрекать! – выговаривала невестке, отозвав ее в дальнюю комнату.

– Мандарины не хлеб, – спокойно ответила Марина – И не попрекаю, а учу думать о других.

Ее ответ так озадачил Дарью Трофимовну, что она и сказать-то не сразу что нашлась. И только потом, у себя в комнате, сообразила – невестка хочет расположить ее к себе. Разжалобить, чтобы Дарья Трофимовна сама, своими руками, смертный приговор себе подписала.

В общем, жизнь становилась невыносимой. Так извела ее невестка своими заботами, что одной бессонной ночью Дарья Трофимовна приняла решение – продам. Раз уж так встал вопрос. А то и сын, и внучка бабку возненавидят.

Наутро – было как раз воскресенье – Дарья Трофимовна встала ни свет ни заря, пошла на кухню, поставила чайник и стала обдумывать предстоящий разговор.

– Мама, вы что так рано? – просунула голову в дверь Марина. – Отдыхайте, я сама завтраком займусь.

– Да что ты меня все укладываешь? – вспыхнула Дарья Трофимовна. – Успею еще належаться – когда в белые тапочки нарядите.

Чай пили молча. Дарья Трофимовна несколько раз раскрывала рот, но сказать так ничего и не сказала. И только когда невестка стала собирать чашки, она решилась:

– Ну, как дальше-то? – поинтересовалась, прокашливаясь. – Что делать-то будем?

– То же, что и до этого. Жить. Или вам у нас не нравится?

– Отчего же? – вздохнула Дарья Трофимовна. И, осмелев, глянула в упор на невестку. – А что с домом?

– С домом? А что с ним? – вроде бы испугалась она. – Не сгорел, надеюсь?

– Тьфу, тьфу, – сплюнула свекровь и перекрестилась. – Целехонек, слава богу. Только ты думаешь, за него много дадут?

– А вы что, собираетесь его продавать? – удивилась Марина.

– Вы, сдается, за меня собираетесь!

– Что вы! Летом все туда поедем. Отремонтируем дом, крышу починим. Родиону полезно молотком постучать, мускулы подкачать. Да и Ксюшке в огороде покопаться. А уж мне… Нет, Дарья Трофимовна, не угадали, – улыбнулась. – Не для того вы нам нужны.

– А для чего? – переспросила свекровь.

– Для чего? – в свою очередь удивилась Марина. – А для чего нужны матери?!

Год желаний

Ну и день! Ни земли, ни неба. Буря мглою. А его лошадка, снег почуя…

Не лошадка, а Кретова. Соседка, которая своему Мишке велик подарила. Гоночный. Приколистый. Ну и фиг с ним. Не великом единым.

Несется рысью. Вместе с ковром. На снегу выбивать будет? Точно. Палкой орудует классно. Как чемпион мира. Хрясть-хрясть! С таким азартом, словно чирики из него выколачивает. Прям снег вокруг вскипает. Как волна. Мишку она, говорят, тоже лупит. Поэтому уши у него всегда багровые. Как этот ковер. Не захочешь велика!

Хрясть-хрясть – словно по затылку. Ошизеть можно! Разве тут сосредоточишься?

Перевел взгляд на тетрадь, раскрытую на чистой странице.

Русская женщина в произведениях советских писателей. Какая она?

Снова глянул в окно. И снова – Кретова. Бух-бух. Вверх-вниз палкой. Даже береза рядом вздрагивает.

И вдруг стук пропал. Палка по-прежнему вверх-вниз бегает, а хлопков нет. Стало тихо-тихо, как во сне. Из-за березы вышла она. Ну да, Вика. Ее походка. Легкая, стремительная. Бегущая по снежным волнам.

И волосы ее. Тряхнула головой – и засверкали, вспыхнули, как бенгальский огонь. Солнце, понятно, тут же выпрыгнуло. Не могло подождать, пока она уйдет. А она специально тряхнула волосами. Чтобы его ослепить. И чтобы он зажмурился. И ничего уже больше не видел. И потерял нить. Связь времен. Хитра и коварна. В общем, женщина. В произведениях…

А когда открыл глаза – никого. Кроме Кретовой. И ее палки. Бух-бух…

Пригрезилось? Но ведь своими глазами видел! Вышла из-за березы и шла прямо на него…

Чушь! Делать ей больше нечего, как за березами прятаться. Или ехать из своего института за тридевять земель, чтобы посмотреть на его окно. Бред собачий! Галлюцинаций ему недоставало, надо же! Так и свихнуться недолго…

Отвернулся от окна, прилежно уставился в тетрадь.

Русская женщина… Как она шла! Как сверкали в солнце ее волосы!

Взял ручку, занес над листом. Помедлил, прицеливаясь. А потом быстро написал:

 
Не подаришь, не поманишь —
Ничего, перетерплю.
Что ж, что ты меня не любишь,
Зато я тебя люблю.
 

Откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. И снова увидел березу. Ослепительно белую. И снег – тоже ослепительный. Снег и тишина. Белое безмолвие.

И вот тут вступили скрипки. Концерт – симфония для виолончели с оркестром. Прокофьева. Ее любимый.

Он открыл глаза и под звуки виолончели записал:

 
Твоя легкая походка,
Россыпь жгучая волос…
 

– Кирюша, ты уроки сделал?

Виолончель смолкла. Мать. Он и не слышал, как она открывала дверь.

– Уроки, спрашиваю, сделал?

– Делаю, – отозвался Кирилл, перечитывая написанное. Слово "жгучая" не понравилось – больно вычурное. Зачеркнул, поставил "светлая".

– Сочинение написал? – продолжала интересоваться мать.

– Пишу.

"Светлая" тоже вычеркнул. Слабо. Снова перечитал. Все слабо! Все двустишье. Зачеркнул.

– А какой эпиграф взял?

Ну, достала! Четверостишье тоже зачеркнул. Чушь! Слюни! Детский сад.

– Я спрашиваю, какой эпиграф взял?

– Длинный.

– Какой?

Мать не успела как следует удивиться: сумка бухнулась на пол и вылила из себя что-то молочно-кефирное. Сама же у порога поставила!

Кирилл выбежал в коридор, подхватил опрокинутую сумку.

– Не надо, я сама! – предупредила его движение мать и, перехватив набитый до краев клеенчатый баул, потащила его на кухню.

– Опять нагрузилась! – проворчал Кирилл, направляясь в ванную за тряпкой.

– Я сама! – подоспела мать. Выхватила тряпку и стала вытирать белую лужу. – Сиди занимайся!

Кирилл вздохнул и вернулся к столу.

Русская женщина…

Снова посмотрел в окно. Соседки нет. Ковра – тоже. На его месте темный квадрат. Быстро отвел взгляд в сторону. Пригрезилось! Какая-то ерундистика с ним творится. Нет, он должен ее видеть. Если не хочет совсем с нарезки сойти. Должен. Сегодня же!..

Встал, пошел в ванную. Постоял перед зеркалом, рассматривая красный прыщ на своей левой щеке. Ну и уродство! Разве можно любить парня с таким отвратительно красным прыщом? Выпятил скулу – нормальная мужская скула. Широкая и вполне щетинистая. Скоро будет. А вот этот прыщ…

Не отрываясь от зеркала, двумя указательными пальцами стал его выдавливать.

– Ты что делаешь! – ужаснулась мать, заглядывая в ванную. – Еще хуже будет!

Кирилл повернулся и вышел.

– Смажь зеленкой! – крикнула вдогонку Елизавета Антоновна.

– Ладно, – пообещал ей и пошел в кладовку. Зачем? За чем-то нужным. Он это точно знал. Постоял, подумал. Но за чем конкретно, так и не вспомнил. Вышел. Заглянул в комнату матери.

– Что ты там ищешь? – немедля отреагировала она.

– Ластик, – ответил Кирилл.

– Он у тебя под "алгеброй", – напомнила Елизавета Антоновна, и ему пришлось вернуться к себе. Посидел, уставившись в чистую тетрадь. Полистал "алгебру". Потом "геометрию", а вслед за ней – "тригонометрию". Ластика не нашел. Встал, снова прошелся по коридору. Заглянул зачем-то в кухню.

– Ну что ходишь как неприкаянный? – спросила мать, выгребая лед из размороженного холодильника. – Чего за уроками не сидится?

– Жрать охота, – объяснил, и она бросилась к плите.

– Ну вот, говорил, что умираешь с голоду, а сам уже полчаса один бутерброд мучаешь! – укорила Елизавета Антоновна, когда они сидели за обедом. – Ешь! – И, внимательно посмотрев на его уныло жующую физиономию, спросила: – Что с тобой происходит, сын?

– Ничего.

– Я же вижу. Мать не обманешь.

Он отщипнул кусок хлеба и сделал вид, что сильно сосредоточен.

– Ешь, – приказала мать. Но тут же мягко прибавила: – А то и дистанцию-то не пробежишь. Совсем ты у меня исхудал, сыночек! – протянула руку, провела по его мягким вьющимся волосам.

– Я не пойду сегодня на каток, – заявил он и отодвинулся от ее руки.

– Как? – огорчилась мать. – Я сегодня специально с работы пораньше ушла. По-твоему, это легко в конце года?

– Ты же сама себе начальник.

– Думаешь? – усмехнулась. – Ты, видно, не представляешь, что значит начальник ДЭЗ. Все только спрашивают, а давать никто не дает. Машина сбила столб на углу Прокинского переулка – тут же жалоба. Коллективная, от всех прокинских жильцов: почему нет света? Ноги, мол, в темноте ломаем. А у меня электрики на овощной базе работают. А Лукьянов третий день не просыхает.

– Гони в шею.

– А кого вместо? Ты к нам пошел бы? То-то же. Все сейчас грамотными стали. Работать не желают, только деньги получать. А чуть что – жалоба. Сегодня позвонил мне один корреспондент. В нашу газету, говорит, поступило письмо. Учащиеся школы номер четыреста такой-то жалуются, что до сих пор не залит каток во дворе дома номер тридцать такой-то. Почему, спрашивает корреспондент, вы не создаете условий для зимнего отдыха школьников? Скоро каникулы, а им негде кататься. – Она резко отодвинула тарелку и посмотрела на сына.

– Им и в самом деле негде кататься, – пожал плечами Кирилл. – Почему до сих пор не залили?

– Кто заливать-то должен? Мы? А то ты не знаешь, сколько у нас рабочих! Вместо того чтобы писать, взяли бы да и залили. А то больно грамотные стали!

– У них уроки, – защищал собратьев Кирилл, – некогда.

– На роликах по улицам гонять есть когда? Да соседям окна бить!

Ну, пошла вышивать! Кирилл поднялся из-за стола.

– Я к Петьке, – сообщил, – готовиться к контрольной.

Выбежал на улицу и аж крякнул. Мороз – окрызеть! Схватил за уши, как тот хмырь-хозяин Ваньку Жукова, и ну драть! Еле до метро домчался. С ходу – юрк в белое облако. Теплое, как в бане. Даже буквы М не видно. Да и рассматривать-то незачем. Все и так знают, куда бегут. Многолетняя привычка. Инстинкт самосохранения.

Пятьдесят минут – словно один вздох. Один куплет любимой песни – и уже "Каширская".

Ну и ветрище! У метро хоть дома защищают, а тут пробирает до самой майки. Рванул было прямиком, через дворы, но снег глубокий, полны ботинки. Пришлось по проторенной дороге. Добежал до знакомой шестнадцатиэтажки, с ходу взлетел на седьмой, сел на ступеньку у двери: выйдет – а тут он. "Привет!" – "Привет!" – "Откуда?" – "Да так, мимо шел…"

А вдруг выйдет отец? Или мать? Что он им скажет? "Не пугайтесь, я ваш будущий родственник"? И что они ему на это ответят?

Кирилл поднялся со ступеньки и задом, задом – до следующей площадки. Тут и дверь видна, и если что, сигануть вверх можно. А из окна перспектива двора открывается. На случай, если Вика не дома. Как люди могут жить без телефона?! Сейчас бы он позвонил и все бы выяснил. Даже если бы трубку сняла не она, можно бы найти выход. Скажем, попросить Вику. "Ее нет дома". – "Спасибо", – и гуд бай, не дожидаясь дальнейших вопросов. А если скажут: "Одну минутку", тут нужно сделать вид, что тебя не поняли: мол, просил не Виту, а Витю. Или еще что-нибудь в этом роде. И чтоб никто не догадался… Да, если бы телефон!

А без него пускайся тут на всякие ухищрения! Напрягай до предела слух, чтобы услышать за дверью ее голос.

Черта с два тут чего услышишь! Гремит лифт, дверьми то и дело хлопают, у соседей динамик от натуги сейчас, кажется, треснет. Будь у него слух, как у Давида Ойстраха, и то бы ни шиша не расслышал. Надо спуститься ниже, на середину пролета. Нет, бесполез! Может, на секунду подойти к двери? Не подслушивать, нет! Просто на момент задержаться, спускаясь с лестницы. Вот так – вроде номер квартиры разглядывает.

Но тут за дверью что-то щелкнуло, и Кирилл скатился с лестницы. Быстрее лифта. На улице оглянулся на подъезд. Но оттуда вышел какой-то незнакомый мужчина. "Слава богу, что не Вика!"

Как все же узнать, дома или нет? Окна горят, но там могут быть одни родители. Или брат.

Отошел подальше: может, тень ее в окне увидит. Даже на дерево вскарабкался – бесполез! Обошел дом. И вдруг – пожарная лестница! Прямо у ее окна. Потряс! Как он раньше-то не додумался? Нет, подсматривать он, конечно, не собирается, просто глянет разок по пути вверх. И еще по пути вниз. Просто посмотрит. Во всяком случае, будет ясно, есть ли смысл ждать.

Он уже долез почти до третьего этажа, как на тропинке от метро к дому увидел Вику. Ее легкая, летящая походка. Ее короткое пальтишко. Она! А он карабкается по пожарной лестнице к ее окну. "Уж не собираетесь ли вы за мной шпионить, молодой человек?"

Кирилл прыгнул в сугроб. Хоть и высокий, но по пяткам садануло здорово. Прям мозги засветились.

Тряхнул головой – в порядке. Только снег во все стороны полетел – как от пропеллера. И за пазухой, и даже в ушах колет холодом. Кое-как отряхнулся и побежал к тропинке. Оказалось – не она.

Кирилл побегал, попрыгал – нет, так долго не выдержишь. Разыскал на пустыре какой-то деревянный ящик, несколько сухих палок и разложил костер. Не у самой тропинки, рядом. Отсюда виден и подъезд, и автобусная остановка, и поворот к метро. Потрясное место! И совсем не холодно – даже пар от одежды пошел.

А Вика не шла. Ни к дому, ни из. Скоро одиннадцать – мать снова вопить будет: "Где тебя носит? Я уже весь класс обзвонила!.."

Затоптал остатки костра, двинул к метро. Невезуха по всем параметрам! Зря ящик спалил, зря с третьего этажа сиганул.

Впрочем, в этой жизни ничего зря не бывает. Подумаешь – третий этаж! Сказала бы она: "Прыгни с шестнадцатого!" – и не задумался бы.

А среди ночи, проворочавшись несколько часов под теплым одеялом, вдруг включил свет и записал:

 
Скажи мне: «Погибни!» – и брошусь
С высокого самого этажа.
Буду лететь и насвистывать,
Душу парашютом распусти.
И орать стихи, и песни складывать,
И «Виват, Виктория!» кричать.
 

Погрыз ручку, подумал и приписал:

 
Ну а скажешь: «Живи»,
и останусь.
Нет, не рядом – просто вдали.
Сделаю все, что прикажешь.
Ну, пожалуйста, – прикажи!
 

Сложил лист вчетверо, сунул под стопку учебников и юркнул под одеяло. «Завтра пошлю, – решил. – Нет, лучше передам в руки. Я должен ее видеть. А вдруг при мне станет читать? Нет, лучше по почте». Представил, как она получит письмо без обратного адреса и без подписи. Как, прочтя, долго будет вертеть листок в руках, стараясь угадать измененный почерк. Ломать себе голову: кто так потрясно сочиняет стихи?

Кирилл уснул, улыбаясь…

– Отдай!

– Нет!

– Сейчас же отдай!

– Нет.

– Тогда… тогда… берегись! – надвинулся на нее Кирилл.

– Да ты… как ты разговариваешь с матерью?! – закричала Елизавета Антоновна.

– А ты? Ты не имеешь права читать чужие письма. Отдай!

– Ты мне не чужой.

– Сейчас же отдай! – Кирилл подскочил сзади, выхватил письмо и выбежал из дома.

Елизавета Антоновна лежала на диване и слушала, как колотится сердце. Слез не было. Они появились позже – это она точно помнит. Тогда была тупая боль и этот оглушительный стук – то ли в сердце, то ли в висках. "Мой сын! Мой собственный сын! Готов убить, и все из-за какой-то…"

– Ты обещаешь мне, что не будешь с ней встречаться? – спросила Елизавета Антоновна, когда в один из вечеров они сидели на кухне и пили с Кириллом чай. – Обещаешь?

– Ну я же сказал, мам.

– Нет ты скажи: я больше не буду с ней встречаться. Ну?

– Тебе нельзя волноваться.

– Скажи, и я не буду волноваться.

– Ну я же сказал.

– Нет, ты этого не сказал. Не пообещал твердо.

Кирилл положил бутерброд с сыром и встал из-за стола.