Текст книги "Потом"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– У-у-у-у… – слабенько завывал он. – Спит малышка маленькая. Маленькая малышка малюсенькая. – Горючая слеза пала на Золотинкину щеку. – Маленькая-маленькая малышка спит, – шептал Поглум, покачиваясь, и снова ожигала Золотинку медвежья слеза. Она не просыпалась, затаившись изо всех сил. Поглум на время смолкал и только ходил взад-вперед, укачивая на руках девушку. Снова потом начинался едва разборчивый шепот: – Росточка какого?.. Росточка маленького. Маленького росточка? О-очень маленького… Вот как, вот как! – укачивал он Золотинку и только не решался подкидывать, чтобы не потревожить сон.

Как ей хотелось открыть глаза и сказать: вовсе не такая уж маленькая, как ты себе воображаешь! Вместо этого Золотинка должна была изображать из себя бесчувственную куклу. И медведь не возненавидел ее за это! Не отбросил с презрением! Удивительно. Загадка медвежьего сердца.

Мокрым мягким языком облизал он лицо, а потом, словно отмытую вещь, протер насухо мохнатым, как щетка, локтем. И снова тихонечко двигал, укладывал и переукладывал в огромных, но ловких лапах, таких удобным и теплых. И бормотал, бормотал, бормотал… все чего-то себе бормотал. С тихими приговорками положил он ее в обширную вмятину на соломенном ложе, где прежде лежал сам. Вздохнул расслабленно и умиротворенно…

Убаюканная, Золотинка и вправду уснула. На щеках ее сохли слезы – свои и медвежьи.

Она проснулась, смутно сознавая, что опаздывает: обход уже начался, подземелье огласилось обычным невнятным гамом. Возле раскрытой настежь решетки стоял пустой короб. Поглум выполнил уговор.

Чутко прислушиваясь к неблизким как будто голосам, Золотинка торопливо умылась в затопленном подвале, натянула постиранное вчера и еще влажное платье – то, что от платья осталось, а потом без промедления опрокинула короб, чтобы вытряхнуть из него крысу. Ящик оказался меньше, чем это представлялось на глаз, она едва в нем поместилась, скорчившись в три погибели, и не без труда изловчилась задвинуть над собой крышку.

В неловком положении затекли ноги, беспокойно было на сердце, и Золотинка находила, что ожидание затягивается. Но Поглум не подвел и на этот раз. Послушалась грузная поступь, медведь заглянул в короб, где утеснилась Золотинка, и без единого слова снова задвинул крышку. Замкнутая в темном узилище, Золотинка ощущала каждый шаг медведя собственными боками, но все равно потеряла счет и сбилась, плохо представляя, где идут. И только понимала, что Поглум сначала нес, а потом опустил ящик на землю. Уже? удивилась Золотинка и услышала над головой шепот:

– Сяду на пенек, съем пирожок! – дрожащим голосом произнес медведь.

Понятно, что Золотинка отвечала шепотом, ведь это было их внутреннее, семейное дело, оно никак не касалась шнырявших по темнице сторожей.

– Высоко сижу, далеко гляжу! Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок. Неси в караульню!

Поглум прыснул прямо над крышкой. Можно было представить, как он перекосил рожу, пытаясь удержаться от смеха… И захохотал во все горло. Так, наверное, и сел задом посреди прохода, хлопая себя по ляжкам.

– Чего он? – в подавляющие раскаты Поглума затесался голос тюремщика.

Да кто посмеет потребовать у Поглума отчета?! Медведь мучительно затихал, переливая в своей уемистой утробе последние булькающие всхлипы, а все насторожившееся подземелье застонало в ответ и загомонило. Узники пришли в возбуждение, приветствуя богатырское безумие медведя торжествующим ревом, воплями, звоном цепей и проклятиями.

– Молчать! – зарычали заметавшиеся сторожа. Верно, они не на шутку струхнули от веселья Поглума и утратили равновесие.

И среди этого безобразия, среди лихорадочного тарахтенья цепей, среди озверелых угроз и ударов, которые расточали направо и налево сторожа, Поглум прихватил короб и потопал, нисколько не удивленный произведенным повсюду беспорядком.

– Машенька! – жалостливо причитал он над крышкой среди немилосердных воплей и ударов. – Ма-а-аша! Машенька!

Если кто и слышал эти скорбные завывания, то уж конечно, должен был утвердиться в мысли, что медведь окончательно рехнулся.

А он, ослабевши, разнюнившись, выпустил короб, почти уронил его, так что Золотинке не сладко пришлось, и разрыдался во всю свою медвежью мочь. Могучее горе напоминало и шум водопада, и завывания бури – светопреставление. Поглум ревмя ревел, подземелье вторило ему общим хором. И отдельным звоном рассыпался в этом ненастье остервенелый лай Зыка, дробным грохотом подхватывали свой лад колотушки сторожей.

– Маша, Маш! – рыдал над укупоренной в ящик Золотинкой Поглум. – Пойдем домой, а? – говорил он жеванным от слез голосом.

А Золотинка выходила из себя от беспокойства: самое время ведь было проскользнуть в караульню! Если и оставались там какие праздные сторожа, то, несомненно, сбежали вниз на помощь товарищам. Не до сердечных излияний теперь!

– Маш, а Маш! – говорил медведь, не понижая голоса. – Пойдем домой! Все хорошо будет! А?

Звон цепей, лай, треск разбитых о головы кувшинов, предсмертный вой и крик – не дожидаясь полного скончания века, кто-то пытался уже удавиться.

– Неси в караульню! – шипела Золотинка.

– Маш! – лепетал Поглум.

– В караульню! – отвечала она сквозь зубы.

Тяжким вздохом прогнулась над Золотинкой крышка… И вот девушка почувствовала, что они поднимаются по лестнице навстречу звенящему лаю. Короб заскрежетал днищем по полу – собачий лай обнимал Золотинку со всех сторон. Она напрягала слух, чтобы различить в общем гаме скрип ворот, но ничего не разобрала, потому что к безумству подземелья добавлялся еще истошный уличный гомон, а пуще всего надрывался над головой Зык, он толкал короб, наскакивая на него грудью и лапами.

Это значило, между прочим, что Поглум все-таки удалился. И следовало предполагать, что людей в караульне нету. Золотинка не стала осматриваться, опасаясь прежде времени приподнять крышку – если бы Зык, наскакивая, случайно Золотинку раскрыл, дело бы обернулось скверно. Она приготовила хотенчик и с удовлетворением убедилась, что рогулька ведет себя настойчиво и живо, нисколько не обеспокоенная соседством исходящего злобой зверя.

Но, может статься, хотенчик вел бы себя совсем по-другому, если бы имел возможность предугадать ожидающие его испытания.

Когда сторожевой пес, терзаясь в удушливом лае, вновь заскочил на короб, весь его сотрясая, Золотинка приподняла плетенный покров головой и сунула в щель рогульку, которая тотчас же выскользнула. Чтобы хотенчик далеко не улетел, нужно было придержать его за повод – Золотинка и это предусмотрела. Едва выпустив спутанного поясом лазутчика, она пригнулась, отчего крышка под лапами Зыка сразу же возвратилась на место.

Зык отскочил, лай оборвался, как захлопнулся.

Произошло то, что следовало ожидать: обнаружив рвущуюся на привязи рогульку, Зык цапнул ее всей пастью и замолк, захваченный необыкновенными ощущениями.

Однако, Золотинка не торопилась вылезать и только придерживала дергающий и подкидывающий крышку повод. Если правильны были первоначальные предположения, хотенчик и Зык должны были замкнуться друг на друга. Очутившись в собачьей пасти, хотенчик скоро перестанет вырываться, он будет проникаться собачьим естеством и собачьими вожделениями, забывая прежнюю свою хозяйку Золотинку. И произойдет это быстро, если уже не произошло. Хотенчику некуда лететь. Он внутри цели – в остервенело сомкнутой пасти. А Зыку нечего хотеть – голая, лишенная оттенков страсть его исполнена, осуществить ее полнее уже невозможно. Все больше проникаясь собачьим естеством, хотенчик и дальше будет побуждать Зыка сжимать челюсти. С каждым мгновением судорожно сведенные мышцы будут деревенеть… клыки крепко защемили хотенчика – мертвая хватка!

Кусать! Кусать и терзать! Вот истинная страсть сторожевого пса. Но страстное желание это исполнено! Зык закусил хотенчика и тем исполнил свое высшее жизненное предназначение!

Золотинка приподняла крышку и прямо перед собой увидела черную морду: между желтеющих клыков застряла рогулька, с нее стекала и капала слюна. Поблизости зверь оказался так велик, что тупая его голова возвышалась над сидящей Золотинкой, а несуразно длинное туловище протянулась чуть ли не на полсторожки. Тонкие кривые ноги Зык расставил, особенно широко задние, словно все у него кружилось перед глазами, мешаясь от непомерного, вызывающего судорогу желания закусить свое собственное желание. Кольцо замкнулось. Золотинка поняла это и почувствовала сразу, с одного взгляда.

Но в одном ошиблась. Едва она выпрямилась во весь рост, как Зык бросился на нее и внезапным наскоком опрокинул вместе с коробом наземь – Золотинка грохнулась.

На счастье ее не видели из подземелья – Поглум не забыл прикрыть ворота, – а грохотом сейчас никого нельзя было удивить: темница вопила, улица за стенами караульни куролесила, там у них во дворе свой праздник. Зык же хотя и опрокинул Золотинку, не хватил зубами, потому что не мог разомкнуть пасть, девушка выпала из короба и откатилась к очагу, куда не пускала собаку цепь. И тут уже поднялась, вполне невредимая.

По правде говоря, она не ожидала от Зыка такой бдительности, можно было предполагать, что, закусив рогульку, пес так и будет стоять как вкованный с перекошенной пастью. Но, видно, исполненное в себе самом желание – хотенчик в зубах – не исключало припадков служебного рвения, которое давно уже стало собственным собачьим естеством. Не расставаясь с хотенчиком, пес молча исполнял свой сторожевой долг и молча громыхал цепью, наскакивая на Золотинку.

А девушка получила возможность осмотреться хотя бы бегло. Возле притухшего очага простой непокрытый стол, весь в липкий пятнах и мокрых полукружиях, среди объедков валялись игральные кости. Крошечное окно с решеткой, такое пыльное и мутное, что ничего не разобрать. У стены составлены и навалены щиты, шлемы, бердыши, всякое громоздкое оружие и доспехи, в которых тюремщики не видели надобности. И тут же среди боевого железа ведро с помоями. В простенке у двери висели плащи и шляпы.

Ага! сказала себе Золотинка. Очень кстати. Она выбрала поношенный кожаный плащ с капюшоном, полагая, что этого, похуже, может быть, не сразу хватятся, завязала под горлом тесемки и двинулась на Зыка.

Жутковатый это был миг: Зык хрипел, вставая на цепи дыбом, и даже не в полную свою меру, наискось к полу, задирался выше человеческого роста. Но Золотинка не дрогнула – зубам воли не давать, так она готова была схватиться! Прикрывшись полой плаща, головой вперед, она ринулась на сшибку и повалила вздыбленную собаку на пол – напряженный мышцами, Зык хрястнулся с деревянным стуком. Несколько мгновений хватило Золотинке, чтобы отомкнуть и откинуть смотровое оконце. Тут она приняла удар на спину, но устояла, и пока, пригнувшись под капюшоном грубой толстой кожи, возилась с дверным засовом, пес толкал ее лапами и тюкал мордой, в которой жестко торчал перекошенный хотенчик. Но дверь уж был открыта.

Оставалось отнять у Зыка хотенчик. И это все было у Золотинки продумано. Упершись спиной в дверь, в бестолковой молчаливой борьбе, прикрывая лицо локтем, она поймала мотающийся по полу повод хотенчика и перекинула конец наружу в смотровое оконце. Потом сразу прянула вбок и, когда Зык зашатался после наскока, дернула ручку. Достаточно было малой щели, чтобы выскользнуть, и она это сделала не замедлив. Напоследок дверь сильно толкнула ее в спину, вышибая вон, но Золотинка ударила задом, чтобы высвободить защемившийся плащ, и вот – очутилась она на воле!

Расчищенный от повозок нижний двор гомонил, праздничные толпы окружали расставленные по площади бочки; горели костры. Охватив это взглядом, Золотинка оборотилась, чтобы прикрыть собой торчащую в оконце морду и покончить с делом. Не мешкая, она поймала свисающий наружу повод хотенчика, перехватила его покрепче, под самые собачьи зубы, и так дернула вниз, так трахнула собачьей челюстью о косяк, что у Зыка – бедняги! – в голове треснуло. Пасть разжалась на ту самую долю мгновения, какая нужна была Золотинке, чтобы вытащить, выдрать хотенчик вон.

Она надежно сжимала повод и это уберегло ее от неожиданности: вырвавшись из собачьих зубов, хотенчик забился в исступлении и несколько раз с короткого размаха ударил Золотинку по рукам, прежде чем она изловчилась крепко зажать его в пясти, но и после этого рогулька продолжала буйствовать, выламывала пальцы и взмывала в сцепленных руках.

Толком не оглянувшись даже, Золотинка шмыгнула в тень задвинутой под навес повозки.

Никто, как можно было понять, не обратил на нее внимания. Если какой подвыпивший мужичок и удивился чему, удивления этого хватило отуманенным мозгам не надолго. Ну, а собачий лай в караульне никого уж не мог обеспокоить: тюремщики не вылезали из подземелья, а во дворе и своего шума хватало. Следовало, конечно, предполагать, что сторожа рано или поздно заметят непорядки, не укроется от них отодвинутый засов двери, растворенное оконце, да и плаща хватятся. Только вряд ли они сумеют разрешить задачку. И когда повторно пересчитают узников, убедятся, что пропажи нет, все налицо, тогда напьются и хорошенько прибьют Зыка.

Трезвых не было, кажется, уже во всем замке. Тюремщики, выходит, не сильно удалялись от истины в своих любострастных толках: на свадьбе Юлия жратвы и выпивки хватало с избытком, вино плескалось на мостовую, двор ходил ходуном. Разноголосый праздник гнусавил однообразными наигрышами волынок, подзуживали пьяную толпу суетливые скрипки, подзадоривали погремушки и рассыпчато приволакивался за всем честным обществом барабан. Народ все порывался пуститься в пляс, но намерение свое почему-то до конца не доводил, хотя и оставалось-то самую малость: вот-вот, казалось, примется народ за дело не на шутку. Кое-где скакали сцепившиеся пары, брались за руки хороводы и между этим воодушевленным, самозабвенным людом с зачумленным видом бродили потерявшие и пару, и хоровод толпы.

Цветисто наряженные женщины терялись среди одетых вразнобой мужчин боеспособного возраста. Неясно было откуда эти молодцы-то и взялись в таком количестве. Золотинке представлялось, что по всей крепости, если хорошенько пошарить, не найдется такой орды ухажеров – по десятку на одну молодицу. Неужто ж то были гости из стана курников под горой?

Довольно смелая, но правдоподобная как будто догадка. Пробравшись к воротной башне, Золотинка заглянула в проезд, обычно, при поднятом мосте темный, и обнаружила, что проем ворот заливает со стороны рва солнце – мост опущен и решетка поднята! И там на воле продолжался праздник: пьяные толпы, столы и бочки.

Золотинка вышла из ворот глянуть, что происходит на косогоре перед крепостью. Воины Рукосила отбивали нашествие курников. Явно уступая противнику в численности, они выставили против него изрядное количество винных бочек. С бочками у хозяина замка дело обстояло получше, чем с ратниками, так что силы сторон в итоге уравновесились и никто не получил преимущества. Было много красного вина и красного мяса. На жарких кострах, проглотив огромные вертела, терпели страсти о-огромаднейшие быки. Эти же быки, разъятые на части, заполняли собой два неимоверной длины стола, под окровавленными скатертями. Вино лилось кружками, кувшинами, бочками. Мясо рубили мечами.

Курники хоть и тщились перепить ратников Рукосила, те не давали им спуску, отвечая на вызов в меру своей доблести. Кто не мог плясать, тот сохранял еще надежду добрести до бочки, у кого не хватало сил пить, опускался за стол, а кто уж и сидеть не мог – ложился. Но и лежачих вопреки обычаям войны не оставляли в покое. Особо приставленные к тому ревнители изобилия через край заливали разинутые рты павших. Павшие, в свою очередь, проявляли невиданное упорство и не признавали себя побежденными, ползком и на четвереньках сползали к початым бочкам.

Обрывки песен, наигрыши, брань, божба, изъявления сильнейших чувств – как в том, так и в другом смысле, во всех возможных смыслах! Самые трогательные свидетельства взаимной поддержки: сплетясь в объятиях, ратоборцы обменивались любезностями, удерживая друг друга от падения. Самые выразительные примеры жесточайшего веселья и уморительного покоя!

На глазах Золотинки шаловливые товарищи опрокинули дохляка, который не имел сил дотянуться ртом до низко стоящего в бочке вина, и воткнули его стоймя, вверх ногами. Живительная влага хлынула в рот, в нос, в уши, счастливец, не зная, как поведать товарищам о своих ощущениях, дрыгал ногами, пока не затих. Когда его извлекли из бочки, он был пьян до смерти. Шалуны, как видно, не предполагали столь полного успеха своей затеи и потому не имели вразумительных соображений, что делать с приятелем дальше. Они бросили его наземь. И если этот упойца отличался чем-нибудь от прочих павших, то, несомненно, в лучшую сторону – совершенной, уморительной неподвижностью. Из ушей, изо рта, из носа его все еще сочилось кроваво-красное вино. А в глазах застыло несказанное изумление.

Ошеломленная необыкновенной простотой, с которой совершилась убийственная шутка, Золотинка повернула назад в крепость и, едва миновала воротный проезд, как приняла на грудь выражение самых дррру-ужессских чувстввв! Не видя уже никакого способа уклониться от взаимности, Золотинка, как научил ее когда-то Тучка, еще крепче прижала к себе внезапного друга, перехватила его обеими руками за плечи, закинув при этом левое бедро за левую ногу напарника, и через надежную точку опоры, через бедро, отправила приятеля вверх тормашками наземь. Где он и остался на неопределенное время. Столь впечатляющий способ сводить знакомство был принят, очевидно, случившимися по близости плясунами за некое танцевальное коленце, потому что еще один молодец подсунулся к девушке, в поисках неизведанных ощущений желая испытать этот головокружительный выкрутас. Он получил и выкрутас и ощущения.

Так Золотинка прошла через колобродящий двор в затишье, где среди составленных оглоблями вверх подвод нашла и телегу скоморохов – уже у самой стены, между толстыми деревянными столбами, что держали на себе навесное жилье. Косой свет солнца глушили здесь черные горбы кибиток. Усевшись на барабан, Пшемысл растирал ноги.

– Я – Золотинка, – негромко сказала девушка.

Он заглянул под темный гребень капюшона.

– Вот как. Царевна Жулиета. – Он мало удивился, однако занятие свое оставил.

– Что слышно хорошего? – спросила Золотинка, озираясь на шум.

Но Пшемысл, мудрый скоморох с сединой в бороде, не стал играть в прятки, а сказал сразу:

– Тебе искали. Если ты Золотинка, то тебя искали. И царевну Жулиету тоже искали. Даже принцессу Септу не забыли – всех искали. И нас тут порядком порастрясли… Так что лучше бы тебе здесь не задерживаться. Если ты не хочешь найтись.

Золотинка понимающе кивнула:

– Спасибо. Я скоро уйду. Может, ты дашь переодеться? – Она раздвинула плащ, показывая свои обноски.

Пшемысл присвистнул. Но больше, кажется, из вежливости присвистнул. Он полагал, что Золотинка рассчитывает на его удивление.

– Люба от нас ушла… И женские платья… Ничего нет, – пробормотал он. – Но я думаю, Лепель позволил бы тебе порыться в своих вещах. У него найдется на любой случай.

– А что, ряженые ходят?

– Наверху полно ряженых.

– Я оденусь шутом.

– Да, этим здесь никого не удивишь, ни там, ни здесь. Нашего брата много понаехало.

Золотинка вскарабкалась в кибитку и с легким стыдом, к которому примешивалось тайное удовольствие, принялась рыться в сундуке Лепеля.

– А где Люба?

Пшемысл оставался снаружи и отвечал через парусиновый полог.

– Открылась дорога на Толпень, так она ушла. Решила, что ей лучше будет в столице.

– С кем она ушла?

Пшемысл вздохнул.

– С полусотником конных великокняжеских латников Недашева полка.

Что можно было добавить к исчерпывающему сообщению? Золотинка не стала настаивать на подробностях, совершенно излишних и Пшемыслу, очевидно, неприятных.

– А что Жулио? Как поживает мой несчастный братик?

– Люба взяла его с собой в столицу. Видно, полагает, что несчастия Жулио будут там в новость.

– А Лепель?

– Царь праздника. На верхнем дворе.

– Значит, он не ушел?

Пшемысл только хмыкнул, но достаточно выразительно, чтобы отбить охоту к слишком настойчивым расспросам.

– А что у вас тут за свадьба? Как это сделалось? Как-то уж больно ни с того, ни с сего.

– Ты ничего не знаешь?

– Я была далеко.

– Юлий спустился в стан курников и сказал, что просит перемирия для своей свадьбы.

– Как спустился?

– Один с трубачом.

– И его не тронули?

– Нет, они там все с ума посходили и вопили да здравствует Юлий! Так что и здесь было слышно.

– А курников тут не перережут по случаю праздника?

Пшемысл не ответил вовсе. И через некоторое время Золотинка снова зашуршала одеждами.

– Ладно. Так значит, они обвенчались?

– Само собой.

– По-настоящему, в церкви?

– А как же еще?

– А Юлий… Юлий сам все это решил? – Шуршание за парусиновым пологом прекратилось, но Пшемысл не откликнулся на пустой вопрос. – Выходит, они теперь муж и жена? – после некоторого молчания послышался дрогнувший голос Золотинки.

– Ясное дело.

– И… И они счастливы?

– Я думаю!

Надо полагать, этот краткий ответ совершенно Золотинку удовлетворил. Чем еще объяснить, что она надолго замолчала? А Пшемысл не видел оснований торопить Золотинку и не любопытствовал. Он не проронил ни слова, пока она не вздохнула там у себя в кибитке последний раз, не откинула полог и не выпрыгнула на мостовую.

Получился из Золотинки маленький Лепель. Не то, чтобы совсем маленький, а просто пониже ростом и тоненький. Где нужно было, Золотинка подвернула, подвязала и все оказалось впору и ловко вопреки необъяснимым Золотинкиным вздохам.

Пшемысл усмехнулся чуть-чуть щедрее прежнего. Вполне одобрительно.

Она натянула синие штаны Лепеля с белыми полосами на левом бедре; на юноше штаны сидели плотно, как чулки, ну, а Золотинке не были тесны. Короткую сшитую из ярких заплат куртку Золотинка перетянула поясом выше боковых разрезов. Вырезы были выхвачены столь основательно, что у куртки, собственно говоря, оставались ниже пояса два не слишком больших – точно в меру, – но чрезвычайно необходимых лоскута – спереди и сзади. Золотинка не постеснялась позаимствовать подвесной кошель, куда можно было упрятать хотенчика, нож в дешевых ножнах и кое-что из ее собственных денег, которые она держала в сундуке Лепеля. Голову обнимал капюшон-куколь с набитыми пером рожками. Переходивший в накидку ярко-красный куколь покрывал плечи, спускался на спине мысом, а спереди свисал до груди, в чем тоже имелись свои преимущества: все, что не следовало выставлять, удачно спряталось. Нашлась управа и на лицо, слишком примечательное и памятное для многих, – черная суконная маска в образ черепа. Не лицо, а харя, то есть отталкивающая образина. Может статься, даже и слишком жуткая, потому что хотелось все-таки посмотреть, что же там, под намалеванным оскалом? И как понимать эти ясные большие глаза, казавшиеся еще больше, оттого, что прорези глазниц в черной харе обводила белая полоса.

– Лады! – коротко одобрил Пшемысл.

– Дай зеркало.

– Зеркала нет.

Золотинка сразу вспомнила, что Люба ушла, увела с собой Жулио и унесла, по видимости, зеркало. А может быть, и кое-что другое, о чем нахмуренный Пшемысл не хотел поминать.

– Ладно, спасибо. Спасибо! Глянь-ка напоследок, что у меня с головой? – Она сделала вдох и содрала с волос и с лица покровы.

– А что? Что у тебя с головой? – насмешливо улыбнулся Пшемысл.

– Волосы. Что с ними?

– Чистое золото. Так и полыхнуло! – Он уж настроился на игривый лад и не мог понять, чего Золотинка хочет.

– Золото? А такие, чтоб не золото, есть? – помолчав, спросила Золотинка. Так она это сказала, что Пшемысл перестал улыбаться.

– Блестят. Чем ты их красишь?

– Посмотри, – вздохнула Золотинка, – все покрасились или нет? Есть такие, что не блестят?

Старый скоморох тронул голову девушки, чтобы повернуть к свету.

– Да нет… Все хорошо. Не переживай.

– Совсем покрасились? – переспросила Золотинка упалым голосом.

– Совсем. – Он осторожно перебирал отросшую уже гривку. – Ну, может, несколько прядок остались потемнее – пустяки. Во всяком случае, светить головой по темным местам можно.

– Пусть, – непонятно молвила Золотинка и отвернулась.

Так некстати и необъяснимо она раскисла, что скоморох только пожал плечами и не пытался утешать девушку. Утерши нос, она закрыла лицо черной харей, натянула куколь, скрывший волосы без остатка, и сказала в сторону:

– Спасибо, Пшемысл. Не надо говорить, что я была. До свидания. Прощайте.

– До свидания, – задумчиво протянул скоморох.

Отойдя подальше, Золотинка обронила между колес плащ тюремщика, но перевязанное в узел платье не решилась выкинуть, следовало упрятать его понадежнее. Проще всего было бы, наверное, выйти за ворота и забросить в ров, но Золотинка отказалась от этой мысли и, потолкавшись на окраинах гулянки, задержалась у дверей черной кухни. Кучу мусора под стеной после долгих, туповатых раздумий пришлось отвергнуть, и Золотинка вернулась к водоему.

Источник, где брали воду для питья и хозяйственных нужд, представлял собой четырехгранный столб, четыре каменные рожи по сторонам которого извергали тонкие струйки, падавшие между поставленными в канаву поперечинами. Изъеденный плесенью срединный столб венчала для неведомых надобностей объемистая каменная ваза, она-то и остановила, наконец, ищущий взгляд Золотинки. Бегло озирнувшись, девушка взобралась на ограду окружной канавы и точнехонько зашвырнула узел в обращенное к небу жерло.

Оставалось справиться еще раз с хотенчиком. В кибитке скоморохов он указывал на внутренние ворота крепости, что вели на верхний двор. Так это Золотинка поняла. Теперь она достала рогульку под прикрытием кухонной двери в тесном закутке, где едва можно было раздвинуть локти, и, зажмурившись от усилия, вызывала в воображении Поплеву.

Хотенчик уткнулся в стену, то есть указывал внутрь дома, прямо на кухню. Но можно было предположить, что он имел в виду, не котлы и печи, а некие переходы, позволяющие пройти к Поплеве иным путем. После недолгих колебаний Золотинка остановилась все-таки на внутренних воротах и на горной дороге, что вела к верхнему двору по краю пропасти. Там в темноте скального прохода следовало испытать хотенчик наново.

Проезд наверх преграждали два ряда поставленных, как надолбы, бочек, возле которых сторожили нарочно приставленные ревнители изобилия. Трезвых наверх не пропускали, а пьяные, как видно, уже и сами не могли подняться и потому мостовая перед заставой сплошь шевелилась телами павших. Несколько шатких молодцов уверяли ревнителей, что Юлий – вот это да! а ты – мурло! А ревнители, не оспаривая ни одного из утверждений по существу, ставили молодцам на вид, что те до безобразия трезвы. Тогда как о-о-они, совсем наоборот, были пья-а-аны-ы до чертиков! И пока они так убеждали друг друга, подзапутавшись в предмете разногласий, Золотинка беспрепятственно прошмыгнула. Личина шута, как видно, служила тут достаточным ручательством добропорядочности, никому и в голову не приходило упрекать шута в трезвости.

На круто завинченной налево дороге попадались поверженные, которые, как видела Золотинка, с пьяной оторопью в душе тщетно искали путь к спасению и везде, куда бы ни шатнулись, встречали пропасть.

– Э-э-й, приятель, по-остой, поговорить! – раскачиваясь у скалы, пытался перехватить Золотинку расхлябанный в конечностях парень. – Пр-р-редставляешь я уронил туда шапку! – он размашисто повел рукой в сторону бездны. – Вопрос. Как достать?

На этом он жутко ойкнул, обнаружив перед собой сатанинскую харю, и осел наземь. Золотинка не стала разубеждать несчастного в действительности представшего ему видения и поспешила своим путем. В полумраке горного прохода можно было, наконец достать хотенчик. Рогулька резво рванула вперед, на подъем, туда, где светлел выход.

На верхнем дворе предстали ей спины – очень приличные, не шаткие спины в бархате, атласе и тонком отороченном мехом сукне. Простонародный разгул внизу, задержанный плотиной бочек, докатился сюда, как замирающий всплеск: кто дополз, тот валялся при последнем издыхании и не брался уже в расчет, а чистое общество: придворная челядь, свита владетелей, войсковые сотники и полусотники – затаив дыхание, уставились ввысь. А-ах! прошелестел вздох и толпа перевела дух, кто-то один за всех вымолвил: ах, удалец!

Глазам открылся бегущий по небу человек. Маленький очерк его сразу и броско обозначился кричащими цветами одежд. Уставив поперек резкую длинную черту – это был шест, удалец бежал выше крыш по тонкой, изрядно прогнувшейся нити, которая протянулась из края в край – от угла высокого красноватого здания справа, где была башенка, до вершины большой боевой башни слева. Человек летел полным шагом, как гонимый собаками олень, и пока не нашел спасения на устроенном у башни помосте не остановился. Там, на вершине четырехугольной башни, где приняли бегуна товарищи, хватало места: обшитый досками верх, более широкий, чем основное каменное тело башни, со стороны двора был разобран. Ликующие крики толпившихся на высоте канатоходцев разнеслись по площади, заражая ликованием и зрителей. Удалец отдал шест и скользнул по свисающей веревке вниз.

А Золотинка, засматривая вверх, пробиралась между спинами все дальше, пока не увидела Юлия. Несмотря на расстояние не трудно было догадаться, что это он – стукнуло сердце.

Она зажмурилась, чтобы напомнить себе о Поплеве, ущипнула палец и потом уже, совершенно спокойно, без боли и волнения стала присматриваться.

Юлий сидел рядом с Нутой и тут же, если Золотинка не путала, Рукосил. Рукосила нужно было искать где-то здесь – среди видных вельмож и воевод. Избранное общество расположилось на гульбище Новых палат, как назывался дворец, представлявший собой двухъярусную пристройку к Старым палатам – дикому нагромождению темных углов и теснин с крошечными окнами. Рядом с этой мрачной громадой небольшой светлый дворец – Новые палаты – гляделся, как свадебный подарок среди закопченной кухонной утвари. Второй ярус дворца, выступающий вперед гульбищем, открытой во двор галереей, подпирали на удивление тонкие каменные столбы, а над вторым ярусом начиналась огромная, больше самого здания крыша из выложенной узорами поливной черепицы. Два яруса затейливых островерхих окошек прорезали и самую крышу.

– Глядите! Глядите! Этот как? – раздавались по площади восклицания. И в самом деле, пока Золотинка холодным взором, сузившимися глазами глядела на молодоженов и на свадебный дворец, зрители возвратились к канату.

В поднебесье, ни на что не опираясь ногами, распушив юбки, катилась стройная девушка. Расчесанные надвое волосы она завязала в надетое на канат кольцо, и так подвешенная, вращала в руках закрепленный на середине бечевки тяжелый предмет, вроде тыквы. Неведомо какая сила катила ее в пустоте от башни слева к большому красному зданию.