Текст книги "Каменный пояс, 1979"

Автор книги: Валентин Катаев

 
Среди будничных дел ко мне красной ладьей
вплыли строчки письма незнакомки одной.
Лет семнадцать… Но жизнь размышленьем была:
для чего в этот мир я, скажите, пришла?
Что сказать… Для меня это тоже вопрос.
Пусть ресницы блестят лишь от утренних рос.
Ты источник реки, доброты и тепла,
знай, что вовремя в мир этот светлый пришла.
 
 
Все приходит к нам в срок и уходит навек.
Перед выбором встал молодой человек,
он в душе равновесья пока не обрел:
для чего в этот мир я, скажите, пришел?
Для чего, для чего? – Множит эхо гитары,
И легенды сюжет мне припомнился старый.
Сильным стать торопись и неси людям свет,
в их глазах и сердцах ты отыщешь ответ.
 
 
Что в мечтаниях просто, на деле так сложно,
и ошибок порой избежать невозможно.
Можно выйти с победой, верша свой турнир,
а иначе, зачем мы пришли в этот мир?
Чтобы сделать друг друга немного счастливей,
чтоб земля наша стала намного красивей,
чтоб однажды себе мы признаться могли:
не напрасно с тобой в этот мир мы пришли.
 

 
Приятно вдруг среди газет
найти конверт – знакомый почерк…
Потом писать, бежать на почту
и с нетерпеньем ждать ответ.
 
 
Как мне легко друзей понять,
их справедливую атаку:
не совестно ли мне, однако,
недели, месяцы молчать?
 
 
Ах, не сердитесь, бога ради!
Не объяснить причины всей.
Была б хоть горстка новостей,
на письма извела б тетради.
 
 
Бывает, что порой грущу,
тугие нервы, как тетива…
Пустынна творческая нива,
но я росток свой отыщу.
 
 
Он мал наверно. С ножкой тонкой.
Вбирает, спрятавшись от всех,
дождей задумчивый напев,
чтоб отозваться песней звонкой.
 
 
Пошлю друзьям привет-обнову,
окно раскройте перед ним.
Он ветром благостным гоним,
к вам залетит листом кленовым.
 

 
Отполыхали летние зори…
И разрисованный сказочной кистью,
лес превратился в янтарное море,
носятся чайками желтые листья.
В солнечном море никто не утонет,
в волны сухие зайди по колено,
и, зачерпнув, сколько входит в ладони,
по ветру кинь разноцветную пену.
Явится тут же корабль пред тобою,
радуга вспыхнет и парусом станет.
Вдаль позовет, поведет за собою —
парусник этот тебя не обманет.
Только поверь – сразу чудо свершится:
лес превратится в янтарное море,
чайками будут листья кружиться
Отполыхали летние зори…
 

ПЕРВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ

Владимир Карпов
ЖУРКА
Рассказ

1951 года рождения. Участник VII Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве. Окончил Ленинградский театральный институт. Первые рассказы – «Трехдневки», «Не хуже людей», «Багаев, большая деньга, далекая фирма и высокое небо», «Вилась веревочка» – опубликованы в журнале «Наш современник». Для прозы молодого автора характерно внимание к сложным нравственным проблемам и коллизиям, утверждение истинной человечности.

Он никому не сделал ничего плохого. Никому. Никогда.

Ребятня прилипала к забору и смотрела в щели на невидаль. Не где-нибудь в зверинце, а там, в огороде, вышагивала длинноногая, чудаковатая птица, рылась клювом в ботве, что-то отыскивала и, задрав голову, сглатывала. Сквозь изгородь просовывались маленькие руки с зерном, хлебным мякишем. Журавль подходил и, щекоча ладони, склевывал, что давали.

Улететь он не мог. Правое его крыло топорщилось, и при взмахе виделось, как оно изломано, согнуто, будто рука в локте.

И когда высоко в небе проплывали величественные и забавные уголки, Журка бежал за ними вдоль огорода, хлопал крыльями и неистово, словно требовал справедливости, курлыкал. Ребятишки всей душой помогали любимцу, поднимались на цыпочки, тянули головы вверх, и казалось, еще чуть-чуть, и Журка взлетит, но этого «чуть» не хватало. Журка добегал до противоположной изгороди и еще долго бил крыльями и кричал вслед улетающей стае.

– Все равно он когда-нибудь улетит, – упрямо выводил какой-нибудь побольше и поделовитее. – Крыло выправится. Кормить надо лучше.

– Конечно! Поправится, наберется сил и улетит, – соглашались наперебой остальные.

Юрку тоже очень хотелось, чтобы его Журка смог летать, взвился бы однажды над огородом и встал во главе одного из уголков. Юрок был бы только рад, хотя, признаться, и жалко… За лето он привык к Журке, сдружился с ним. Играл, кормил его, на ночь запирал в сарай, где из камыша и травы устроил ему гнездо. И с тех пор, как появился у него журавль, все в квартале, даже взрослые, стали к Юрку внимание проявлять; интересуются всегда: ну как там твой Журка?

Юрок даже приосанился, посерьезнел. А как же? На его плечах забота и ответственность. И жизнь на глазах у людей. Они ведь с Журкой почти артистами стали. Да! Только выходит Юрок в огород, как за забором: «Журка, клюнь! Клюнь, Журка!». Юрок неторопливо, с форсом снимает кепку, наклоняется, и Журка – раз! – долбанет его клювом в затылок. Часто Журка бывает чересчур старательным и клюет так, что голова трещит, но Юрок терпит. Зато другим радостно! Сморщась, почешет затылок, потрясет головой прикрякивая и улыбнется: мол, мозги набекрень, а приятно. А ему и правда – приятно! За забором смех, просят еще, головы в щель суют, кричат:

– Журка, меня клюнь!

– Пусть лучше меня!..

Расставаться с другом всегда тяжело. И все-таки, когда бежит Журка за стаей и кричит, Юрку, может, больше других хочется, чтоб он полетел. И крик этот сносить Юрку не по силам. Он закусывает губу и тужится, едва сдерживая слезы, и виноватым себя отчего-то чувствует.

– Давай-ка, брат, домой за уроки, – зовет с крыльца отец, – Поиграл – хватит. Ты теперь школьник, надо заниматься, а Журка подождет.

Он стоит в грубом, толстом свитере, усатый, большой, сильный. Юрок любит отца и гордится им. Он настоящий охотник! У него не двустволка, как у других, а карабин с оптическим прицелом, и полозья широких лыж покрыты тонкой оленьей шкурой. Он подолгу, месяцами, живет в тайге. Он сильный, добрый, спокойный. Лишь однажды видел Юрок, как разозлился он, вспылил.

Юрок играл с сусликом Сосей на улице. Подошел пьяный сосед дядя Шура, «пошутил» – ткнул папиросой суслику в нос, только Сося увернулся, не будь дураком, цапнул шутника за палец. Дядя Шура взбесился, схватил Сосю, ну и… об землю. Юрок заплакал, вышел отец, увидел Сосю, помрачнел – и дядя Шура летел кубарем аж до своих ворот.

Юрок заманивает журавля в сарай, приговаривает:

– Что, брат, неохота идти? Надо. Я теперь школьник, надо заниматься. Если сразу учиться хорошо не начнешь, то так потом и будешь. Только знаешь, брат, эти палочки у меня никак ровно не получаются. Все пляшут…

Когда Юрок зашел в избу, отец провел ладошкой «против шерсти» по его голове и, мягко улыбнувшись, заговорил:

– Что, брат, может отдадим журавля? Тебя, я гляжу, от него за уши не оттащишь. А ты теперь школьник, надо заниматься. А то учиться не начал, а уж силком приходится за уроки садить. Это не дело, брат.

Юрок потупившись молчал.

– Отдавать надо. Зима на носу, где его держать? В сарае он замерзнет… Вот из детсада приходили, просили… У них там есть условия…

– Я сам всегда за уроки буду усаживаться, только давай Журку не отдадим.

– Ну-у, брат… Ты же большой, а там маленькие. Их много, всем на радость Журка будет.

Конечно, если всем, то отказывать неудобно. Но ведь и тут всем. Каждый день столько людей мимо идут и смотрят, а свои с улицы, так просто-напросто заходят и играют с Журкой так же, как и он, Юрка.

– Нет, не отдадим. Тут тоже многим на радость. За ним уход нужен, а они не смогут. Если надо, пусть сюда приходят, смотрят. Тут недалеко. А за уроки я сам буду усаживаться.

– Ух ты, единоличник, – усмехнулся отец и снова потрепал сына по волосам. – Жить негде ему, говорю, – поглядел на упрямый молящий взгляд, сомкнутые губы, добавил: – Ладно, поживем, увидим.

А дня через три…

– Вот он! Во-о-от о-он! Красивый како-о-ой! – услышал Юрок за забором.

Меж штакетин враз появилось несколько десятков носов. К доскам жалась мелюзга лет по пять. Дверь ворот приоткрылась, и во двор заглянула женщина. Фока, черная коротконогая такса, залаял. На крыльце появился отец. Закрыл в будку пса, кликнул Юрка. Юрок понял: прибыл детсад, и это серьезно.

– Ну что? Давай решай, – сказал отец, когда Юрок подошел. – Видишь, сколько их. Пришли просить.

– Ма-а-альчи-и-ик, о-о-отда-а-ай на-а-ам жу-рав-ля-я-я! – затянула какая-то девочка.

И наперебой загалдели остальные:

– Пусть он у нас живет!

– У нас хорошо!

– Мы его кормить сами будем!

Юрок поглядел на Журку. Тот беззаботно, не подозревая ни о чем, рылся в ботве. Они кормить его будут. А что, он, Юрок? Думают они – нет, каково ему без Журки?!

– Он все равно скоро улетит. Я его почти вылечил, – отговаривался Юра.

– Вот и пусть немного у нас поживет. Пока не улетел, – женщина присела, говорила нараспев, – у нас есть кролик, ежик, но всем ребятам хочется журавля. Все уши прожужжали мне про твоего Журку.

– Надо уметь, Юра, и о других думать. Смотри, сколько их! – Малыши зыркали во все глаза. Ждали.

– Откажем мы им сейчас, не отдадим журавля, знаешь сколько будет горя, слез, а отдадим – столько радости.

– Юра, ты же будешь к нам приходить. Тем более, нам все равно твоя помощь потребуется.

– Ма-а-альчик, отда-а-а-ай, – снова запела девочка.

– Ладно, – решает Юрок, – берите. Только вы хорошо следите за ним. Кормит пусть кто-нибудь один, надежный, а то закормить можно. Двигаться станет мало, разжиреет и заболеть может. Без присмотра не оставляйте, на ночь на замок запирайте… – спешно давал Юрок последние советы.

Рядом с детсадом – магазин. Идут люди за покупками, и непременно, хоть на полминуты задержатся, посмотрят на журавля и детей вокруг него. Юрок тоже частенько стоит в толпе у зеленой оградки. Во двор обычно не заходит. Стоит себе, любуется Журкой, поглядывает на ребятишек, на людей рядом. И никто ничего не знает, кто он, какое отношение имеет к этой красивой птице? И хорошо ему отчего-то, светло на сердце. Уйдет и все вспоминает: как смотрели люди, с каким торжеством какой-нибудь шалопай подставлял голову, а потом чесался и морщился точно так же, как раньше он, как воспитанно и гордо вел себя Журка.

Осень стояла сухая и теплая. Однако по утрам выпадал и белил землю иней. Шел Юрок в школу, заметил – парит сильно изо рта. Решил: надо забежать в детсад, подсказать, чтоб о теплом жилье для журавля позаботились (он у них пока жил в сарайчике). После уроков побежал, проскочил сначала к магазину. Там у входа, устоявшись на деревянном крыльце, согнутая пополам, живая, разговорчивая бабка Сатуниха продавала семечки. Юрка она всегда угощала одной-двумя пригоршнями.

– Не знаешь ниче еще? – встрепенулась старуха, увидев его.

– Что, баба Нюра?

– Вишь, журавля-то нету. – Юрок посмотрел во двор: пуст.

– Убили его седня ночью! – выпалила она.

Юрок провалился и куда-то полетел. Бабка часто хлопала глазами и поджимала губы.

– Как убили?! – выдохнул Юрок. – Как убили?.. Баба Нюра?.. Как?..

– Как, как. Известно как убивают. Камнем кинули – и все. Фулиганья-то мало рази? Иду давеча утром, глянь – а он лежит и голова едак набок. Воспитательша тут же бегает, слезьми заливается: «Чо я ребятешкам скажу!» А чо говорить? Кто ж на улке-то оставляет на ночь? Ты чо, Юрок? Господь с тобой, ты чо? На вот семечек…

Юрка словно понесло: и дорога, и зеленый заборчик, и калитка – все смешалось, запрыгало, расплылось от слез. Убили! Журку убили! Кто?! Как?! Его все так любили! Так ему радовались! Почему же?! Он ведь никогда, никому ничего плохого не сделал! Никогда! Никому! Он был добрый и доверчивый! Он не мог улететь и его убили! Кто-то кинул в него камень! Просто взял и кинул!

Юрок влетел в одни двери, распахнул другие. Дети стояли кружком, а посередине – тетя в белом.

– Играете! Как вы можете играть?! Почему вы его не заперли на ночь?! – закричал он. – Я же вам говорил!

Тетя растерялась. Встревоженно глянула на детей.

– Мальчик… мальчик… успокойся.

Она подошла к Юрку, взяла его за плечи.

– Пойдем отсюда, пойдем.

– Я же вам говорил…

– А Журка улетел, – торопливо перебила Юрка тетя. – Летели сегодня утром журавли, и он с ними улетел… поднялся и улетел.

– Что вы!.. Это вы им говорите, – Юрок мотнул головой на притихших детей, вырвался из рук и закричал захлебываясь, – он не мог улететь, у него крыло перебито! Не мог он, понимаете, не мог! Вы закрыть его забыли. Я знаю. Я же вам говорил, а вы!..

Прибежала вторая тетя, та, что приходила просить журавля.

– Мальчик, как его?.. Юра, Юрик, пойдем. Ты большой, пойдем. Мы доктора вызвали, и он вылечил Журку…

Она легко подталкивала Юрка в спину, и они оказались за дверью. Женщина долго еще говорила нараспев о докторе, о Журке…

А там в комнате – Юрок слышал – дети загалдели:

– А что такое Юра говорил?

– Разве Журка не улетел?..

Юрок брел по улице, размазывал по щекам слезы. Он их вытирал, вытирал, а они текли и текли…

Он долго еще всхлипывал в сарае, забившись в угол и сидя на корточках. И все смотрел на Журкино гнездо. И настырно лезла ему в голову картина, словно наяву виделось – вечером, когда отец ушел встречать мать с работы, он снял со стены карабин, положил его в мешок. Туда же сунул кота. Набил патронами карманы и пошел в детсад. Привязал к скамейке у песочной ямы кота, приговаривая: «Потерпи, Барсик, потерпи немного…» – а сам лег в песочницу. Нацелил карабин на улицу. Он знал одно: он должен убить всех, кто может просто так кинуть камень.

Творческий дебют

Валентина Петрова
ЛЕТО
Стихи

Студентка филологического факультета Оренбургского педагогического института.

1

 
Глаза закрою
И вспомню лето,
Оно далеко
И рядом где-то.
Его за днями
Не скроет вовсе,
Грустя и плача,
Разлука – осень.
Как пахнет лето!
Цветущей кашкой,
В садах – укропом,
В лугах – ромашкой,
Под вечер – речкой
Зелено-синей,
Заросшей вербой,
Седой полынью.
…Сбегу из дома
Всего на вечер,
Быть может, в поле
Кого-то встречу.
В сплетенье трав
Присяду тихо…
Звенят колосья,
Цветет гречиха…
Целует ветер
Глаза и губы,
Как будто милый,
Как будто любит.
«Ах, ветер, люб ты
В рубашке звездной,
Но поклянись мне,
Что все серьезно».
…Я плачу в поле,
А ветер где-то;
Он мне признался,
Что любит лето.
 

2

 
Лодка режет зелень
Шепчущей воды,
И сидишь у весел,
Синеглазый, ты.
Взгляд твой – синий вечер,
Мой же – зелень трав.
Синь и зелень… Лето.
Осторожней правь.
Как ты недогадлив:
Мне пора домой,
Мне б сойти на берег,
В клевер луговой;
Мне б вбежать в ромашек
Белые моря,
Где полощет косы
Рыжая заря.
И скользили б росы
По босым ногам,
И упали б слезы
В теплые луга.
Но несет нас лодка
Мимо островка,
И в моих зеленых —
Синяя тоска.
…Кружит, кружит лодка,
А в глазах печаль,
Синь и зелень… Утро.
К берегу причаль.
 

3

 
Ты помнишь, в апреле,
В березовой балке
По талому снегу
Босые бежали;
Последние капли
Зимы уходящей
Держала в ладонях
Прохладных не я ли?
Распущенный волос
Берез белолицых
Скользил по перине
Лежалого снега;
И полнились степи
Ветрами и звоном
Ручьев и оврагов
Прощального бега.
Уставшие руки,
Обветрены лица,
И тихая нежность
В преддверии мая,
Ты помнишь, в апреле,
У старых оврагов
Грачиным полетом
Цвела посевная.
 

4

 
Запылил автобус
Дальше, за проселок,
И спешу я к дому
Любящей, веселой.
Туфли на платформе,
Платье из кримплена,
Шепчутся старухи:
«Вот идет кручена.
Городская стала,
Волосы по моде»…
«А туфлищи, гляньте,
Как артистка вроде;
Ведь совсем недавно
Бегала девчонкой!»
«Здравствуйте», – скажу я
И пройду сторонкой.
Скину я платформу
Дома на пороге,
И слетит усталость
От пути-дороги.
Выцветший халатик
Дыбится рубахой,
Здесь никто не окажет,
Что живу неряхой,
И с утра не надо
Здесь с терпеньем адским
Красить мне ресницы
Тушью ленинградской.
Тянет меня в степи
В изначале мая;
В городе учусь я —
Сердцем я степная.
 

ПАМЯТНЫЕ ДАТЫ

Людмила Татьяничева
СЛОВО О МАСТЕРЕ
К столетию со дня рождения П. П. Бажова

Есть книги, которые трудно поставить в какой-либо перечислительный ряд, – даже в самый достойный. И сравнения для них подобрать мудрено – настолько они ярко-самобытны, неожиданны и единственны.

Именно такой книгой представляется мне созданная Павлом Петровичем Бажовым «Малахитовая шкатулка», заключающая в себе сокровища уникальные, достойные алмазного фонда русской советской классики.

…С момента появления «Малахитовой шкатулки» прошло сорок лет. Многие уральцы отчетливо помнят чувство, охватившее их после прочтения сказов Бажова. Для меня это было равнозначно новому могучего Урала, родного края, где все казалось хорошо известным, привычным, – ведь даже и красота, если на нее смотреть под одним углом зрения, становится менее приметной.

И вдруг передо мной открылся Урал незнаемый, сказочный, волшебный, где по законам художественного волшебства обычные предметы, пейзажи, характеры предстали в неожиданном контрастном освещении.

Сила этого контрастного восприятия достигалась непостижимо слитным сочетанием размаха и причудливости фантастики и реалистичности основ, правдой народных характеров и правдой истории – достоверной, как достоверны корни дерева, скрытые пластами земли.

А музыка и поэтический строй бажовских сказов! Никому еще – ни в стихах, ни в прозе – не довелось так образно воспеть труд горнорабочего, камнереза, литейщика, прокатчика, так глубоко раскрыть творческую сущность профессионального мастерства.

А язык! Он вызвал во мне чувство восхищения и растерянности: такой богатой россыпи уральских самоцветов, воедино собранных, мне видеть не доводилось. Не доводилось и слышать такой выразительно-емкой речи коренных уральцев, где, как в хорошей песне, невозможно опустить ни единого слова…

Десятилетиями искал эти слова несравненный Мастер, и не только искал, но и тщательно отбирал – зерно к зерну, кристалл к кристаллу… Черпал сокровища он не только в горнозаводских сказах, но и в живой речи рабочих Урала, в их смелом самобытном словотворчестве, обладающем огромной изобразительной силой.

С благодарностью я принимала первые уроки бажовского мастерства, главное в котором – ключ к познанию души рабочего человека – через самовитое слово, через творческий труд, через познания таинственных сил природы, через жизненные испытания удачей и неудачей…

Уроки эти усиливались еще и личным знакомством с Павлом Петровичем. Многие годы он был душою писательского коллектива на Урале, мудрым наставником, совестью, живым примером.

Как личность, он был совершенно неотделим от своего творчества. Благородство, деятельная доброта, человечность, необычайная скромность, творческая неугомонность, партийная принципиальность и революционная одухотворенность были его сутью, щедро проявлялись во всех его делах и поступках.

Есть у Бажова замечательный сказ «Круговой фонарь». Если в нем, в рудничном фонаре, все исправно, то он «гонит свет ровно и сильно и большой круг захватывает»…

И люди есть такие. Откуда ни подойди – отовсюду светятся добрыми делами, «с какой стороны ни поверни – все коммунист». Именно таким был и в творчестве своем и в жизни Павел Бажов. Словно отлит из одного прочного сплава, – таким сформировала его суровая и прекрасная судьба.

Сын потомственного уральского рабочего, он достиг высокой образованности и понес знания и культуру в народ. Учительствовал, был подпольщиком, руководителем партизанского отряда, политработником, активным строителем Советской власти на Урале, в Сибири. Многие годы посвятил журналистике, газетному делу, рабселькоровскому движению. И никогда не оставлял основного – был собирателем жемчужин родного языка, первооткрывателем драгоценных пластов рабочего фольклора – не хрестоматийно приглаженного, а творимого жизнью.

Таким он остался и в пору высокого взлета своей заслуженной всенародной славы. Лауреат Государственной премии, депутат Верховного Совета СССР, член правления Союза писателей СССР, широко известный писатель, чьи произведения переводились на многие языки, – он был все тем же скромным, приветливым и неутомимо работоспособным человеком, сердце которого открыто для чужой радости, чужой боли.

Много сил и любви отдавал молодым литераторам не только Свердловской, но и всех областей Урала. Административное деление великого края для Бажова в счет не шло. Павел Петрович бывал и в Челябинске, и в Перми, и в Златоусте, и в Каслях, и в Нижнем Тагиле и многих других городах, рабочих поселках. Беседовал в малых и больших коллективах начинающих литераторов и профессиональных писателей.

– На чернильницу надеяться нечего, – говаривал он. – Да и воображение не на пустом месте возникает… Жизнь надо знать досконально – вот задача задач!

Несмотря на предельную занятость и все более слабеющее зрение, вел обширную переписку. Письма его к литераторам – какой это кладезь мудрости, опыта, эпических раздумий над жизнью, литературным процессом, над тайной формирования личности нового человека! Эпистолярное наследие Бажова – даже если судить по тому, что уже опубликовано, находится в кровном родстве с идейной, философской сутью всего его творчества.

…Сказы Бажова, – а они продолжали создаваться писателем, пополняя «Малахитовую шкатулку» и в военные и послевоенные годы, – сразу же становились всенародным достоянием, идейным оружием. В боевом арсенале советского воина и работников тыла, ковавших оружие победы, всегда была на вооружении «Малахитовая шкатулка».

На фронте сказы Бажова передавали из рук в руки, их читали вслух в краткие минуты отдыха на привалах, зачитывались ими в партизанских краях. Советские бойцы черпали в них силу, вдохновение, гордость за свой народ, на протяжении многих столетий отстаивавший свою независимость, свободу, трудом своим доказавший, каких вершин он способен достичь.

В чем же главная тайна поэтического обаяния, воздействия и острой современности бажовских сказов!

На этот вопрос можно дать много ответов, потому что и читатели разные, и творчество великого мастера по своему охвату масштабно и во времени, и в разнообразии исторических, нравственных, эстетических проблем и аспектов. И сколько бы ни возвращался к его произведениям, каждый раз открываешь в них для себя неожиданно дорогое, новую красоту, новую мудрость.

Но главное, – и это отмечалось многими исследователями, – заключается в том, что Бажов впервые так поэтически вдохновенно и проникновенно глубоко показал рабочего человека, – его талант, мужество, жизнелюбие, юмор, достоинство, бесконечное стремление к совершенству.

Горячая вера в талантливость русского человека проходит через все творчество Бажова. В беседе с писателями он не раз касался этой, важной для него темы. Будучи в Челябинске, в разговоре с молодыми литераторами он высказал мысль, что только могучий и жизнестойкий народ, который на протяжении всей своей многотрудной истории непрестанно творил, дерзал, пытался разорвать сковывавшие его путы, светло любил и пытался познать тайны природы, – только такой народ смог победить в Октябрьской революции, ибо революция потребовала от трудовых масс, в первую очередь от рабочего класса, помимо стойкости и отваги, – огромной творческой энергии. Народ не просто воевал на фронтах и в тылах – он творил революцию, творил коммунистическое будущее.

Не знаю, насколько точно мне удалось воспроизвести по короткой записи эту мысль Павла Петровича, но главный смысл запомнился твердо.

Неоценимое богатство для современников представляют философско-образное осмысливание Бажовым истоков народного творчества, тайны мастерства и взаимодействия человека и природы. Голое ремесленничество с его утверждением: «Нет, не может быть каменного цветка!» – и в наши дни нередко становится преградой крылатому мастерству свято верящему: «Есть каменный цветок. Непременно есть!» – и не жалеющему усилий, чтобы он раскрыл свои лепестки в терпеливых талантливых руках…

А всепобеждающая сила искренней любви, выстраданность настоящего счастья, великая верность женского сердца, – разве это может когда-нибудь устареть! Прекрасные женские образы придают бажовским сказам особый лиризм и глубину, жизненность и обаяние.

Столетие со дня рождения прекраснейшего писателя земли русской Павла Петровича Бажова отмечалось в нашей стране как большое культурное событие.

Самоцветное бажовское слово никогда не утратит чистоты и живого блеска. Его творчество всегда будет бережно храниться советским народом как бесценное национальное сокровище.

…Время стремительно движется вперед. Уже давно нет с нами незабвенного Павла Петровича. «Далеконько ушел, а его все видно. Ни горы, ни леса заслонить не могут. Ровно, чем дальше уходит, тем больше кажется». Так заканчивается «Богатырева рукавица» – один из лучших сказов, посвященных В. И. Ленину.

Этими вещими словами я позволю себе завершить свои раздумья о великом мастере.