Текст книги "Неповторимое. Книга 2"

Автор книги: Валентин Варенников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Май прошел в ожидании и в вялых, никому не нужных занятиях. Но без них обойтись было нельзя, иначе личный состав будет расхолаживаться.

В конце мая была получена наконец директива о расформировании полка (и, разумеется, дивизии в целом), а в ней говорилось, что всеми мероприятиями руководит лично командир полка, он же создает соответствующую комиссию, утверждает все необходимые документы и акты. И работа закипела! Нет необходимости рассказывать о ней подробно. Единственно, на что хотел бы обратить внимание, так это совершенно спокойная реакция офицеров полка, когда командир полка собрал их всех в штабе и объявил об этом решении. Вслед за этим он огласил свой приказ о назначении полковой комиссии по расформированию, а начальник штаба полка подробно довел перечень мероприятий и график их выполнения.

Срок нам дали месяц. Но он пролетел как один день. В начале июля я с двумя офицерами направился в дивизию с утвержденными командиром полка документами о расформировании полка, а также с гербовыми печатями и штампами полка. Боевое знамя сдали раньше.

Ехали мы на двух машинах. Я за рулем, со мной заместитель начальника штаба полка со всеми документами, а на второй машине – начальник тыла полка с водителем. На всякий случай он тоже прихватил справочный материал. Однако до выполнения нами главной задачи – отчета и передачи всех документов – произошло небольшое, но довольно любопытное событие, которое заслуживает внимания.

Штаб дивизии располагался в центре города – в красивом, массивном здании с внушительной парадно-торжественной гранитной лестницей, ведущей к центральному входу. На широкой площадке между первым и вторым маршем лестницы стояли два начальника – командир корпуса и командир нашей дивизии – мирно беседовали. И вдруг подкатываем мы. Заметив военачальников, я решил проехать подальше и припарковаться так, чтобы моя машина не мозолила глаза. Но было уже поздно. Тогда, оставив машины и водителя, мы направились было в другой подъезд, но к нам подбежал лейтенант-адъютант командира корпуса и выпалил, что генерал приказал старшему подойти к нему. Я сразу понял, что мой «Оппель-адмирал» сделал со мной последний рейс. Это была исключительно красивая машина: откидной верх над салоном цвета слоновой кости, различные никелированные поделки и даже наваренная с боков на шины очень светлая резина, просторный салон, где удобно размещались сидения, а сзади кресло-диван – все из красной натуральной мягкой кожи. Такая машина бросается в глаза за километр, а в пятидесяти метрах ее можно было разглядеть в один миг.

Нечего делать, я подошел, представился. Генерал, а затем полковник поздоровались за руку.

– Это что за автомобиль?

– «Оппель-адмирал».

– Сколько цилиндров?

– Двенадцать.

– Ну, ведь вам ни по должности, ни по званию, ни по возрасту на таком кабриолете разъезжать не пристало. Откуда он у вас?

– Вот я и пригнал его сдать в дивизию вместе с документами о расформировании, – схитрил я, не отвечая на вторую часть вопроса. Ведь и так ясно, откуда машина – трофейная.

Генерал направился к машине, и мы все тоже потянулись за ним. Кроме адъютанта, к нам присоединился еще и водитель генерала – старшина. Мой «Оппель» сиял. Генерал медленно обошел вокруг него. Было видно, что машина его просто заворожила.

– Федор, открой капот, – бросил он своему водителю. Но тот никак не мог разобраться, как это делается. Я демонстративно сел на место водителя и потянул на себя ручку-тягу, которая отстегнула запор капота. Федор открыл двигатель. Генерал уже мне:

– Ну-ка, заведи.

Двигатель вначале фыркнул, а затем плавно, почти бесшумно зарокотал. Генерал махнул рукой – я выключил. Капот закрыли.

– Николай Николаевич, – обратился генерал к командиру дивизии полковнику Залюльеву, – будем считать, что капитан сдал машину, а я принял.

Затем генерал, распрощавшись со всеми, сел с водителем в «Оппель», его адъютант – за руль «Хорха», на котором они приехали, и обе машины покатили.

– Небось жалко? – спросил комдив.

– Да куда она мне? Конечно, машина – сказка, но триста граммов на километр – это как транспортный самолет, – пошутил я.

И мы все отправились в штаб, где у входа уже на пороге толкались начальник штаба и другие офицеры, наблюдавшие за всей этой картиной.

Начальник штаба дивизии поручил своему заместителю подполковнику Посунько проверить все документы и затем зайти к нему. Что и было сделано. Принципиально никаких замечаний не было. Что касалось деталей – проверки цифр по каждой службе, то это требовало длительного времени. Мы договорились, что «добивать» все вопросы останется наш офицер – заместитель начальника штаба полка (он же зам. председателя комиссии), а если возникнут какие-то проблемы, то можно будет в любое время вызвать любого начальника службы, все они еще на месте. Доложили начальнику штаба дивизии, тот утвердил наше предложение, заметив при этом:

– Сегодня и завтра привезут документы все остальные части. У нас фактически за дивизию все готово. Послезавтра приедет генерал-майор Толканюк – начальник оперативного отдела армии, но, кажется, он уже заместитель начальника штаба армии. Он проверит все документы, и комдив поедет докладывать их В. И. Чуйкову. Поговаривают, что командарм должен быть назначен заместителем Главкома группы войск. Ну а вам спасибо. Можете ехать обратно.

Мы распрощались. Я отправился в отделение кадров дивизии провести разведку в отношении себя. Мне сразу сообщили, что я перевожусь в другую дивизию Группы, в артиллерийский полк, на должность заместителя командира дивизиона. Я стал протестовать, просить, чтобы отправили на Родину и уволили, так как я намерен поступить в институт, и это можно сделать уже в этом году. Вокруг меня собралось все немногочисленное отделение кадров. В итоге начальник звонит командиру дивизии и спрашивает, когда можно подойти с докладом – накопилось много документов. Комдив сразу пригласил его к себе. Я попросился вместе с ним, но меня отговорили, мол, так можно только испортить дело. Стали ждать, когда начальник вернется от комдива. Я расхаживал по коридору, нещадно дымил, прикуривая одну папиросу от другой, и рассуждал приблизительно так. Я воевал, как все, выполнил свой долг. Сейчас нормально выполнил последнее задание – по расформированию полка. Подавляющее число офицеров полка и дивизии увольняются. А я что, хуже, что ли? Пока еще молод, могу закончить институт и работать в той области, которая уже запала мне в душу, – строить корабли. Ведь это прекрасно! Стране нужны такие специалисты. А в армии должны оставаться в основном кадровые военные. Кстати, на эту тему я говорил с командиром полка и просил его ходатайствовать перед комдивом. Вроде он уже переговорил, и последний даже пообещал посодействовать, если я хорошо справлюсь со своим председательством. А теперь что получается?

И вот так я ходил по коридору и жалел, что не воспользовался случаем, когда встретился сегодня сразу и с комдивом и с комкором. Надо было им об этом сказать, глядишь, мой вопрос и решился бы. Через час кадровик вернулся. Ничего не спрашиваю, но смотрю ему в глаза, а тот вздыхает:

– Ничего не вышло.

Как я его понял, ничего и не выйдет. Оказывается, командующий артиллерией армии генерал-лейтенант Пожарский лично подписал список из небольшой группы офицеров-артиллеристов, которые сейчас находятся в расформировываемых дивизиях и которых надо сохранить, направив в дивизию, не подлежащую расформированию. А Пожарский – самый близкий к Чуйкову человек.

– Я поеду к Пожарскому или Чуйкову. Моя же судьба решается!

– Пожарский в Москве, а Чуйкову сейчас не до этого. Ты не горячись, – уговаривал меня кадровик. – Когда все успокоится, можно будет решить все проблемы. Напишешь установленным порядком рапорт и будешь пробивать. А вот твой командир полка, очевидно, на днях уедет в Москву – в распоряжение Главкома Сухопутных войск, которым сейчас является маршал Георгий Константинович Жуков. Группой войск у нас здесь командует генерал армии Соколовский, а у него заместителем – Василий Иванович Чуйков.

– А почему наш командир полка уезжает, ведь документы еще не утверждены?

– Да какое это имеет значение?! За командира полка останется майор Каун, а ведь полка фактически уже нет.

Ехал я к себе в Целленроду с тяжелыми мыслями. Начальник тыла тоже сидел молча. Потом неторопливо заговорил:

– Вот если они отправят меня сейчас в гражданку – это в самый раз. У нас требуется директор совхоза. А я в этом совхозе три года агрономом проработал, хорошо знаю хозяйство и меня уважают… А какие у нас края…

И всю оставшуюся дорогу рассказывал, какие у них на Черниговщине земли, леса, реки. И, конечно, люди. А какие ярмарки! Вообще-то, он, наверное, немного привирал – у нас в Армавире тоже ярмарки были красочные, но скромнее, чем у этого рассказчика. Я хоть и молчал, но полностью ему сочувствовал, так как сам переживал то же, что и он.

Приехав к себе, сразу отправился к командиру полка. Тот был один. За окном уже смеркалось, поэтому была включена настольная лампа. Мы тихо беседовали, никто нас не прерывал, телефоны молчали – полка не было, и жизнь померкла. Я подробно доложил, что всё сдано – знамя, печати, штампы, финансовые бумаги, все ведомости и акт о расформировании полка. Сказал, хотя он это знал не хуже меня, что все офицеры и личный состав отправлены по назначению, а вооружение и все виды запасов вывезены на дивизионные и армейские склады. Помещения тоже все переданы, за исключением тех, где еще размещается 17 наших офицеров и взвод солдат. Рассказал подробно о моей встрече с комдивом и комкором, а также о моем разговоре с кадровиком.

– Да… хоть всего этого и надо было ожидать, но все как-то очень уж неожиданно. Вот и я завтра с семьей отправляюсь на Родину. Уже получено официальное распоряжение, переговорил с командиром дивизии, билеты заказаны, так что утром – в путь.

Наступила целая полоса разлук, а сейчас вот пришла пора проститься с Дегтяревым. Конечно, он был добросовестный, очень честный и порядочный офицер. Излишняя суета объяснялась только его беспокойством о деле, о недопущении происшествий, стремлением поддерживать порядок.

Сейчас, когда я вспоминаю о Дегтяреве, в памяти всплывают еще двое – ротный командир в Заполярье Гончарук и Вася Дудник, который в 100-м Гвардейском стрелковом полку командовал батареей. Перед этими тремя людьми я навсегда остался в долгу. Я помню его, этот не выполненный перед ними долг, – они просили, я обещал, но не сделал то, что был обязан сделать.

О Дегтяреве. Расставшись с ним в Германии, я встретил его в 1951 году в Военной академии имени М. В. Фрунзе: он был на курсах командиров стрелковых дивизий (Курсы КСД) при академии, а я поступил на 1-й курс основного факультета. Молодость часто бывает несправедливой – мы, молодые офицеры, называли эти курсы КСД по-своему, с присущей нашему возрасту иронией: Курсы старых дураков. Хотя там учились командиры в возрасте от сорока до пятидесяти лет. Точнее, не наш набор придумал это прозвище, наверное, этот ярлык повесили на курсы сразу после их образования. Дегтярев был полковник, а я майор. Он очень просил зайти к нему в аудиторию во время самоподготовки. Ему очень хотелось что-то мне рассказать, как он выразился, «сугубо доверительно и касающееся вас лично». Я обещал, но в сутолоке первых месяцев учебы, когда много времени ушло на адаптацию, на выработку приемов и методов действий, к которым «приучает» академия, я об этом как-то подзабыл. А когда уже окреп в своей студенческой жизни и сам захотел встретиться с Дегтяревым, то оказалось, что его набор уже окончил курс обучения и он уехал в войска.

Прошло много времени. Я стал генерал-полковником и уже несколько лет командовал Прикарпатским военным округом. В Черновцах, это на юге округа, стояла одна из шестнадцати дивизий. В один из очередных моих приездов в дивизию для проверки и оказания ей помощи и одновременно для решения депутатских вопросов (я был избран в Верховный Совет СССР в Черновицкой области), ко мне вдруг в конце недели, когда надо было уже улетать домой, обратился областной военный комиссар: «Товарищ командующий, к нам в военкомат постоянно приходит один старик и просит, чтобы мы доложили вам о нем. Говорит, что вы якобы его хорошо знаете, вроде он был даже командиром полка, а вы – заместителем». Я поинтересовался фамилией. Мне сказали: «Полковник Дегтярев».

Все происходит уже на аэродроме. Меня провожают не только военные, но и областные руководители. Оказалось, что военком не имел с собой ни адреса, ни телефона Дегтярева. Извинившись перед товарищами, я сказал, что приеду через полчаса, а заместителя командующего по строительству попросил рассмотреть вместе с областным начальством не доведенные до конца проблемы строительства в городе. Через десять минут мы были в военкомате. Мне находят телефон Дегтярева, и я звоню ему.

Отвечает старческий женский голос. Я интересуюсь:

– Это квартира Дегтяревых? А полковника Дегтярева можно пригласить к телефону?

– Пригласить-то можно… – замялись на другом конце провода, и после некоторых раздумий: – Вот только сможет ли он подойти? А кто это?

– Скажите – Валентин Иванович Варенников.

– Скажу, скажу. Я много слышала вашу фамилию. Я их родственница. Жена его померла, а я вот присматриваю. Сейчас я его приведу.

Через некоторое время я услышал в трубке всхлипывания. Соблюдая прежнюю субординацию, я сказал в трубку:

– Товарищ полковник Дегтярев, это вы?

В ответ откровенные громкие рыдания, а между ними можно было понять: он рад, что я позвонил, он хочет обязательно встретиться, намерен мне кое-что рассказать и т. д.

Я дал слово, что в следующий раз заеду в Черновцы обязательно и повидаюсь с ним. Разговор закончился. На душе было тяжело и тоскливо.

– Не хочу вас упрекать в том, что вы своевременно не доложили мне о просьбах ветерана, – сказал я военкому, – но к моему следующему приезду вы обязаны посетить полковника на дому, выяснить, какие у него житейские проблемы, и все их разрешить. Если у вас что-то не будет получаться, пройдите к председателю облисполкома или к первому секретарю обкома и передайте мою просьбу. Позвоните мне в штаб округа во Львов и доложите.

Мы с военкомом обо всем договорились, и я отправился на аэродром. Оказывается, время здесь попусту не тратили. Спор раскалился до предела. Пришлось еще полчаса разбираться. Но расстались мирно, договорившись обо всем, и все остались довольны.

Через месяц мне звонит облвоенком и докладывает, что все просьбы полковника Дегтярева выполнены, да и были они незначительные. Но сам он очень плох. Беспрерывно плачет – такая вот болезнь. А еще через месяц я опять появился в Черновцах. Среди других вопросов заранее наметил свидание с Дегтяревым. На аэродроме я говорю военкому:

– Поехали к полковнику Дегтяреву.

– Так он на прошлой неделе умер. Мы его похоронили со всеми почестями.

Сказав товарищам, что через час приеду в обком КПСС, я отправился на квартиру к Дегтяреву. Старушка, с которой я разговаривал прошлый раз, оказалась младшей сестрой Дегтярева. Жену он похоронил уже давно и с тех пор сам заболел неизлечимой болезнью – как только начинает говорить на любую тему, сразу рыдает. Дочь вышла замуж и проживает где-то в Якутии, а взрослый уже внук проучился два года в институте и куда-то исчез. Раза два или три присылал письма из Мурманска. А последний год вообще не слышно. Дочь приезжала на похороны, пожила неделю и позавчера улетела обратно. Вот такая у них сложилась жизнь.

Я спросил, о чем говорил ее брат, когда вспоминал нашу совместную службу. Оказывается, он очень тепло отзывался обо всех, а что касается меня, то очень хотел бы со мной встретиться и кое-что рассказать.

Вот так ушел из жизни человек, которому я обязан был совместной хорошей службой, но самое главное – которому обещал обязательно встретиться, чтобы тот мог наконец высказать все, что было у него на душе. Однако этого не произошло, и невысказанное ушло вместе с ним в могилу.

О капитане Гончаруке. Это был прекрасный командир роты в 281-м мотострелковом полку, который стоял в Аллакурти. Я же был командиром дивизии. В 1964 году по итогам инспектирования дивизия получает высокие оценки. Это результат труда офицеров и всего личного состава. В 279-м мотострелковом полку командир роты старший лейтенант Зайцев получает орден Красной Звезды и его назначают сразу командиром батальона. Такие же заслуги были и у Гончарука, и он тоже был представлен к назначению на батальон. Однако кадровики армии сделали по-своему – включили в список на поощрение ценным подарком. Конечно, я не мог пройти мимо такой несправедливости, тем более что лично знал Гончарука. Он до меня командовал семь лет ротой и при мне год, и все это время рота оценивалась отлично. А кадровики ему – часы. Уже, наверное, десятые по счету. Звоню командующему армией. Тот обещает разобраться. Через некоторое время приезжаю в Аллакурти и говорю командиру полка подполковнику Довганюку, чтобы он пригласил капитана Гончарука. А командир полка сообщает:

– Так он уехал по замене.

– Почему именно он? Ведь мы должны были добиться, чтобы он стал комбатом!

– Не знаю, но персонально было указано, что именно ему замена.

Это все чиновники, их работа. Много они напортачили в армейской службе. Но самое тяжелое впереди. Через пять лет, когда я уже окончил Военную академию Генштаба, откомандовал в Архангельске 26-м армейским корпусом, мне доверили командовать 3-й Ударной армией в Группе Советских войск в Германии. Провожу учения с 207-й мотострелковой дивизией. Поднял ее ночью по боевой тревоге и вывел на Магдебургский учебный центр. В течение всей ночи сам и штаб армии проверяем, в каком составе вышли войска и как они оборудуют предназначенный для них район. Рассвет только-только начал пробиваться. Я обходил подразделения одного из полков. Подошел к очередной роте. Командир рапортует:

– Товарищ генерал, третья рота первого батальона занимается инженерным оборудованием района сосредоточения. Командир роты капитан Гончарук.

Я подошел поближе и в сумерках вижу, что передо мной наш заполярный капитан Гончарук. Я отдал распоряжение своей группе, чтобы они продолжили работу, а сам с капитаном отошел в сторону. Мы начали вспоминать совместную службу. Рассказал ему, что представлял его на должность командира батальона. Он, оказывается, это знал, но ему тогда кадровики «разъяснили», что он будто бы опоздал в Военную академию, поэтому на комбата может не пройти и что его отметят в приказе командующего армией.

– А как ваша рота выглядит здесь?

– Отлично! Пять лет отлично.

– Мы обязательно исправим эту ошибку. Я назначу вас на должность командира батальона, и сразу пошлем на звание.

– Спасибо, товарищ командующий, но я, по моей просьбе, уже представлен к увольнению. Я капитан, а мне сорок два года.

– Но, прежде чем увольняться, надо позаботиться о выслуге лет, о пенсии, о месте жительства, о жилой площади и т. д.

– Все это продумано. Я пошел в училище в восемнадцать лет, поэтому на сегодня только календарных двадцать четыре, да двенадцать лет в Заполярье, где год – за полтора. Это еще плюс шесть. Всего тридцать. Наконец, я на севере приобрел капитальный радикулит. Меня комиссуют. Но главное – меня дома ждут, и должность директора средней школы тоже – я же до военного училища окончил железнодорожный техникум. А домик у моих родителей большой, добротный. Они с радостью нас примут. Так что решение созрело и принято. А за заботу благодарю.

Чувствовал я себя перед капитаном очень скверно. Взять возраст: мне 46, а ему – 42, т. е. разницы почти никакой. Но я генерал и командующий армией, а он, почти 20 лет отлично командуя взводом и ротой, остался капитаном. Где же эти заботливые отцы – командиры и политработники, которые обязаны были своевременно решить задачу и с учебой в Академии, и с выдвижением, и со званием? А теперь вот все. И я тоже повинен в судьбе этого капитана.

– Ну, может, вам сейчас в чем-то помочь?

– Да нет. У меня все нормально и все решено.

Единственно, что я смог сделать для него, – это написать поощрительный приказ об этом капитане, где был изложен его удивительный служебный путь, прекрасные результаты его ратного труда, и вынести благодарность с памятным подарком. Хотя это, конечно, ничто в сравнении с тем, что сделал капитан.

И наконец, Василий Дудник, старший лейтенант, командир полковой батареи 120-мм минометов. В июне 1944 года, передислоцировавшись из 3-го Украинского в 1-й Белорусский фронт, наша дивизия выгрузилась в районе железнодорожной станции Сарны, выдвинулась в район Ковеля и с началом Белорусской операции действовала на самом левом фланге основной группировки, прикрывая открытое левое крыло фронта. Формально она входила во второй эшелон, но фактически на дивизии лежала большая ответственность. Однако досадная беспечность привела к тому, что уже первые дни операции (вторая половина июня 1944 г.) были для нашего полка печальными.

Разведку немец, как всегда, пропустил, а по полку открыл губительный фланговый огонь. Мы понесли потери. Полк залег. Командир полка поставил задачу – подавить пулеметы. Но на пересеченной, с густым кустарником и перелесками, местности обнаружить их было очень трудно. Надо было лично выдвинуться и отыскать все цели. Я взял своих разведчиков, вызвал командира батареи Дудника с группой управления. Объяснил обстановку и дал задание – отыскать немецкие пулеметы (особенно два крупнокалиберных) и подавить. Сказал, что сам я со своими разведчиками поползу впереди, а Дудник – в семи – десяти метрах за мной. Дудник мнется. Спрашиваю: «Что случилось?» Он в ответ: «Я чувствую, меня убьют».

Мы стали его успокаивать. Но он побледнел, руки трясутся. Хотя в принципе был храбрый офицер. Разведчики предложили флягу с водкой – глотнуть, чтобы снять напряжение. Он отказался. Я все-таки посоветовал ему отбросить тяжелые мысли, и мы двинулись вперед. Проявляя все меры предосторожности и останавливаясь через каждые 50 метров, изучали обстановку. Так длилось минут сорок. И вдруг слева, буквально в 100 метрах, группа немцев открыла из автоматов ураганный огонь. Наши разведчики в считанные секунды открыли ответный, не менее интенсивный огонь. Немцы побежали в глубь леса. Из группы Дудника крикнули, что у них потери. Мы вернулись. Пострадал один Дудник. Он лежал на спине с закрытыми глазами и все время повторял: «Я же говорил, что убьют». Перевязав, мы втащили его на плащ-накидку, и четыре человека поволокли его в тыл, а я забрал радиста с радиостанцией и вместе со своими разведчиками двинулся дальше.

Минут через 10–15 перед нами открылась отличная панорама. На опушке спелого соснового леса стоял небольшой бревенчатый сруб без окон и без дверей. На крыше этого сруба устроился крупнокалиберный пулемет и спокойно «поливал» дорогу, которую окружал высокий кустарник, из-за него ничего не было видно. Второй пулемет окопался левее – на пригорке в окопе и помогал первому. Мы нашли удобное для себя место, замаскировались. Я вызвал 120-мм батарею, затем 76-мм орудийную батарею, пристрелял в стороне от целей репер и обрушился на эти пулеметы шквальным огнем. Оказалось, что в этом районе было вообще большое скопление немцев. Бросая все, они мчались в глубь леса. Когда пулеметы заглохли, я перенес огонь на лес. Конечно, это был менее эффективный огонь, но психологически он действовал сильно. Вызванная мною полковая разведка прочесала обстрелянную нами местность, прихватив двух немцев в качестве пленных, и доложила, что это был хорошо оборудованный район. Осталось много убитых немцев.

Полк поднялся, привел себя в порядок и двинулся дальше, а у меня из головы не выходил Дудник и его слова: «Я ж говорил, что меня убьют». Я казнил себя, как мог. Ну, если человек предчувствовал, что его подстерегает беда, зачем же было брать его с собой? И твердил про себя: «Только бы он остался жив!» Ранение было очень тяжелое, и Дудник появился в полку, как мне потом стало известно, только в сентябре, т. е. через три месяца. Но я к тому времени сам уже был в госпитале, а когда вернулся в декабре, то при первом же, без свидетелей, разговоре я извинился перед ним, что так получилось. И, чтобы разрядить обстановку, сказал:

– Хорошо, что остался жив.

– Жив-то жив, но очень уж рана болит. Тяжко мне.

– Давай в госпиталь, пусть приведут полностью в порядок.

– Да какой уж тут госпиталь – скоро в наступление, конец войне.

А я опять был в положении человека, по вине которого пострадал другой. Конечно, не взяв его тогда с собой, можно было бы избежать этого тяжелого случая. И как бы я себя ни утешал тем, что многим другим (сотням, тысячам людей) сделал много доброго, это не снимало, не снимает и сейчас тяжесть, которую я несу по своей вине.

Конечно, корю я себя и считаю виноватым и в событиях августа 91 года, но об этом позже. А сейчас – Целленрода, прощание с боевыми товарищами.

…На следующий день рано утром у дома командира полка собрались его заместители. Наготове стояло две машины – в одной поедет командир с женой и дочкой, а во второй – адъютант с вещами. Отъезжающие вышли. Мы подошли, поздоровались. Женщины хоть и улыбались, но глаза их были мокрые, и они постоянно промокали их платочками. Командир полка двигался энергично, но без особой на то нужды. Так у него всегда, когда нервничает и переживает.

Наконец, мы поцеловали женщинам ручки, а они, к нашему огорчению, разрыдались. Потом обнялись поочередно с командиром полка, пообещали, что обязательно встретимся, пожелали счастливого пути, и они уехали. Мы долго еще стояли, не зная, о чем говорить. На душе было пусто и печально. Наконец, пришел солдат и сказал, что к телефону просят начальника тыла. Тот переговорил – оказалось, что ему надо выехать в Грейц для уточнения некоторых документов. А Уткин сообщил:

– У меня есть дельное предложение.

– Я поддерживаю, – заявил Каун.

Мне оставалось только согласиться с ними. Мы пришли к Владимиру Васильевичу на квартиру. Через две-три минуты все было уже на столе. Первый тост, уже по нашей традиции, был за Победу советского народа. Второй – за нашу славную дивизию, которую несправедливо расформировали, хотя у нее славный боевой путь и много наград. Третий – за Дегтярева.

– Что бы о нем ни говорили, а он был мужик что надо. Жил заботами полка и всего себя отдавал полку. Пожелаем ему и его семье счастья, пусть им икнется!

А потом, как обычно, пошли воспоминания, итоги, прогнозы. Особо жаркий характер принял раздел прогнозов. Владимир Васильевич однозначно заявил, что он возвращается в свой родной Рыбинск и будет учить детей. Другого взгляда придерживался Федор Иванович:

– Если меня оставят в армии, я буду благодарен. Конечно, надо пробиваться в академию. Служба мне нравится. Да и тебе, Валентин, служба нравится. Ты любишь порядок, четкость, хорошую организацию, дисциплину. У тебя есть военная косточка.

– При чем здесь порядок, дисциплина, организованность и военная косточка? – возразил я. – Ведь в гражданских организациях тоже должны быть порядок, организованность и дисциплина.

Но Федор не сдавался, а Уткин подливал масла в огонь.

В общем, встреча затянулась. А на следующий день я получил указание прибыть в штаб дивизии за предписанием к новому месту службы. Предупредили, чтобы взял вещи. Времени осталось в обрез, поэтому расставание с товарищами прошло накоротке. Договорились встретиться, но, к сожалению и к удивлению, жизнь нас так больше и не свела.

Приехав в Грейц, я зашел в отделение кадров дивизии. Там находилось представительство штаба армии. Полковник объявил мне, что я назначен в артиллерийский полк 88-й Гвардейской стрелковой дивизии. Помолчав, добавил:

– Заместителем командира дивизиона.

Поскольку я никак не реагирую, он спрашивает:

– Вопросы есть?

– Есть.

– Какие? Только коротко и по существу.

– Именно по существу и коротко: как решается вопрос с моим увольнением? Я ходатайствовал об этом.

– Никак. Вам, очевидно, объявили решение командующего артиллерией армии генерал-лейтенанта Пожарского оставить вас в кадрах?

У меня в душе образовалась какая-то пустота и поселилось безразличие ко всему. Что толку затевать спор с этим бумажным полковником? Ему лишь бы выполнить приказ и растолкать офицеров по свободным нишам в штатах. Потом, мол, разберемся.

Получил я направление в 88-ю Гвардейскую стрелковую дивизию в 194-й артиллерийский полк, который располагался неподалеку от Плауэна в знакомых для меня краях. Но самое интересное то, что, прибыв в полк и вступив в должность заместителя командира одного из трех артиллерийских дивизионов, я из разговоров среди офицеров понял, что дни этой дивизии тоже сочтены – и она должна быть расформирована. Вполне понятно, что это вызвало у меня и удивление, и возмущение – зачем же по несколько раз перебрасывать офицеров, тем более что они заинтересованы в увольнении? Или, так сказать, испытывали на прочность? Однако вместе с этим чувством была и надежда, что я в этот раз все же добьюсь своего. Все-таки очередное расформирование, причем в новой для меня дивизии, где никто меня не знал, и поэтому ценности для них особой я представлять не мог. У них своих офицеров, хорошо изученных и прославившихся, полно. В общем, как говорят, появился свет в конце туннеля.

Слухи подтвердились. Действительно, в конце мая 1946 года попадаю в 88-ю Гвардейскую дивизию, а в декабре этого же года ее расформировывают, и меня, уже командиром батареи, направляют в 20-ю механизированную дивизию (такие дивизии начали создаваться у нас, в Группе войск в конце 1945 года). Она дислоцировалась в Иене – городе, знаменитом оптикой фирмы «Цейс». Все происходило в авральном порядке: вызвали, вручили предписание и, не сказав даже пары слов для поддержания духа, отправили на новое место. Ну, какое может быть в таком случае настроение? Понятно, самое отвратительное.

Прибываю в штаб дивизии, отыскиваю отделение кадров и вместе с предписанием вручаю свой рапорт об увольнении. Офицер покрутил мои документы и, сказав: «Подождите!» – быстро исчез. Появившись минут через пять, пригласил меня пройти к начальнику отделения кадров дивизии. Большой, средних лет мужчина в звании майора поздоровался за руку, любезно пригласил сесть, предложил курить, а потом начал свой долгий монолог:

– Я внимательно изучил ваше личное дело, особенно боевой путь. Вы побывали в таких сложных операциях, что хотели вы того или нет, но приобрели такой колоссальный опыт, каким многие не располагают. Оборона, наступление, отступление, опять наступление, Сталинград, Северный Донец, Днепр, Днестр, Висла, Одер – и везде захват или удержание плацдарма, один из сложнейших видов боевых действий. А штурм Берлина?! Да сам путь в стрелковом полку от Сталинграда до Берлина уже о многом говорит. Участник Парада Победы. Вы ведь отлично знаете, что туда не каждого посылают, а по заслугам и по внешнему виду, чтоб сразу было видно: вот он, победитель! Мне еще известно и от подполковника Дегтярева – вашего бывшего командира полка, с которым мы давно дружим, и от командования 194-го артиллерийского полка, что вы прекрасный методист, любите военное дело и умело обучаете офицеров и солдат. Вы способный офицер. Вам надо думать не об увольнении, а об учебе в Академии. Я уже не хочу напоминать вам о существующем решении члена Военного совета 8-й Гвардейской армии – командующего артиллерией армии Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Пожарского – вы, как и некоторые другие офицеры, должны быть оставлены в кадрах Вооруженных Сил. Конечно, обидно, что вы дважды попадали под сокращение и дважды по независящим от вас причинам понижались в должности от заместителя командира полка до командира батареи. Но ведь вы молодой человек, вам всего 22 года, а вы уже прошли такую богатую школу. Давайте договоримся: сейчас вы идете на службу в 59-й Гвардейский механизированный полк командиром батареи артиллерийского дивизиона, а на следующий год пишете рапорт об учебе в Академии. Наши механизированные войска пользуются сейчас всеобщей поддержкой у руководства Вооруженных Сил, и офицерам открыт зеленый свет на учебу. Я не требую от вас сейчас окончательных решений, подумайте, дверь ко мне в любое время для вас открыта, тем более что ваш полк практически в одном городке со штабом дивизии. Пройдет некоторое время – приходите, всегда буду рад поговорить. А сейчас прошу зайти к капитану, который привел вас ко мне. Необходимо получить у него предписание, подписанное командиром дивизии генерал-майором Серюгиным, и явиться в штаб полка к помощнику начальника штаба по учету личного состава. Он вас представит и руководству полка, и в дивизионе.