Текст книги "Однажды навсегда"

Автор книги: Валентин Афонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Мы уже почти обошли это небольшое столпотворение, как вдруг из-за спин опять показалось лицо старика, и я остановился: дядя Вася!..

Узнать его было трудно: он лежал без очков, с закрытыми глазами, нос, казалось, увеличился, заострился, лицо бледно-желтое, восковое, – неужели сбылось?!

Носилки задвинулись.

Врач, уже сидевший в глубине машины, тут же склонился над дядей Васей, прилаживая к нему кислородную маску.

Остальное, дальнейшее, разглядеть не удалось. Санитары опустили дверь с красным крестом на матовом стекле и разошлись в разные стороны: один – на водительское место, другой – через боковую дверь – к больному.

Машина почти бесшумно завелась, заурчала, обдавая толпу выхлопами, плавно тронулась с места, поехала, и только тогда я спохватился, побежал вдогонку, поравнялся с кабиной водителя.

– Что с ним, скажите, куда вы его?..

Я держался за ручку дверцы, стараясь бежать вровень с машиной.

Но шофер, видать, не расслышал от неожиданности, лишь покосился на меня в недоумении, выруливая на малой скорости по извилистой дороге со двора.

– Я сосед! – отчаянно втолковывал я ему, как глухонемому. – Что с ним? Куда везете?..

Стекло кабины было наполовину приспущено – шофер уже просто не мог не услышать.

– В Склифосовского, – профессионально-скучающе процедил он и, в последний раз взглянув на мою руку, прибавил газ.

Машина рванулась вперед – я отпустил ручку дверцы и резко замедлил шаги, озадаченно переваривая добытую информацию: значит, инфаркт? или инсульт? – какие там еще болезни в старости? И неужели он сам себе вызвал врачей?..

Женька, тоже немного запыхавшийся, нагнал меня, и мы пошли рядом, глядя вслед «Скорой», уже с мигалкой и сиреной выезжавшей на проспект.

– Его при мне выносили из квартиры на твоем этаже, – сказал Женька. – Тот самый дядя Вася?

Я кивнул.

«Скорая», влившись в поток машин, уже скрылась из виду, а мы остановились на обочине, и теперь, куда идти дальше, зависело от меня.

Я оглянулся в тоске по сторонам и, все еще не в силах расчленить мешанину в мыслях, ставшую после происшествия с дядей Васей еще более запутанной и тягостной, рассеянно двинулся по тротуару влево.

Но вдруг я увидел ряд таксофонов и свернул к ним, выгребая из карманов остатки роскоши.

Женька тоже вытащил свой кошелек, и очень кстати: у меня не оказалось жетонов, а у него, конечно, были.

Первый таксофон не работал.

Скрежеща зубами, я шарахнул трубкой по рычагу, от всей души желая разнести в клочья этот чертов аппарат.

Второй – работал. Но я дважды набрал номер – длинные гудки без ответа.

Наверно, еще не успела дойти, – подумал я и решил, что самое разумное сейчас – тоже идти к ее дому, не теряя времени.

Я понуро посмотрел на Женьку: мне ужасно не хотелось оставаться одному, но у него ведь могли быть и свои дела и планы.

– Слушай… – Я засмеялся. – Ты сейчас куда вообще-то?

– С тобой… – Он удивился и смутился. – Ну пока ты один, конечно. Ты против?..

Я горько хмыкнул: меня вдруг прямо до слез тронула такая вот его абсолютно ненавязчивая готовность поддержать меня.

– Да я-то за, если ты сам не против.

– Я не против, – засмеялся он. – Веди давай, «ващета»!..

Что бы я делал в эти часы без Женьки – не представляю.

Такой тоски, такого отчаяния я никогда еще не испытывал.

Я не пропустил по дороге ни одного таксофона и накручивал, накручивал цифру за цифрой, почти каждый раз обмирая в надежде, что вот сейчас она снимет трубку, но… либо я попадал не туда, либо все то же: длинные гудки.

Хрусталик самоотверженно «зашизовывал» мне зубы литературными и окололитературными разговорами. И в четыре ноги мы с ним протоптали собственную тропу вокруг ее дома и дежурили во дворе на детской площадке, то и дело поглядывая на ее окна. И, конечно, трезвонили в дверь на седьмом этаже, вслушиваясь, как брошенные собаки, в глубину неведомого, но вроде бы родного жилья-обиталища, и слышали там шорох и тихий ответный скулеж бедолаги Чино: он, видно, тоже тосковал по хозяйке, так что даже не лаял на звонки.

А ее, хозяйки-то нашей, и след простыл – как в воду канула.

Что она задумала, такая-сякая-разэтакая? Что учудила? Куда запропастилась?

В голову лезли всякие ужасы, катастрофы, и я вздрагивал от каждого сигнала на улице, от малейшего скрипа тормозов, от всего.

Это была ужасная бесконечность, безысходность, полная безнадега.

Потом, правда, Женьке пришла вдруг мысль: а что если мы ее ищем здесь, а она ждет меня где-нибудь там, на Кутузовском, у дома моего?

И я похолодел: точно! Ведь нас тогда увела от дома «Скорая» с дядей Васей, а если бы не «Скорая» или если бы мы хотя бы догадались вернуться сразу… – вот кретинство!

И мы помчались туда, облазили все закоулки, но, как выяснилось позже, разминулись: еще действовал закон подлости. Она и вправду возвращалась, когда немного одумалась («Скорую» не видела – значит, уже после происшествия с дядей Васей), и ждала там какое-то время, но, разумеется, не дождалась и ушла. Ушла «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок».

Я же в своей безысходности совсем с ума свихнулся.

Я вглядывался в лица всех молодых женщин на улице, искал ее в толпах прохожих на той и на этой стороне, внимательно осматривал через стекла проносившиеся мимо троллейбусы и автобусы, набитые битком, и такси, и частников, и она мне мерещилась чуть ли в каждой встречной, я уже думал, что забыл ее и не вспомню, не узнаю даже при встрече, – такого сумасшествия я от себя не ожидал.

– Жень, ты помнишь ее лицо?

– Да. Но смутно, правда.

– Вот и я…

Хорошо хоть с дядей Васей прояснилось – мы съездили в Склифосовского, кое-что разузнали: он в реанимации, инфаркт миокарда, состояние тяжелое, посетители не допускаются, но главное – жив и, есть надежда, будет жить и дальше.

Откровенно говоря, я ожидал худшего и, по своей эгоистической привычке, боялся, что оно и вовсе омрачило бы мое существование, в те часы и без того беспросветное. Но дядя Вася как бы отпустил мне мою невольную вину – наш ночной спонтанный диспут, так взволновавший уже больного старика, – он умер с тем жутким завещанием, и я воспрянул почти с суеверной надеждой на улучшение всего, что связано со мной.

И вот мы опять – в который раз – пришли к ее дому, вошли во двор, в привычной безнадеге поворачивая и задирая головы к ее окну.

И вдруг – хлоп-хлоп глазами – туда и друг на друга: показалось?..

Пересчитали еще раз: справа пятое, сверху третье – нет, то есть да, действительно что-то…

Я тут же бросился обратно за угол, к таксофону, и, ужасно волнуясь, сбиваясь и промахиваясь, набрал наконец заветный номер.

И вот – гудок, потом второй, потом обрыв и грохот падающего жетона… и… дур-рацкие автоматы! – пока жетон проваливался, там уже что-то сказали, и я не расслышал – она или не она?!

– Але! – крикнул я и мгновенно покрылся испариной.

– Слушаю… – Голос был вроде ее, но – холод! холод! – не узнала, что ли?..

– Привет!.. – сказал я, обиженно и удивленно скисая.

– Привет… – насмешливо ответил голос, тоже явно удивленный.

И тут я все понял:

– Простите, эээ… будьте любезны… ну, в общем, мне бы вашу дочь, если можно… она дома?.. Скажите ей – это говорят из милиции… то есть из цирка!.. Слоны идут на водопой!..

– Ничего не понимаю, – пробормотала моя славная теща, а рядом: «Ну мама, мама!» – божественный, из всех миллиардов единственный голос моей возлюбленной.

И затем уже в трубке:

– Алло! Это ты?!

Ну разумеется, это был я, а кто же еще-то.

Но у меня – не забалуешь!

Как только мне стало ясно, что она жива и здорова, я тут же взял себя в руки и артистически сурово сказал:

– Знаешь, это не телефонный разговор. Жду тебя на скамейке, если не возражаешь, конечно.

– А ты здесь?! Я сейчас! Только не уходи!.. – И в трубке запищали-застонали короткие гудки.

Дорого мне дался суровый разговор. Совершенно обессиленный, горячий и мокрый, я отпал от телефона прямо к Женьке в охапку.

– Ну что? – восхищенно смеялся он, еле удерживая меня в равновесии. – Нормально?

– Норма-ально! – смеялся я в ответ, слыша и видя его сквозь пелену своего головокружительного счастья.

– Тогда – ни пуха, что ль?

– Иди ты к черту!

– Иду, иду, не сумлевайся! – И вложил в мою руку брелок с ключами. – Не потеряй, смотри, на улице останешься. Врубился, нет?..

Вот когда дошло до меня настоящее значение Женькиного одолжения – да просто подвига, не меньше. О ключах-то мы договорились раньше, и Женька сам же, между прочим, предложил мне свою хату на Таганке, которую ему снимают родители (он из провинции, тоже единственный отпрыск), но я тогда еще не знал, как у меня сложится и сложится ли вообще, колебался, отнекивался, хотя вариант на первое время просто блестящий.

И вот – час настал, можно было уже не бояться сглаза, но мне вдруг стало неловко перед другом: ради нас он шел на лишения, возвращался в общагу, где у него всегда забита койка, он там же и прописан, и получалось, что я и жилище у него забрал, и его самого отшивал за ненадобностью – «была у зайца избушка лубяная…».

– Спасибо, Жень, – сказал я, с чувством пожимая его руку. – Прости за временные трудности.

– Балбес, что ль? – удивился он. – Ну, разбирайся там. А ежели объявится хозяйка, скажи, что ты мой брат из Саратова.

– Ага, близнец.

– Не близнец, а двойняшка. Большая разница.

– Две большие разницы.

– Да, – согласился он. – Ты и я. Но я больше, имей в виду.

– Зато я выше и чище, – сказал я. – Тоже имей в виду.

Истощив запас импровизаций, посмеялись, повздыхали, и Женька заторопился:

– Ну пока… – Слегка смущенный (невольно позавидовал, наверное), попятился, разворачиваясь, чтобы уйти. – За вещичками я завтра – позвоню и заскочу. Кстати, насчет училища: может, зря ты так резко? Даю намек… – И этак небрежно махнув рукой, пошел, да не туда вначале, запнулся, удивился: – Компас барахлит… – и повернул в обратную сторону.

А меня уже вовсю знобило-колотило от тревоги.

По телефону – это одно, но мы ведь не виделись больше трех часов: может, что-то уже изменилось к худшему?

Как мы встретимся? Что скажем? Да и будет ли что сказать?..

Пересекая двор по диагонали, я оглянулся на ее окно, но никого там не увидел, и это совсем меня доконало: скоро! скоро! наверно, спускается в лифте!..

А на детской площадке оказалось вдруг полным-полно детей – после тихого часа, что ли?

Здесь же тусовались кучками мамы и бабушки.

И даже на нашей скамейке – так же, на спинке, – сидел моего примерно возраста парень с раскрытой книгой в руках. Он поглядывал поверх книги в сторону песочницы, и я про себя подивился: ишь ты, папаня!

Но такое многолюдное соседство мне абсолютно не улыбалось.

Я стал было искать место поспокойней и вдруг почти нечаянно взглянул в направлении крайнего подъезда, и в тот же миг – укол предчувствия в сердце! – резко распахнулась дверь: на ступеньках появилась Она.

Ничего и никого вокруг уже не видя и не помня, спотыкаясь и оступаясь в ямы, я ринулся к ней напрямик, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не бежать.

Я еще издали всматривался в ее глаза, пытаясь разгадать в ее отношении ко мне какие-нибудь тайные перемены и страшно боясь невольного отчуждения после прошедших часов разлуки.

Нет, она-то опять как будто похорошела за это время: прическа другая? одежда? это все для меня, я понимал! – но смогу ли и я ей понравиться, как она мне? таким ли она меня представляла себе?

Я ревностно высматривал в ее лице хоть малейшую тень разочарования и, не находя пока ничего такого, то улыбался ей, то хмурился, отчаянно комплексуя.

А с ней происходило, наверное, то же самое: она так же, как я, улыбалась и хмурилась, смущенно-вопросительно вглядываясь в меня и сдерживаясь, чтобы не бежать, и я, видя ее и читая перепады и оттенки в ее настроении, вдруг подумал и поразился: как же она дорога мне, эта девчонка, и до чего же я весь, без остатка, завишу от нее!..

И вдруг – жгучая обида захлестнула меня горечью, перехватила дыхание: мне вспомнилось, как решительно стучали ее каблуки по лестнице, когда она убегала от меня, вспомнились мои слезы на сером бетоне и все, что я о ней передумал за эти часы, и мне почудился во всем этом обидно-унизительный смысл: неравенство.

Ведь она же смогла, отшвырнула меня и ни сном ни духом не дала о себе знать, – значит, не так уж и трудно ей это? значит, я ей не так уж и нужен?..

И я невольно замедлил шаги, остановился: пусть-ка сама подойдет, объяснится, в чем дело, а я еще посмотрю, как с ней быть или не быть.

Но тут вдруг и она остановилась, не понимая, что такое со мной стряслось внезапно, и тоже обиженно насупилась, бессильно опустила руки.

Она, похоже, чуть не падала от слабости, но я, негодяй и подонок, даже видя это, не удержался и, кривя губы в злой усмешке, пробрюзжал сквозь ком в горле противным, царапающим голосом:

– Ну что?.. Явилась?.. Не запылилась?..

Она же молча глядела на меня расширенными от ужаса и удивления и как будто набухающими от влаги невинными глазами, и я растерялся.

Между нами оставалось два-три шага всего, но мне это расстояние показалось непреодолимой пропастью.

– Ну, чего остановилась-то? – сказал я шутливо-грубовато. – Иди сюда.

Но она замедленно, словно в шоке от происходящего, отрицательно покачала головой.

– Нет?.. – удивился я. И от ее печально изучающего взгляда мне стало совсем не по себе. – Ах, ты, наверно, хочешь, чтоб я был у тебя под каблуком?..

И – чудо: в глубине ее зрачков зародились вдруг радостные искорки, и губы дрогнули в улыбке, и она вдруг согласно кивнула, но, видя мое изумление, комично спохватилась, поспешно крутя головой, и совсем запуталась в ответах, засмеялась и всхлипнула, тут же обеими руками смахивая слезы.

– Ну давай вместе, что ли? – предложил я, уже заискивая.

Она неопределенно пожала плечом, и я понял: подавая пример, шагнул к ней первый – остановился.

Она – тоже с улыбкой – шагнула навстречу.

И вот мы стояли уже почти вплотную и не знали, что нам делать.

Мы опять ощущали мучительное и сладостное взаимопритяжение, но испуганно уставились друг на друга и смотрим, разглядываем наконец-то вблизи, «удивительное рядом»: ее глаза – один и другой… влажные ресницы… бровки… нос-курносик… губы-барбариски… лоб… висок…

Я поднял руку и осторожно потрогал слегка вьющийся локон у нее на виске – завлекалка, ага… – коснулся прозрачного ушка, зарываясь пальцами в глубь волос на затылке, и – тут что-то и у меня в глазах защипало, затуманилось – я зажмурился, утопая ресницами в слезах, и, как слепой, чувствуя встречное движение, потянул ее голову к себе на грудь, обнимая сердцем и притираясь щекой и губами, вдыхая, вбирая в себя волшебный аромат ее мягких шелковистых волос.

Да неужели же и вправду могло не быть всего этого?

Неужели я мог никогда не встретить ее, вот такую, родную и единственную, во веки веков?

И как же она-то отважилась так рисковать, убегая, бросая меня, при такой случайности – нет, уникальности – всего, что у нас с ней было и что есть?

Я, конечно, давно простил ей, чего уж, свои – сочтемся.

Но и не попенять лишний раз – с долей шутки, с долей всамделишной досады, чтобы она знала, каково мне было без нее, – не смог.

Растягивая в улыбке соленые губы, проговорил непослушным, срывающимся голосом:

– Дуреха…

– Сам ты… – отозвалась она, тоже ревя белугой, – дурех…

– Ну ладно, ладно, – тут же смягчился я, успокаиваясь и шмыгая носом. – Как звать-то тебя?

– Так и не знаешь? – удивленно засмеялась, плача.

– Ну откуда?! – снова возмутился я, глотая мгновенно набухший в горле комок – обидчивый стал, куда там!

– Аня… – просто, с улыбкой сказала она.

– «Аня», – проворчал я, все еще будто недовольный чем-то, а на самом деле с интересом обдумывая неожиданное для меня ее имя. – Анюта, что ли?

– Да, Анна, Анюта…

– Ну Нюрка по-русски, да?..

– Можно и Нюрка, как хочешь…

– Ага… – Я повеселел. – Значит, и Нюрка можно, и Нюрочка? А можно и Дурочка, да?..

– Что-что-что-что-что-о?..

– Э-э, да ты еще и глухая?!

А поздно вечером мы шли обнявшись по переулку близ Таганки, говорили о том о сем и ни о чем, и я, между прочим, вспомнил и сдуру, смеясь, пересказал ей изречение отца: «Если бы Шекспир не убил Ромео и Джульетту…» – и так далее.

Я хотел представить это как забавный парадокс, теоретический, искусствоведческий выверт.

Но ее вдруг так сильно поразила эта фраза, что она остановилась:

– Как ты сказал?.. Если бы Шекспир не убил… умерла бы любовь?..

Удивляясь ее серьезу и даже какому-то испугу, я беспечно кивнул:

– Ну да…

Она задумалась, медленно двинулась дальше.

– Нет… Не может быть…

Я шел рядом, правой рукой обнимая ее за тоненькую талию, и с тайным наслаждением глядел сверху-сбоку на прелестный профиль.

– Нет, нет, не может быть, – повторила она, качая головой. И вдруг посмотрела на меня и опять остановилась, настороженно заглядывая снизу в мои глаза. – Чему ты улыбаешься? Думаешь, он прав?

Господи, да мне и дела не было до этих дурацких теорий! Я сам не знал, зачем это вспомнил, и вовсе не думал примерять к себе или к нам. Когда она со мной, я абсолютно спокоен и за себя, и за нее, а чисто житейские проблемы – пустяки! дело житейское!

– Не знаю, – сказал я, уже открыто любуясь ее умными черными смородинками. «Суха теория, мой друг, но вечно зеленеет древо жизни». – И потянулся к ней с поцелуем.

Она слегка отклонилась, руками сдерживая меня:

– Нет, подожди, мне это очень важно. Ты что думаешь?

– Я?.. – Ну разумеется, я не собирался посвящать ее в свои личные думы – уж как-нибудь сам расправлюсь с ними. – Я ду-умаю… – И чуть было не брякнул ради демократии: мол, всякое бывает, нам-то что? Но вовремя смикитил: – Я думаю вот что: не может ентого быть ни в коем разе.

– Правда!.. – улыбнулась. – Ты, правда, так думаешь?..

Мой ответ, видать, серьезно обнадежил и обрадовал ее (вот уж истинно: «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад!»), и я, довольный, снова потянулся к ней губами.

Она послушно прижалась к ним щекой, потом и сама легонько коснулась меня губами, нежно шепнула:

– Ты мой хороший…

– Ты моя хорошая, – шепнул я в ответ, и мы почти одновременно необъяснимо наполнено вздохнули и, снова обнявшись, пошли, слегка толкая друг друга бедрами.

– А ведь иначе, – как бы размышляла она вслух, – если у нас не будет этой веры… зачем нам такая жизнь?.. Ты слышишь?

– Слышь-слышь.

– Нет, ну правда!

– Правда, сущая правда: слышу.

– Ты согласен?

– Йес, май дайлинг! – (Да, моя дорогая! – англ.)

И у нее как будто окончательно отлегло: засияла, грациозно вывернулась из-под моей руки, отбежала вприпрыжку слегка вперед, вальсируя и дирижируя, озорно напевая на мотив «Па-дам»: «Не может быть, не мо-жет быть, ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-а-а…»

Я шел за ней, чуть отставая, и тихо умирал от счастья: мое сердце неуклюже кувыркалось и словно замирало перед новым опасным кувырком.

Наконец я поймал ее, обнял, смеясь, еще не замечая внезапной перемены в ней, а она вдруг всхлипнула громко и отчаянно сжалась, тщетно сдерживая себя, и слезы – ручьем!

– Что ты? Что ты? – испугался я, в недоумении вглядываясь в ее заплаканное личико. – Эй, ты чего?.. – А сам уже тоже готов был заплакать – видно, нервы стали совсем ни к черту. – Аню-ут!..

Но она лишь отрицательно качала головой, страдальчески закусив губу и отчаянно борясь со слезами, и от этого еще горше заплакала, милая, и прижалась ко мне, задыхаясь и вздрагивая.

Ох, дурак, дубина стоеросовая! Я ведь должен был помнить, что эту тему вообще пока нельзя упоминать при ней. Я понял это еще тогда, когда сморозил «ты не боишься, что я тебя брошу» и когда увидел, как остро-болезненно она переносит подобные «шутки». Я обязан был помнить, но урок, как всегда, не пошел мне впрок.

– Ну перестань, – просил я виновато, – пожалуйста… не надо… Ну что случилось?..

– Да-да, – кивала она, – ничего, я понимаю… Это глупо, смешно… я все понимаю, хороший мой… И я ничего не боюсь… правда… я счастлива… я очень счастлива… Но понимаешь… Я ведь и раньше думала и сейчас совершенно не представляю: как же мы дальше будем? Это ведь трудно, наверно, это же не космос, не работа, это земная жизнь – ты понимаешь меня?.. Но я ничего не боюсь, ты не думай… Когда я с тобой, когда я вижу тебя и чувствую рядом… мне так хорошо и покойно… я не знаю, бывает ли лучше… Но вот ты рассказал мне… я понимаю, это не ты, не ты!.. а для меня – как гром среди ясного неба, напоминание: мементо мори – помни о смерти, не забывайся, не забывайся… А я… я забылась?.. да?..

Не отвечая ей, но, молча восхищаясь ранней мудростью моей малышки, я пил-целовал ее открытые, соленые глаза, гладил, как маленькую дочку, по головке, нежно прижимал к себе. Ну какая ж прелесть у меня жена! Да ежели мы оба с ней такие вумные-разумные – да мы же горы своротим!

А она продолжала свое:

– Да, я забылась, забылась. Но я не буду больше забываться. Правда. Это верно. Ты тоже, пожалуйста, не забывайся. Чтобы лучше ценить настоящее, нам нужно почаще вспоминать о нашем будущем. Конечно, старость – грусть, недаром говорят, и нам не уйти от нее, но все равно – ты согласен? – если мы это примем… ну то, что Ромео и Джульетта погибли… погибли со спасение… если мы признаем, что у них не могло быть иного выхода… тогда… во что же нам верить?.. значит, и мы с тобой… обречены?.. да?.. – И подняла ко мне свои заплаканные, милые, печальные черные смородинки и улыбнулась, моя любимая, будто ей уже совсем не страшно рассуждать на эту тему, но глаза ее помимо воли наполнялись и наполнялись влагой, словно пульсирующие роднички, и прозрачные росинки-бирюсинки одна за другой перекатывались через нижние ресницы и растекались ручейками по щекам…