Текст книги "Однажды навсегда"

Автор книги: Валентин Афонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Скатиться на пол – еще куда ни шло, но вставать – не-ет.

Пауза, сама собой возникшая, дала им еще минуту отдыха.

Глаза их закрылись, с болью сомкнулись уставшие веки – все-таки страшно не выспались, – но о сне и не думалось: какая-то удивительная внутренняя радость заставляла их постоянно улыбаться даже с закрытыми глазами.

Вдруг среди прочего ему вспомнилась Инна и почему-то именно то, как она говорила довольно часто, что он ее обязательно бросит.

Впервые после того, как это действительно случилось, он подумал и подивился: неужели она так четко читала его подноготную? – а уж он, казалось, так искусно юлил, изворачивался!

И невольно, по аналогии перескакивая мыслью в сегодня, в сейчас, порадовался за себя: как же далек он теперь от того позорного и мучительного двоедушия!..

И вдруг – из чистого любопытства и глупого озорства – сморозил:

– Слушай… Ты не боишься, что я тебя брошу?..

Не открывая глаз, он почувствовал на себе ее удивленный взгляд и ехидно затаился.

Но неожиданно услышал:

– А ты?..

– Что – я?.. – открыл глаза, не понимая.

– Ты не боишься, что я тебя брошу?..

Он так и замер с раскрытым ртом. Потом хмыкнул:

– Ноль один. Я как-то не думал об этом. Спасибо, что напомнила.

– Тебе спасибо. Я тоже не думала.

Он удивленно засмеялся:

– Да ты серьезно?! – И, отчаянно спасая положение, запел из мультика: – А-ай, дядюка я, дядюка-а, бояка, привере-е-дина-а… – Но, видя, что ее это нисколько не радует, поспешил сменить пластинку: – Слушай, а ты в иняз не собиралась?

Она посмотрела на него без улыбки, потом, чуть помедлив, проговорила:

– С чего бы вдруг?

– У тебя отличное произношение, а у меня абсолютный слух. Хотя я слышал всего одну фразу. Как там? Напомни, пожалуйста.

– Айм сэтисфайт?

– Ну! Слышно же! Айм сэтисфайт. Я даже знаю, как это пишется. Спорим?

– Не спорим.

– Ты мне и так веришь, да?.. Мерси. Сэнкю. Грациа вери мач. Ду ю шпрехен рюс?..

Она молчала, насмешливо выжидая, что он придумает еще, но он не унывал:

– А вообще, я страшно завидую всем, кто знает языки. Огромное преимущество. С английским можно спокойно позвонить в Нью-Йорк, например, поболтать с кем-нибудь.

– О чем?

– Да ни о чем. О погоде. «Хэллоу! – Хэллоу! – Ну как там у вас погодка? – Да так, ничего себе. – Ну о’кей, у нас тоже ничего». И все на английском – с ума сойти!..

Насчет инязов он, конечно, плел с кондачка, чтобы хоть как-то вернуть ей былое настроение.

А друг о друге они почти все уже выяснили ночью.

Оказалось, она училась в художественной школе, поступала прошлым летом в Суриковское (живопись, графика), не добрала там какого-то балла и теперь, подрабатывая в Центральном Парке маляром-подмастерьем, снова готовится к абитуре.

Когда он это услышал, он ее просто жуть как зауважал. Хотя тут же стал хвастать, что будто бы знал, по глазам догадался, когда подумал, что она поэтесса. Впрочем, это не так уж далеко от истины: художники сродни поэтам, в толпе не затеряются, если только, правда, не в толпе поэтов и художников.

– Ты клоун, – печально сказала она, тоже зная, где он учится, но подразумевая, видимо, его циркачество и ветер в голове.

И тут, стремясь развлечь ее во что бы то ни стало, он почувствовал момент:

– Я – клоун?! – изумился и возмутился по-петушиному. – А ты-то кто такая?!

– Никто.

– А как тебя зовут?

– Никак.

– Вот видишь, ты даже имени не знаешь своего, а я-то знаю.

– Ничего ты не знаешь.

– Я знаю, как тебя зовут, вот.

– Ну… – с проблеском интереса. – Как?..

– Хм… – хитро прищурился. «Мне очень жаль, но помочь ничем не могу».

– Не знаешь… – улыбнулась и даже засмеялась, довольная.

И действительно забавно: она – тогда, на детской площадке – не соизволила назвать свое имя, а он – после – не соизволил полюбопытствовать еще раз, ждал, когда она сама откроется, и не дождался.

– А мне и не надо… – Безумно радуясь перемене в ее настроении, стремительно перебрался к ней по дивану и обнял ее, стиснул, звонко чмокнул в щеку. – Травинка ты моя! Зеленая моя! Художника обидеть может всякий, да? А вот помочь материально некому. О! Ты есть, наверно, хочешь?

– Мгм! – с надеждой весело мотнула головой.

– И я хочу, да нечего, – сказал он, подличая в шутку. – Вэри вэл?

– А кофе?! – напомнила она.

– Кофе? Ща! – Щелкнул пальцами, окликая воображаемого официанта: – Гарсон! Кафе, силь ву пле! Два двойных!

– С лимоном, – подыграла она.

– Да-да, с лимоном и ликером! – крикнул он туда же. – И дюжину пирожных ассорти!

– О-о, благодарю, – сказала она, поднимаясь. – А теперь, если можно, я умоюсь.

– О, разумеется!.. – Он поспешно вскочил и, держа ее под локоток, почтительно пришаркивая шлепанцем, проковылял с ней до прихожей, отпуская и напутствуя: – Прямо по корлидорлу, вторлая дверль напрлаво. В крлайнем случае спрлосите, вам покажут.

– Спасибо, спасибо, вы очень любезны.

Она оглянулась, удивленно смеясь над его кривляньями, но в глубине ее глаз – Боже мой! – в глубине этих милых черных смородинок он ясно увидел печаль.

Обидел все же, скотина, да как обидел – забыть не может!..

А кроме того, ей, наверно, не очень были по сердцу его актерские выбрыки.

Не буду больше! – поклялся он мысленно.

И, с трудом переключаясь на внезапное одиночество, растерянно улыбнулся: приятно было ощутить вдруг никчемность свою без нее, ущербность какую-то, словно что-то из него ушло вместе с ней, чего-то в нем как будто недоставало.

Потребовалось серьезное волевое усилие, чтобы в ожидании ее возвращения на чем-нибудь сосредоточиться.

Вот – для начала поднял с пола машинку, водрузил обратно на рояль.

Затем подобрал кое-что из того, что разбросал.

Но тут другая мысль осчастливила его, и он потрогал подбородок: побриться!

За сутки он не так уж сильно ощетинился, но ежели он какой-никакой мужчина, то ведь это же наипервейшее мужское дело, тот самый труд, который действительно облагородит его, пока хотя бы, внешне, лиха беда начало.

Он прошел в свою комнату (постель была убрана филигранно!), вынул из футляра электробритву, воткнул в розетку, включил и, глядя на себя в маленькое футлярное зеркальце, начал привычно массировать плавающими ножами подбородок и щеки.

Как всегда, монотонное, убаюкивающее жужжание электромоторчика постепенно растворило в себе все его мысли, и он почти забылся, внимательно высматривая пропущенные островки небритости.

Но вдруг, несколько раз мельком взглянув через зеркальце себе в глаза, он словно очнулся и остановился.

Внезапно он понял, разгадал охватившее его и тихо мучившее смутное беспокойство.

Стоило ей выйти и оставить его одного, как ему просто-напросто стало страшно – именно страшно – от подсознательно точившей мысли, что все может рухнуть, рассыпаться, как только возникнут – а они обязательно возникнут! – вопросы: что делать дальше! Как жить вдвоем?

Ни-че-го ведь еще не продумал до конца: ни о работе, ни о жилье (с родителями жить исключено, но где альтернатива?), ни о природе и статусе новых отношений. Однако рано или поздно – да что там рано или поздно! – уже пора продумывать и решать, а он… все так же беспечен и подло легкомыслен, как и с Инной когда-то.

Между прочим, простодушный вопрос: «Ты не боишься, что я тебя брошу?» – тоже подлый по своей сути.

Выходит, он вполне допускает такое окончание – теоретически, а значит, и сам он, судя по всему, скрытый хронический подлец (ужасно огорчила его эта мысль).

Но тогда зачем же ни себя, ни ее не образумил вовремя? Ведь это опять… нечестно?..

Хотя… – забуксовал в противоречиях – как же тогда честно, если не так, как было и как есть?

Разве можно помнить о затаенной в себе подлости, когда так больно щемит и так сладко обнадеживает сердце и когда так верится, искренне верится в лучшее?..

Нет, онегинская честность – это поза: он просто не любил еще, не знал, что полюбит, потому-то и легко ему было резонерствовать – «напрасны ваши совершенства». Да и кто он такой, Онегин? Литературный персонаж, шесть букв по вертикали, а реально?..

Ну кто из нас может, даже угадывая в будущем бездну разочарований, отказаться от того мгновения, которое, возможно, будет стоить всей нашей жизни и оправдает собой и прошлое наше, и будущее? Ну кто? Вот именно, что очень мало кто, если не сказать, – никто. Тем более, что происходит это, как правило, само собой, помимо нашей воли.

Но, правда, и с Инной когда-то – само собой, и теперь вот – само собой. А что в итоге?..

Электробритва, забытая в руке на отлете и давно уже работавшая вхолостую, напомнила о себе обжигающим теплом в ладони и зудящей вибрацией: пора было заканчивать.

Он осмотрел выбритый подбородок, потрогал пальцами, вроде чисто, но на всякий случай еще разок прошелся бритвой туда-сюда и… вздохнул: ерунда какая-то… почему обязательно должно повториться, как с Инной?.. Неужели же он до такой степени безнадежен?.. Да неправда же, нет, это все чертова рефлексия страх нагоняет, а на самом деле – на этот раз – и было, и есть, и будет, и не может не быть иначе.

Только не надо рефлексировать, вот что.

…Я включил бритву, но резкая тишина лишь увеличила мою тревогу.

И, как на зло, спиральный шнур со штепселем никак не хотел укладываться в футляре, вываливался.

А тут еще: «Дин-дон!» – звонок – кого там черт принес? – ах да, Хрусталев, – ну хорошо, коли так.

И точно: в глазке – я все-таки глянул предусмотрительно – в преломлении линзы, как в выпуклом самоварном отражении, сначала засияла лошадиная улыбка, потом – наплывом – возникла грушевидная фига, и я, смеясь, распахнул дверь.

– Фиги и так далее – все флаги в гости к нам. Входи, подлец.

Женька довольный своей фиговой хохмой, шагнул было мне навстречу, но вдруг заизвивался на пороге, выпучив глаза на бумажные свертки в руках на своей груди: один из них – видать, после фиги Хрусталев неудачно перехватился – медленно сползал поверх рук и наверняка упал бы на пол, если бы я – с легкостью счастливого человека – не поймал его.

– Гига-ант, – похвалил меня Женька, мгновенно расслабляясь. – Ну?.. Привет, что ль?

– Привет, привет, не гнать же тебя. Откелева будешь, вестимо? – Разгружая его, я принюхивался к сверткам. – М-м! Колбаса! Ты гений!

– Знаю, знаю, – усмехнулся он и жестом факира достал вдруг из карманов куртки две бутылки зеленой газировки «Тархун». – Зеленый змий! Уважаешь?

– Класс, – одобрил я. – А в честь чего разоряешься?

– Нет, – остановил он меня. – Ты не понял. – И под пьяного: – Ты меня уважаешь?

– Я тобой… горжусь! – подыграл я репликой из анекдота и, нагруженный пакетами, держа бутылки пальцами за пробки, понес все прямо в гостиную, осторожно свалил и поставил на журнальный стол и тут же начал разворачивать пакеты, сладострастно заглядывая внутрь: сыр нарезанный, колбаска нарезанная, две городские булки – пир на весь мир. – Ты как манна небесная, Жень! И кто же тебе так тоненько нарезал? Кого обаял?

– Никого не обаевывал, просто попросил по-человечески. – Женька тем временем уже разделся в прихожей, вошел в гостиную, заметил кавардак. – А что у тебя такое? Обыск был, что ли? Оружие, наркотики?

– Наркотики, – небрежно подтвердил я. – Есть у меня одна такая Травка.

– А это? – почти уже поверив, хотя и по-своему, Женька указал на листы на полу. – Правда, что ль, обыск?

– А это творческий беспорядок, не видишь?

Он понял, что ничего не понял, и усмехнулся:

– Ага, еще и творишь?.. – И ревниво, будто мимоходом, заглянул в лист, заправленный в машинку. – Ого, сплошной мягкий знак? Интересная абстракция, поздравляю.

– Ничего подобного, – невозмутимо молвил я, придвигая к столу два кресла и усаживаясь в предвкушении завтрака. – Чистейший реализм.

– Не скромничай, старик. Сплошной мягкий знак – чистейшая абстракция.

– Кого ты учишь? – Я не утерпел и вытянул из бумаги тончайший ломтик молочной колбасы. – Сплошной мягкий знак – это кайф, чтоб ты знал. Сплошной кайф и никакой абстракции, чистейший реализм. Ну, может, самую малость «сюр», не отрицаю.

– Ну ясно, автору видней. А что, опекуны твои не прибыли?

– Не напоминай. Так в честь чего шикуешь-то, скажи?

– Шикую-то? – переспросил он как-то рассеянно. – Я не шикую, старик. Я просто шизую, ты же понимаешь.

– Ну это-то само собой.

– А вот ты, позволь тебя спросить, ты почему не в учреждении?

– А ты?

– Я-то болею со вчерашнего дня, разве не заметно?

– A-а, то-то вчера тебя не было видно. А я все думал: чего-то не хватает!

– Да, старик, да. У меня даже справка есть, сходил, не поленился, катар вырхдыхпутей. А вот у тебя, по-моему, сегодня…

– Да знаю, – перебил я и отмахнулся. – Проспал. Теперь не пойду вообще.

– В смысле – сегодня?

– И сегодня, и всегда.

– Оригинально.

– Не веришь?

– Ну почему же не верю? Верю. – Пожал плечами. – Балбес. Я тебе всегда говорил: балбес. Хотя, может, ты и прав. Ну давай открывалку, что ли? Не об рояль же открывать, а то могу.

– Все тебе дай да подай. Протяни руку-то, не отвалится.

Женька оглянулся, куда я указывал, увидел на стене ключ-сувенир и, снимая его с крючка, усмехнулся:

– Висит, будто чеховское ружье. – Наигранно сдув пыль, повертел, прикидывая, как им открывать, и патетически простонал: – О Боже, до чего ж мне надоели эти штучки в твоей хате.

– Зови меня просто Вова, – парировал я. – И хата не моя, не забывай на всякий случай.

– Прости, я не подумавши… – Он отковырнул от бутылок пробки, отбросил ключ. – Ну, просто Вова, из горла или как?

Я, молча, с ленцой вытащил ему из-за стекла серванта три разноцветных бокала.

Он ухмыльнулся:

– А третий зачем? Привычка? Где приобрел?

– Острота – слегка заплесневелая, – легко парировал я с тайным ликованием. – Третий – высшая тайна.

Но Женька, разумеется, не понял и наполнил два бокала.

Я пронзительно посмотрел ему в глаза:

– Может, у тебя в ушах бананы? Лей в третий, не жлобствуй.

Он с любопытством вскинул бровь, подумал, подумал, но опять не понял, усмехнулся.

– Ладно. Хоть я и не знаю пока твоей высшей тайны, наполним ее высшим смыслом. Истина в «Тархуне».

– Ты уверен? А чего ж они кричат – в вине?

– Кто? Где?.. – И даже прислушался, простак.

– Да пьяницы, – напоминал я, уже в открытую ликуя от другого, своего. – С глазами кроликов. «Ин вино веритас!» – забыл?

– А!.. – допер он наконец и, ни о чем более по моему виду не догадываясь, завыл, как все поэты:

 
И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный…
 

И в этот момент – а шаги я услышал чуть раньше – в дверях из прихожей появилась Травка, еще в моем халате, высоко подпоясанная, «шелками схваченная».

Женька изумленно выпучил на нее глаза и замолк.

– Здрасте, – сказала она ему. И – смущенно – мне: – Я думала, ты сам с собой… – И опять ему: – Извините… – И так же внезапно исчезла.

– Приходи к нам, ладно? – уже смеясь над Женькой, сказал я ей вслед, опасаясь, как бы она не истолковала чего-нибудь не так.

– Хорошо, – ответила она, удаляясь, и я успокоился: она пошла через коридорную дверь в нашу комнату, очевидно, переодеться.

– Кто это? – тихо спросил Женька, смешно-испуганно поведя в ее сторону глазами.

Я, ужасно наигрывая, тоже повел глазами и так же ответил:

– Не знаю!

– Как не знаешь?! – Женька обалдело посмотрел на меня и вдруг увидел, что я сверху не одет, и, наверно, сопоставив это с халатом на ней, хотя он вполне способен был и не заметить ни того ни другого, но тем не менее как будто что-то понял и обиженно обмяк: – Ну ты и га-ад после этого. Предупредить на мог?

– Извини, старик, не успел.

Он сокрушенно крутил и качал головой, потом – на юморе:

– Ну теперь-то хоть познакомишь?

– Еще чего!

– Ну кто хоть, откуда?

– Да я и сам еще не очень знаю. – И, озадачив его, не давая опомниться, велел, пока мы одни, выкладывать обещанные новости.

– Какие новости? – не понял он.

– Здоров живешь! Звонишь, интригуешь…

– А-а, – вспомнил он и смутился: хотел, видать, не говорить, не вспоминать, но пришлось. – Да новость, собственно, одна. У меня тут идея появилась. Очередная. Ну вот, шизую, понимаешь…

– Ну?.. – Я понимал пока лишь то, что очередная идея, очевидно, относилась к его поэтическим «шизам» (его же словечко, кстати), поскольку он поэт начинающий, конечно, ему еще и двадцати не стукнуло, хотя уже и печатался немного. Но разъяснений я так и не дождался. – И все?

– А что еще-то? Все.

Но меня-то на мякине не проведешь.

– Очень интересно, – сказал я. – Можно поздравить?

– Можно.

– Поздравляю.

– Спасибо… – Он делал вид, что легко игнорирует мою иронию, но тут-то я и увидел, что ему совсем не весело: что-то у него, видать, не склеилось.

– Ну рассказывай, рассказывай… – Я дал понять, что теперь вполне серьезно готов ему посочувствовать, если он захочет.

– Да что рассказывать, чего там, ладно… Ну раздолбали меня сегодня в одном месте… Наговорили, как обычно, кучу комплиментов, но в принципе – раздолбали. Подборку завернули… – И, мгновенно прокрутив про себя недавние свои перипетии, вздохнул и улыбнулся просветленно: – Ну и черт с ними, им же хуже. Зато у поэта родилась еще одна идея. Правда, боюсь, не по зубам. Но это видно будет…

Ну что ж, кто-кто, а я понимал и разделял его оптимизм. Главное – не падать духом, а сам себя не успокоишь – никто не успокоит.

– Значит, все, в общем, к лучшему?

– Должно быть. – Постучал по дереву.

– А какая идея-то, в чем?

– Идея – гениальная. А в чем – обойдешься. Еще сглазишь нечаянно. Потом почитаю, когда созрею. Пошизовать еще надо. Но главное – она родилась.

– Ну тогда давай… – С давней жаждой я потянулся к бокалу с «Тархуном». – За новорожденную.

– Стоп-стоп, – царским жестом остановил он меня, – подождем давай…

И только он сказал – из коридора вновь послышались легкие шаги, и к нам вошла уже переодетая, в свитере и джинсах, Травка (как же хорошо она во всем смотрелась!), с тонким намеком неся и для меня мою рубашку.

– У вас дочь? – с порога Женьке. – Поздравляю.

Женька чуть глаза свои не выронил от нового изумления.

– Дочь по имени Идея! – Я рассмеялся, взял свою рубашку и, одеваясь, продолжал: – И на него похожа, представляешь? Вот такой у меня друг-товарищ: простой, молодой, а на поверку – вишь какой? И дочь гениальна, и сам Евгений, а разве скажешь по нему?

– Ну хватит, хватит, – смущенно проворчал Хрусталик, не выдержав бремени славы. – Мы оба с тобой ребята, хоть куда, только все у нас еще впереди, к сожалению.

– Поздоровайся с дамой, деревня! – укорил я его, думая, что этим наша жестокая показушная перепалка и кончится.

Но не тут-то было. Смущенно-обаятельно шизуя глазами на Травку, Женька вдруг выдал:

– Извините, второй раз теряюсь, и все из-за этого типа. Вообще-то я тут уже пытался навести о вас какие-нибудь справки, но он как будто и не знает ничего.

– Ты что городишь, городничий?! – засмеялся я, краснея в досаде.

Но было уже поздно: Травка побледнела и, вызывающе улыбаясь, резанула по живому:

– Он знает. Я его новая любовница.

Женька немного опешил:

– Правда?.. – Но тут же нашелся, гаденыш, на голубом глазу повернулся ко мне: – А что же ты молчал как рыба об лед?

– Забыл, извини, – сказал я нарочито простецки, хотя тоже опешил: уж это она слишком что-то не так истолковала. И, спеша овладеть ситуацией, мягко взял Травку за руку, усадил в свое кресло, подвинул к ней бокал. – Вот тебе зеленая водица – и, пожалуйста, без глупостей.

И кажется, она поняла меня, виновато зарумянилась, а я тайком подмигнул ей и взял свой бокал.

– Все о’кей в этом окейном из океев!

Я был уверен, что моя тарабарщина не нуждается в переводе. Звук и ритм сами за себя говорили, что все действительно прекрасно в этом лучшем из миров.

– Чин-Чино! – добавил я для Травки и первый с наслаждением распробовал «Тархун».

Ну до чего же славно, что Женька, принципиально-ярый трезвенник, приволок нам именно эту обалденную вкуснотищу, и как знаменательно, черт возьми, что она – зеленая!

Кстати, про Чин-Чину поняла, конечно, только Травка: совершенно спонтанно у нас с ней вырабатывался как бы свой особый код.

А Женьке я сказал между тем:

– Слушай, мы голодные, так что опять извини.

И ей:

– Видишь, как хорошо иметь хотя бы одного такого друга? Ну вот, пожалуй, ешь на здоровье, а то тут сквозняки, смотри, улетишь еще как божий одуванчик.

Она улыбнулась и, окончательно успокаиваясь, взяла себе кусочек колбасы.

Возникла смешная неловкая пауза.

Все тихонько жевали, несколько смущенно, с улыбками, переглядываясь, и никто не находил, что сказать.

Ну Травка и не должна была заботиться об этом и смотрела выжидательно то на меня, то на Женьку, кстати, так и оставаясь в недоумении насчет его новорожденной, – забавная интрига.

А я с интересом наблюдал, как Женька тайно изучает нового человека.

По всему было видно, что он тоже страшно оробел, как и я когда-то, разглядев ее наконец вблизи. И я вдруг поймал себя на том, что даже в этой безобидной ситуации меня гложет – просто сжирает – ревность.

– Жень, – сказал я, чтобы завязать какой-нибудь разговор, – ты помнишь дядю Васю?

– Это… сосед твой, что ли? Учитель?

– Бывший учитель, да. Так вот, он мне вчера напророчил, что лет через пять, через десять я стану обыкновенным обывателем.

– Ну и что? Ты уже вполне для этого созрел.

– Кто?!

– А чего ты ерепенишься? «Все мы пассажиры одного корабля» – кто это сказал?

– Не помню… Экзюпери?

– Правильно. А сколько будет дважды два?

– Ну… пять, что ли?

Молодец. Пять-шесть примерно. Ну и что ж теперь делать?..

Травка улыбалась, понимая, что игра посвящалась ей, и я с радостью согласился на ничью:

– Ты прав, делать нечего. Наливай, генацвале, свое «Тархуани».

– О, вот это хорошее дело. – Женька щедро плеснул нам через края, затем, поаккуратней, долил себе и, взяв свой бокал, неожиданно провозгласил замечательный тост: – За Вечную Весну на планете Земля!

– Ух ты, какой речистый! – поддел я его, но тост мне и вправду пришелся по душе. – Ну какой же русский не чокнется за Вечную Весну, да еще и на своей планете!

И мы с удовольствием чок-чок-чокнулись тремя бокалами и выпили без передышки: Женька и я – до дна, Травка – пока до половины.

Вздохнув почти одновременно, необъяснимо счастливые, посмотрели друг на дружку, и Женька, жмурясь в каком-то тихом задушевном экстазе, сказал:

– Хорошо-то как с вами, люди!

– Ну что ж, естественно, – невольно расплылся и я, смущенно кося глазами на Травку. – И нам с тобой неплохо, да?

Она кивнула, тоже зардевшись.

А Женька вдруг предложил:

– А давайте закурим? Кто за, кто против?

– Единогласно, – сказал я. – Балдеть так балдеть.

– А сигарет у нас нет, – почему-то радостно объявила Травка.

– А у меня?! – Женька вынул пачку какой-то своей гадости.

– И все-то у тебя есть, – опять ревниво поддел я его. – Идея, сигареты… счастливый человек!

– Спасибо, нет, – вдруг закрутила головой моя Зеленая, обеими руками отстраняя сигареты. – Я не курю.

– Как это? – не понял я. – А вчера?

– Вчера – это вчера, а сегодня – это сегодня.

Я посмотрел на Женьку:

– Вот тебе демократия – один воздержался!

– Плюрализм! – коротко и ясно откомментировал мой друг.

Травушка-Муравушка, опять оказавшись в центре внимания, отчаянно засмущалась, но я и не думал давать ей поблажку:

– Умница-разумница! – Я искренне был рад за нее, потому что не иначе как сказывалось мое благотворное влияние, хотя, конечно, и вчера она курила не по-настоящему. Но и здесь не удержался от иронии: – А у тебя на лбу про это случайно не написано?

– Даже напечатано.

– Ну-ка, позвольте… – Я привстал и наклонился к ней, рассматривая «надпись» у нее на лбу, и еле удержался, чтобы не поцеловать ее при Женьке. Это было бы нехорошо, разумеется, хотя и ничего плохого, если вдуматься. И вскрикнул: – Ой, правда, Жень, смотри, какие буковки! Мин-драв пре-ду-пре-жда-ет…

И Женька мгновенно подхватил вторым голосом:

– Ку-ре-ни-е опа-сно для ва-ше-го здо-ровья!.. Она рассмеялась, и мы тоже – ужасно довольные собой.

– Но с вашего разрешения мы все-таки подыжим? – чертовски галантно осведомился Женька.

– Травитесь. Минздрав умывает руки.

Мы перемигнулись с Хрусталевым, закурили и «забалдели» ей на зависть.

– Ка-айф, – прохрипел я, выпуская клубы дыма и закатывая глаза.

– Мягкий зна-ак, – тоже с хрипотцой подпел Женька-подлец, и мы опять все трое рассмеялись – мы с Женькой над мягким знаком, а Травка над нами:

– Не кайф, а кейф, невежды! И все равно – не хочу и не буду!

– А чего же ты хочешь-то? – От первой за день сигареты я и вправду немного как бы прибалдел: хотелось кричать как будто с середины моря, стоя в нем по колено. – Приказывай!

– Я хочу – петь! Или нет, я хочу, чтобы вы пели для меня, а я захочу – подпою, не захочу – не буду, как понравится, вот так.

Хрусталик озадачился:

– Чего бы такого нам спеть?

– Знаю!.. – Я уселся за фортепьяно и с ходу заиграл и запел «Па-дам» по-французски, остальное по-русски, то бишь без слов, вернее «ля-ля».

Ну, как я и ожидал, заслышав наш первый вальс, она тут же расцвела и засияла, и, конечно, запела вместе со мной своим дивным цыганским тембром, кстати, очень похожим на Пиаф.

Женька, слушая нас, растопырил глаза, как коза у Чуковского, и наверняка тоже хотел запеть с нами. Но вдруг глаза его устремились поверх меня в прихожую и еще больше растопырились.

Я обернулся.

Мать и отец – мои долгожданные предки – входили в открытую дверь. Мать налегке, с сумочкой и ключами, отец – с двумя чемоданами… и… и… остановились наконец, с удивленными улыбками взирая на наше безмолвное трио у рояля.

– Здравствуйте… – сказала мать немного в замешательстве.

– Нас музыкой встречают, – съюморил отец. – Это замечательно. Ну здра-асте!

Женька нашелся первым:

– С приездом!

– Здрасте, здрасте, – тоже вроде бы радостно сказал и я, поднимаясь к ним навстречу и заметив краем глаза, как Травка, поздоровавшись еле слышно, перешла, будто прячась, за рояль. – Что это вы так рано?.. – Ужасно краснея, я подошел к матери, склоняясь для поцелуя.

Мать прикоснулась к моей щеке уголком накрашенных губ, тут же пальцем стерев след помады, простодушно удивилась:

– Разве рано?.. – Но и смутилась, конечно.

– В самом деле, – смеялся отец, обнимая и целуя меня в свою очередь, – почему же рано? Двадцать шестое апреля – не ждал?

– Да нет, я просто забыл, какое сегодня число.

– Счастливые часов не наблюдают? Ну-ну, ну-ну…

С веселым любопытством взглянув на гостей, отец кашлянул, не найдя больше слов, но вдруг как бы вспомнил об оставленных за раскрытой дверью вещах: – Ой, простите, я сейчас… – и вышел на площадку.

– А мы-ы, – умиленно воскликнула мать, – минуты считали! Так устали, так соскучились!

– Да-а, – подтвердил отец, ввозя на тележке еще один чемодан и с трудом волоча другой рукой какую-то, похоже, книжную, упаковку. – В гостях хорошо, а дома лучше. Истина на все времена. Родная речь, родные лица…

Я помогал матери снять пальто, вешал его на вешалку, и голос отца доходил до меня как сквозь вату в ушах.

– С каждым разом мы все больше убеждаемся: жизнь без Родины не жизнь. – Попутно отставив чемоданы в сторону, он тоже стал раздеваться. – Я не вру, мать? – спросил он с улыбкой, проходя мимо нее к вешалке.

– Да, да, – со вздохом облегчения и радости кивала мать, слегка поправляя перед зеркалом прическу и примеряясь к своим, очевидно, новым серьгам. – Кстати, Вовочка, разве у тебя сегодня нет занятий?

– Нет, – сказал я и опять покраснел.

– А мы считали… Какой сегодня день?

– Четверг. У нас переменилось расписание – перед сессией.

– Ну тем лучше, – сказал отец, – увиделись сразу, отпразднуем вместе с твоими друзьями.

Раздевшись, он тоже заглянул мимоходом в зеркало рядом с матерью, взбил пятерней свои редеющие волосы и, как бы окончательно освобождаясь от последорожной суеты, снова повернулся ко мне.

– Ну здорово, сын… – Широко улыбаясь, взял меня на плечи, оглядел с головы до ног и обратно, как будто сто лет не видел, встряхнул, довольный. – Ты, я вижу, не очень скучаешь без нас, да?.. – И обратился наконец к гостям: – Ну, Женю я знаю. Здравствуй еще раз. – Пожал ему руку. – А с вами, красавица, мы, кажется, не виделись. Сын, познакомь нас, пожалуйста…

И вдруг Травка отделилась от рояля и быстро, ни на кого не глядя, прошла в прихожую, сняла с вешалки свою куртку, встала в свои туфли, нечаянно уронила куртку и сама же, опередив недоумевающую мать, подняла.

– Куда ты? – испуганно спросил я, еще ничего не понимая.

– Извините… – тихо сказала она и, не надевая куртки, быстро открыв и закрыв за собой дверь, вышла.

Черт знает, что такое со мной случилось. Я словно остолбенел, и только через несколько секунд после того, как четко автоматом сработал наш дурацкий замок, щелкнувший задвижкой, очнулся, бросился к двери и забился, задергался, сотрясая всю стену вместе с дверной ручкой, потому что по закону подлости запутался в простейшем механизме замка.

Когда я все-таки прорвался и, задыхаясь от бессилия, выскочил на лестничную клетку, каблуки ее уже стучали в быстром беге далеко внизу, на первом этаже.

Ох, нелепость какая – и то, что она убегала, и то, что я за ней гнался.

Но самое нелепое – я не знал ее имени, а крикнуть по-другому язык не повернулся.

Я онемел от ужаса, досады и отчаянья, рванулся было вниз по лестнице, перемахивая враз по три-четыре ступени, но оступился – шлепанцы сволочные! – схватился инстинктивно за перила, крутанулся по инерции, ударился коленом и бедром о металлические прутья и, оседая задом на ступени, ногами кверху, услышал, как громко скрипнула и громыхнула внизу тяжелая входная дверь.

Ах, шлепанцы… я поискал их глазами: один был рядом, другой скатился, как лыжа, к нижней ступеньки пролета и лежал там подошвой вверх.

Подцепив ногой ближний и подтянувшись на руках, я поднялся, проскакал на одной ноге в шлепанце ко второму, но тот никак не хотел переворачиваться – пришлось нагнуться, перевернуть рукой.

На серый бетон вдруг упали крупные, словно дождевые, капли: оказалось, я молча плакал, не замечая этого, как женщина, а когда заметил, то и вовсе ослабел от жалости к себе.

Я присел на ступеньку, пережидая слезный поток, но горечь обиды, вспухшая в горле, еще долго не таяла, не отпускала.

Бегство – такое внезапное, без объяснений – никак не вмещалось в мой скудный разум, хотя нетрудно было догадаться, что, наверное, она, как чистая душа, испугалась и растерялась от внезапной встречи с предками в нашей ситуации и, заметив и мою такую же растерянность, не захотела обременять меня собой, а я… я дал ей уйти, и это непростительно вдвойне.

Дальше во многом я повел себя глупо и мерзко, как типичный инфантильный переросток.

Просохнув от слез, я решил отыграться на родителях, без вины виноватых.

Испугались перемен в жизни сыночка?

Пожалуйста! Не будем вам мешать!

Но только без вопросов, как и что, – хватит!..