Текст книги "Однажды навсегда"

Автор книги: Валентин Афонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Спасибо за приятный вечер, – сказала она своим изумительным низким голосом, к которому он вроде бы уже привык за это время, не замечал как будто, но вот – перед расставанием – опять услышал.

– Ночь, – напомнил он, опять немного теряясь и от голоса ее, и от взгляда.

– Ах да, ночь, я забыла. Прекрасная ночь, не правда ли?

– Правда, – усмехнулся, удивляясь тому, как точно она запомнила эту его дурацкую выпендрежную фразу, однако и сам не забыл спросить: – А ваш телефон… можно узнать?

– Вы же звонили мне, кажется.

– Случайно. Я звонил… не вам.

– Не мне?.. А кому?

– Ну… не вам.

– А-а, – догадалась. – Вот как. Интересно… – И на нее вдруг напал смех, пока еще, правда, сдержанный, но все равно довольно обидный, почти оскорбительный.

– А что смешного?.. – подчеркнуто недоумевающе пожал плечами.

Но тем самым он только масла подлил в огонь: она уже не могла больше сдерживаться и от души, по-детски, по-девчоночьи срывающимся голосом расхохоталась.

Он невольно улыбнулся, немного даже завидуя ей, и, поглядывая на ее нос, правильный, в общем, но смешно вибрирующий от хохота, заметил добродушно:

– Над собой смеетесь-то…

Это вызвало еще больший всплеск эмоций, и он, совсем уже обескураженный ее как будто издевательским хохотом, шутливо пригрозил:

– Вот откушу вам нос – будете знать, как дразнить животных в зоопарке.

– Что-о?! – еле-еле, на клавесиновых верхах, пропищала она и чуть не задохнулась от удивления: – Но-ос?! Ну-ка, интересно, посмотрим… – И вдруг, уже насмеявшись до слез, ликуя в предвкушении несомненной победы, откинула капюшон, вытянула шею, подставляя ему свое лицо, и зажмурилась. – Ну-у?!

Боже мой! От нее повеяло каким-то удивительным, нежно-молочным, детским ароматом, и он вдруг представил себе и даже, казалось, ощутил вкус ее губ, но в следующий момент просто чудом пришел в себя и, разгадав ее наивный ход, смеясь и холодя от собственной дерзости, быстро взял ее голову в свои руки, зверски изловчился и… вправду куснул ее, не больно, конечно, прямо за кончик носа.

– А-ай! – жалобно вскрикнула она и отшатнулась в комическом ужасе, изумленно хлопая ресницами. Потом осторожно потрогала свой нос и посмотрела на пальцы, будто ожидала увидеть кровь. – Ни фига себе юмор!.. – И потрясенно-озадаченно взглянула на него.

Он смущенно отвел взгляд, скромно помалкивая, тоже обалдевший и от этой искусительной близости, и от того, что натворил, и сгорая в то же время от внутреннего ликования. Успе-ех, чего уж скромничать, почти победа, а ведь был на грани поражения.

– Ну что ж, – как-то странно, загадочно сказала она и покачала головой, опять невольно хмыкнув. – Запишем… – Потом неожиданно подхватилась и встала.

– А телефон?.. – Он тоже поднялся во весь свой рост и оказался вдруг выше нее почти на голову.

– Телефон?.. – Будто с удивлением взглянула на его далекую вершину и улыбнулась. – Вам он нужен как Трофей? Пожалуйста… – Назвала номер. Он повторил, напряженно вдумываясь в знакомый ряд цифр, и тут до него дошел ключ той ошибки. Вот оно что: набирая номер Инны, он машинально накрутил свой собственный, первый три цифры, затем в четырех последних перешел на Иннин, а в результате – такое удивительное сочетание. Старый маразматик!

– Трудно запоминается, правда? – не преминула съязвить она.

– Легче чем вы думаете, – ответил он. – Не беспокойтесь.

– А я не беспокоюсь. Я знаю, что вы уже все забыли.

– Мы не забыли. Как вас назвать-то при случае?

– Ах да, нас много у вас. И каждое имя – это тоже трофей – «при случае», да?

– Ну почему… – смутился. – Просто… Интересно…

– Понимаю, интересно просто… – И как бы раздумывая, сложила губы трубочкой, тихонько свистнула, и опять словно ниоткуда к скамейке прикатился и энергично зафыркал и запрыгал внизу этот чертяка Чино. Она сошла к нему, поймала за ошейник, ловко пристегнула тонкий поводок, невозмутимо продолжая: – Конечно, без имени не то. Теперь вас это будет сильно мучить, не так ли, Владимир?

– Не знаю… – усмехнулся, пожал плечами.

– Мне очень жаль, – сказала она, – но помочь ничем не могу. Прощайте.

– До свидания, – уточнил он.

– Что ж, посмотрим, не будем зарекаться, – улыбалась она скептически. – Но на всякий случай все-таки прощайте. – И – счастливая, гордая, независимая, – задрав свой покусанный нос, пошла восвояси.

Правда, Чино чуть не испортил картину: рванулся стремглав, натягивая поводок и пробуксовывая задними лапами, едва не сбив свою хозяйку с ритма, – но это уже детали.

Тьма поглотила их почти мгновенно.

Он было подумал, не догнать ли их, не проводить ли, все равно ведь по пути – выход со двора как раз в той стороне.

Но решил не давать ей липшего повода для насмешек.

Дойдет, не маленькая, в конце концов.

Да и пудель проводит.

Подумаешь какая!..

А сам еще долго стоял на скамейке – «позабыт-позаброшен» – и, рассеянно разглядывая в тусклом свете детские конструкции, улыбался.

– Ну что произошло-то? – дразнил он себя. – Ничего ведь! Абсолютно ничего!..

И все же – понимал – произошло…

Наконец в правом верхнем углу дома вспыхнул среди черных дыр оранжевый квадрат – «седьмой этаж, пятое справа» – все верно, не липа.

И тут же в соседнем окне погас ночник: мамуля дождалась полуночницу-дочь.

А как же отец?

Отца у них не было, ясно.

Смелые женщины, однако…

А дом – почти весь – погрузился в сон. И футбольные страсти улеглись, как видно. Лишь несколько окон разрозненно светились в ночи, и слышалось забытое радио – тихая музыка.

Он вздохнул и, вспомнив, что собирался уходя погасить свет, посмотрел вверх, под ржавый колпачек, потянулся рукой к выключателю на столбе: щелк – лампочка погасла.

Снова кромешная тьма, как будто ослеп. И ни звезд, ни луны – за облаками, что ли?..

Но, спускаясь ощупью на землю, опять посмотрел на правое крыло дома и самодовольно улыбнулся: ее окно светило ярче всех – до-олго будет помнить, девчонка!

Потом, уже выбравшись из темноты двора в свет пустынной улицы и радуясь, что хоть домой идти недалеко, каких-нибудь 15–20 минут переулками – судьба на этот раз обошлась по-божески! – вдруг вспомнил момент своего позорища – ну, может, не позорища, а досадной оплошности: «Я звонил… не вам», – и сокрушенно покачал головой: не так надо было!..

А как?..

Да очень просто: я звонил… я звонил… – и тихо засмеялся, опять почему-то довольный собой: ну кому? Кому ты звонил? Слабо красиво солгать? Не берись!..

А телефон в его квартире звонил, надрывался, словно не умолкал весь вечер и всю ночь.

– Где ты был? – без лишних предисловий, просто и ясно, даже, казалось, спокойно спросила Инна, но ему-то еще надо было подготовиться, обдумать.

– Сейчас, погоди, Ин, прости, я сейчас, – пробормотал он, морщась и слегка сопя от боли в ушибленной коленке.

– Ты что, уже спишь?.. – Видимо, такой неожиданный его маневр немного сбил ее с толку.

– Да нет, здесь темно, упала трубка, извини… – И про себя усмехнулся: даже в этой безнадежной ситуации нашлась возможность потянуть с ответом, и как же оказалось кстати, что он, услышав звонки еще за дверью и решив прикинуться больным, в спешке не стал включать свет в гостиной и сослепу наткнулся на столик, чуть не опрокинув его вместе с телефоном. Трубка от удара подскочила и свалилась с рычагов, громко стукнулась о деревяшку, скатилась на пол, на ковер, пришлось униженно ползти за ней под столик, лихорадочно шарить в потемках.

– Ну все? Говорить можешь?

– Могу вообще-то. – Все еще посапывая немного нарочито, он переместился с четверенек на пятую точку: вставать с пола не было пока ни сил, ни настроения.

– А что там с тобой такое?

– Да ерунда, ударился нечаянно, тут темно, упала трубка, я ж говорил. – Прикидываться было бесполезно, больной давно сидел бы дома, и он решил идти в открытую, продолжая, впрочем, заговаривать зубы.

– А где ты был?

– Слушай, ты как робот в справочном: «Ждите ответа, ждите…»

– Нет, – ледяным тоном. – Я тебя последний раз спрашиваю: «Где ты был?»

– Последний? А робот может бесконечно: «Ждите ответа, ждите…»

Короткие гудки в трубке он принял как должное, почти равнодушно.

Пусть, пусть она узнает его без прикрас, пусть лопнет ее терпение, и пусть она сама поворачивает дело, как ей вздумается, надоело маскироваться.

Но только он поднялся с пола и, потирая ушиб на коленке, отковылял к дверям, включил полный свет – опять звонки.

– «Ждите ответа», – прогундосил он в трубку, с отчаянным легкомыслием возобновляя свою злую, подлую игру.

– Перестань, пожалуйста, – устало попросила Инна. – Что случилось?

– Ничего не случилось.

– А почему не позвонил?

– «Ждите ответа».

– Володя, милый, не нужно. Я серьезно.

– Я тоже серьезно.

– Почему ты не позвонил?

– «Ждите ответа».

– Ну, Вовка, я прошу-у тебя!.. – прямо крик души, который наконец-то образумил его.

Какой позор! Какая мерзость! Ведь сам же во всем виноват и сам же – подлая натура – издевался над ни в чем неповинной женщиной. Ну что за чертовщина такая? Что за тупик? Уродство! Ну скажи ты прямо, скажи! Ведь измучился, сам себе стал противен! Ну хватит же, хватит!..

– Извини, – пробурчал он и со вздохом присел на подлокотник.

– Пожалуйста, – отозвалась Инна удрученно, с укором, но уже смягчаясь. – Так что там у тебя?

– Я сам не знаю, Ин… Правда… – Свободной рукой полез в карман куртки за сигаретами – вытряхнул одну из пачки на стол.

– А почему ты не приехал?

– Не смог…

– А почему не позвонил?

– Сначала не туда попал, а потом… – Спичек ни в куртке, ни на столе не оказалось, раздраженно сломал сигарету в пальцах, просыпал табак на газету. – Знаешь… длинная история.

– Но все-таки?..

– Ну, видишь ли, я подумал… лучше не звонить сегодня, а тем более – с моим настроением – приезжать.

– Почему?..

– Ну… я не знаю… – промямлил неопределенно и вдруг с ужасом почувствовал в себе холодную решимость сейчас же, немедленно все выложить как есть. – Понимаешь… Ты прости меня, Ин… если можешь… но я… я…

И вдруг тихий-тихий, замирающий голос Инны:

– Не любишь?.. – словно пропела. – Совсем?..

И решимости его как ни бывало.

«Да нет», – хотел он сказать, имея в виду, что это и вправду преувеличение – «совсем», потому что дело ведь не в «совсем», а в том, что он уже больше не может «не совсем», ему стыдно это «не совсем», мучительно, и… ну как сказать? – «не совсем» даже хуже, чем «совсем», хуже именно своей размытой неопределенностью, оно ужасно, потому что обоих держит в постоянном напряжении, вынуждает к недомолвкам, опутывает ложью!..

Но, наверное, слышать сейчас такие утешения ей было бы еще больней, и он, словно робкий гуманист, вежливый и «не совсем» бессовестный убийца, тихо, преувеличенно скорбно, изо всех сил стараясь подавить в себе паскудную тайную радость близкого освобождения, выдохнул:

– Да… наверно…

Вот оно как оказалось – просто и неожиданно.

А ведь уже почти не верил, что когда-нибудь сможет вот так, по-честному.

И даже когда Инна, ни слова больше не сказав, положила трубку (короткие гудки – как затихающий пульс), не очень верилось, что это окончательно.

Нет, разрыв, по всей видимости, произошел – непоправимый, действительно похожий на тихое убийство.

Но, казалось, еще теплилась прошлая унылая тягомотина, и он, из чувства сострадания, что ли, вроде бы должен был хотя бы утром позвонить Инне и… и что?.. посочувствовать?.. или начать сначала?..

Да, много неприятного он узнал о себе в эту минуту.

Но самое ужасное – тряпка, не мужчина.

Ведь это же надо – до чего дошел: отнял у женщины, может быть, все, чем она жила, а потом собирался еще доканывать ее своим сердечным равнодушием: «Ну ты как там, вообще, ничего?..»

Чтобы наконец отвлечься от сумятицы в мыслях, он решил заняться чем-нибудь простым, практически конкретным.

С отвращением взглянул по сторонам: не сегодня-завтра должны вернуться мать с отцом, а в квартире черт те что, особенно в гостиной.

Кресла, стулья сдвинуты, как попало, – после субботника курсовая тусовка гудела на хате.

Под стереосистемой, на ковре и на паркете, – россыпь дисков вперемешку с конвертами.

И везде нечитанные газеты, трехнедельное скопище: ворох на столе у телефона, кипы на полу, – сползли, упали, некому поднять, – на телевизоре, на диване – везде отцовские пристрастия.

А на пыльном кабинетном рояле, былой родительской гордости, среди нагромождения книг, журналов, подсвечников и всякой всячины эффектно красовалась, тоже, наверно, запыленная, если не в паутине, семейная пишущая машинка, портативная Эрика-старушка, на которой несколько ночей подряд после отъезда родителей перебеливался карандашно-рукописный черновик повестухи про себя, ненаглядного.

Ну как же, классик! Соорудил конторку на рояле, чтобы работать стоя (вместо гусиного пера – машинка!), да ноги что-то не держали, хилый пошел графоман, пришлось придвинуть кресло спинкой к заду, подпереться.

Машинка дубасила на всю округу, рояль резонировал, гудел, а в результате – пшик.

Дал Хрусталеву почитать, а тот, хотя и сам салажонок, а свежим глазом кое-что просек: «Старик, ты можешь лучше, понимаешь?» – и обидеть не хотел, и соврать боялся, кристальный человек.

Ну это верно, конечно. Некогда было особенно обрабатывать: в училище с утра до ночи почти каждый день, да и хаты, свободные от предков, на дороге не валяются, надо же было попользоваться, гостей принять-проводить.

Но если уж совсем по правде, то, может, и нечего было обрабатывать. Потому что собственная жизнь заполнена пока лишь примитивными акселератскими страстишками и витиеватой, с претензией на айсберга под ней, а на самом деле пустой и никчемной болтовней.

Как в «Певчем дрозде»: тот парень, грузин, тоже разгребал вечный хлам на столе, серьезно раскладывал перед глазами нотную бумагу и тоже мечтал создать нечто, какую-то симфонию души, даже начинал записывать смутное ее звучание, но постоянно его что-то отвлекало, уводило, и пустяки, и неотложное, сиюминутное, однако, если вдуматься: коль скоро он давал уводить себя и растаскивать по мелочам, то, вероятнее всего, и у него по большому счету нечего было записывать.

Пустота порождает пустоту – плохо наше дело, генацвале…

В кармане куртки вдруг нашлись потерянные спички.

Он бросил коробок на стол к сигаретам и поплелся в прихожую, разделся, переобулся в шлепанцы, машинально продолжая перемалывать мозгами зерна истины.

Ничего, ничего. «Прежде чем писать, я должен жить», – неплохо сказано.

Но, кроме жизненного опыта, нужен, конечно, и опыт осмысления опыта.

Ну и пусть эти пробы – жизни и пера – будут пока подготовкой к тому настоящему, что рано или поздно созреет в душе и мозгах, если созреет. А неудачи естественны и, видимо, необходимы.

Все мы рождаемся смехотворно беспомощными, но терпение, внимание и труд, коллега: если есть в тебе тот самый божий дар, хотя бы и с яичницей вперемешку, то когда-нибудь твоя абракадабра преобразится в стройный звукоряд.

Легко сказать, конечно…

…Кстати, еще раз о предчувствиях.

Мне кажется – и даже не кажется, а совершенно определенно помнится, – что с тех пор, как мы расстались с моей заносчивой незнакомкой, о чем бы я ни думал и чем бы ни занимался, я постоянно – во всем или при всем, или сквозь все – ощущал ее незримое присутствие.

Нет, как и всякий уважающий себя человек, я, конечно, прикинулся шлангом и некоторое время вроде бы существовал вполне самостоятельно, но ее симпатичный, хотя уже и подзабытый, неуловимо переменчивый образ, как мысль или как дух, витал в моем воображении и словно поощрял меня в моих поступках и помыслах. Ведь если б не она, эта дама с собачкой… хотя какая она дама – девчонка зеленая… Если б не эта девчонка с черной собакой, то я, наверно, еще долго тянул бы, мямлил, изворачивался, как и раньше, обреченно заглядывая в унылую перспективу своей жистянки, «ну ее в болото», а тут – почти внезапно Бах – и Мендельсон.

И вот – пока я искал на кухне, чем «заморить червяка», пока жевал корку хлеба, запивая вчерашним кефиром из пакета, – в моем легкомысленном черепке зародилась и мгновенно созрела дикая мысль: позвонить… позвонить и сказать… ну неважно, можно и промолчать, но проверить хотя бы: она или не она?..

Слегка помаявшись в сомнениях, я тщательно набрал этот странный, подозрительно легкий гибрид из двух номеров, но вдруг, слушая гудок в трубке, живо представил себе пронзительный звонок среди сонного царства на том конце провода. И, честное слово, даже дернулся, чтобы нажать на рычаг и прекратить свою дурацкую затею.

Но, видно, я не очень этого хотел и потому не успел: там почти сразу взяли трубку, и я услышал ее уникальный басок: «Алло?..»

Конечно, моя назойливость могла мне выйти боком.

Но отступать уже было поздно…

* * *

– Але, извините, пожалуйста, я вас не разбудил?

– А кто это, простите? – Будто бы не узнала!

– Да вы меня, наверно, еще помните. Я сидел сегодня с вами на вашей любимой обшарпанной скамейке и все острил невпопад.

– A-а, ну как же, помню, помню.

– Ну вот, прекрасно, и я вас помню. Даже очень.

– Спасибо, я тронута. И тоже очень. И даже.

– Ну, класс! Значит, у нас все поровну, фифти-фифти, можем обменяться. – И вдруг, кажется, даже для самого себя неожиданно, отчебучил: – А кстати – правда: приезжайте ко мне! Если, конечно, вы мне доверяете и если вас отпустят.

– То есть, – с усмешкой. – Сейчас?

– Ну да! А что такого?

– Очередной тонкий юмор?

– Да нет, какой же тут юмор? Правда. Приезжайте и все.

– А вы хоть знаете, который час?

– Да знаю, знаю, в том-то и дело. Я бы, может, и сам к вам напросился, но у вас мама, неудобно, неправильно поймет, прогонит еще, чего доброго. А у меня никого. Даже тараканов нет, просто жуть как одиноко. Приезжайте, правда. Вам ведь тоже не спится, я чувствую. А здесь хоть музыку послушаем, поболтаем. Видака у меня, правда, нет, компьютера тоже, но зато есть кофе. Сварганим, я умею, меня турки научили, приезжайте. А станет скучно – уедете, сразу же уедете, я провожу. Але?..

– Да, да, я слышу. Так вы это все серьезно?

– Абсолютно. Я забыл вам сказать: между нами два шага и никакого мошенства, клянусь. Кинотеатр «Пионер» на Кутузовском знаете? А мой дом – через дом!.. – И, словно малое дитя, загоревшись фантастикой, стал подробно объяснять, как лучше проехать, а еще лучше пройти, дом номер такой-то, квартира такая-то, на четвертом этаже, подъезд без кода – сломан, и так далее. Предложил даже встретить у ее же дома и провести под своей охраной, только бы она согласилась.

– Ну нет, – ответила она с усмешкой. – Встречать не трудитесь. Уж как-нибудь сама, если что. Сидите дома, варите свой кофе.

– Так вы придете?!

– Может быть, когда-нибудь, не знаю, в другой раз. Спокойной ночи.

– Ну почему?! – завопил он. – Приходите, тут же рядом! Что вас смущает? Я жду вас, правда!.. – И, услышав короткие гудки, чуть не заплакал от досады и обиды. Ну зачем же она так-то, даже не дослушала. И что он такого предлагал? Может, он первый раз в своей жизни ни о чем таком и не думал!..

И со злостью бессилия постучал трубкой по деревяшке стола.

Ох, примитив!

А ведь могла бы, кажется, если бы была хоть немного поразвитей, дурочка зеленая, могла бы понять и просто приехать.

Ну что, в самом деле, посидели бы, полялякали – и вернулась бы к своей маме, пожалуйста!..

Хотя, конечно, с другой стороны, он и себе удивлялся.

Так глупо попался, поверил, а ведь она уже наверняка была в своей детской постельке.

И как ему вообще пришло это в голову?..

Он послушал трубку, не сломал ли чего, нажал на рычаг – отпустил: гудок, все в порядке.

И вдруг, упрямо поджав губы, снова стал накручивать диск, и снова там почти мгновенно сняли трубку:

– Алло? – испуганный полушепот, а почему бы ей так пугаться, если она еще не спит.

– Извините, – проговорил он, тоже почему-то волнуясь. – Я не успел вам сказать. Я все-таки жду вас, вы знайте, и буду ждать до утра. Надумаете – приходите, я жду. – И еще раз назвал номер дома и квартиру.

Но это был всего лишь моментально рассчитанный мстительный жест: ему хотелось хоть как-то отыграться и показать ей, что он не только не выбит из седла, но и остался своим в доску, несмотря ни на что.

И вдруг она сказала тихо:

– Хорошо…

Он удивился, послушал, не скажет ли она еще что-нибудь, и добавил, уже просто рисуясь:

– Я жду вас, вы поняли? И пожалуйста, не сомневайтесь.

– Хорошо… – И опять – молчание.

Так и не решив для себя, что же означает такая странная ее покладистость, он первый осторожно положил трубку.

А может, его звонок прервал какие-нибудь там домашние дела-заботы, и потому она отвечала так загадочно односложно?

Он пожал плечами и самодовольно хмыкнул: как бы то ни было, он снова на коне, а остальное трын-трава.

– Спать! – приказал он себе и, вроде бы ни о чем другом уже не думая, отказался даже от курева, сгреб обломки и табак с газеты в пепельницу и отправился умываться, чистить зубы и прочее.

Оставалось раздеться, лечь и забыться ко всем чертям, а утром начать новую жизнь – хотя откуда было взяться новой? – старую продолжить, какая есть: в училище к десяти – мастерство, репетиция, опаздывать нельзя, будильник надо поставить, не забыть, потом лекции какие-то… и тэ-дэ и тэ-пэ… до скончания века.

Но в прихожей вдруг раздался пугающе громкий в ночи звонок – «дин-дон!» – аж сердце защемило, черт, всегда так неожиданно.

Однако он тут же и возрадовался искренне, решив, что это наконец-то прикатили мать с отцом, и представив себе, кстати, какой мог выйти конфуз, если б он был сейчас не один.

Мысленно уже готовясь к суматохе объятий, поцелуев, распаковки чемоданов и привыкания друг к другу после трех недель разлуки, он не стал заглядывать в дверной глазок, вообще презирая эту манеру, несмотря на криминальные ужасы вокруг, а там – вот если бы не поленился, увидел бы и подготовился хоть малость, – там, за дверью, смиренно улыбался дядя Вася, сосед-пенсионер, бывший школьный учитель:

– Здравствуй, дружок. Ты дома?..

Странный, тяжелый, загадочный случай.

Но об этом – позже.

А пока я видел только то, что видел.

Одинокий старик навещал меня довольно часто, и, хотя в такой поздний час он явился впервые, я не очень ему удивился.

Но контраст с ожидаемым был слишком резким, поэтому, конечно, мне вряд ли удалось скрыть свое разочарование.

Впрочем, дядю Васю поначалу, казалось, ничто не смущало.

– Целый день поджидаю тебя! – Привычно пошаркивая шлепанцами, он сразу же вступил на собственный прогулочный маршрут среди нашей дряхлой мебели в гостиной и, оглянувшись, сверкнул на свету золотым зубом в улыбке и стеклами очков в простой допотопной оправе. – И на балкон уж выходил пару раз, а только сейчас заметил свет у вас. Ты извини, я на радостях и не спросил по телефону-то: можно, нельзя? И правда, слушай, скажи честно, ничего, что так поздно?..

Но я не услышал вопроса, вернее, забыл ответить, потому что подумал вдруг: а может, она все-таки согласилась приехать или прийти, а я ее не понял? Тогда мне надо бы встречать бежать, а я…

– Да что с тобой? – Старик встревоженно остановился. – Я тебе, наверно, помешал или случилось что?

– А?.. – Я с трудом припомнил, о чем он спрашивал. – Да нет, ничего, дядя Валя. Ничего… – И кисло улыбнулся под его острым, птичьим взглядом. – Ну правда, ничего.

– Ничего так ничего, – успокоил он и меня, и себя, трогаясь дальше по своему маршруту. – А я, видишь, тоже не сплю сегодня, маюсь. Весь дом наш спит, храп даже слышен или мне уже чудится, а я не могу. Не спится и все, не могу!..

Тут я, кажется, опять переключился на свое, и опять до меня не сразу дошло:

– Ну, дружок, настроеньице у тебя. Что-нибудь в институте?

Я посмотрел на него, запоздало соображая что к чему, и решил, что думать сейчас о ее приходе – слишком наивно и самонадеянно с моей стороны.

– Да, – сказал я и машинально поправил: – В училище… – И, не очень вникая в то, что говорю, обронил: – Брошу, наверно, скоро.

– Ка-ак?! – серьезно удивился старик. – Но, постой-ка, это что ж выходит – опять?!

– Опять. Не туда я забрел. Заблудился, кажется.

– Но ты же теперь… в театральном?.. Твоя мечта!

– Ну да, мечта была и остается, но… нет полета, вот что. Не тяну, видать. А может, вообще не гожусь ни к черту.

– Вот те раз, – сказал дядя Вася, сочувствуя мне. – Но ты не торопись рубить с плеча-то. Не мечись. Когда-то ведь надо и спокойно сориентироваться, сосредоточиться на чем-то одном.

Дядя Вася явно соскучился по учительской риторике, а я усмехнулся:

– Хорошо бы, конечно. Да, у меня вот пока не получается иначе.

И дальше, не знаю зачем, слово за слово разговорился и понес уже сплошную околесицу: что даже влюбиться надолго не умею, хоть ложись и помирай, тоска, скучища, принудиловка, и все не то, не трогает, не колышет, пусто, пусто, вот здесь, – и постучал себя в грудь, показывая, где у меня «пусто», хотя логичней было бы стучать по черепу: вот там и в самом деле завывали космические сквозняки.

Не хотелось, однако, чтобы дядя Вася воспринял мою скучищу как обыкновенную блажь или очередной детский лепет. И я решил поведать старцу, как недавно на наш третий курс – преддипломный – среди бесспорных классических пьес взяли современную, якобы актуальную. Ну черт-те что, сплошные ходули, ни слова в простоте и жутчайшая, махровая конъюнктурщица, но автор с нашим худруком «вась-вась», и нам пришлось в конце концов заткнуться.

Многие «счастливцы» вообще не берут это в голову и мне советуют то же самое. И вот мы цинично обживаем и оправдываем явную чушь, очеловечиваем кондовый лживый текст, и ни-ко-му не стыдно – единомышленники!

Впрочем, я попытался однажды увильнуть от этого спектакля, подвалил как-то к Бобу: не могу, мол, не чувствую, не умею.

А он: «Ничего, не отчаивайтесь, всякий материал сопротивляется».

Ох как подмывало меня сказать ему начистоту – сердце прямо выпрыгивало! И я ждал только паузы в его занудистике, чтобы вставить свое принципиальное несогласие, протест и бунт на корабле.

А хитрый Боб, словно читал мои мысли, лукаво улыбался: ну-ну, дескать, режь правду-матку, попробуй, ну?..

И… я вздохнул, пожал плечами, как бы вынужденно соглашаясь, и отошел от него весь в поту, на ватных ногах, изнемогая от жуткой сердечной слабости, – струсил страус.

Правда, не раз после этого я подумывал бросить все к черту, уйти и навсегда покончить с унижением, но – зараза театральная заела. Ведь что бы я ни говорил, а хочется, хочется торчать на подмостках, хочется нравиться публике и хочется когда-нибудь – не в жизни, так на сцене – ощутить в себе Гамлета: «Вы можете меня расстроить, но играть на мне нельзя!»

Что ж, такова, видать, актерская природа: кому-то везет больше, кому-то меньше, кому-то и вовсе не везет, но, наверное, каждый из нас ради призрака будущей славы – то есть почти бескорыстно – всегда готов на продажу, не говоря уж о тех, кто в меру сил и таланта, без лишних слов в свое оправдание, работает просто «детишкам на молочишко».

Вообще-то есть один верный способ возвыситься над суетой: стать мастером, большим или великим, лучше, конечно, великим, но… «пока травка подрастет – лошадка с голоду помрет», и неизвестно, что со мной станет от постоянной привычки лгать и притворяться: все мы, актеры («жизнь – театр, а люди в нем – актеры»), не имея выбора, играем по сути в поддавки – профессиональные лицемеры.

Дядя Вася на это лишь крякнул и покачал головой, а потом вдруг тоже стал рассказывать длинно и подробно, как однажды прошлым летом он ехал в поезде, приглядывался к молодой компании, и мне особенно запало в душу, как он восхищался одной девчонкой: «Ну такая милая! Молоденькая-молоденькая! Прямо травка зеленая!»! И я тогда опять подумал про свою незнакомку, тоже «зеленую травку».

А дядя Вася той же ночью, когда в коридоре купейного вагона не было никого, вдруг решился по примеру молодых выглянуть на полном ходу из окна. Ему в его годы это было, конечно, нелегко, но как-то он все же вскарабкался – спиной к окну, запрокинув голову назад, – высунулся и обомлел: звездное небо – и как будто плывешь в нем, летишь!

– Попробуй при случае, – сказал он мне, – увидишь. Это, знаешь, удивительно.

– Да, я знаю, дядя Вася, видел. – Мне подумалось, что он таким манером просто уходит от нашего разговора.

– Видел?! – почему-то изумился он. – Неужели?! И тоже из поезда?! Что ты говоришь?! Хотя… ну да, конечно… А я вот, пока не подсмотрел у молодых… Н-да… – И вдруг серьезно, будто вспомнив, к чему завел эту тему: – Так вот, Володя… Понимаешь, дружок… К сожалению, мне только старость открыла глаза на многие вещи. Но я-то уж скоро на свалку, а ты… не обижайся, ладно?.. ты сейчас, словно жеребенок. Ну видел, наверно, хотя бы в кино: скачет и взбрыкивает, носится по поляне, его аж распирает от избытка сил – загляденье!.. А потом и осознать не успевает, как оказывается в упряжке… Вот и тебя, смотри, скоро впрягут и оседлают… эти, как их?.. обстоятельства, да. И понесешь свою ношу, потянешь возок, забудешь и поляну, и звездное небо…

Почему-то у меня даже сердце шевельнулось от последних слов.

Я в недоумении раскрыл глаза на дядю Васю и вдруг… то ли свет такой был в комнате, то ли мне померещилось, но, нечаянно вглядевшись в мертвенно-желтое лицо старика, я невольно вообразил себе его похороны, цветы, венки и прочее.

Суеверно отгоняя нелепую гробовую фантазию, я даже усмехнулся вслух над собой. Но тут дядя Вася, словно угадав мои мысли, серьезно и грустно сказал:

– Смешного, к сожалению, мало. Именно так оно скорей всего и будет.

– Что?.. – не понял я, опешив.

– А то, что приспособишься, привыкнешь… и все.

– Ну-у, дядя Вася, – заулыбался я облегченно, хотя тут же опять почувствовал неприятное шевеление в груди. – Вы… как черный человек, черный гений. Да почему же я…

– О-ой, милый, – перебил он меня с тоскливой болезненной гримасой, – молчи, не зарекайся. Сколько я на своем веку повидал людей! И знаю, что ты скажешь, но пройдет пять лет – пусть десять, пятнадцать – и ты, мой друг, станешь заурядным или, если сможешь, незаурядным, но это все равно – обывателем. Да, дружок, да. И никуда ты от этого не денешься. Потому что все вокруг заражено, опутано мещанством: и я, и ты, и все без исключения…

Я смотрел и слушал, разинув рот: я не знал дядю Васю таким.

А он распалялся все больше и больше:

– Ты вдумайся, чем живут люди. Карьера и благополучие. И сплошное благоразумие.

Наверно, дядя Вася имел в виду какой-то негативный смысл благоразумия, приспособленчество, что ли, я не очень понял.

– Да ведь это же старость, вырождение! – Чуть ли не закричал он кому-то воображаемому. – Благоразумие – первый признак! Это вырождение, говорю я вам, вырождение ума и нравственная смерть! Вот попомните еще!.. – И затрясся в каком-то жутком старческом исступлении.