Текст книги "Однажды навсегда"

Автор книги: Валентин Афонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Хорошо… – не сразу, пересилив себя, сказала она, внимательно, с печальным укором глядя ему в глаза. – Еще немного.

– Да-да, немного, – поспешно заверил он. – И я же потом провожу.

Она молча кивнула и медленно возвратилась в гостиную, подошла к роялю, взяла из свалки журнал «Новый мир», машинально пролистнула, а его вдруг вместо радости и облегчения – или вместе с радостью и облегчением – охватила лихорадочная дрожь: что же теперь будет?!

Это, конечно, смешно, что они, еще и не зная друг друга толком, нашли какой-то повод для взаимных обид, как будто сто лет уже прожили вместе и обязаны были понимать друг друга без слов. Но сейчас она, сама того не сознавая, и вправду преподала ему серьезный урок настоящего взаимопонимания, словно тоже уже догадывалась об их общем кем-то предначертанном будущем, которое возможно только в мире и неустанном прощении нечаянных ошибок.

Неужели они, не сговариваясь, уже тогда как бы начали это будущее?..

Он сел к роялю, ища успокоения в привычном, взял несколько аккордов.

Но созвучия как-то странно перемешались в сознании, и он никак не мог восстановить нужный строй, словно забыл порядок и назначение этого великого множества белых и черных клавишных полосок.

А тут и она взглянула поверх журнала прямо ему в глаза, и он вовсе будто окосел: тронул дрожащими пальцами какой-то аккорд наугад, промахнулся и, бессильно уронив руки на колени, ужасно робея, как маленький, провинившийся, хотя по-прежнему чувствуя и за собой некое право на обиду, прощенную, но не забытую, насуплено взглянул исподлобья и, встретив ее тоже робкий и удивленный взгляд, попытался улыбнуться и не мог.

– Сколько тебе лет?.. – спросил он чуть слышно, неожиданно для себя перейдя на «ты» и немного смешавшись, хотя давно ожидал этого момента.

– Восемнадцать… – тихо сказала она. – А… тебе?

– Двадцать два… – сказал он и уточнил: – Скоро будет…

Но, жадно разглядывая друг друга, изнемогая от непосильного взаимного притяжения, они хотели еще удержаться каждый в своей независимости.

Он первый отвел глаза и опустил взгляд на клавиши, и все на этот раз как будто вспомнилось, восстановилось, и ему захотелось удивить ее своим консерваторским навыком, легкостью импровизации, но опять он запутался в дебрях гармонии, остановился, обдумывая следующий аккорд, и вдруг – в этой нечаянной паузе – словно послышалось… тихое пение.

Он удивленно поднял голову, всмотрелся и прислушался… – она?!

И действительно: глядя через балконное окно на улицу, она тихонько, без слов, с закрытым ртом, будто про себя, чисто и задушевно своим изумительным голосом, напомнившим тембр саксофона в нижнем регистре, напевала какую-то очень знакомую, словно бы аккордами и навеянную мелодию.

Боясь все испортить нечаянным диссонансом, едва касаясь клавиатуры, он осторожно подстроился к ее голосу, но – вот досада! – она почувствовала некую заминку в аккордах и обернулась смущенно с улыбкой, и в ту же секунду внезапно и резко зазвонил телефон – ну прямо как пилой по гвоздям.

В первое мгновение от неожиданности и испуга они даже головы втянули в плечи.

Но после второго звонка, на третьем, переглянулись округленными глазами и тихо прыснули.

Звонки, однако, не унимались – пришлось послушать, кто там.

– Кончай хулиганить, композитор! – зазвенела мембрана на всю комнату знакомым, леденящим душу, тенорово-истеричным криком соседа снизу. – Милицию вызвать? Щас вызову! Шпана!..

И – понимай, как хочешь: разбуженный зверь был грозен не на шутку, но в трубке сразу запульсировал отбой, – может, обошлось, а может, уже и вправду звонит в милицию, у этого не заржавеет, – смех и ужас!

– Вот это темперамент! Слышно было?

– Нет, – как заговорщица. – А что там?

– Финита ля комедия. А жаль. Ты здорово поешь.

– И ты – здорово.

– Я?! – удивился наивно. – Да я же и не пел!

– Ты здорово играешь.

– Да брось ты! – отмахнулся, скромник.

– Да правда! – с такой же отмашкой.

– Да ну, чего там, главное, что ты! – полушутя-полусерьезно.

Но она, смеясь, мотала головой, категорически не принимая комплименты, а ему ужасно хотелось приблизиться к ней, взять за руки или хотя бы просто прикоснуться как-нибудь, да жаль, дистанция между ними была еще слишком велика.

И вдруг он придумал:

– Слу-ушай! Я знаешь, что умею? Вальс! Танцевать!.. – Это он вспомнил неожиданный и неподдельный балдеж всего курса на уроке танца, когда разучивали вальс: никто ж не умел! А если б теперь она согласилась поучиться… – Давай?

– Давай, – тут же почти без удивления сказала она, словно речь шла о каком-нибудь современном танце. – А как?

– Да я покажу! – заверил он. – Это просто!

– Да нет, я в общем-то умею. Но как?.. – повела глазами на телефон. – Под тра-ля-ля?

– Ну почему! Мы же не громко. Стой на месте я сейчас… – И, как школяр, суетясь и волнуясь, полетел включать проигрыватель.

В отсеке старья почти сразу нашлась пластинка Эдит Пиаф, как раз то самое, что он имел в виду: «Па-дам». Но, когда сквозь шелест помех в древней записи послышались тихие, плывущие аккорды оркестрового вступления, сердце его вдруг упало, будто оборвалось: прозрачная хитрость явно удавалась. Партнерша, не подозревая о коварстве, спокойно ожидала приглашения, и он, сбросив с ног мешавшие шлепанцы и от этого сразу как бы уменьшившись в собственном ощущении, пошел, слабея в коленках и волоча на ниточке свое оброненное сердце, словно обреченный на заклание. И, конечно, задел ногой край ковра, чуть не брякнулся и усмехнулся – будто бы самоиронично, по-мужски. И вот, забыв о приготовленном заранее шутовском церемониальном поклоне, приблизился к ней, и дальнейшее произошло мгновенно и совершенно неожиданно: она вдруг как будто вплыла в его объятия, и… кажется, они оба не успели понять, был или не был поцелуй, каплей росы растаявший на губах, но вместе обомлели, задохнулись и в изумлении отпрянули…

«Па-дам, па-дам, па-дам!» – хрипловато-надтреснуто пела Пиаф и тихо подвывал оркестр, и закачалось, поплыло вокруг разноцветное марево, и он, одной рукой обнимая тонкую талию, другой держа на отлете прохладную кисть руки партнерши, добросовестно повел ее, кружа на немыслимо малом для вальса пространстве, задевая мебель, что-то опрокидывая и чудом уберегая девчонку от ушибов. Хотелось вихрем вскружить ей голову, но он, сам от нее безнадежно опьянев, лишь старался не упустить из поля зрения дивные блестящие черные смородины в ее глазах, сиявшие живыми, подвижными искрами отраженного света.

Очень скоро они сбились, смеясь и поддерживая друг дружку в равновесии, совсем уже по-свойски прикалываясь насчет танцевальных способностей. Однако за внешней беспечностью отвлекающих маневров легко читался душевный трепет предчувствия того, что им, по-видимому, было уготовано свыше. Первый, казалось бы, нечаянный и мимолетный поцелуй, едва оросивший губы живительной влагой, напоминал о себе неутоленной жаждой, и в конце концов (или в начале начал), как будто притянутые сильнейшим магнитом, они вновь неудержимо сомкнулись в объятиях и словно припали к свежему родниковому источнику, и пили, и пили, и не могли напиться. Ничего подобного ни он, ни она в своей жизни еще не испытывали, и теперь все совершалось словно само собой, помимо их воли, и жажда растворения друг в друге была настолько велика и естественна, что всякие рутинные условности тут же поглощались взаимным всеобъемлющим восторгом высочайшего предназначения.

«Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…»

Часть вторая

…А вчера, уже почти в полдень, ему приснилось, будто он, лихой-рисковый каскадер, удивляя и возмущая все посты ГАИ, мчался в автомобиле без руля и без мотора по ночной Москве.

Одним лишь усилием воли он проделывал немыслимые виражи, на волоске от столкновений лавируя среди встречных и поперечных машин, внезапно возникавших, словно на экране игрового автомата, а затем, удирая от сигналов начавшейся погони, неожиданно и остроумно свернул к какой-то станции метро и, катапультой вылетев из застрявшего в турникетах автомобиля, долго падал по крутой наклонной над ступенями эскалатора, с замиранием сердца вглядываясь в далекую перспективу белой шахты и стремительно летящих навстречу фонарей.

И вот уже внизу, заранее наметив и исполнив очередной блестящий трюк, он взвился, как с трамплина, под белый сводчатый потолок, и вдруг, красиво и свободно пролетая дальше по туннелю-переходу над головами сплошной людской толпы, как бы нечаянно взглянул вперед и обмер: он летел в абсолютный тупик.

Чем там кончилось – неизвестно: бетонная стена неотвратимо-ужасающе росла и надвигалась – он сжался в комок и зажмурился – и… услышав из гостиной последний звонок умолкнувшего телефона, тихо рассмеялся: ведь он, казалось, и сквозь сон постоянно помнил о своем безмерном, несказанном, наяву свершившемся всего-то несколько часов тому назад, и никакие страхи подсознания не смогли бы заставить его забыть о новой удивительной реальности.

Спеша окончательно пробудиться, он энергично, еще с закрытыми глазами, потянулся всем телом, вздохнул и, немного волнуясь, вроде бы ненароком уронив голову вправо, осторожно приоткрыл глаза.

Травка еще спала – лицом наполовину в подушке, по-детски выпятив бантиком алые, сочные, зацелованные губы-барбариски, испитые за ночь, казалось, до капли, и вновь живые и наполненные, будоражащие жажду.

Даже не верилось. Отныне все-все у него будет связано именно с этой прекрасной, словно из тайной мальчишеской грезы, девчонкой. Но… неожиданная новизна и свежесть красок в ее лице сейчас, при свете дня, чуть розоватом от солнца и алых штор на окнах, дивный покой, чистота и совершенство каждой черточки опять внушали ему безотчетную мальчишескую робость. Достоин ли? Вот в чем вопрос!..

Снова звонки телефона в гостиной.

Ресничка у Травки чуть дрогнула.

Он поспешно отвернулся, боясь разбудить ее еще и своим взглядом и досадуя, что не отключил телефон перед сном, забыл.

А на будильнике уже почти двенадцать, училище проспал, естественно, и звонки наверняка не случайно так настойчиво надпиливали пустое пространство за стеной, – что делать?..

Осторожно откинув одеяло, он потихоньку приподнялся, развернулся, сел на край постели и наспех, стараясь не шуршать джинсой, оделся: все-таки еще стеснялся, как ни странно, хотя торс оставил обнаженным.

Но только он крадучись шагнул к двери, как позади послышался хитрый-хитрый смешок.

– Та-ак… – Он обернулся, распрямляясь, и укоризненно всмотрелся в ее закрытые бесстыжие глаза. – Это ты во сне еще?..

Не открывая глаз, не разжимая губ, она утвердительно кивнула и хмыкнула, еле-еле сдерживая смех.

– Счастливая, – ехидно сказал он. – Ты-то вот спишь, тебе, я вижу, весело, а я во сне летал и чуть не разбился, между прочим.

Опять захмыкала, глупышка, проговорила быстро:

– Растешь!.. – И опять сомкнула губы. – Хм!..

– Да что ж ты так смеешься? – Он и сам уже еле сдерживался. – Тебе, наверно, снится что-нибудь?

– Хм!.. – задыхаясь от смеха. – Ты!..

– Я – это не что-нибудь, а кто-нибудь.

– Не кто-нибудь, а ты!.. Хм-хм!..

– Ну-у, это ты мне льстишь, конечно.

– Мгм! – утвердительно кивнула. – Льстю! Ой, льщу!

Тут же оба рассмеялись, и он бросился на нее, тиская сквозь одеяло:

– Хорошо знаешь русского языка! Ах ты, коварная льстица! А я-то думал…

– А вот не надо! – сквозь смех пропищала назидательно.

– Чего не надо?

– Не надо слишком обольщаться, вот что!

– А я и не слишком. Так, слегка, для настроения.

– Ну то-то, – сказала она, успокаиваясь и вздыхая, но так ни разу и не раскрыла глаз, еще, наверное стесняясь, спросонок.

– Ну, ладно, – сказал он, тоже насмеявшись вдоволь. – Спи, не просыпайся пока. Я сейчас вернусь – поспим еще немного, у меня тоже глаза закрываются. Мгм?

– Мгм!.. – Она еще разок порывисто вздохнула как бы с сожалением оттого, что он уходит, и послушно затихла, прелесть такая, а он, тоже с сожалением покидая ее, пошел отключать опять было примолкнувший телефон.

Но вблизи раздался новый, ужасно громкий звонок, и, быстро схватив трубку, он оглянулся через плечо на дверь: хорошо, что притворил на всякий случай. Он вдруг подумал, что это звонит Инна.

Однако в трубке послышался характерный, с гласными врастяжку, говор Сержа Мотылева, старосты курса:

– Салют! А разве ты еще не умер?

– Да нет вроде, жив пока. Это ты, что ль, Мотылек? Здоров!

– Да я-то здорово, а ты-то как? Зеваешь, слышу?

– Извини, еще не проснулся.

– А врача-то хоть вызвал?

– А зачем? – Несмотря на хронический недосып, он все уже сообразил и решил для себя молниеносно, и уже наслаждался, бравировал своей еще свежей, только что из печки, независимостью. – Я тоже здоров. И при этом, знаешь, совсем неплохо себя чувствую.

– А зря, – сказал Мотылев. – По твоей милости сорвана репетиция, Боб рвет и мечет, ты же его знаешь: «Е-эсли бо-олен, на-а-до пре-эду-пре-эжда-ать!» Так что делай выводы, пока не пришлось делать вводы.

– Нет, Моть, ты извини, конечно, но как раз сегодня я сделал вывод, что врать нехорошо.

– Похвально. И даже стипухи тебе не жалко?

– Жалко, но что делать, так сложилось, не от меня зависит.

– А от кого?

– Судьба такая.

– А если вылетишь из наших старых добрых стен? У Боба именно такое настроение.

– Ну что ж, отлично. А то я сам никак не мог решиться. Я имею в виду – уйти.

– О! О! Старичо-ок! Ты что-то припоздал с первоапрельскими приколами, тебе не кажется?

– Моть, не смеши меня, не мучайся догадками. Это все так неожиданно – я сам еще не очень понял. В общем, ты скажи пока, что не нашел меня, не шокируй Боба. А остальное я завтра сам. Лады?

– Ну-ну, дерзай. И справку припаси, что ты не сумасшедший.

– А если сумасшедший?

– Сочувствую. Тяжелый случай.

– Спасибо, Мотылек, ты настоящий друг. Народу, конечно, тысяча извинений. И передай, что я, правда, не нарочно, так вышло.

– Да нам-то что: каждый кует свое счастье. Ладно, пока.

– Пока, Моть. Мерси за информацию.

И победоносно прихлопнул трубкой по аппарату. Итак, свобода?!

Но радость была тревожной почему-то.

Не поспешил ли? Все ли продумал?

И репетиция – святое дело, бессовестно вышло, Боб прав, надо было хотя бы предупредить.

А с другой стороны, кто же мог знать, что именно в эту ночь произойдет такое?

Даже если он действительно предвидел и предчувствовал нечто подобное, то все равно это случилось слишком неожиданно.

Да и объективно вся цепочка событий не что иное, как внезапное стечение – не случайностей, нет – счастливых неожиданностей, звездное стечение, которое в итоге помогло разделаться и с двойственностью, и с унижением, а заодно и со страхом оказаться в конце концов бездарностью.

И однако же скоропалительное решение как-то нехорошо смахивало на легкомысленную авантюру.

Постепенно, словно дно моря во времена отлива, стал открываться подводный смысл происшедшего.

Наверное, да, было бы гораздо проще, если бы знать, если бы ясно видеть, что там маячит впереди. И прежде всего – где работать? Возвращаться в чистые солисты – поздно и смешно. Слишком забыто и заброшено. А концертмейстером в филармонии – да ну их к черту! – разъезжать по санаториям-пансионатам, бренчать на расстроенных инструментах? Нет уж, нет уж.

Лучше, пожалуй, найти приличный небольшой ресторанчик с хорошей группой – надо бы в консерватории разведать у ребят – и ради дела плюнуть на условности.

Ну, конечно, это яма, натуральная халтура, да еще эта гнусная дележка «бочковых», и придется отдать все вечера, кроме одного выходного.

Зато освободятся дни для работы – гордое слово, – той самой, заветной, ради которой с таким трудом урывалось время от учебы.

Но в том-то и шутка. Хотя он и убеждал себя, что все идет к лучшему, не иначе, и что ему вовсе необязательно быть «кем-то», а нужно лишь честно и внимательно жить и по возможности быть самим собой, хотя он чуть ли уже не гордился в душе своим новым призванием, пока еще, правда, скрытым от окружающих, но для него-то существующим почти несомненно, – в том-то и авантюра, что риск – и даже еще больший, чем в училище, – риск оказаться бездарностью на новом поприще оставался.

Да, риск, и немалый. Ведь все еще только в планах и надеждах и во что они выльются – никто не знает. А при такой неутешительной перспективе не иметь запасного варианта – чревато, чревато.

Впрочем, ладно, сейчас он был просто не в состоянии продумывать все до конца.

Поживем – увидим. Может, не так уж это и страшно, как мерещится.

И он потянулся, вздохнул и зевнул.

И вдруг – неподражаемый тембр:

– Ты бросаешь училище?..

Он испуганно, с дежурной удивленной улыбкой, обернулся.

Травка стояла в дверях смежной «комнаты смеха», как шубу запахнув до подбородка его новый, сто лет провисевший в шкафу, махрово-полосатый родительский подарок (пригодился все же!), слишком, конечно, великий для нее, длинный до пят, еще даже с фирменной биркой, оставленной зачем-то.

– О-о! – воскликнул он, спеша отвлечь ее от ненужных проблем. – «Чуть свет – уж на ногах! И я у ваших ног!» – Лихо подскочил к ней, брякнулся с размаху на колено, ушибся на копейку, скорчился на рубль. – Ой, как больно-то, господи-и!..

Она засмеялась, но не забыла о своем:

– Ну так как же? Чего натворил?

– А чего? – не понял он будто бы, но вдруг нашелся и даже сам удивился, как ловок: – Сачкую-то? Так это по закону. Три дня положено на свадьбу – вынь да положь. Мы же христиане – уж больше тыщи лет!..

Поверила. Улыбаясь, протянула ему свои тонкие, изумительно тонкие в просторных закатанных рукавах халата руки, и он бережно принял их в свои ладони, словно букет цветов, понюхал и потерся носом, потом подсмотрел сквозь прохладные пальчики умильное выражение в ее глазах, поднялся с колена и потянул к себе всю ее.

– Какой ты те-оплый! – Как тучка золотая, зябко прильнула к обнаженной груди утеса-великана, слегка щекоча моргающей ресничкой и пряча, как белка пушистая, свои кулачонки у себя под подбородком. – Можно я в тебя влезу?

– Влезай!..

Он обхватил ее обеими руками, прикрыл сверху головой и даже грудь свою вогнул, чтобы можно было, ну если не влезать в него, то хотя бы укутаться хорошенько.

Она, зарываясь в него поглубже, судорожно вздрогнула.

– Замерзла?! – удивился он.

– Мгм!.. – кивнула, дрожа.

– Ну я тебя согре-ею!.. – И крепко сжал ее в объятиях.

И вдруг они одновременно спросонья потянулись и вздохнули, скрыто зевая, и на зевке, заметив совпадение, расхохотались.

Он обнял крепче – она ойкнула, и еще больше расхохотались, и повисли друг на дружке, топчась, переминаясь на четырех ногах, как боксеры в третьем раунде, совершенно без сил.

Наконец угомонились и затихли, отдыхая в тепле друг у друга.

Но тут она вдруг обвилась руками вокруг него, ища себе пристанище поудобней, мягко прильнула вся-вся, каждой клеточкой, и он, конечно, поплыл, – она, впрочем, тоже, чего уж.

И, хотя откровенно ему в тот момент не так уж и нужно было продолжение, он все-таки, очевидно, по какому-то стереотипу, решил, что не помешает лишний раз подтвердить в себе настоящего мужчину, и подхватил ее на руки – опять стереотип, ну что ты будешь делать, эх, молокосос!

Но неожиданно она, казалось бы, именно этого и ожидая, сама же и воспротивилась нежно:

– Не надо, Володя… Пожалуйста… Не сегодня…

– Почему?.. – удивился дурашливо, в недоумении хлопая глазами.

– Потому?.. – Ладошкой прикрыла ему глаза. – Не понимаешь?..

И он догадался, вспомнив ночные, слегка смущавшие обоих, неожиданные хлопоты с замыванием простыни и свое наивное беспокойство за невольно причиненную ей боль, и как она тогда, утомленная, умиротворенная и словно повзрослевшая, заметила с улыбкой, что, может быть, эта боль сделала ее счастливейшей из женщин. Раньше он не знал и не думал об этом, но как же оказалось приятно быть первым и единственным у своей любимой. Нечаянное напоминание ее ужасно польстило ему опять же, и, втайне гордый и счастливый, он несколько нахально улыбнулся:

– Вот жираф бестолковый! Скажи?

– Не скажу. Ты просто глупый и хороший. Тебе не тяжело?

– Мне?! – Вообще-то с непривычки было и вправду тяжеловато, но разве можно в этом признаться? – Да что ты! Ты же как пушинка! Не веришь?..

Она с сомнением крутанула головой, и его, конечно, потянуло на подвиги:

– Ну хочешь, вот сейчас подброшу – и взлетишь? А я буду дуть на тебя снизу и гонять по всей квартире, как пушинку, хочешь?

– Хочу! – вдруг сказала она, видимо, желая испытать его веселость и находчивость.

– Хо-очешь?! – удивился он. – Ну тогда дер-жи-ись… – Разгоняясь, закружил ее вокруг себя. – Ра-аз… два-а…

– Нет-ет! – засмеялась она, испуганно обняв его за шею. – Не хочу! Не на-адо! Пожалуйста! Я пошутила!

– Нет уж, лети, сама напросилась! Два с половиной… Два и три четверти…

– Не-е-ет! Не-е-ет! – кричала она, отчаянно болтая ногами.

Но он уже и сам, конечно, выдохся и, преодолевая головокружение, смеясь и шумно дыша, остановился, чуть не падая.

– Глупая ты, глупая! Да разве можно тебя из рук-то выпускать? Ведь форточка открыта, тебя же унесло бы сквозняком, понимаешь ли? Ну что бы я тогда делал без тебя, пушинка ты моя?..

И вдруг – «дзынь!» – телефон.

Переглянулись, удивились.

Снова – «дзынь!»

И тут он неожиданно, шутя, бесцеремонно сбросил «бабу с возу» на диван.

– Эй, осторожно, я живая!

– Тссс, – приставил палец к своим губам. – Может, это твоя мама?

Телефон продолжал звонить – она хитро улыбнулась, живо подхватив его предположение.

– Может. Вполне. Послушай, узнаешь.

Он взял трубку. Унимая одышку, поставил голос:

– Говорите!..

– Ой, – послышался в трубке удивленный голос Женьки Хрусталева. – Ты дома, что ли?..

– Ну предположим… – ответил, несколько недоумевая.

– Странно… – словно раздумывал вслух Хрусталев.

– Мне тоже странно…

– А у меня есть новости… – то ли хвастая, то ли просто информируя, сообщил Хрусталев.

– Расскажи, поделись…

– А если заскочу?.. – спросил Хрусталев.

– Давай…

И – гудки…

– Интриган проклятый, – радостно проворчал он, бросая трубку, и пояснил: – Друг мой, однокашник, Женька Хрусталев. Тоже сачок порядочный. Может, заскочит, грозился…

Он почему-то ужасно обрадовался этому звонку и, наверное, был бы рад в эту минуту любому звонку и любому голосу – ну разве только кроме Инны, и то неизвестно. И вспомнил неоконченную тему:

– А вот мама твоя что-то не звонит. Надо подсказать ей номерок-то. Пусть знает, где ее единственная пропадает. И с кем.

– Подскажем, подскажем. Ох и попадет же тебе от нее.

– За тебя, что ли?

– За меня. Испугался?

– Хэ! Еще посмотрим, кто кого испугался.

– Посмотрим. Номерок-то ей известен. Жди суровой кары.

– Отку-уда?!

– Оттуда. Я оставила записку, уходя, и там – твой номер.

– Так ты оставила…

– Конечно. Иначе бы ее хватил удар, а мама у меня одна.

– Логи-ично. А чего ж она не звонит?

– А я уже сама звонила, будила на работу.

– Когда?! Ну че ты врешь-то?

– Ты дрыхнул в это время, милый.

– Так-та-ак… И что ты ей сказала – где ты?

– Сказала – у тебя.

– А она что?

– Сказала, что убьет тебя, посадит за решетку и взыщет алименты.

– Ло-ожь! – закричал он в восторге и бросился к ней на диван. – Клевета-а!

– А суд установит! – кричала она, отбиваясь.

– А я скажу – пьян был, не помню!

– А вскрытие покажет!

Последний довод сразил его, и, хохоча остатками сил, он качнулся расслабленно и вдруг прямо лоб в лоб по касательной.

– А-ай! – застонала бедняжка, хватаясь за ушиб обеими руками.

– О-ой! – вскрикнул он, тоже держась за свой лоб, но в ужасе за нее: ему-то вроде было не очень больно, а вот ей-то, несчастной, каково? – Прости, прости, пожалуйста, прости дурака! Давай скорей полтинник приложим, слышишь?

– «Полти-инник», – передразнила она, морщась от боли и потирая рукой ушиб. – Теперь и сотней не откупишься!..

– Не вели казнить! Дай гляну, где больно… – Он взял ее голову в руки, прильнул губами к тому месту, куда она повелительно указала своим пальчиком, потом подул на ушиб, притворно поплевал и успокоился: – Ну все, жить будешь, а до свадьбы заживет.

– Да?.. – немного еще постанывая, но уже и улыбаясь, она вдруг села почти как ни в чем не бывало и вздохнула, напуская на себя серьезность. – Ну слушай… Вот видишь, уже и говорю, как ты: слу-ушай.

– Слу-ушаю! – воспринял он с готовностью на что угодно.

– Давай займемся делом. Чур, я мою посуду, а ты приводишь в порядок все остальное.

– У-у-у… – заныл недовольно. – Не успеешь глаза продрать – рабо-отай! Я не лошадь – я человекоподобное!

– О да, это звучит гордо. Но все же поработай, не ленись. Может, и настоящим человеком станешь, еще не поздно.

– Не ста-ану! Вот назло тебе не стану!.. – И, сбросив с ног шлепанцы, согнувшись, боком-вприпрыжку поскакал обезьяной по комнате.

Что тут началось! Травка просто переламывалась от хохота, крича и падая, даже аплодируя. Вот уж не ожидал он, что этот незатейливый этюд из первого курса мастерства рассмешит ее до такой степени, и, окрыленный бешеным успехом, постарался, разумеется, на славу: расшвырял во все стороны журналы, книги из свалки на рояле, машинописную бумагу, даже повестуху про себя не пожалел, пустил на ветер. А в конце аттракциона схватил пишмашинку, брякнулся с ней на ковер посередине, вставил чистый лист и, уморительно серьезно оглядываясь вокруг себя, стал печатать одним пальцем, одной буквой.

– Так вот чему вас учат?! – стонала благодарная зрительница. – Я-асно!

– Не-а! – возражал он, рыча по-обезьяньи. – Этому научить нельзя! Но можно научиться!

– Поня-атно! – утирая слезы, вздыхала она.

– А нас воспитывают! Гармонично развивают! Чтобы петь, и играть, и под дудочку плясать! Ва-ва-ва-а!

– Ну-ну, развивайся, учись в том же духе… – И пьяная от смеха, чудом удерживая посуду на подносе, уплелась на кухню.

А он… да что ж такое с ним произошло-то? – он сам себя не узнавал: ошалел, одурев, чуть не лопнул от дикого восторга.

И хотелось что-то сотворить – ну, эдакое: разбить стекло, расковырять паркет отбойным молотком – жаль, не оказалось под рукой. И вместо этого он сел за рояль, заколошматил гром и молнию, но тоже показалось мало – немота какая-то!

– Эй ты! – крикнул, посылая голос на кухню. – Слушай! Последняя гастроль моего золотого детства!

Удивительно, что почти во все свои дурачества он еще ухитрялся вложить хоть какой-то, пусть и не глобальный, смысл. Но тут наконец расслабился и, выворачиваясь наизнанку, паясничая напропалую, заиграл и запел:

 
Ни мороз мне не страшен, ни жара!
Удивляются даже доктора!
Па-а-чи-му я не болею?
Па-а-чи-му я здоровее
Всех ребят из нашего двора-а-а!
Па-а-та-му-шта утром рано
Заниматься мне гимнастикой не ле-ень!
Па-а-та-му-шта водой из-под крана
А-абливаюсь я каж-дый де-ень!..
 

И шмякнул адским аккордом, собираясь еще чего-нибудь отчебучить, но вдруг увидел, сто благодарная публика уже спешит к нему с каким-то подношением в ладонях ковшиком, и наивно повернулся к ней с открытым сердцем, обнаженным торсом, а она – как лисица вороне:

– Бра-аво, бра-аво! Ты уже и гимнастику проделал? Бога-атое воображение. Ну, а теперь… приступим… к водным процедурам!..

И неожиданно – хотя он вроде бы уже и начинал догадываться – плеснула в него ледяной водой из рук.

Он возмущенно вскочил, задохнулся, хотел было обидеться, чуть не закричал на нее, но вместо этого вдруг… рассмеялся:

– Ну ты, девчонка!

– Ну ты, мальчонка! – держась на всякий случай подальше.

– Ты хочешь видеть мою гимнастику?

– Слабо, гнилой интеллигентишко, слабо!

– Это мне-то?! Да я могу такую аэробику – копыта откинешь!

– Ой, ой, какой трепач!

– Трепач?! – И бросился к проигрывателю, включил, сменил вчерашний диск на первый попавшийся забойный, врубил на полную катушку. – Смотри, девчонка! Тебе-то не слабо ли?..

И пошло-поехало. Выкладываясь без остатка, выламывая себе руки-ноги, он принялся выдавать ей пародийную помесь современных танцев, названий которых не знал, да и всерьез никогда не воспринимал, ради смеха и завелся.

Но Травка Зеленая лишь поначалу рассмеялась. А потом вдруг присмотрелась с небрежным любопытством аса, как бы прикидывая на себя предложенный уровень, и, видать, решив, что все это ей запросто, сама пошла-поехала, обалденно-грациозно подергиваясь в ритме, да так, что даже у него, а уж он, казалось, видел-перевидел, отвисла челюсть.

Пришлось уступить ей на время соло и подрыгаться в сторонке под сурдинку.

Однако позволить ей обскакать себя окончательно он, разумеется, не мог и немного погодя опять включился со своими номерами, но уже с такими, каких, наверно, и за всю историю гибели цивилизации не придумают, если еще не придумали, конечно.

К счастью, диск был не очень большой, и наконец-то, слава Богу, щелкнул автостоп.

Задыхаясь и стеная от бессилия, они еле доплелись на полусогнутых к дивану и, смеясь, упали по разным его углам.

– Ну?.. – через шумное дыхание, довольный собой, но втайне еще больше восхищенный ею. – Что я тебе говорил, девчонка… а?..

– Да… мальчонка… – отвечала она, тоже дыша как рыба на суше. И машинально добавила что-то на инглише.

– А перевод? – потребовал он.

– Я удовлетворена.

– Ну то-то. Я, может, понял бы и без перевода, но вообще на английском со мной бесполезно. Ноу понимэ. Ду ю ду?..

– Извини…

– Кое-что еще помню, правда. И произношение когда-то хвалили – в консе. Но сейчас у нас французский в училище, и вот – перемешалось. Думал, буду знать и то и другое, а в итоге – ни того ни другого. Дилетант, «Путешествие дилетантов» знаешь?

– Окуджавы? Да, я читала…

Ничего себе! Опять не ожидал. Ведь он сам прочитал когда-то лишь по наводке отца: в романе герой – блистательный пианист, но не профессионал, а дилетант, поскольку потомственный князь или граф, или кто-то там, уже забылось. А впрочем, ей, наверно, тоже подсказали: там такая тонкая любовь…

– Слушай… – Она улыбалась, постепенно, еще с одышкой, приходя в себя. – А ты знаешь… ну вот, опять – слушай…

– Слушай, правильно, делаешь успехи.

– Ты знаешь, почему я приехала к тебе?

Он удивился такому неожиданному переходу, но не подал вида:

– Почему? – спросил беспечно.

Она – немного разочарованно как бы:

– Я думала, ты знаешь… Я тоже не знаю… То есть я знаю, но… это какое-то колдовство. По всем правилам, я не должна была этого делать ни под каким видом. Ты – колдун…

У него закружилась голова, и он напомнил:

– А я тебя предупреждал…

Она кивнула:

– Да, я помню…

И – не в силах пошевелить даже пальцем – послали друг другу губами – без рук – воздушные поцелуи, вложив, хотя и не без иронии вездесущей, в эти веселый звуки – «Пц!.. – Пц!..» – всю свою нежность, и оба как бы даже слюнку проглотили, отлично помня родниковую прелесть настоящего поцелуя.

Дыхание мало-помалу успокаивалось.

Но подниматься из таких удобных, случайно найденных позиций не хотелось.