Текст книги "Однажды навсегда"

Автор книги: Валентин Афонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Я был опустошен, как будто выпотрошен: никого не жаль, все безразлично.

Но в голове уже составлялся приблизительный план: прежде всего немедленно уйти из дому, вырваться на улицу, в шум и толчею, в движение, а потом… потом будет видно.

Сначала надо найти Ее, найти и объясниться: я был виноват, конечно, но, может, у нее имелась какая-то другая, более важная причина? – это необходимо выяснить.

Наверху позади меня послышался осторожный цокот дамских каблуков.

– Ну что, Вовочка? – робко спросила мать. – Мы заждались тебя. Иди домой, не сиди на ступенях, простудишься.

Я не шелохнулся.

– Тебе плохо, Вова?

Буквально спиной и затылком ощутив раздражение от ее приторного беспокойства за меня, я вздохнул и нехотя зашевелился, вставая.

Мать шагнула было сверху ко мне, но я уже и сам, глядя себе под ноги, поднимался к ней, и она отступила, заискивающе посторонилась.

Отец и Женька стояли в прихожей.

Я молча прошел мимо них по коридору в свою комнату и, взяв там из одежды только свитер, надевая его и оправляя на ходу, почти сразу вышел обратно.

Теперь уже и мать была в прихожей – все трое выжидательно смотрели на меня.

А я вдруг свернул в «два ноля», как будто выражая таким образом предкам свое «фэ», и шум спущенной из бачка воды даже развеселил меня: вот вам, дорогие!

Но в ванной, ополаскивая руки, я нечаянно взглянул на себя в зеркало и опять чуть не разрыдался.

Я закусил губу, собрался с духом и, не мешкая больше, двинулся тараном в прихожую.

Отец с матерью невольно расступились, пропуская меня к вешалке, но я, снимая с крючка куртку и одновременно сбрасывая с ноги шлепанец, вдруг увидел, что забыл надеть носки, и снова пошел к себе – им опять пришлось расступиться.

– Что-нибудь не так, сын?.. – осторожно подал голос отец.

Но я и не думал отвечать. Я опять скрылся в своей комнате и, надевая носки, осмотрелся в последний раз, вспоминая, чего бы еще не забыть. Потом взял из пиджака записную книжку с телефонами, засунул в карман штанов и окинул свою обитель окончательно.

– Что случилось, Вова?.. – Мать была, конечно, страшно напугана.

Но я упорно гнул свое, молчал.

– Может, ты все же удостоишь нас хоть словечком? – уже язвительно сказал отец.

Я, надевая куртку, удостоил:

– Что вы хотите услышать?

– Ну объясни же нам… – начала было мать.

Но я перебил:

– Чего объяснить?

– Кто эта девушка?

– Жена, – сказал я коротко и ясно. И уточнил: – Моя.

Они переглянулись в полнейшем обалдении – один только Женька ничему не удивлялся.

– Твоя… жена?.. – Отец улыбнулся. – Ты хочешь сказать…

– Ну да, да, да! – взвился вдруг я ни с того ни с чего. – Любовница! Но это ничего не меняет, не надейтесь!.. – И, кивнув Женьке, двинулся к выходу.

– Да подожди же! – очнулась мать. – Куда же ты уходишь? Скажи хотя бы, кто она и как ее зовут?

Я фыркнул с горькой усмешкой: они мне не верят, что ли? Они юморят?.. Хорошо-о…

– А вот этого я не знаю, – произнес я с расстановкой и обернулся к ним, заранее наслаждаясь их реакцией.

– То есть?.. – Мать не поняла, святая простота. – Что ты не знаешь?

– Ничего не знаю. Ни имени, ни фамилии. И тем не менее она моя жена. Супружница. Сэ ля ви.

Несмотря на мою легкомысленную интонацию, мать как-то сразу вдруг притихла, оробела, оглянулась на отца, видать, уже не в силах соображать в одиночку.

А отец неожиданно рассмеялся:

– Ну хорошо. Объясни все же, сын. Мы действительно ничего не понимаем пока.

– И не поймете. Я в этом абсолютно убежден.

– А ты попробуй, подоходчивей только, снизойди к папе с мамой, сынок, растолкуй.

– Растолковывать нечего. Я женился, и все. Правда, мы знакомы всего одну ночь, но я знаю, что ей уже восемнадцать, а мне двадцать два, так что вам беспокоиться не о чем.

– Ты шутишь, Вова?

– Нет, мама, не шучу. И я знал, что вам с папой этого не понять.

– Слу-ушайте! – удивился вдруг отец. – А почему мы на пороге? Пройдем хоть на минуту, присядем, сын, потолкуем!..

Он, конечно, хитрил, пытаясь разрядить атмосферу и выведать как можно больше информации, но меня все это начинало даже забавлять.

– Ладно. Раз уж вам так интересно – устроим брифинг.

Я первым, не раздеваясь, прошел в гостиную, плюхнулся на диван.

– Прошу! – жестом пригласил их в кресла напротив себя и откинулся на спинку дивана, закинул ногу за ногу.

Отец, с улыбкой наблюдая за моей игрой, сел.

Мать отказалась:

– Я не могу. Рассказывай.

– Но я уже рассказал. Спрашивайте… – И, давая им обдумать вопросы, весело оглянулся на Женьку в прихожей, махнул ему рукой, зазывая.

Но Женька сначала отрицательно покачал головой, а потом вдруг и вовсе рванулся к двери:

– Я там подожду, хорошо?

– Ну давай, я сейчас.

– До свиданья, – сказал он родителям. – Извините.

– До свидания, – кивнула ему мать с жалким подобием улыбки.

– Извини нас, Женя, – сказал отец, указывая ему на меня. – Я надеюсь, он будет краток.

– Да нет, ну что вы, – смутился Женька, – я не спешу.

Он довольно просто справился с замком и скрылся за дверью.

Мы остались одни.

Я ждал.

– Ты напрасно так с нами, – сказал отец с добродушной усмешкой. – Мы не такие уж старые, кое-что понять еще сможем, наверное. Но в данном случае ты нас просто огорошил. Давай по порядку.

– Погоди, – нетерпеливо перебила мать. – Скажи, Вова… эта девушка… ночевала у нас?

– Дошло! – насмешливо воскликнул я.

– И что… – с округленными глазами, – она… спала… в твоей комнате?

– В данном случае это называется – со мной.

Мать беспомощно взглянула на отца – тот невозмутимо улыбался.

– Ну и теперь? – продолжала она. – Что вы намерены?

– Не понимаю.

– Теперь вы поженитесь?

– Разумеется.

– Вовочка, не смейся, пожалуйста, это слишком серьезно. Ты должен сказать нам все.

– Должен?

– Не должен, не должен, успокойся, – включился отец. – Мы просим тебя. Объясни, если можно, без шуток.

– А я без шуток. Что вам не ясно? – Я уже терял терпение. – Слушайте, нам некогда, давайте покороче.

– Ну хорошо, хорошо, – поспешно смягчилась мать, любой ценой желая добиться полноты картины. – Скажи, пожалуйста… эта девушка… у нее… до тебя… был кто-нибудь?..

Я ушам не поверил: вот это мамуля замесила. Но пока сдержался и усмехнулся:

– В твоем смысле – не было. Но для нас с ней это не имеет значения. Для вас – тем более.

– Да? – вдруг истерично вскрикнула мать. – А если родится ребенок? Ты подумал об этом?

– Ну и что? Родится – хорошо.

– Господи, хорошо! Да ведь ты сам еще ребенок!

– Да ты что, мать, окстись, мне уже двадцать два скоро будет.

– Боже мой, Боже мой, – запричитала, как ханжа. – В первый же вечер лечь в постель – на что это похоже?

– Ну, почему? – уже всерьез возмутился я. – Почему ты так говоришь – лечь в постель? Можно ведь сказать – полюбить!

Но она как будто и не слышала меня, причитая:

– Какое легкомыслие, Боже мой, Боже мой. О чем вы только думали!

– Ты не знаешь, о чем в это время думают?

– Но можно было подумать и о последствиях!

– Можно. Конечно, можно. Но мы вот почему-то не подумали. Забыли. Напрочь.

– Но теперь-то ты вспомнил? И что же ты дальше-то думаешь? Поздно!.. – И в отчаянном бессилии – отцу: – Ну ты-то что молчишь?!

Но отец пока лишь улыбался и, видимо, обдумывал позицию, не торопясь со своими ходами.

Я же раздражался все больше и больше: ну никак не ожидал от них такой дикости. Ведь не старые, не глупые, наоборот, действительно просвещенные люди, и вдруг…

В чем дело? Что случилось? Куда подевался их юмор, их такт, которому я даже учился у них когда-то? И какая такая опасность нависла надо мной, над их «кровинкой», чтобы устраивать мне, как младенцу, промывание мозгов? И вообще – по какому праву?

– Ладно, я вас понял, – сказал я, вставая, и позвал Хрусталева: – Жень!..

Но он вряд ли услышал меня за дверью, и я пошел и выглянул на лестницу: он стоял у лифта, опершись задом на перила.

– Жень, зайди на минуту.

Он замахал было руками, корча рожи: не пойду, мол.

Но я вышел к нему и почти силой потащил в квартиру, тихо уговаривая:

– Ну я тебя прошу, на одну минуту, старик, скажем и пойдем…

И, подталкивая его к дверям гостиной, выставляя на обозрение отцу с матерью, объявил, надеясь на легкую и остроумную развязку:

– Вот Женька – мой шафер, и вы сейчас тоже все поймете.

И – ему:

– Слушай, тут у нас жуткая семейная драма разыгралась. Рассуди-ка нас, ты свежий человек. Скажи, что ты думаешь об этом?

Женька не настроен был на юмор, смущенно покраснел:

– А что я думаю? О чем? Чего сказать-то?

– По-моему, наши проблемы не стоят выеденного яйца – ты согласен?

Он пожал плечами:

– В сравнении с вечностью – конечно, не стоят. Но я-то тут при чем?

– Вот! – торжествуя и глумясь, указал я родителям. – Уловили? Он тут ни при чем. Так же, как и вы, хоть вы и родители жениха.

Отец засмеялся, и я подумал даже, что он залюбовался своим остроумным сыном.

Однако мать непримиримо, со вздохом, безнадежно-укоризнено покачала головой:

– Какие же вы еще дети…

– Маман! – призывно улыбнулся я. – Ты же современная женщина, эмансипэ! Улыбнись! Жизнь прекрасна и удивительна!

– Ты лучше подумал бы, чем ты будешь кормить свою семью. «Жизнь прекрасна…»

– Не волнуйся, ма. Во-первых, у нас еще не семь я, а два я, если не окажется три я. А во-вторых, корм для нас не самое главное. Проживем. В конце концов, я могу и работать.

– Работать? – усмехнулась с горечью.

– Конечно. В любом ресторане тапером. Запросто.

– А училище заканчивать ты думаешь, тапер?

– А я его брошу, – неожиданно, будто бы в шутку.

– Что-о?

– Ты не ослышалась. Не хочу учиться, а хочу жениться.

– Ты сказал – бросишь? Училище?

– А что? – все так же шутя беспечно, опасаясь, что она воспримет слишком серьезно и, не дай Бог, затеет новый скандал, но сам же вдруг не удержался, словно кто за язык потянул: – Я уже бросил. Сегодня. Ты, мать, как в воду глядишь.

И все в ней сразу опустилось. Поверила.

– Приехали, – сказала она и выразительно посмотрела на отца – тот по-прежнему посмеивался и отмалчивался. – А не кажется ли тебе, сыночек, что сегодня для нас и без того слишком много впечатлений?

– Все, что могу, мамочка, – в тон ей ответил я и сам испугался: откуда во мне столько желчи?

А она уже задыхалась в новом приступе:

– Да?! – со слезами. – Да?! И ты можешь так говорить своей матери?.. И все из-за этой…

– Ну-ну-ну, маму-уля, – вмешался наконец отец, поднимаясь. – Вовулик сам не знает, что болтает. Пойди-ка приготовь нам кофе.

– Да какой сейчас кофе?! – страдальчески вскинулась мать.

– Пойди, пойди, дай мужикам пообщаться. – Он слегка приобнял ее за плечи, и она, взглянув на него и, очевидно, поняв, что за дело взялся сам-голова, с неожиданной покорностью отправилась на кухню.

Я виновато нахмурился: мерзко, мерзко все вышло – только сейчас до меня дошло, что мерзко.

Не дал им опомниться с дороги и обрушил сразу все свои скороспелые новости.

Вечная страсть к эффектным жестам, вечная глупость.

Тем более, что за моей бравадой скрывалось страшное смятение.

Я ведь не знал еще, что меня ждет, когда мы увидимся с моей суженой, если увидимся вообще когда-нибудь. А судя по тому, как она меня отрезала от себя, надеяться я мог разве что на чудо.

– Ну, мужики, раздевайтесь. Ударим по кофею – и пойдете.

– Некогда, па, – буркнул я, с неожиданным тошнотворным чувством отмечая про себя натяжки в его тоне.

– Так уж и некогда? Но хоть минуту, без кофе, можешь подарить отцу?..

Я колебался, безотчетно опасаясь какого-то коварства с его стороны, но все же решил немного задержаться и понуро поплелся к дивану, сел.

Женька остался в дверях между прихожей и гостиной.

– Так это правда? – спросил отец.

– Что именно?

– Насчет училища.

– Правда. – Я угрюмо подчинялся необходимости вникать во что-то, выслушивать, отвечать.

– Документы, надеюсь, не забрал?

– Не успел. Я еще не был там сегодня.

– А вчера?

– Вчера был, но забыл.

– Та-ак. Ну, а с этой милой девочкой – не шутка?

– Не шутка.

– И ты в самом деле не знаешь, как ее зовут?

– Не знаю, в самом деле.

– Любопытно…

Отец посмотрел на раскиданные по полу листы бумаги и улыбнулся.

Я тоже посмотрел на беспорядок и решил хоть это исправить перед уходом: встал и начал поднимать листы и газеты, не спеша складывая их в смешанную стопку.

– Да оставь, до того ли сейчас?

– Ничего, говори, я слушаю.

– Ну я так не могу. Брось, давайте закурим лучше…

К моему удивлению, отец взял со стола Женькины сигареты и, с любопытством некурящего заглядывая внутрь пачки, вытянул одну для себя, затем предложил по кругу Женьке и мне.

– Ты же не куришь, па, – напомнил я с усмешкой: когда-то он и против моего курения боролся, но вынужден был сдаться.

– А откуда ты знаешь? – Улыбаясь, он искал что-то в кармане пиджака. – И что ты вообще обо мне знаешь?.. – И вдруг вытащил плоскую зажигалку, фирменную, газовую, ловко щелкнул – тренировался, наверное, – протянул огонь Женьке, потом сам прикурил и погасил зажигалку. Передавая ее мне, сказал: – Пробуй. Понравится – твоя. Между прочим… – понизил тон, заговорщически кивнул в сторону кухни, – мать сама же и купила.

Я невольно улыбнулся, уж если мать смирилась с тем, что я курю, то наверняка будет мир и во всем остальном, нужно только время.

– Спасибо, – сказал я и вдруг заметил, что отец тоже затягивается совсем по-настоящему, и, пытаясь припомнить, курил ли он еще когда-нибудь при мне, как-то даже и не рассмотрел зажигалку: прикурил, повертел машинально в пальцах, сунул в карман. – Ты что-то вроде сказать хотел, па, ты не забыл?

– Да-да, сейчас… Прости, что задерживаю… Знаешь, так сразу, с порога… Ну сейчас…

Откровенно скучая, я переглянулся с Женькой, а тот, все время чувствуя себя, конечно, лишним, уже опять переместился ближе к выходу. Но я решил его подловить чуть позже.

Отец, неумело держа сигарету в прямых пальцах, с трудом подбирал слова:

– Я знаю, ты все, разумеется, сделаешь сам, как захочешь… И то, что я скажу, будет, наверно, пустым звуком для тебя… Но, может, хоть что-то, я надеюсь все же… Нравоучений не будет, не волнуйся… Просто мне хочется кое-что понять, и, может, ты мне поможешь…

Непривычная сигарета мешала ему, сбивала, и он отложил ее на край пепельницы.

– Ты, наверно, думаешь: отец равнодушен ко всему, что с тобой происходило и происходит?..

Я немного удивился, но промолчал.

– Нет, сын, – сказал отец. – Дерево не может быть равнодушным к своим ветвям… Когда-нибудь ты поймешь меня – когда и у тебя будет сын или дочь…

Я смотрел на него уже с интересом: мне понравился образ дерева.

– Если ты помнишь, мы почти никогда и ни в чем тебя не насиловали. По крайней мере, с тех пор как ты вошел в сознательный возраст.

С этим, пожалуй, я мог согласиться: я в общем жил, как хотел, и делал, что хотел, все правильно, вольная птица, свободный художник.

– И нам очень редко приходилось объяснять тебе, «что такое хорошо и что такое плохо».

И опять я мысленно кивнул: да, спасибо, я сам разбирался и сам сторонился плохого, тянулся к хорошему, пай-мальчик.

– И вообще, ты был на удивление благополучным ребенком, – продолжал отец, словно подтверждая мои мысли. – Ну, может, только слишком разносторонним, что ли, часто менял увлечения и слишком легко тебе все давалось. Хотя музыке ты был верен довольно долго, даже странно. Но когда ты вдруг, никого не предупредив, бросил консерваторию – под нами, сын, закачалась земля.

Да, я помнил, это потрясло тогда многих, а уж родителям досталось впечатлений на всю оставшуюся жизнь. Однако отец, видать, раскручивался на длинный монолог, чего бы мне совсем не хотелось.

– Ты здорово сказал тогда, что не хочешь быть средним пианистом. И наметил себе новое поприще – театр, довольно неожиданно, хотя спасибо, что не балет, можно было как-то понять твой порыв. И, к счастью, тебе и здесь повезло, в театральном, просто фантастика на мой взгляд: ты прошел сумасшедший конкурс, вернее, конкурс среди сумасшедших, причем опять же сам, я не вмешивался, хотя мог, ты понимаешь. И вот уже три года мы с тобой почти не видимся: с утра до ночи ты где-то там. Ну, наконец, мы думали, нашел свое дело, горит наш отпрыск, какое счастье! И вдруг – да ты не шутишь ли? – опять к разбитому корыту? В таперы?..

Меня слегка рассмешило разбитое корыто: отец умел иногда подобрать словечко, – но я пожал плечами, отвечая на его вопрос.

– Не понимаю, – продолжал отец, – инфантильностью ты вроде не страдал. – Это он мне откровенно льстил, конечно. – Работать над собой умел еще с младых ногтей – в консерваторию шутя не попадешь, не знаю, как в театральный. Ну так что же теперь-то? Решил пропасть в дилетантах? А хорошо ли ты подумал?..

Ну-у, финиш. Я усмехнулся, уже не таясь: видать, засиделся я в маменькиных да папенькиных сынках.

Но отец вдруг посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом и грустно улыбнулся:

– Ладно, живи, как можешь. Скажи мне только, как долго еще ты намерен искать?

– Не знаю, па. Наверно, пока не найду.

– Хочешь знать мое мнение?

– Давай.

– Ты сделаешь большую глупость, если бросишь училище. Я бы на твоем месте все-таки закончил его, испытал себя в деле, серьезно, без скидок, а потом бы решал: быть или не быть. Подумай.

– Хорошо, подумаю. Спасибо за рецепт.

– Еще минуту можно?

– Пожалуйста.

– Я бы хотел предостеречь тебя еще кое в чем.

– Интересно.

– Не женись пока, если можешь.

– Почему?.. – После того как он с такой подкупающей простотой свернул и отбросил свою воспитательную риторику, я был почти уверен, что мы и здесь легко с ним поладим. И я обернулся с улыбкой к Женьке, моему сообщнику, но тот уже был в прихожей, предатель, и даже за ручку двери взялся, чтобы незаметно улизнуть. – Да подожди ты меня-то, Жень! – рявкнул я, пугая и смеясь над ним, и Женька вздрогнул, как вор, оглянулся отчужденно, но снова взялся за ручку.

– Я на лестнице, – бросил он и, щелкнув замком, опять скрылся за дверью.

– Ну, так почему же? – нетерпеливо напомнил я отцу, собираясь теперь лишь из вежливости прослушать по-быстрому веское родительское благословение и отвалить вслед за Женькой.

Отец улыбнулся, но тема разговора как будто смущала его:

– Ну, во-первых, ты все-таки еще не созрел достаточно – ни материально, ни духовно, как говорят… А во-вторых… Да незачем перечислять все банальности – ты и сам, надеюсь, многое понимаешь.

Но вот что… Ты знаком с этой милой девочкой меньше суток, если это правда. Не знаешь даже, как ее зовут. Но именно с ней ты готов уже на все – это так?..

Я настороженно кивнул.

– А ты уверен? – спросил отец.

– В чем? – не понял я.

– В том, что это не пройдет у тебя завтра же.

– Не пройдет, – сказал я, стараясь прямо и твердо смотреть ему в лицо.

– Ну что ж, – сказал он с тайной усмешкой в глазах, явно прочитав мои сомнения и колебания. – Если ты уверен – я рад. Рад, что твое новое увлечение так велико. Но, если хочешь сохранить его как можно дольше, – не женись. Во всяком случае – не сейчас. Осмысли сначала. Не горячись. Твои впечатления еще слишком свежи. Ты живешь сегодняшним днем и, мне кажется, боишься думать о будущем. А в этом деле…

– Да ничего я не боюсь! – перебил я, пытаясь освободиться от почти гипнотически внушенного мне чувства неуверенности. – Я только не пойму, при чем здесь женись или не женись. Ты как вообще трактуешь наши отношения, па? Мы уже женаты, а в будущем – посмотрим. Как будет – так и будет.

– Вот именно – как будет! – подхватил отец, совершенно очевидно ловя лишь то, что выгодно ему, и словно бы не слыша остального. – Ах, черт, ну как тебе объяснить? Ну поверь же, это не только мой опыт. Это опыт…

– Да не хочу я вашего опыта! Я сам!

– Но ведь опыт существует, хочешь ты или нет! Из него просто необходимо извлекать уроки – хоть какие-то! Зачем же, черт возьми, повторять из поколения в поколение одну и ту же глупость?!

– Любовь – глупость? – уточнил я с усмешкой, и он как будто удивился неожиданному обороту, но втайне и обрадовался, что я сам навел его на эту мысль.

– Да, и любовь, ты прав, – сказал он сдержанно, как бы уступая свой приоритет и, видимо, опять рассчитывая польстить мне этим. – Любовь – тот самый корень, из которого произрастают величайшие глупости.

Но я улыбнулся с превосходством, покачал головой, естественно не соглашаясь, и отец, внезапно раздраженный моим недоверием и упрямством, вдруг побледнел и стиснул зубы – на скулах четко проявились желваки.

– Сын, – произнес он глухо-доверительно, но жестко. – Послушай меня. Я же не запрещаю тебе любить – это от нас не зависит. Но сейчас ты повторяешь мою ошибку. Ты уже делаешь тот шаг, и, поверь мне, это ошибка. Я говорю о женитьбе. Элементарная, но страшная ошибка. Это шаг в пропасть, поверь.

– Ну у тебя это, может, и ошибка, тебе видней, – опять перебил я насмешливо, – но нам-то ты что предлагаешь – разойтись?

Но отец уже не слышал или снова сделал вид, что не расслышал, раскручивая свое:

– Сейчас ты увлечен, ослеплен, но переоценка неизбежна, сын. В браке слишком многое открывается, а ты еще к этому не готов, я вижу. Твоя любовь не выдержит житейского цинизма. Она умрет, но свяжет тебя по рукам и ногам. Ты честен и совестлив, это прекрасно, но именно поэтому не повторяй моих ошибок. Не поддавайся иллюзиям, утвердись в реальности, а не в мечтах. Будь трезвым, думай, думай, иначе это будет самоубийством, сын. Поверь мне, родной, это бессмысленное самоуничтожение!..

Я закрутил головой, опять собираясь возразить ему, но он уже не давал мне и рта раскрыть:

– Погоди! Я знаю, что говорю. И знаю, что, может, именно в эту минуту теряю тебя навсегда. Но прошу тебя – прислушайся. Делай по-своему, но только выслушай внимательно. Тебе необходима хотя бы крупица сомнения.

Хорошо, я согласен был выслушать, но в то же время готовился опровергать все подряд, и отец, видя мое намерение, аж руками всплеснул от бессилия:

– Господи, ведь это же так ясно и банально – ну неужели ты не понимаешь? Ничто не вечно – и любовь не вечна! Сейчас тебе все мило и прекрасно, но не сегодня, так завтра все то же самое примелькается, приестся, надоест, а послезавтра – осточертеет просто! Люди несовместимы по своей природе, и все обречены на одиночество. Но ранний брак – абсолютная бессмыслица! Если ты сейчас хоть немного ошибся любя, то дальше будешь вынужден сожительствовать ненавидя! Подумай, зачем тебе это, зачем?!

И что-то тут словно нарушилось в моем восприятии.

Я оторопело всматривался в отца, как будто он вдруг оборотился неким чудовищем, в котором я лишь по отдельным полузабытым приметам узнавал со смесью удивления, отвращения и жалости своего родителя-предка, многие годы как бы пропадавшего неизвестно где и теперь вот объявившегося в таком неожиданном ужасном облике.

И он смутился от моего взгляда и мгновенно погас, точно выключился. Потом, отворачиваясь, все же сказал:

– Прости, сын… Я намеренно сгустил… Забудь…

Но ведь все уже было сказано – непоправимо.

И бедная, бедная мать – ей было слышно, наверное.

Впрочем, она и раньше, конечно, это знала: за долгую совместную жизнь они не могли не прояснить для себя своих отношений.

И мне отдаленно припомнились их ссоры, не очень понятные для меня, еще маленького, словно зашифрованные («мы не ссоримся, мы громко разговариваем, извини»), припомнились какие-то их взгляды меж собой, когда я, видимо, сдерживал их своим присутствием, хотя отец иногда и при мне неожиданно вскипал, чем-то яростно раздраженный, тут же, правда, подавляя свой гнев и ради меня обращая его в шутку. И позднее я не раз бывал невольным свидетелем их взаимного усталого занудства по мелочам…

Но все мои детские мимолетные сомнения и подозрения оказались пустяками в сравнении с ужасом, открывшимся теперь.

– Как же ты живешь так, па?..

Он медленно, вяло-апатично опустился на табурет у рояля, боком к клавиатуре, вздохнул:

– Живу?.. – Неловко вывернувшись корпусом, набрал одной рукой аккорд (си-ми-соль-до). – Да вот, как видишь, живу…

– И что… у всех так, да?..

Он подумал, пожал плечами:

– Не знаю… По-моему, у всех…

– А что же… – Я неожиданно связал с его профессией. – Искусство… обманывает, что ли?..

– Нет… – Он уловил скрытую горькую иронию в моем вопросе. – Искусство не обманывает…

– Ну, а Ромео и Джульетта?.. Сказка?.. Ложь?..

– Нет… Правда… Если бы Шекспир не убил Ромео и Джульетту – умерла бы их любовь…

Я удивился: лично мне никогда не приходило это в голову, и нигде ничего подобного я не читал, и у отца не попадалось – может, пропустил?

– А ты не писал об этом…

– Да… Не писал… Но это… не новая мысль…

Глядя на клавиши, он играл одной рукой какую-то щемяще-тоскливую одноголосную мелодию, и я, машинально следя за его безвольной рукой и одновременно снова и снова оглядывая всю его сгорбленную фигуру, подумал: несчастный…

Я даже умышленно, преодолевая какое-то странное свое равнодушие, направлял себя на это: несчастный…

Хотя ведь и в самом деле: все ему известно, все названо своими именами и нового не предвидится, – конечно, несчастный…

Но утешать его – нет, не хотелось…

Да он и не нуждался в утешении: согласие мое с ним было невозможно, он понимал, наверно, а остальное – детский лепет.

Казалось, мысленно он уже распростился со мной и, как дерево прекращает ток соков в отломанную ветвь, так и отец, из экстаза борьбы с воображаемым ураганом жизни за свою родную ветвь, впал в апатию: я отломился сам по себе, без всяких ураганов, и отломился раньше, чем он это по-настоящему почувствовал и понял.

Хотя запоздалые его усилия оказались для меня вовсе не бесполезными. Вот он пиликал свое одноголосие, словно за упокой былых своих надежд (может, он мечтал, что я, как ветвь, прорасту в какие-то недоступные для него высоты счастья?), а мне хотелось сразу же, сейчас же заверить его, а потом и доказать своей жизнью, что панихида эта абсолютно беспочвенна, потому что, зная теперь и родительский горький опыт, я тем более укрепился в своем и не допущу унылого повторения.

Но, конечно, сначала мне предстояло действительно утвердиться в своей реальности. Ведь Травки со мной еще не было, а крупица сомнения, казалось бы, совершенно безнадежно посеянная в меня отцом, давала, похоже, первые ростки. Я подумал: а не принимаю ли я, наивняк, в самом деле, желаемое за настоящее?..

И на какой-то миг я даже увидел себя посреди пустыни: миражи на горизонте испарялись, и моему горестному взору открывался безжизненный, словно выжженный огнем, ландшафт…

Однако пора было двигаться, действовать.

«Чем сердце успокоится» – не могло решиться само собой.

Я отложил дотлевшую до фильтра сигарету в пепельницу, взял пачку для Женьки, поднялся и медленно, удрученный, как будто заторможенный мешаниной в голове, пошел к выходу.

Навстречу мне – из кухни по коридору – тихо вышла мать.

Лицо ее – уже без косметики – по-домашнему трогательно блестело, нос покраснел и припух от слез.

Она робко комкала в руках кружевной носовой платок и в то же время внимательно-пытливо смотрела мне в глаза.

Конечно, она все слышала, но плакала не об этом.

Она прощалась со мной – разумеется, без разрыва, которого ни формально, ни фактически не будет никогда: я их сын, они мои родители, ну возникнут, возможно, еще какие-нибудь недоразумения, вроде теперешнего, но не разрыв.

Она прощалась со мной, потому что, видимо, поняла наконец, что я уже не принадлежу ей, как прежде. Новая жизнь, моя собственная, настойчиво тянет меня и уводит от нее навсегда.

И она ни слова не сказала мне, но в глазах ее вместе со стыдом за раскрывшуюся тайну и вместе с материнским животным страхом за мое биологическое существование я с удивлением и благодарностью прочитал словно робкую надежду и одновременно страстное заклинание, чтобы я после таких ужасных отцовских откровений не разуверился в своем.

Верно или неверно я разгадал ее взгляд, но как же вовремя она промолчала!

Я грустно улыбнулся ей – ведь я не знал еще своего будущего ни на минуту вперед! – неловко погладил ее по волосам, склонился лбом к ее голове, а мать в ответ на мою нечаянную ласку вдруг просто упала ко мне на грудь, задыхаясь в горьком беззвучном плаче.

И вдруг к нам неслышно подошел и мягко обнял нас вместе отец.

Я и не заметил, когда он в порыве раскаяния, что ли, прекратил свою фортепьянную нудистику и вышел к нам.

– Ну вот, мать, – сказал он, покашливая сквозь смех и слезы. – Сын вырос и женился, а мы с тобой ревем как старики.

И по тому, с какой благодарностью мать взглянула на него, я вдруг увидел, что ничего-то я не понял в их отношениях.

Они – одно целое, несмотря ни на что, и никакая она не бедная – она по-своему, наверное, счастливая жена и мать, – да и отец не так-то прост и однозначен: оказалось, он еще и добрый, великодушный человек, – может, он и не себя имел в виду, когда запугивал меня вселенским отчуждением.

Да, мне, конечно, еще многое надо пережить, чтобы научиться видеть и понимать людей, как они того стоят. А пока…

Я виновато насупился, прокашливая ком в горле:

– Ну ладно… «старики»… с приездом, что ли?..

– Ладно, ладно, – улыбался отец, каким-то новым, долгим и глубоким взглядом всматриваясь в меня, так что я совсем смутился: сколько же крови я попортил им за этот час!

А мать лишь улыбалась сквозь слезы и кивала, выражая теперь уж абсолютное понимание и словно поощряя все мои художества.

– Ну, так это… – пробурчал я. – Может, еще ночевать приду – ничего?

Отец – шутя, конечно, – развел руками:

– Дожили…

И кажется, все мы ощутили в тот момент великое облегчение.

Но тут я нечаянно нащупал зажигалку в кармане, вынул ее, зажег, погасил… и решил вдруг сделать им ответный подарок:

– Спасибо, мать. А ты не знаешь разве, что Минздрав эти вещи не поощряет? Ну, так и быть, придется брать инициативу на себя. Если сегодня все пройдет нормально… – а сердце испуганно сжалось: не сглазить бы!.. – завтра бросаю курить.

Они рассмеялись.

– Не верите, что ли? – смеялся я вместе с ними. – Ну, правильно, не будем загадывать. Как фишка еще ляжет. – И заторопился, уходя. – Пока!..

Хрусталев, как верный оруженосец, ждал меня на площадке.

– Жив еще, курилка?..

Я отдал ему его сигареты и с ходу машинально ткнул пальцем в кнопку вызова лифта. Привычной отдачи почему-то не последовало – я не понял.

– Да занят… – Женька указал на свет в кнопке, и как раз мимо нашей лифтовой двери проползла снизу вверх, потрескивая и постукивая, освещенная кабина.

– Ладно, пошли… – Я поскакал по лестнице, а Женька, как тень и как эхо, повторял мои шаги и повороты на площадках.

Мы не разговаривали: я был весь в себе, радовался, что хоть мать с отцом остались в относительном покое дома (во всяком случае, кризис миновал), и в то же время не без страха думал о предстоящем.

А во дворе, перед нашим подъездом, стояла «Скорая помощь».

Санитары – в окружении кучки любопытных и сочувствующих – вставляли в открытую заднюю дверь носилки с каким-то больным стариком, накрытым шерстяным одеялом.