Текст книги "Однажды навсегда"

Автор книги: Валентин Афонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Валентин Афонин
Однажды навсегда

Пролог

– …Ну ладно, – он смеется, вздыхает и закрывает глаза. – Спим…

– Спим… – Она согласно притирается щекой к его плечу и, мягко прильнув к нему всем своим существом, честно замолкает на несколько мгновений, но тут же опять чему-то тихонько смеется.

– Ну что ты? – добродушно укоряет он ее, тоже еле сдерживая смех.

Она не сразу находит ответ:

– Да я совсем запуталась, где тут у нас чье. Где твои руки-ноги, где мои, где твоя голова, где моя. Странно, правда? А почему так, а?.. – Хотя, конечно, и сама прекрасно знает, почему.

– Па-та-му, – изрекает он глубокомысленно.

С ним тоже, разумеется, все ясно, но она же хитрая лисичка, притворяется наивной:

– А почему потому?

– Потому что почемучка.

– А почему почемучка?

– Потому что дурочка.

– А почему дурочка?

– Па-та-му-шта-я-ти-бя-ку-ку.

– Хм?! – Восхищенно уткнувшись носом в его плечо, она замирает и зажмуривается, понимая, что он упрямо избегает всуе произносить заветное слово, которое одно и объясняет взаимное ощущение путаницы, забавного абсурда, и – дово-ольная, счастли-ивая! – вздыхает с сожалением: – Спокойной ночи.

– Доброе утро, – иронично-назидательно молвит он и сам же прыскает со смеху и переполняется счастьем, понимая ее настроение до мельчайших оттенков: она хохочет вместе с ним.

Какой там сон?! Вот и ночь на исходе, скоро утро, и устали зверски, и, кажется, обо всем говорено-переговорено, – «время уклоняться от объятий», – но… уже в который раз они умолкают, благоразумно-добросовестно выдерживая паузу, чтобы дать друг другу возможность уснуть, – напрасно!

И вот – помолчав – опять:

– Спишь?..

– Нет…

Негромкие, словно мысленные, голоса почти не нарушают тишины и покоя.

– Я, знаешь, что подумал?

– Да…

– Знаешь, да? – Он тихо смеется, нарочно поймав ее на слове. – А что ты знаешь? Ну-ка, интересно…

Она тоже смеется, предвкушая нечто, конечно, хорошее:

– Ну не знаю, не знаю! Заинтриговал – говори. Ну что?..

– Да так, ничего особенного. Обыкновенное чудо, вот и все.

– Ну?.. – поощряет она, опять ожидая сходства в ощущениях.

– Да ты же знаешь, – подтрунивает он, – сама и говори.

– Нет, сам! Ты первый начал, ну?..

– Да меня, понимаешь, как будто и не было до тебя…

– Ну?.. – Это ей знакомо и понятно.

– Как будто я сегодня… или вчера… родился заново. В двадцать два почти годочка, да?..

Она молча улыбается и, как бы кивая, снова мягкой щекой притирается к нему и глубоко-наполненно вздыхает.

А он – в порыве ответной нежности и благодарности – вдруг тоже сильно прижимается щекой и носом к ее голове, вбирая в себя такой удивительно родной запах ее волос.

Ну до чего же легко и точно она его понимает!

И как же ему хорошо с ней и просто!..

– Ну, спим…

На какую-то секунду он задерживает дыхание, чтобы не мешать ей встречным движением своей грудной клетки. Затем, осторожно меняя положение слегка затекшего тела, отодвигаясь и правой рукой обнимая ее за спину, нечаянно нащупывает острую, будто детскую, лопатку-крылышко и опять с удивлением ловит себя на том, что вот ведь действительно – как объяснить логически? – он и она настолько сейчас слитны, настолько одно, что и вправду не сразу сообразишь, где тут чье.

– Слушай, а ты знаешь… я тебя, кажется, предчувствовал.

Улыбаясь, он пытается припомнить, где и когда об этом подумал впервые, и вдруг с изумлением чувствует, как голова ее и расслабленная тонкая ручонка стремительно наполняются теплой тяжестью.

Ну и молодчина. Наконец-то под шумок тихонько, незаметно отключилась.

Немного жаль, конечно, что не дождалась и оставила его одного.

Но ведь было бы гораздо хуже, если бы случилось наоборот.

Не зря он боялся уснуть первым – то же самое и прошлой ночью. Да мало ли каким он мог оказаться во сне! Ну вдруг захрапел бы как бегемот! Кошмар!

А главное – тогда бы и ей было так же тоскливо остаться одной.

Ну то-то же!..

Довольный собой, посмеиваясь над собой же, он успокоенно вздыхает, закрывает глаза и словно отпускает себя по течению тихой ночной реки. Хорошо…

Воспоминания – отрывочные мысли, лица и события – мелькают, мелькают беспорядочно в усталом воображении, как отснятый материал в телевизионном мониторе.

Однако теперь он просматривает все это почти безучастно.

За хаосом, за вереницей отснятого памятью сама собой подразумевается большая, непростая… как ее назвать?.. работа, что ли?.. ну пусты душевная работа («душа обязана трудиться и день, и ночь…» А как же иначе? – кто спорит!), но сейчас – извините – душевная передышка…

И вдруг – во сне ли, наяву, – будто бы держа в руках необыкновенной красоты и хрупкости кувшин, он едва не роняет его и… испуганно вздрагивает.

Нет, слава Богу, все в порядке, она не проснулась.

На столе размеренно тикает будильник, за окном чуть слышен отдаленный гул магистрали, а он, успев уже нечаянно вздремнуть, опять и опять улыбается.

Да, он счастлив, иначе не скажешь. Его разбудила забота – трепетная, нежная забота о любимой, безмятежно спящей у него на плече, – хрупкий кувшин!

А ведь еще вчера… или нет, теперь уже, считай, позавчера… хотя и это не укладывается в голове: кажется, прошла чуть ли не вечность, а на самом деле всего лишь позавчера…

«Неисповедимы пути Господни…»

Часть первая

Итак, еще позавчера – теперь и это странно – в любую минуту могла объявиться Инна.

А в то утро ее предки куда-то укатили на два дня с ночевкой – внезапная возможность, которую она ждала всегда, как праздника.

У меня, правда, тоже…

Стоп, а если отстраниться: у него?..

Пусть так…

У него, стало быть, тоже квартира пустовала без родителей почти три недели. Но днем обычно ничего не складывалось из-за учебы, а вечерами Инна, чтобы не огорчать своих маму с папой, непременно стремилась – и даже в их отсутствие – вернуться домой не позже одиннадцати, то бишь двадцати трех часов. Предки звонили-проверяли даже по межгороду, зато потом оставалась в распоряжении вся ночь, зажигались свечи, стелилась свежая постель – все, «как у больших».

И вот, ни свет ни заря разбудив его телефонным звонком, Инна сообщила ему свое преприятное известие об отъезде «ревизоров», и он, еще туго ворочая мозгами спросонья, сказал:

– Ну хорошо. Давай еще раз созвонимся ближе к вечеру. Чтобы наверняка.

– Ты не рад?! – удивилась она.

– Да нет, – спохватился он вяло, – я рад, конечно, но… не очнулся просто, плохо спал.

– Другие планы, что ли? – голос звучал с натянутой беспечностью.

– Да ну, какие «другие»… Но мало ли, знаешь… Вдруг помру до вечера и не смогу приехать, тогда и позвоню.

– Сплюнь сейчас же, дурачок! Нашел чем шутить… – И вздохнула с тайной обидой: – Ладно, беги учись. Вечером жду. И без всяких звонков. Приедешь?

– Ну разумеется…

А перед глазами уже вовсю мелькали яркие светящиеся точки, плывущие пустоты – это абсолютно точно предвещало страшную и долго не проходящую головную боль, которая периодически, лет с восемнадцати, напрочь выбивала из колеи. Никакие цитрамоны-пенталгины не давали облегчения, хваленый панадол – как мертвому припарка, пока эта чертова мигрень – или что там – сама по себе не отступала.

Вот и сон-то был в руку, наверное: будто бы, как в детстве, хотел донырнуть до дна и плыл-пробивался рывками, точно свая, сквозь упругую, звенящую толщу воды, но в последний момент вроде бы испугался глубины и, уже корчась от вакуума в легких, панически барахтая руками и ногами, быстро-быстро поплыл обратно наверх, и вдруг, буквально в каких-то сантиметрах от бликующей поверхности, обмяк, обессилел, беспомощно завис под водой, словно мокрая тряпка в невесомости, и горько заплакал, жалобно заскулил, скорбно содрогаясь в теплом бурлящем слезном потоке.

Ну сегодня-то, конечно, все это смешно и можно толковать гораздо шире: во сне, а потом и наяву он как бы отмирал в старом измерении, чтобы возродиться в новом (для жизни после жизни), – но позавчера самоирония была, видать, подавлена тяжкой головной болячкой, действительно вскоре начавшейся.

Даже не догадался отлежаться дома или хотя бы у ребят в общаге. И почти весь день – такой дурацкий день – прокемарил на лекциях, мазохист.

Лишь под вечер, уже на улице, впервые промелькнуло, кажется, то самое, еще смутное, безотчетное предчувствие чего-то очень хорошего, необыкновенного наперекор всему.

Впрочем, скорее, это было, пожалуй, пока что предчувствие желанного и уже близкого выздоровления.

Он глотнул свежего, с примесью автомобильных выхлопов, воздуха и, как медведь, отощавший после голодной зимней спячки, первый раз за день захотел по-настоящему поесть.

И стоило только – с жадностью, вернее, с радостью возвращения к нормальной здоровой жизни – перекусить в пирожковой-забегаловке, как головная боль, прямо на удивление, пошла на убыль.

Правда, такое преждевременное счастье и несколько случайных часов свободы были вроде ни к чему (к Инне – рано, домой – бессмысленно), и он опять как будто впал в медвежью спячку: ходил-бродил, глазея на витрины, на лица пестрой толпы, читая мимоходом рекламу, театральные афиши, слыша обрывки каких-то разговоров, беспечные смешки в очередях-тусовках у дверей кафешек на Тверской, но ничего не воспринимал.

Потом нечаянно забрел к «России», увидел на фасаде неоновую рекламу ретроспективы Иоселиани «Жил певчий дрозд» – что-то слышал об этом фильме от отца, – решил скоротать вечерок. Из последних денег купил билет на уже начавшийся сеанс и не без удивления отсмотрел, найдя в итоге массу созвучного своему настроению, хотя фильм был, судя по всему, старинный, из молодости предков.

А после, уже глубоким вечером, не иначе как под впечатлением от «Певчего дрозда» – и сам, словно тот забавный парень, едва не угодил под колеса: на очередном перекрестке вдруг «Па-а!» – истеричный сигнал (соль-си, большая терция): оказалось, горел еще «красный» для пешеходов, и позади, впритирку, с жутким ветром промчалась лихая иномарка.

В общем, после прогулки да киношки вполне можно было жить, даже припеваючи, если б не тоска-необходимость ехать к Инне.

Причем к ней – совсем в другую сторону, но он упрямо направлялся в свою и на что надеялся – неизвестно.

Вообще-то ловко, подлец, устроился.

– Когда-то, еще вначале, страшно возмущался, что Инна так дико зависит от «мамы с папой» и так пошло конспирирует его. Но потом осмотрелся и притих: конспирация иногда очень удачно освобождала от негласной обязаловки.

На этот раз, однако, деваться было некуда: и голова уже как будто не болела, и тачкой не сбило, – нечем оправдаться. А на часах – он даже не поверил – без четверти… сколько?..

Одиннадцать!..

Пришлось искать таксофон, чтоб Инна там не дергалась: ну опоздал, замешкался, бывает!

И вдруг совершенно незнакомый голос в трубке:

– Алло?.. – Какой-то странный, вроде бы женский, но удивительно низкий, непривычный тембр – не Инна. – Алло, перезвоните, пожалуйста, не слышно.

– Алё-алё! – заговорил он поспешно, еще не понимая, кто бы это мог быть у Инны в такое время, но уже радуясь возникшему осложнению. – Простите, э-э-э… я, наверно, ошибся?..

Там случилась секундная заминка, и он ожидал уже, что теперь наконец подойдет сама Инна, но тот же голос ответил вдруг:

– Ну, ошиблись, очень может быть. Ну и что ж вы не вешаете трубку?

У него аж глаза на лоб переместились: «Какая наглая подруга!»

– Так ведь это… – С трудом нашелся: – А может, я все-таки не ошибся?!

– Ну, а кому вы звоните и кто вы?

– Я?! Простите, не понял…

– Ну как вас зовут, например?

– Меня?! – И тут он начал догадываться, что скорее всего действительно произошла обыкновенная ошибка, и ему стало смешно. – Меня зовут Владимир. А вас?

– А нас – необязательно. Спасибо, Владимир, дальше нам не по пути.

– Зачем же вы спрашивали, как меня зовут?

– Так, для коллекции. Буду вспоминать на старости лет: «Однажды объявился среди ночи некий Владимир, но он – ошибся».

– Конечно, ошибся! Я вас не знаю!

– Тем лучше, Владимир. Бай-бай.

– Бай-бай!.. – Но, собравшись уже повесить трубку, вдруг передумал: – Э-э-э… простите, девушка! А нельзя ли и мне… ну, тоже для коллекции… хотя бы имя?

– Мое?

– Ну можно и ваше, но я не знаю, кто там у вас так обидно, ни за что при про что сомневается в честности честного человека?

– Никто не сомневается. Вы честный юноша, искатель приключений, но время уже позднее, покоя сердце просит.

– Ну извините, бабуля. – Это ей за «юношу». – Вам, наверно, грелки пора ставить, а я вторгаюсь.

– Что?! – усмехнулась с презрением. – Нет, не угадали, не грелки.

– А кто сказал «грелки»? Гренки! Для внуков!

– Ну-у, гренки у нас по воскресеньям, а внуки давно уже спят по лавкам.

– Значит, вам, извините, пора на заслуженный отдых?

– А?.. Да-а! Вот тут вы угадали. То есть я еще не совсем, но скоро, скоро, жизнь коротка… – И, сдержав прорвавшуюся смешинку, шумно вздохнула: – Вот такие дела, Владимир.

– Действительно, – отозвался он, с нарастающим удивлением вслушиваясь в ее голос. – Неплохо же вы сохранились. Бодры, веселы.

– Да, неплохо. Но это чистая случайность, как и чистый воздух в наши дни. Ну что, прощаемся навек?

– Как?! Уже?! Я вас не понимаю.

– И я вас не понимаю.

– Но я же хочу вас видеть!

– Ну-у, – рассмеялась. – Это называется, я знаю, «лапша на уши». Не надо.

– Что?! – возмущенно хохотнул. – А вы знаете, как называется то, что вы со мной разговариваете?

– Ну как?

– «Крутить динаму» – вот как!

– Крутить чего?

– Динаму! Неужели ни разу не слышали?

– «Спартак» – «Динамо», что ли?

– Ну хотя бы.

– А при чем здесь «крутить»?

– А при том, что и я хочу вас увидеть, и вам любопытно, а где мне искать вас – не знаю.

– Да зачем же искать? – Приезжайте, и все. Так и быть.

– Ой… – еще в полной уверенности, что она с ним просто играет. – Так прямо вот и ехать?

– А чего ж кривить душой? Так прямо и ехать.

– А куда?

Ну как… наверно, ко мне?.. Я буду во дворе, на детской площадке. Там есть такая скамейка… обшарпанная… в общем, там.

И он вдруг испугался.

Нет, правда: то ли голос ее, низкий, напевный, то ли простота и наив, угадываемые в ее интонациях и особенно в нечаянных детских смешинках, но что-то в ней было удивительно симпатичное, и он еще раньше в какой-то момент подумал, что было бы жаль, если этот пустой, конечно, и даже пошловатый, но такой облегчающе радостный треп закончится ничем.

И вот – неужели?..

– А где это все?.. – Он ожидал какого-нибудь подвоха.

– Что «где»? Где я живу?

– Ну да…

– А вы не знаете?

– Да откуда же мне знать-то?!

– Интере-есно…

* * *

…Нет, наверно, если бы она назвала какой-нибудь далекий адрес, я бы не поверил ей или поленился, а то и побоялся бы ехать на ночь глядя к черту на кулички. Но она вдруг назвала улицу, которую я еще в детстве облазил вдоль и поперек. Я удивленно переспросил – ну точно: в районе Кутузовского, только в стороне, на отшибе, где когда-то были замечательные пустыри.

– Явлюсь как Сивка-Бурка, – сказал я. – Минут… через тридцать – не опоздаю?.. – И мгновенно решил, что раз уж я так и так не хотел ехать к Инне, то и не поеду: позвоню ей утром, наплету чего-нибудь, не впервой. А по дороге домой мне ничто ведь не мешает сделать как бы попутно небольшой (ну, не очень большой) крючок и – просто ради спортивного интереса – наведаться к этой старушке, даже если она не придет, – прогуляюсь!

– А как добираться, вы знаете, что ли?

– Конечно, знаю.

– Ну ясно…

Она, видать, утвердилась в своей догадке, что будто бы я с ней каким-то образом знаком. А мне вдруг тоже стало ясно, что она обязательно – хотя бы ради любопытства – выйдет навстречу, даже допуская, что я могу не прийти.

Но не прийти я, разумеется, не мог.

Я потянулся на это приключение, как на свет костра в ночном лесу – неудержимо.

Правда, я надеялся, что не сразу войду в круг света, а посмотрю сначала со стороны и, если она мне приглянется, эта одинокая душа у костра, незаметно очарую ее своим тайным экстрасенсорным влиянием, и уж потом только сам появлюсь и откроюсь, тоже, конечно, насквозь очарованный.

Размечтался…

А дворик тот оказался как-то даже слишком похожим на его мечту-иллюзию. Тьма – хоть глаз коли! – прямо как в диком лесу.

Но что-то не виднелось нигде заветного свечения – подозрительно. Ну разве что от окон, дремотно светящихся в вышине, будто свободно висящих в черном пространстве, падал слабый отсвет, но тьма после этого сгущалась в глубине двора еще страшней.

Дурачина-простофиля! Век живи – век учись!

Дом – широченный, девятиэтажный, почти невидимый на фоне черного неба – уже, конечно, спал или готовился ко сну, а наивная надежда на романтическую встречу у костра растаяла как дым.

И все же, чтобы наказать себя побольней, он ринулся в эту темень, и с замиранием сердца, ничего еще не различая впереди, опасливо сощурившись и растопырив руки, спотыкаясь и оступаясь на каждом шагу, прорвался с треском сквозь какой-то колючий кустарник, круша его и ломая от страха, вырвался наконец на некое свободно место, и, начиная уже привыкать к темноте, увидел не столько зрением, сколько интуицией знакомые очертания качелей, горки, трапеции.

Вот черт! Только что проклинал все на свете, думал, что и адрес, и детская площадка были липой, а тут – совпадение, что ли?..

И вдруг, переводя дыхание после яростной борьбы с кустарником, непроизвольно озираясь, вгляделся нечаянно в некий предмет за песочницей и замер с парализующим уколом в сердце: человек?..

Ой, как же ты испугался! – смеялась она потом, вспоминая. И он, тоже смеясь, оправдывался: – Еще бы! Нигде ни души, ни лучика в темном царстве, и вдруг – ты, а может, и не ты! Скажи спасибо, я не оставил тебя вдовой – чуть не умер от разрыва сердца!

Она сидела на каком-то странном возвышении – оказалось, на спинке скамейки. И, конечно, она тоже побаивалась его, времена-то суровые, но держалась, правда, молодцом, тихо, без паники, тем самым давая и ему возможность успокоиться, прийти в себя.

– Добрый вечер, – сказал он вкрадчиво-настороженно, с трудом обретая дар речи.

– Ночь, – напомнила она с беззвучной усмешкой, опять поразив его – теперь уже вживе – своим удивительным контральто.

– Ах да, ночь… Я и не заметил… – Скованным шагом направился к ней в обход песочницы, уже не сомневаясь, что это та самая «пенсионерка», и жалея, что не сумел начать с привета по-простому, на «ты», что было бы естественно в их возрасте. – Прекрасная ночь, не правда ли?.. – Он невольно продолжал дурацкую игру.

Вместо ответа она вдруг протянула руку к темнеющему вблизи за скамейкой столбу – тихо щелкнул включатель и вверху неожиданно загорелась тусклая лампочка под ржавым старинным колпаком.

– Полный сервис?.. – Улыбаясь блаженной улыбкой молодого Смоктуновского, он смущенно посмотрел в лицо незнакомки, тайно ожидая роковых для себя биотоков, но мгновением раньше, еще при вспышке лампочки, она уже взглянула на него с таким же тайным ожиданием чуда и, когда их взгляды встретились, тоже как будто смутилась, нарочито отчужденно отвернулась.

– Садитесь… – словно так же сомневаясь насчет «ты» и «вы», сказала она и, стало быть, закрепила отчуждающую чопорность.

– Спасибо… – с сожалением отозвался он и, намеренно замедляя, как бы раскладывая движения, чтобы оправдать свою скованность, ступил сначала одной ногой на сиденье скамейки, потом, оттолкнувшись от земли, другой, балансируя на непривычном возвышении, осторожно развернулся и так же осторожно, боясь опрокинуть скамейку, присел на спинку, подчеркнуто соблюдая приличествующую дистанцию.

В поисках темы для разговора, продолжая блаженно улыбаться, проследил за взглядом незнакомки на дом.

И не увидел ничего особенного: дом как дом, окна как окна.

Люстры-светильники, традиционно висящие меж занавесками, освещали, будто в блеклых слайдах, замкнутое потолками и стенами, коврами и мебелью, неподвижное, без людей, словно застывшее пространство комнат-ячеек.

– Итак?.. – Он сделал мхатовскую паузу, но она не поняла глубокого подтекста, и ему пришлось договаривать: – Вы, конечно, счастливы…

Она и этого не оценила: взглянула только искоса, с презрительной усмешкой, и закуталась в свою куртку с капюшоном.

Несколько обескураженный таким неудачным началом, он все же не терял надежды на более успешное продолжение и улыбался безмятежно-самоиронично, но… как продолжать-то? – вот ужас!

До чего же легко-удивительно было по телефону и оказалось вдруг трудно-мучительно здесь!

Конечно, сам виноват: задал глупый претенциозный тон, и, естественно, она запрезирала его сразу на сто очков вперед.

К тому же не надо было так открыто глазеть на нее, когда зажглась лампочка. Нельзя было показывать, что она ему понравилась. Это непростительная ошибка, тем более, что он ей – увы…

Ну, нет, мелькнуло что-то в самый первый момент, но потом – полнейшее разочарование, безмолвие и равнодушие, ужас и кошмар.

Впрочем, с другой стороны, он ведь и не искал большого успеха, а чисто спортивное любопытство, в общем, удовлетворил: лет шестнадцать-семнадцать девчонке – по телефону казалась старше, – ну симпатичная вроде, даже, может, красивая, пусть, в этом полумраке не очень-то разберешь, какая она, но сразу видно, что зелень зеленая, в школу небось еще ходит, а мнит о себе Бог знает что.

– А это, значит, ваш дом?

– Да, это, значит, наш дом.

– А окна ваши на этой стороне?

– Седьмой этаж, пятое справа, мое личное.

– Это… рядом с балконом? Без света?..

На столь очевидное она не сочла нужным даже кивнуть, и он покладисто замолк, утешаясь мыслью, что имеет дело с ребенком, который ужасно хочет выглядеть старше своих юных лет. Это же, кстати, становилось и забавным: нянчиться так нянчиться – прекрасная отмычка!

– Простите, а рядом с вашим чье окно? С балконом?

– Мамино.

– Тоже не спит? Волнуется, наверно?

– Ужасно. Футбол по телевизору. Кубок чемпионов.

– Кто с кем?

– Наши с иностранцами.

– Ах да, точно. Сегодня все говорили об этом. А мама за кого фанатеет?

– Мама не фанатка. Просто патриотка.

– Понятно. Значит, за наших.

И вдруг – аж волосы встали дыбом: из темноты, откуда ни возьмись, ужасающе стремительно возник и подлетел какой-то черный клубок и чуть ли не вспрыгнул на скамейку, завертелся внизу, засопел, заскулил… «Ваф?!» Черный пудель, что ли?!

– Тихо, тихо, Чино, не пугай дядю, – спокойно, по-хозяйски, заговорила она, как видно, не просто со знакомым, а именно со своим собственным пуделем. – Дядя и так всего боится, понял? Иди, гуляй, малыш, я скоро позову, не волнуйся. Гуляй, Чино.

Пудель недоверчиво выслушал ее, посмотрел на дядю-незнакомца – умные глазки сверкнули из глубины нестриженной морды – и быстро-быстро потопал прочь.

Вот оно что-о! Она, значит, вышла прогуливать этого Чину, а все остальное сбоку припека?! Та-ак…

– Что? – пробасила она вызывающе весело. – Разочарованы?

– Вообще-то… – усмехнулся, покачал головой. – Не ожидал.

– А никто вас не держит, между прочим.

– Да ничего, ничего, посижу.

– Зачем же такие одолжения? Идите.

– Вы так думаете?

– Конечно! Давно пора.

Он, будто бы колеблясь, посмотрел в сторону, откуда пришел, в дебри-потемки, вздохнул:

– Нет.

– Почему же «нет»?

– Там темно, страшновато.

– А здесь?

– А здесь – светло.

– Ну как хотите.

– Благодарю.

– Не стоит благодарности.

– Извините.

Она хотела было и на это возразить, но, видать, устала препираться и отвернулась с показным безразличием.

А он, все еще переживая историю с пуделем и пытаясь глазами отыскать его во тьме среди зарослей, и в самом деле подумывал об отступлении.

Сколько же можно позориться?!

Однако и уходить, конечно, надо было достойно: не сразу, не вдруг, а выждав момент поудобней.

К счастью, в доме из окна какой-то квартиры послышался сдавленный крик домашнего футбольного болельщика; затем, будто дуновение ветра, отдаленный шум трибун и ликующая скороговорка комментатора.

– Легок на помине… – Радуясь новому поводу для разговора, он с любопытством вглядывался в окна, замечая теперь в некоторых телевизионное мерцание. – Не иначе как наши забили гол.

– Да, не иначе, – согласилась она, но, имея в виду, почудилось ему нечто другое, не футбол.

Он покосился на нее в тоске и чуть было не вздумал выяснять отношения, но вовремя вспомнил об отмычке и заставил себя улыбнуться.

– Азартная игра, – сказал он, не сдаваясь и продолжая умничать, но до боли ущемленное самолюбие все-таки скривило улыбку, и он замолчал, почти уже смиряясь с поражением.

От дома поплыл знакомый перезвон кремлевских курантов – по радио.

Одновременно, как по сигналу, погасло сразу несколько окон – вместо них остались черные дыры.

Куранты монотонно отсчитали двенадцать ударов – начался гимн.

Радио не выключали.

– Вот и полночь, – неожиданно печально сказала она, и это так славно у нее прозвучало, что он чуть за сердце не схватился: кольнуло что-то.

Видимо, она собралась уходить, а ему вдруг стало жаль отпускать ее так бездарно. Хотелось приоткрыться ей хоть на прощание, – но как?..

Он завозился, завздыхал, полез в карман за сигаретами, предложив, словно в шутку:

– Покурим? На посошок…

Она посмотрела на пачку в его руке, подумала и согласилась:

– Покурим… – Взяла сигарету.

Он удивился, зажег спичку.

Спокойный в безветрии огонек вспыхнул в ее глазах, как в елочных игрушках.

Она слегка наклонилась, не спеша прикурила и, кивком поблагодарив его, выпрямилась, вся окутанная дымом.

Он тоже, едва успев донести уже гаснущий огонек до своей сигареты, прикурил и усмехнулся: ему с первого взгляда стало ясно, что она не настоящая курилка.

– Да?.. – Она словно разгадала его усмешку. – И что?

– Нет-нет, ничего. Мне было почему-то очень важно прикурить от этой же спички.

Глаза ее – уже без огоньков – вызывающе прищурились:

– И больше вам нечего сказать?..

Он в недоумении воззрился на нее, удивленно качнул головой:

– Надо подумать.

Она пожала плечами и отвернулась.

…Да, неизвестно, чем бы завершился наш вздорный взаимовыпендреж «кто в лес, кто по дрова», если бы нас вовремя не отвлек – вот тоже: случай или провидение? – громкий мужской голос:

– О! Вот это я понимаю – нормальные люди. С огоньком… – Какой-то мужик, явно навеселе, внезапно вынырнул откуда-то сбоку, из тьмы, вошел в круг света и, слегка покачиваясь, деликатно, а может, и опасливо остановился чуть поодаль. – У вас табачку для меня не найдется, молодежь? Извините, конечно…

Я протянул ему раскрытую пачку, стараясь не показать, что тоже немного сдрейфил.

Но мужик и не думал угрожать – наоборот, увидев сигареты, обрадовался: «О!», шагнул с протянутой рукой и чуть не упал, споткнулся обо что-то.

– Ниче, ниче, – успокоил он нас, с трудом удержавшись на ногах. – Спасибо… – Прицелившись, осторожно вытянул из пачки сигарету. – Во-о… А то я свои-то спалил, а курить-то надо? Иду, иду, понимаешь, никто не курит. Некурящие все, жлобы… – Хорошенько размяв сигарету, он вдруг отломил у нее фильтр и отбросил. – И главное, у меня дома-то есть – вон мой дом-то. У меня там «Примы» двадцать пачек, кури – не хочу. Но щас вот – до зарезу, понимаешь?

Я его понимал.

Он сунул сигарету в рот, похлопал себя по карманам, но я давно уже держал коробок и спичку наготове – чиркнул, дал ему огонь.

– О!.. Спасибо… – Тщательно раскурив, он глубоко затянулся и страшно закашлялся. Дым повалил из него, как из выхлопной трубы. – Вы меня… извините, конечно… Я немножко это… ну выпивши малость…

– Бывает, – сказал я.

– Ну!.. – Он опять зашелся в кашле. – Ты ж понимаешь!..

И вдруг – она:

– А что ж вы, дядечка, футбол не смотрите?

– Че?.. – Дядька-дядечка перевел на нее удивленный неустойчивый взгляд и даже кашлять перестал. – Ну ты прямо как моя: «Сиди дома, смотри телевизор». Обижаешь… Я, может, только и знаю: из дому на работу, с работы домой. А сегодня вон зелень первая пробилась, листочки. Вы хоть видели, молодежь? А я уже лет, наверно… не знаю сколько… не видел… Футбол… Че там смотреть-то? Там же все уже ясно: «Спартак» – чемпион, ну и че?..

Мы не возражали, хотя дядька был явно не в курсе футбольных событий: не фанат!

А он вдруг лукаво присмотрелся к нам, хмыкнул и мотнул головой как конь:

– Понял… – И еще раз бесцеремонно поглядел на нас поочередно. – Спасибо, молодежь… за табачок, за компанию… Хоп, ушел… – И рискованно круто развернулся, поплелся зигзагами в сторону дома и скрылся во тьме.

Потом, уже у дома, мелькнул силуэт в слабом отсвете окон, хлопнула дверь какого-то подъезда.

* * *

А окна гасли, гасли, и оставалось их уже совсем немного.

Слышалась тихая музыка – наверно, у кого-то забыли выключить радио.

И оказалось, они оба продолжали думать об этом странном, чудаковатом мужичке.

– А ведь я его знаю, – сказала она удивленно. – Такой всегда замкнутый, трезвый, прямо образцово-показательный.

– Да?.. – Он слегка удивился, не предполагая в таком типе какой бы то ни было образцовости: верно сказано, чужая душа – потемки, поди разгадай. Потом вздохнул, осторожно покосился на свою соседку, тоже ведь абсолютно еще не разгаданную, и, подумав, что надо бы как-то хоть имя ее выведать, спросил: – А вы… учитесь?

– Естественно, – спокойно ответила она.

– Почему – естественно?

– А почему – неестественно?

Он усмехнулся:

– Сдаюсь.

– А вы?.. – спросила вдруг она и, спохватившись, попыталась тут же спрятать свое нечаянное любопытство за привычным высокомерием. – Не учитесь?

– Я?.. – Немного замешкался. – Работаю. Волшебником.

– Как же это?

– Очень просто. Как в старой песенке, я в детстве слышал по радио: «Просто я работаю волшебником, вол-ше-еб-ни-ком», – напел и слегка смутился под ее взглядом. – Колдун, короче. Работаю, колдую. Сам над собой.

– И трепач, – неожиданно заключила она.

– И трепач, – охотно согласился он, широчайшей улыбкой скрывая жуткую свою панику. – Хотите анекдот?

– Нет.

– Свеженький.

– Нет. Все равно он будет свежезамороженный.

– Почему?

– Потому что я знаю все анекдоты.

– Неужели?!

– В самом деле.

– Ну… вы как ежик. Чуть тронешь – колючий клубок. Когда я был маленький, то ужасно боялся ежовых колючек. Или… ежиковых? Как правильно, я что-то забыл, – может, ежикиных?

– Ежичковых. – Лед тронулся: улыбнулась.

– Ну, значит, ежичковых. А теперь я их не боюсь. Может, поговорим?

– Что?.. – Она то ли ослышалась, то ли удивилась и, кажется, впервые за все время всмотрелась в него по-настоящему внимательно, как будто не он битый час сидел с ней рядом, а кто-то другой, за кого она его принимала.

– Может, поговорим? – повторил он на голубом глазу.

И опять она улыбнулась – не очень уверенно, впрочем:

– Да уж поздно… – И задумчиво отбросила остаток своей сигареты на землю перед собой – уголек бесшумно взорвался во тьме. – Пора домой… – И снова посмотрела ему в глаза – спокойно, просто, немножко грустно. – Пора…

– Да, – согласился он, невольно впадая в ее настроение. – Пора, в самом деле, поздно… – И подумал вдруг, что, наверное, ошибся насчет ее возраста: она – его ровесница, а может, и старше.