Текст книги "Однажды навсегда"

Автор книги: Валентин Афонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Тут уж мне стало не до выяснений, о чем и перед кем он так горячо распинался. Я испуганно ожидал какого-нибудь припадка или чего-то в этом роде и уже собирался звонить в «Скорую».

Но дядя Вася вдруг как будто успокоился, передохнул и, невесело усмехаясь, продолжал:

– И никто тебя не осудит. Никто. Потому что поступишь в высшей степени благоразумно. Как все. Как большинство. Ну и правильно, молодец. Живи себе тихо-спокойно. Хоть до ста лет. Как я – живой тебе пример. Жизнь кончается, прожита, а зачем она была, зачем я таился, уберегался – не знаю. Жил и думал – знаю. Оказалось – нет, не знаю ни черта. Вот как… – И, сильно дрожащей рукой сдернув с себя очки, моргая подслеповато, вытер поочередно оба глаза, потом машинально протер полой своего темно-зеленого пиджака стекла и, надев очки, вдруг помрачнел, нахмурился, остановился и уже как-то вяло пробормотал, не глядя на меня: – Прости, дружок, я пойду.

И вдруг – «дин-дон!» – опять входной звонок, и опять я вздрогнул от неожиданности, а дядя Вася, не успев еще сделать ни шагу, хмуро взглянул на часы, потом на меня, но я и сам пребывал в полнейшем недоумении.

Первая мысль – неужели она? – невероятно!

Затем – родители? – телеграмма от них?

Или Инна? – Боже упаси!..

Продолжая эти бессмысленные гадания, я открыл дверь – и глазам не поверил: за порогом, в дверном проеме, как на портрете в полный рост в огромной раме, стояла… ну ясно кто: моя Травка Зеленая, знакомая незнакомка.

– Здра-асте!.. – Я расплылся арбузной улыбкой, а в душе чуть не умер от того, что не встретил ее, как обещал. – Входите!.. – И с каким-то странным ощущением повтора чего-то уже бывшего, знакомого, словно я уже когда-то видел этот удивительный момент, засмеялся, прочитав вопрос в ее глазах. – Все верно! Пожалуйста, входите! А где же ваш Чино? Или – ваш Чин?..

Мрачноватый, даже враждебно насупленный взгляд ее немного просветлел, оживился. Она, похоже, успокоилась (шутка ли – стоять ночью перед незнакомой дверью!), но, шагнув через порог, неожиданно увидела в дверях гостиной дядю Васю.

– Здравствуйте… – тихо сказала она ему и, вмиг покраснев, в диком замешательстве посмотрела на меня.

И я, спеша успокоить ее, еще больше расплылся в улыбке, чуть не затылка, повернулся к дяде Васе, собираясь представить их друг другу, но гений-старик будто понял, что я еще не знал ее имени, и разом снял все проблемы:

– Здравствуйте, милая, здравствуйте. Это вы меня испугались? Не надо, я как раз ухожу, пора, и так задержался… на этом свете… – И, опустив глаза, заторопился, проходя между нами в дверь. Уже за порогом, как бы желая исправить свою неловкую шутку, он оглянулся и улыбнулся – с той же отрешенной грустью в глазах. – До свидания, дети.

– Спокойной ночи, дядя Вася!.. – Я благодарно кивнул ему и, едва дождавшись, когда он скроется из поля зрения, мягко, боясь поспешностью обидеть старика, прикрыл за ним дверь – предательский замок все же щелкнул.

Что же с ним было такое? Загадка.

Мельком я, правда, подумал, что, возможно, он уже не первый день подспудно переживает мучительный период осознания каких-то своих потерь, ошибок, неудач и в эту ночь проговорился впервые, а я где-то читал, что человек на этой почве даже заболевает психически – может, и у него подобное?

Но смутная догадка без всплеска потонула и растворилась в нашем тихом омуте (где черти водятся), со дна которого уже, казалось, пробивались родники начавшегося, быть может, наиважнейшего события соей жизни…

– Ну?.. – с трудом выправляя смущенно перекошенную улыбку, он вдруг почувствовал себя астронавтом перед выходом в открытый космос. – Снимайте, что ли, ваш чехол?..

Она медленно, словно еще колеблясь, начала расстегивать кнопки на куртке и тоже смущенно и удивленно повела глазами на дверь:

– А кто это был?

– Дядя Вася? Сосед.

– А я подумала – дядя.

– Нет, никакого родства. Просто сосед, бывший учитель, историк.

– И вы так запросто с ним – «дядя Вася»?

– А что?

– Учитель все-таки.

– Да нет, он не мой учитель. Я еще маленький был, когда он вышел на пенсию. И вообще он не из нашей школы – не из той, где я учился. Не знаю, всегда, сколько помню, зову его дядей Васей. По-моему, нормально, по-соседски. Не звучит?

– Звучит. Только точнее было бы – дедушка.

– Точно, дед Вася, дедуля, дедок. Но, наверно, когда меня с ним знакомили, он считал себя еще дядей…

От звуков собственного голоса, казалось, обмирало сердце, а в паузах от тишины в ушах звенело, и все же, забирая у гостьи ее куртку, он успел отметить краем глаза, в чем она осталась: пестрый свитерок-размахайка, свободно висящий на маленьких округлых плечиках и острых грудках, джинса, последний писк, ну и в ушах, само собой, какие-то забавные висюльки, – короче, все понты при ней.

– Проходите, – сказал он, указав на распахнутую дверь в гостиную.

Она хитро склонила голову и опять повела глазами:

– А там – никого?

– Никого, – засмеялся. – Дядя Вася случайно забрел на огонек.

– Ну спасибо… – И осторожно, словно еще не очень ему доверяя, пошла впереди, мельком, как все новые гости и гостьи, оглядывая непривычную обстановку.

– Располагайтесь… – Он опять невольно отметил про себя волнующую грацию ее походки, жестов и манер и, чтобы хоть чем-то занять свои руки, взялся перекладывать с места на место все подряд, будто бы наводя какой-то порядок. – Тут у меня черт ногу сломит – не обращайте внимания, ладно?

Гостья пожала слегка плечами, спокойно осмотрелась, выбирая себе место, и непринужденно-грациозно присела на диван, в то время как хозяин дома, потихоньку наблюдая за пришелицей, все больше и больше обалдевал от восхищения и робости.

Ему вдруг открылось – еще в прихожей, а потом и при ярком свете люстры в гостиной, – что она поразительно, то есть сверх всякого ожидания, хороша собой, причем во всем, со всех сторон, во всех возможных проявлениях.

Наверно, при такой счастливой внешности легко входить в любое общество, но было удивительно, что сама она, казалось, меньше всего об этом помнила, во всяком случае, не пыталась произвести впечатление, словно что-то другое, глубинное, занимало ее и отвлекало от внешнего в себе.

Поэтесса! – вдруг предположил он с тихим ужасом.

Вот почему она и пришла-то так запросто, в поисках слова, поэтически-безрассудно, отлично сознавая, впрочем, тайную свою неуязвимость.

До чего ж ей, наверное, были смешны его нелепые поползновения говорить с ней на равных и даже свысока – тогда, на скамейке, когда он не сумел разглядеть ее в неверном свете фонаря и возомнил себя рядом с ней по меньшей мере Аполлоном Бельведерским с улыбкой Смоктуновского, – вот идиот!

Ну и как же теперь вести себя с ней? Что делать? О чем говорить?

– Странный он, да?.. – сказала она и, на мгновение встретившись с ним глазами, опять как будто покраснела.

– Дядя Вася? – Не сразу понял, о ком она. – Почему?

– Ну… отрешенный как будто.

– Не знаю… Что-то захандрил он сегодня – никогда его таким не видел… Душевный старик вообще-то. Одинокий, жалко. Недавно жену похоронил, старушку, тоже бывшую училку. А детей у них, кажется, не было, не знаю… – И, осторожно обрывая этот, в сущности, дежурный разговор, напомнил: – Как насчет кофе? Будем?

Она улыбнулась. Конечно, дядя Вася интересовал ее лишь постольку-поскольку.

– Кофе на ночь? А моя мама даже прячет его от меня. Очень вреден, говорит. Особенно на ночь.

– А может, ей жалко?

– Да нет, на нее не похоже. Просто она медик. Слишком много знает. Бережет единственную дочь от нервного расстройства.

– По-моему, чепуха. Наш кофе самый некофейный кофе в мире. К тому же мы уже не на ночь, а на утро. Гениально?

– Гениально… – пожала плечом, повела головой.

– Порядок… – Приятно удивленный ее коммуникабельностью, он рванулся наутек.

– Я недолго. Заряжу и назад. Осваивайтесь…

Наконец-то, сбежав на кухню, хоть немного перевел дух.

Он все еще был в шоке от ее удручающе идеальной внешности.

Но, с другой стороны, ведь и ее, наверное, заинтересовало в нем что-то, иначе бы она и не пришла?..

Ох, лестная догадка, что и говорить, но мысленно он смеялся над собой и хорохорился: «Руками не трогать»! – золотое музейное правило или еще лучше: «Опасно для жизни!» – молния, череп и кости.

Однако при всем том вот что удивительней всего: он опять как будто предвидел и предчувствовал чуть ли не всю свою дальнейшую судьбу, ни больше ни меньше, и это-то и взбудоражило его до холода в конечностях и нервного озноба.

Ах, зазноба! – вон откуда, значит, это слово.

И теперь, конечно, ждать сто лет, пока электроплита разогреется, он не мог. Да и вправду вполне имело смысл отлучиться на минуту от холодной смеси кофе с сахаром: некорректно вроде оставлять такую гостью долго в одиночестве.

И он отчаянно вздохнул и выдохнул, как на премьере перед первым выходом из-за кулис на сцену, и – пошел.

– Кофе по-турецки годится?.. – этаким беспечным бодрячком.

И вдруг увидел на ковре перед диваном ее туфли в смешной косолапой позиции, в то время как сама зазнобушка великолепно, с ногами, устроилась на диване: дымок от сигареты струился кверху серой нитью, и пепельница наготове в другой руке, и даже приемник исходит тихой музыкой – очень мило, очень эротично, так что опять его слегка зазнобило.

Но, впрочем, когда он вошел, она поспешно спустила ноги с дивана:

– Ой, извините, домашняя привычка.

– Да что вы! – запротестовал он, смеясь ужасно натянуто, и с ходу плюхнулся в кресло напротив. – Пожалуйста, сидите, как вам удобно!..

– Правда?..

– Конечно, о чем разговор!..

Она поколебалась немного и с удовольствием вернулась в свою излюбленную позу, напомнив Клеопатру на троне: в каждой руке по царскому причиндалу.

– Прекрасно, – сказал он. – И мне без хлопот. Не нужно быть слишком внимательным, предупредительным, не люблю это дело, не умею. О, кстати… – указал на ее туфли, – я вам дам что-нибудь полегче, можно?

Она опять – такая интересная привычка – пожала плечом, качнула головой и повела глазами:

– Если вам не трудно…

– Ну почему же не трудно? – возразил он, чуть ли не кувырком выкатываясь из кресла, подхватывая туфли и унося в прихожую. – Трудно, ужасно трудно, но для вас – чего не сделаешь!.. – И, откопав лучшее из того, что было, поскорей вернулся, скромно показывая изящные плетенки без пятки. – Вот такие, мамины, сойдут?

– Наверно… – улыбнулась, но что-то ее, кажется, смущало в его суесловной и чересчур бодряческой подвижности.

– Они новые, – молотил и молотил без остановки язык его, враг его, и никак не мог попасть в нужный тон. – И размером похожи. Я прикладывал к вашим, сравнил: инь-динь-тично, то ж на то ж. – Аккуратно поставил плетенки перед ней. – Пли-из, маленький стрипти-из… – И, брякнув, сам же внутренне затрепетал от страха, опять заметив в ее улыбке затаенную настороженность, срочно сменил тему, вернее, вернулся к прежней: – Ох, нет, не умею, вы же видите, абсолютно не умею занимать гостей…

Чтобы не очень бросаться ей в глаза, сел рядом на диване, на безопасном расстоянии.

– Так что это уж вы меня извините, если что не так…

Слегка приподнявшись с дивана, потянулся за сигаретами на столике.

– А кофе скоро будет. Я говорил? По-турецки…

И будто бы не замечая ее насмешливого взгляда, закинул ногу на ногу, сосредоточенно копаясь в спичечном коробке.

Она усмехнулась:

– Почему вы такой болтун?

– Разве?.. – Он даже покраснел. – Не замечал… Это я с вами, наверно, слишком разболтался. Надоедает, да? Тогда я лучше помолчу, вы правы. Может, за умного сойду…

Скрывая смущение и обиду, чиркнул спичкой, прикурил, и тонкой струйкой дыма, выдыхая, сбил огонек и, отбросив коробок к телефону, задумался, куда бы деть обгоревшую спичку. Посмотрел на пепельницу в ее руке – положил туда, заодно стряхнул пепелинку со своей только что начатой сигареты. И наконец просто уже заставил себя встретиться с ней взглядом, будто все ему нипочем, усмехнулся:

– Ну что ж вас так радует?

– Смешной вы… – Она спокойно, с улыбкой смотрела ему в глаза, ни о чем плохом, наверняка не думая, а его вдруг опять немного покоробило, «смешной», как будто ожидал услышать «красивый», что было бы действительно смешно…

* * *

Да, труден был заплыв (в соляной кислоте, из анекдота).

Дальнейший разговор то замирал и ни с места, то скок-поскок с пустого на порожнее.

И, между прочим, глядя на рояль, она спросила:

– А кто у вас играет на этой штуке?

– На рояле? – уточнил он снисходительно.

– Да-да, – закивала притворно серьезно, – я забыла название. На рояле. Так кто ж у вас играет?

Он пожал плечами:

– Да я в основном.

– Ясно. Так я и думала. Вы учитесь. Наверное, в консерватории. И никакой вы не волшебник.

– А волшебная сила искусства? – спросил он насмешливо, удивляясь легкости, с какой она предположила именно этот, мягко говоря, не самый захудалый вуз и случайно оказалась рядом с истиной.

– Сказки, фокусы, иллюзион, – отвечала она заносчиво, – но только не волшебство.

Он хмыкнул, поняв, что она его просто дразнит, и решил с ней потягаться, кто кого.

– Видите ли, уважаемая, – проговорил он, изобразив вдруг из себя мэтра-перестарка. – Существует и то, и другое. Но фокусник играет руками или ногами, а волшебник – сердцем и головой.

– Лбом, что ли? – рассмеялась.

– Нет, – серьезно сказал он. – Затылком. Разве непонятно?

– Понятно. Значит, я угадала, вы не волшебник.

– Я не волшебник, я только учусь.

– В консерватории.

– Да нет, как ни странно, вы почти угадали. Я там учился, но оттуда меня, к сожалению, выперли.

– Не может быть. За что?

– За аморалку.

– Ну нет, – улыбнулась. – Это не вы. Я вас уже немножко знаю.

И опять он вспыхнул, покраснел, на этот раз польщенный и пристыженный. Пришлось признаваться: сам ушел, действительно, по доброй воле. А почему – долго рассказывать. Если коротко – не потянул на гения, и сразу все надоело.

– Давайте замнем для ясности? – попросил он смущенно.

– Как хотите… – Взгляд ее выражал удивление и недоумение. – Никогда бы не подумала, что в консерватории может надоесть.

– Я тоже не думал.

– Ну, что ж, – рассудила со знанием дела, – чего только не бывает.

– Да, – согласился, – всякое бывает. Редко, но бывает.

И опять помолчали, рассеянно слушая музыку.

О чем еще говорить? Вот ужас!

Хотелось как-то вывести ее на что-нибудь значительное, для ума и для сердца, а все получалась какая-то чепуха.

– А родители? Как они реагировали?

Он успел уже забыть, о чем речь, и не сразу вспомнил:

– Да по-разному. Мать плакала. Отец – не знаю. По-моему, наплевать ему на меня.

– Значит, правда, работаете.

– Нет, – вздохнул о своем. – Все еще учусь. – Где?

– В цирковом, – соврал, не моргнув, постеснялся прямо назвать театральное.

– Это что же, из консерватории – в цирковое?

– Да. На клоунский факультет.

– Интересно.

– Хорошо вам живется: все интересно.

– А вам разве нет?

– А мне – не очень.

– Почему?

– Потому.

– А почему потому?

– Потому что потому.

Без объяснений это отдавало, наверное, жутким позерством.

Но ведь и не мог же он ни с того ни с сего говорить ей, что дело, разумеется, не в скуке как таковой, а в некоем непредвиденном несовпадении мечты и реальности.

Это не просто скука – это смертельная тоска по идеалу!

Но чтобы это понимать, надо хоть немного поболеть тем же самым или переболеть, как дядя Вася, например, и вообще здесь не о цирковом же речь, и зря он врал, запутался только, а она все почему да почему – почемучка.

– Нет, ну правда, почему? Если б вы шли туда с чьей-то легкой руки – все ясно. Но у вас, наверно, было какое-то призвание?

– Было да сплыло. И не в призвании счастье. – Это он острил опять. – Между прочим, у нас полно таких – с чьей-то легкой руки. Позвоночники называются. Или блатные. Но большинству из них как раз ни капельки не скучно. Да и не все они так уж обязательно бездарные. Это гений и злодейство – две вещи несовместимые, а люди, бывает, идут по призванию, а проходят по звонку, по блату – так у них случайно совмещается. Вы считаете, с ними тоже все ясно? А я им даже сочувствую: они же не виноваты, что у них такие родители? И родителей можно понять – «ну как не порадеть родному человечку?» Это классика…

– Погодите… – прервала она его, уже и раньше будто прислушиваясь и даже принюхиваясь к чему-то (он в запале остроумия еще никак не мог уразуметь, в чем дело), и вдруг вскочила, быстро сунула ноги в плетенки, понеслась на кухню.

Только после этого и до него дошел наконец запах сгоревшего кофе.

Ну смех! На плите, вокруг раскаленной конфорки, шипела и дымилась, как лава, коричневая лужа, а новая кухарка, уже отставив в сторону облитую кофейной пеной армянскую джезву, решительно хозяйничала в незнакомой для себя обстановке.

Он собрался было помочь и взялся двумя пальцами за тряпку, но кухарка, бесцеремонно отобрав у него эту тряпку, вдруг развернула его на сто восемьдесят градусов и чуть не коленом под зад вытолкнула за дверь.

– Ого! За что?!

– За то!..

Дверь захлопнулась у него перед носом, и он, смущенный и удивленный, притулился, как бедный родственник, в темном коридорчике, в слабом свете, проникавшем из кухни через занавешенное стекло.

– Хвастун несчастный! «По-туре-ецки!» – громко распекала она его, в сердцах гремя переставляемой посудой. – Меньше надо в зеркало смотреться! Нарцисс!..

А он улыбался и балдел: ему ужасно понравилось ее прикосновение и нравилось ее смешное праведное возмущение. Наконец-то, кажется, освободились от чопорной неприкосновенности – прямо как родные, осталось перейти на «ты», а то развыкались, будто индюки, смешно. Но затем, потоптавшись неприкаянно, он услышал шум воды и щелчки переключателя плиты и решил, что больше ждать ему тут уже нечего, пошел обратно в яркий свет гостиной.

В приемнике тихо звучала какая-то иностранная речь – музыки на этой волне не предвиделось.

Он покрутил туда-сюда настройку, но ничего интересного не поймал и выключил приемник вообще.

В ожидании, от нечего делать, сел за рояль и, будто ненароком демонстрируя свой загубленный талант, потихоньку, с левой педалью, взял несколько аккордов.

И вдруг его, словно молнией, прожгло насквозь: не прошло и ста лет, как до него дошел убийственный смысл ее реплики, брошенной, казалось, ни к селу ни к городу: «Меньше надо в зеркало смотреться!»

Доигрался, позорник, все.

Кому же еще вздумается, принимая гостей, талдычить им все время о своих болячках?

Ну конечно же, его дурацкое публичное, даже и шутливое самокопание смотрелось в ее умных глазах пошлейшим самолюбованием.

Какой же он после этого, к черту, мужик?

«Нарцисс!»

И, пылая, испаряясь от жгучего стыда, зарубил на носу: ни слова больше о себе, ни звука, жалкий ловелас.

Хорошо еще, что она дала ему время остыть хоть немного, одуматься. И, когда из коридора послышались шаги, он панически уткнулся в клавиатуру, не забью при этом, правда, опять же про левую педаль и вполглаза наблюдая за настроением своей суровой гостьи, верней, теперь уже хозяйки, хозяйки положения, которая тем временем внесла поднос с кофе, со стола деловитого убрала все лишнее, затем осторожно придвинула стол к дивану, неторопливо разлила кофе по чашкам.

– Готово, – объявила она.

И только тогда он будто бы очнулся от музыки, молча взглянул на поднос, перешел к своему месту на диване, сел и взял свою чашку.

– Не обожгитесь, – напомнила она с усмешкой. – И не дуйтесь, не дуйтесь, я больше не сержусь.

Это было очень мило с ее стороны, но не совсем понятно, что же именно она ему прощала – историю с кофе или нарциссизм?

– Спасибо, – осторожно сказал он, на всякий случай имея в виду и то и другое, и вдруг, пробуя кофе, слегка обжегся все же, рассмеялся, фыркнул, поперхнулся и жутко закашлялся.

Слава Богу, она не растерялась, испуганно забарабанила кулаками по его спине, больно, вообще-то, но зато и отлегло, проскочило, полегчало.

– Все-о… – прохрипел он, пыхтя, отдуваясь и утирая слезы. – Спасибо… Ох…

– Мама рассказывала: какой-то дядька вот так же поперхнулся и умер.

Он опять рассмеялся: на этот раз обошлось без осложнений.

Она продолжала с улыбкой:

– Мама пугала меня этим в детстве за столом, и я тоже, как вы, смеялась.

– А вы… – Откашлялся, отдышался. – Вы часто бросаете маму ночью?..

Она удивленно посмотрела на него и тут же, потемнев, замкнулась:

– Нет. Не часто. Впервые. А что?..

– Ну… – пытаясь оправдать нелепое любопытство, – я хотел сказать… наверно, теперь жалеет, что отпустила вас, волнуется, не спит, естественно…

– Нет, она спит и ничего не знает.

– Вы уехали без спросу?

– Да…

Вот этого почему-то не ожидал.

– А отец у вас… есть?..

– Есть. Они разошлись с мамой, когда мне было пять лет. Еще вопросы будут?..

– Вы меня не поняли, – сказал он в сильнейшем смущении. – Я ничего не имел в виду… Извините…

И, досадуя на себя, взялся за чашку, резко поднес ко рту, пригубил неосторожно и опять обжегся немного, а потом и глоток в тишине получился ужасно громкий, дурной, – в общем, все было плохо.

Но, к счастью, он, кажется, убедил ее. Во всяком случае, она вдруг задумалась о чем-то своем и наконец вздохнула, оттаивая:

– Папа, папа… Приходил ко мне по воскресеньям… В зоопарк водил, в кино – на утренний сеанс… Молодой еще был – двадцать пять… А разошлись – потому что он тогда нечаянно влюбился, а обманывать не умел и не хотел. Правда, мне он во всем признался гораздо позже, когда мне исполнилось четырнадцать, я училась в девятом. Почему-то он уверен был, что я смогу его понять. Но к тому времени и там у него – крах… А из всех женщин… он мне сам это сказал тогда же… из всех женщин одна я у него и была, и есть, и буду, – так он говорил… И чем дальше я отхожу от него – естественно отхожу, он понимает, – тем сильнее он… – не договорила. И, помолчав, грустно-грустно улыбнулась: – Папка мой бедный…

Он абсолютно не знал, что сказать ей на это, и боялся опять ненароком ошибиться.

Но и сидеть истуканом, конечно, не годилось.

И когда она, с протяжным вздохом возвращаясь в реальность, неожиданно посмотрела вопросительно прямо ему в глаза, он от смущения аж покачнулся, но тоже улыбнулся и, лихорадочно сработав мозгами, вспомнил как бы о своих обязанностях:

– О! У меня же что-то… должно быть где-то, совсем забыл… – и вскочил, зашарахался растерянно, потом кинулся к свалке на рояле и вытащил из-под журналов коробку с конфетами. – Ну-у, гениально, как раз на двоих понемногу, чудеса в решете. С едой-то у меня сегодня напряженка, но шоколад ведь тоже неплохо – калории!

– От таких калорий портятся зубы.

Она пошутила, конечно, и он с радостью подхватил:

– Это кто вам сказал такую дребедень? Мама?.. А ну-ка покажите…

Она не поняла.

– Зубы, зубы покажите!..

– А… – Она рассмеялась, невольно обнажив два ряда отборных, разумеется, зубов, как на рекламе зубной пасты.

– Ну вот, – поймал он ее тут же, – хорошие зубы. Свои?

– Как?! – наивно-изумленно хлопая ресницами. – Свои, конечно!

– Ну, значит, все в порядке. Вот эту смело ешьте, потом вот эту попробуйте, рекомендую. И будьте спокойны, вам уже ничто не повредит.

– Это в каком смысле?! – шутливо-возмущенно.

– В абсолютном!

– Ну… – Решила, видимо, что это не так уж плохо, – спасибо.

– На здоровье. Да и не за что.

Она выбрала конфету, с любопытством аккуратно надкусила, посмотрела на начинку в оставшейся половинке и, довольно хмыкнув, детским жестом приставила ее к своим глазам, показав и ему, похвастав словно, потом, как маленький зверек, быстро отправила ее вслед за первой половинкой в рот и, жуя и блаженствуя, закачавшись, будто маятник, потянулась к чашке с кофе.

Пряча восхищенную улыбку и стараясь не смотреть, как она вкусно ест и пьет, он тоже взял себе конфету и снова присел на диван, придвинув к себе свою чашку.

– У нас в классе… еще в школе… до пятого… училась одна отличница… тонконогая, светловолосая… И все пацаны были в нее влюблены… И я – тайно…

Она беспечно улыбалась, вряд ли понимая, к чему это сказано.

А он… – ему просто вспомнились детские ощущения: та же слабость, захватывающая дух, головокружение…

Вдруг среди привычной относительной тишины с улицы – через форточку – ворвался в комнату шипящий гул множества моторов.

Очевидно, по проспекту проезжала какая-то тяжелая автоколонна.

Гул и шипение накатывались и откатывались, как волны прибоя, но что же это? Странно.

В поисках разгадки он потянулся к балкону, раздвинул шторы, прилип к стеклу, загораживаясь ладонями от комнатного света.

Внизу – за балконом – происходило нечто небывалое: слева направо в призрачно-желтом ночном освещении сурово и мощно проносились одна за другой причудливо распластанные в этом ракурсе огромные темно-красные, ярко сверкающие синими мигалками пожарные машины. Сирен почему-то не было – наверно, потому что ночь.

Но пожарный автопоезд вдруг словно оборвался, кончился.

Вмиг опустевший серый асфальт с белыми продольными полосами разметки посередине вздохнул, как живое существо, затихая, успокаиваясь и благодарно впитывая в себя мерцающие белым золотом водяные дорожки.

Однако – неплохая тема! И, таинственно улыбаясь, он оторвался от окна, повернулся в комнату.

Гостья – ах нет, забыл, хозяйка, госпожа! – оставалась на том же своем месте, на диване, за столиком с кофе, и спокойно-вопросительно смотрела ему в глаза: ну, дескать, что там?

А там, за его спиной, на улице, снова накатился шумный вал и прокатился-откатился, угас, растворился вдали, как и все предыдущие, и в наступившем затишье невольно ожидалось, что вот-вот опять возродится знакомый шипящий гул и еще одна запоздавшая громадина промчится мимо, догоняя остальных, но вместо нее вдруг смешно прошелестела, как ветер в листве, мирная, никуда не спешащая легковушка – наверное, такси или частник в поисках клиентуры.

– Где-то что-то горит, – объявил он беспечно, с улыбкой.

– Понятно… – Она тоже улыбнулась, еще не понимая его игры, но и не собираясь ханжить по поводу неизвестного, быть может, несуществующего пожара.

– Си-ильно горит, – настаивал он, загадочно интригуя как бы, а на самом деле пользуясь случаем, чтобы наглядеться на нее без стеснения.

– Ну… и что? – улыбалась она.

– Ну как же, здрасьте, может, это конец света наступает!

– Ну и пусть… – Ах как сказала!

– Пусть! – подхватил он с жаром. – Жаль только – кофе остывает. Надо бы допить – может, еще успеем? До конца-то…

– Попробуем…

– На-ли-вай! – скомандовал он себе. Однако возвращаться на диван побоялся. Сел в кресло, так спокойней. И, разливая в чашки кофейную гущу из джезвы, спросил: – Поставим еще?

– Нет, спасибо, достаточно…

Некоторое время, согласно и весело пережевывая конфеты и пригубливая из чашек, они спокойно обходились без слов, не находя новой темы и только улыбаясь впереглядку.

Но вдруг она, как бы между прочим, взглянула на свои наручные часы, и он испугался:

– Вы хотите уехать?

– Нет… – удивленно повела головой и пожала плечом.

– Попозже, ладно?

– Ладно… Теперь – часом раньше или позже – все равно.

– Конечно…

Он взялся за сигареты и робко предложил ей, словно подкупая и опасаясь, что она откажется.

Она действительно заколебалась, но, видимо, не стала расстраивать компанию.

Он зажег спичку – дружно задымили.

– А где же ваши родители?

Ох, он давно ждал этого вопроса и сразу напрягся, стараясь ответить как можно проще.

– В командировке.

– Вместе?..

– Да. Где отец, там и мать. Я к этому привык.

– А ваш отец – большой человек, наверно, да? – спросила вдруг она, с каким-то полунасмешливым отношением, словно утверждала не очень лестный для сына вывод.

– Почему?.. – Сердце его болезненно заныло в предчувствии чего-то еще более неприятного.

– Такая квартира… – И, как показалось ему, все с той же полунасмешливой улыбкой обвела глазами стены, потолок и обстановку.

– А какая?.. – спросил он со скрытым вызовом, в то же время мучительно краснея.

– Ну… не простая. Я бы сказала – шикарная.

– Да?.. – Он как бы с удивлением посмотрел вокруг, и вправду, не очень понимая, что такого шикарного увидела она среди этого хаоса, кроме коллекции безделушек и части отцовской библиотеки, да еще, пожалуй, и рояля, от которого даже однокурсники по театральному, не веря всерьез консерваторской необходимости в прошлом, почему-то приходили в насмешнический ажиотаж: «О! О! Рояль в кустах! Ну-ка сбацай, Вовка!..»

Или она имела в виду кубометраж?

А может, родительскую дверь (дверь в их спальню и отцовский кабинет), обитую блестящим коричневым дермантином с ватной прокладкой внутри, чтобы сынуля, в бытность свою вундеркиндом, не слишком докучал успехами на рояле.

Так или иначе – глупость, вздор: квартира как квартира, ничего особенного.

– От дедушки осталась, уж какая есть, – сказал он, пожав плечами. – Ну и от бабушки, конечно. Мы жили тут все вместе…

Внутренне взбешенный и раздосадованный тем, что пришлось как будто оправдываться, он вдруг сморщился от дыма, попавшего в глаз, и, потирая его рукой, разочарованно, с тоской и обидой подумал, что вот – одним штрихом все испортила: он, в отличие от сверстников, почему-то на людях стеснялся внешней респектабельности предков, а тут и она удружила, красавица.

– А отец, – проговорил он через силу, ни большой, ни маленький… Нормальный… Искусствовед, если вам интересно…

– А-а!.. – закивала она и с каким-то новым интересом-пониманием взглянула на полки с собранием произведений зарубежных авторов.

Он только хмыкнул и окончательно-безнадежно повесил голову: ну что, интересно, хотела она сказать этим «а-а!»? Что он – это не он, а все – его родители? Спаси-ибо…

Но, как позднее прояснилось, у нее имелись свои, нисколько не касающиеся его самолюбия и комплексов, особые мотивы удивления, очень понятные, кстати. Однако он, видать, настолько испереживался за себя, что потерял и последнее чувство юмора.

– Ну так… – Поднялся, не глядя на нее, вздыхая и как бы разминаясь. – Чем бы мне еще вас поразвлечь?..

– Вам, наверно, уже неинтересно, – заметила она. – Может, не нужно?..

– Не знаю… – пожал плечами, по-жлобски скроил безразличную мину.

– Ну-ну… – с грустной улыбкой разочарования, – тогда мне, пожалуй, пора… – И стала гасить сигарету в пепельнице.

И он не возразил, наоборот, злорадно-равнодушно отвернулся, прогуливаясь и попыхивая своей сигаретой.

И только когда она вдруг тоже поднялась и двинулась к прихожей, до него дошло наконец, что она действительно уходит.

Проклиная себя, задыхаясь от возмущения и обиды на такое внезапное ее решение (хотя ведь ясно же сказала «пора», а он пропустил мимо уха!), он в два прыжка опередил ее и встал на пути.

Она вынужденно задержалась перед ним, взглянула на него снизу вверх, недоумевая, но тут же непримиримо-отчужденно опустила взгляд и голову.

– Н-не надо… – проговорил он не своим, сдавленным голосом, дыша тяжело и часто, со спазмом в горле от волнения, и вдруг увидел, что она, взглянув еще раз на него, тоже чуть не плачет от обиды, даже глаза ее подернулись влагой. – Пожалуйста… – почти шепотом добавил он в отчаянной надежде на это детское волшебное слово и в ужасе от того, что может сейчас произойти по его вине, если она не сумеет или не захочет понять его.