Текст книги "Мамины рассказы (СИ)"
Автор книги: Валентин Вентлянд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Ответ из посольства пришёл в 93 году: добро получили мама, Женя и Лена. Мама была объединяющим, цементирующим фактором – сёстры надеялись, что вместе с мамой добро получат все её дети. Роберт взял паузу в решении переезда (у него были планы построить свой дом на родительском участке), и антрага на него не подавали. Эмма (ещё в Ленинграде) была за переезд, но тоже документы пока не подавала. Николаю, Ирине и мне (хоть я и не хотел переезжать, но документы согласился оформить) пришёл отказ. Основная причина отказа: мы росли не в среде немецкого окружения, языка не знали. Я принял это решение как абсолютно правильное: немцем меня можно было считать лишь условно. В 67 году Ирина получала свой первый паспорт, в семье её звали "Ирина", под этим именем она училась в школе, так её звали подруги. А в свидетельстве о рождении у неё было записано имя "Ирма". Ей хотелось быть и по паспорту "Ириной". "Находчивая" сестричка Эмма решила помочь Ирине: она исправила в свидетельстве "Ирма" на "Ирина". Выяснилось, что в посольстве Германии очень щепетильно относятся к правкам документов, и это исправление тоже учитывали. Николай и Ирина восприняли отказ болезненно. Отказ получили и дети Жени. Всё это время с подачи документов и вплоть до отъезда мы все собирали деньги на переезд, пускай не себе, для мамы (Женя с Леной могли себя обеспечить), старались достать валюту, предпочтительнее немецкие марки. В то время уже в независимой Украине всё ещё действовали законы СССР, по которым операции с валютой были преступлением. Обменные пункты валюты в банках только появлялись, да и купить в них марки или доллары было трудно. В начале 90-ых годов с появлением официальных границ рушились экономические связи между предприятиями, целые отрасли оказывались невостребованными. В 92-95 годах была гиперинфляция, свои купоны (это даже не валюта, скорее, заменители денег) в Украине едва успевали печатать: купоны номиналом в начале года к концу года валялись на улицах никому не нужные. Сложно было с работой. Люди вынуждены были искать себе другую работу, другое занятие.
С момента получения виз на ПМЖ (сёстры ожидали его с трепетом, с тревогой, уверенности в положительном ответе не было) у сестёр возникла куча дел, проблем, которые надо было сделать, решить: приватизировать квартиру, переоформить квартиру на детей, что-то продать. Началась полоса невезения, особенно у Лены: то её током при выходе из троллейбуса ударило, то она ногу поломала. Проще было с мамой (правда, оформили паспорт), моя семья забрала её к себе в городскую квартиру пожить перед отъездом, только возник спор между внуками (или внучками), у кого бабушке жить. Время шло, а с отъездом всё не было ясности. Когда Лене сняли гипс с переломанной ноги, и она стала более уверенно ходить, Женя предложила ехать в Киев и оттуда лететь самолётом, из Днепропетровска самолёты в ФРГ тогда не летали. Провожали на вокзале в Днепре внуки, и ещё эскорт провожающих поехал в Киев. Проблема возникла в Киеве: билеты продавали за валюту (!), валюты на три билета не хватало, немного, но не хватало. После получения виз мне сёстры отдавали на хранение свои валютные сбережения (как более надёжное место). Так у меня и лежали конверт Жени, конверт Лены и конверт с моими 200 марками для мамы. Жене и Лене я конверты отдал, а свой для мамы просто забыл взять. Было утро субботы, банки не работали, ехать из Борисполя в Киев искать "обменники" – где их там искать? В конце концов, нашли "менял", купили валюту, купили билеты. Посадили в самолёт, и он унёс маму с сёстрами опять в Германию в апреле 1994 года.
В Германии их определили в лагерь для переселенцев в Лейпциге. Сёстры не писали, но три пожилые женщины, у которых у каждой в Украине была отдельная квартира и у мамы отдельный дом, оказались в одной комнате с двухъярусными кроватями. Кровати второго яруса сняли, но в комнате было тесно. Бытовые неурядицы не самая большая проблема для переселенцев. Была целая программа адаптации: курсы по языку (особой необходимости для сестёр в них не было), знакомство с законодательством, с историей Германии, культурой, религией. Были экскурсии в музеи, поездки в другие города страны. Мама на все эти мероприятия не ходила. Хотя старики в Германии очень подвижны, и, даже с болезнями ног, очень много ездят по стране, путешествуют. Вначале выплачивали пособие. Так как мама и сёстры после войны жили 10 лет в ссылке на Урале, то им всем троим перечислили компенсацию, как пострадавшим от последствий войны (очень даже немаленькие суммы, хотя дом на них в Германии не купишь). В Украине Женя и Лена были пенсионерами. В Германии для женщин пенсионный возраст на то время был 60 лет. Немцы в Украине, кто собирался на ПМЖ в ФРГ, говорили маме, что она, как мать семерых детей, будет получать большую пенсию. Но всё оказалось совсем не так: для пенсии надо было иметь хоть какой-то трудовой стаж, подтверждённый документально. Мама работала в колхозе до войны, но в колхозах не было трудовых книжек. На Урале мама работала в леспромхозе, никаких документов об этом у неё не было. И в Советском союзе у неё не было своей пенсии, после смерти папы ей назначили половину папиной пенсии 24 рубля. Всю жизнь она работала сама, без права на пенсионное обеспечение. Поэтому в Германии ей оформили социальную пенсию по возрасту, небольшую (на такую не проживёшь), никаких доплат за детей. Жене до пенсионного возраста было чуть больше года, вначале она оформила пенсию как вдове (муж Виталий никакого отношения к Германии не имел, специфика немецких законов). А позже, в 60 лет оформила пенсию уже «свою» (с точки зрения нашего законодательства было непонятно, Женя получала две пенсии). Лене по немецким законам надо было до пенсии ещё четыре года работать, а в таком возрасте очень непросто найти работу, да ещё в другой стране.
Прошло две недели жизни в лагере в Лейпциге, и мама спросила: «А почему Валик не едет?» Да, мама не понимала всей ситуации с переездом. И надеялась, что все её дети соберутся снова в одной стране. Живой ниточкой, соединяющей с сёстрами и мамой, стал Виктор Кислер. В Днепропетровске он возглавил немецкую общину при кирхе и по делам общины, по связям с церквями в Мюнхене, Нюрнберге часто ездил в командировки в Германию. В одну из таких поездок он первый раз заехал к сёстрам, к маме. Я передал для мамы 200 марок, которые так нужны были в Киеве при отлёте. Как Виктор рассказывал, мама быстро забрала деньги и положила себе в карман. Наверное, сёстры определяли, как тратить деньги, а мама привыкла, что главный распорядитель денег в семье – это она. Позже на эти деньги (не знаю, хватило ли их, или девчата добавили) купили маме швейную машинку: заказчиков у мамы в Германии не было, но по дому частенько что-то надо прострочить, подшить, отремонтировать. Мама опять была при своём любимом деле.
Надо было определяться с жильём, работой. Женя с мамой переехали в Циммерталь, деревушка-городок в горах. Мама оценила: "Ты меня, Женя, как на Урал привезла". Лена осталась в Лейпциге, стала работать преподавателем немецкого языка для лиц, переехавших в Германию. Реально она занималась тем же, что и в Днепропетровске перед переездом (обучение языку людей, желающих выехать в Германию), только среди её учеников были не только фольксдойче из бывшего СССР, а и из других стран. В 95 году первым в гости к маме и Жене приехал Коля. Циммерталь был маленьким городком, за лекарствами и продуктами надо было ездить в соседние города побольше. Немцы, включая и стариков в возрасте, ездят на своих машинах, общественный транспорт ездил редко. Поэтому Женя с мамой переехали в Хайльбронн, небольшой город в винной долине реки Некар. Сюда по гостевой визе приехал Николай и остался в ФРГ, получил гражданство, только вот правами переселенца на ПМЖ и их льготами он не мог воспользоваться. Позже к нему переехала жена Ольга, получила "вид на жительство" и право работать, а в 99 году после окончания службы в армии Украины в Германию приехал и их сын Илья. Несколько раз к маме и сёстрам приезжала в гости Ирина (как работнику авиапредприятия у неё был льготный билет на самолёт раз в год). Ирина всё же хотела переехать навсегда в Германию, она даже попыталась выйти замуж за немца: вдовец, с одним взрослым сыном и вторым сыном-подростком, щедрый (или не жадный), не старый, симпатичный, обеспеченный, дотошный. Всё бы хорошо, но чересчур ревнивый, которому невозможно объяснить реалий жизни в Украине (да и какой настоящий немец их может понять). А там, где он не понимал чего-то, то подозревал Ирину. В конце концов, Ирина отказалась от этой затеи: ревность перехлёстывала через край. Женя и мама ещё раз переехали в Германии: в Констанц, курортный и университетский город на юге Германии на озере Боден-зее. В 99 году в Констанц в гости приехала Эмма с дочкой Леной. Позже Эмма получила визу на ПМЖ (без детей – детям визу надо было оформлять отдельно), но муж Николай отказался переезжать, а оставлять его (мужа) да и детей в России она не решилась. В 99 году в Германию на ПМЖ переехал Роберт. Перед этим он развёлся с женой Музой (развод не был связан с переездом). По просьбе Жени его определили в лагерь для переселенцев в Констанце, какое-то время он жил в лагере, после оформления пенсии снял квартиру недалеко от дома Жени и мамы. В Констанц после окончания работы в Лейпциге и оформления пенсии переехала и Лена. Женя звала и Николая в Констанц, но в курортном городе сложнее найти работу: и Николаю и Илье с работой проще было в Хайльбронне.
Какой-то удивительный год получился 1999 для всей нашей семьи. В этом году Илья с Украины переехал к родителям в Хайльбронн. В гостях в Германии побывала Эмма с дочкой Леночкой, они даже съездили в гости к немцам с Урала (тоже большая семья, переехали в Германию ещё в советское время) под Гамбург. В декабре на ПМЖ в ФРГ приехал Роберт. А летом в августе приехали в гости и мы с Галиной (вторая моя жена) и 13-ым маминым внуком Андреем. Наш маршрут в Германии: Франкфурт-на-Майне – Констанц – Хайльбронн – Лейпциг – Нюрнберг (у Кислеров) – Франкфурт-на-Майне (только аэропорт, вокзал прямо возле аэропорта, так что город мы видели только в иллюминаторы самолёта).
В 2004 году я приехал к маме вместе с дочерью Наташей: это была последняя встреча с мамой. Женя переехала в новую квартиру в специализированном доме для лиц с ограниченными возможностями. Дом был специально оборудован: большой лифт, куда удобно было завезти коляску (заехать на коляске), удобно расположенные кнопки, специальные замки в дверях, которые можно было открыть снаружи, даже если изнутри в замке был вставлен ключ – для экстренного случая, если бы пришлось открывать квартиру (дубликаты ключей хранились у администрации дома). Ещё весь дом находился под усиленным наблюдением медперсонала. Мама набрала слишком большой вес, как и Лена, обе были далеко за сто кг. Не смотря на наличие коляски и удобств в доме, мама не любила выходить из дома на прогулку (точнее, чтобы её вывозили), предпочитая выходить просто на просторный балкон и наблюдать за улицей. На мои увещевания, что надо следить за своим здоровьем, за питанием, постараться сбросить вес, мама соглашалась, кивая головой. Но после нашего отъезда сказала: "А что это он приехал и раскомандовался тут", – и все её обещания были отброшены. Мама по своей многолетней привычке доедала с тарелок, если кто-то оставлял еду. Также, если продукты залёживались в холодильнике, она не давала выкидывать – их ещё можно съесть. Ну и конечно, мама любила поесть.
Специально к поездке я купил диктофон в надежде записать хоть что-то из маминых рассказов. Уже была видеокамера: на неё тоже можно было записать. Мне больше хотелось знать фактическую сторону маминой жизни, дедов и бабушек, всей нашей семьи. Увы, с техническими средствами ничего не вышло. Нет, на видео маму и всех наших "немцев" я записал, но это больше для того, чтобы показать их на Украине. Но от желаемой цели получились только рукописные заметки. И ещё данные из архивов.
Немецкие архивы.
К этому времени Женя отправила запрос и получила ответ из архивов Германии: удивительные немецкие архивы, они отыскали анкету, которую папа заполнял в начале 1945 года, совсем близко было окончание войны (для Германии), но их бюрократическая машина работала в привычном налаженном годами порядке. Удивительно ещё и то, что запрос Женя посылала на фамилию в английской транскрипции Ventljand, как им оформили паспорта в Украине, а папа писал фамилию на родном немецком Wendland. Жене прислали ксерокопию папиной анкеты, с немецкими свастиками, печатями рейха. Весточка из прошлого. Получалось, что гражданство Германии папа, а вместе с ним и вся семья на то время, получил ещё в 45 году. Если бы знать, можно было бы прямо об этом указать в антрагах на визу – с какой тревогой и надеждой сёстры ожидали решения, и как радовалась Лена, когда пришёл ответ на неё и маму (антраг на маму и Лену оформляли один).
Мои детские приставания к маме:
– Ма, а в каком году дедушка родился?
– Да не знаю.
А потом мама нашла вариант ответа на мои повторяющиеся вопросы "Приблизительно, как Ленин". Мама оказалась права на половину, папа в анкете указал год рождения и год смерти отца, моего деда: Вентлянд (Wendland) Юлиус родился в 1870 году, умер в 1916 в Ташкенте. Дед Самчук Никита родился в 1879 году, местонахождение неизвестно, жив или мёртв – неизвестно. Один дед был одногодком Ленина, второй – сверстник второго коммунистического вождя Сталина. Ну, с местом смерти деда Ташкентом понятно, их семья находилась не в самом Ташкенте, где-то под ним, папа не знал точного места. Но вот годом смерти деда Юлиуса указан 1916 год. Мама рассказывала, что дед погиб в русско-японскую войну, в 1905 году. Я это точно помнил. Спросить у папы, когда родился и когда умер его отец, я не удосужился (сам папа ничего не рассказывал о своей семье). Неужели я забыл? Я был почти в шоковом состоянии. Спросил у Лены – Лена, сказала, что им в детстве мама за деда Юлиуса ничего не рассказывал. По приезде домой в Украину я спросил у Ирины: "Ты помнишь, как мама рассказывала?" Ирина пожала плечами: "Помню, да какая разница?"
Дед Юлиус не был на войне, не погиб на войне, ни по дороге на войну, как рассказывала мама. Их большая семья оказалась в непривычном жарком климате, с непривычной едой, с плохим водоснабжением, отсутствием врачей. Наверное, была какая-то эпидемия, мор (возможно, грипп "испанка"). В Туркестанском губернаторстве (генерал-губернаторство), куда входил Ташкент, умерли дед Юлиус и ещё восемь детей (всего в семье было 12 или 16 детей). При смерти был и наш папа, его чудом выходили. Я не могу себе представить, как это пережила бабушка Альбина. Наверное, потому, что надо было выхаживать и растить оставшихся в живых детей Вили, Ольгу, Августа, Адама.
Уже не из архивов, мама уточнила за семью Самчуков. Моя детская догадка о происхождении бабушки Магдалены оказалась правильной: бабушка была незаконнорожденной дочерью дворянина Ноймана Даниэля. Он не оставил семью ради неё и её матери. Но он дал ей свою фамилию Нойман, помог, чтобы бабушка получила надлежащее образование.
Я помню, как мама в Старых Кодаках рассказывала женщинам, что деда с сыновьями (с обоими, получается) отправили поездом по этапу, что дед выбросил спичечный коробок с указанием места, куда их отправляли. Пока мама рассказывала своим клиенткам, я всегда слушал молча, и только, когда они уходили, спрашивал что-либо у мамы. Тогда я спросил: "Мама, а их всех в одно место отправили?". Мама ничего не ответила, занялась домашними делами. Брата Федю арестовали раньше остальных, и он успел отсидеть в тюрьме чуть ли не год. Когда Фёдора выпустили, дед Никита привёл его, исхудалого, больного, к маме с просьбой откормить, приютить – у них, у дедушки с бабушкой, не было толком ни жилья, ни возможности. После ареста деда и брата Ивана Фёдор не стал испытывать судьбу, слишком много было злобы у некоторых людей, желания просто уничтожить таких, как он. Фёдор уехал в Одессу, устроился в артель по изготовлению чемоданов (чемоданы тогда делали из фанеры). Дальнейшей судьбы Феди мама не знала. Возможно, поэтому, когда мы всей семьёй слушали в 60-ых годах передачи "Найти человека", находили в газетах фамилию "Самчук", или близкую к ней, мама с большим интересом реагировал на имя "Иван", "Ваня", инициал "И.". Судьба Вани была более неопределённой и оставляла больше надежды, что он остался в живых. Наверное, по Феде такой надежды не было
Кроме того, перед отъездом в Германию Женя делала запрос в Свердловские архивы, и получила ответ о том, когда папа был поставлен на учёт перемещённых лиц в посёлке Чёрный Яр. В этой справке (подписанной исполнителем Смотровым), говорилось, что папу поставили на учёт в январе 48 года, и был снят с учёта в январе 56 года (окончание срока ссылки для папы). Еще в этой справке был перечислен состав нашей семьи: из нашей "уральской тройки" указан только Коля, вроде меня с Ириной вообще не было. Конечно, на момент постановки папы на учёт в 48 году мы ещё не родились, но Николай тоже родился спустя 11 с лишним месяцев. Может, справка получилась слишком длинной, и на нас с Ириной просто не хватило места на бумаге?
Все писатели врут.
С Николаем я передал с Украины для Жени и Лены начало этих рассказов – мне было важно услышать их оценку. «Все писатели врут» – сказала Женя, когда я приехал к сёстрам в Германию. Вначале такая оценка меня сильно поразила: с чего бы так? А потом понял, что каждый из нас хотел услышать, прочитать свой вариант. А услышал другой, не свой рассказ. Ещё её сильно задели мои «враки», искажение фактов. Я написал, что Эмма была в детском саду, а старшие пошли в школу. Лене было семь лет, и она пошла в школу в 45 году. Женю, как умную и старшую, зачислили во второй класс, Роберт тоже учился в школе, я даже не понимал, в каком классе, ведь ему было уже тринадцать.
А на самом деле, Лена была худенькой слабенькой девочкой, её не взяли в школу в 45 году. Моё "математическое чутьё" меня подвело: Лена 10-ый класс закончила в 56 году, и элементарный подсчёт даёт год начала учёбы 46, а не 45 год. Они приехали в Чёрный Яр уже осенью, в школе уже шли занятия. Приехало несколько семей, а не одна наша семья, классы были переполнены, особенно первый. Женя в свои десять лет впервые пошла в школу, в первый класс, а не во второй, как я думал. Роберта в его 13 лет зачислили во второй класс. На самом деле, Лена с Эммой были в детском саду. Может быть, это спасло им жизнь: зима 45-46 годов была самой тяжёлой, самой голодной. А в детском садике, круглосуточном, кормили. Конечно, само тяжелее было Роберту с Женей. Женя ходила по небольшому посёлку и просила милостыню, нет, не денег, что-нибудь поесть. И люди давали, не все, и не всегда, но эта помощь спасла их от голодной смерти. Женя и на старости лет помнит Смирнову, которая частенько давала ей покушать (она работала в столовой, может, поэтому у них в семье было легче с продуктами). Ещё соседей по бараку стариков Журавлёвых, пекарей в посёлке, которые давали Роберту подработку в пекарне, и тоже подкармливали. Наверное, поэтому, Женя, став взрослой, старалась помочь и своим близким, и совершенно чужим, людям, просящим подаяния.
Мамины рассказы всегда были короткими, сжатыми: клиентки приходили на пол часа, на час, и рассказывала мама между делом, примерить, что-то подправить, подшить, опять примерка. В своих рассказах мама не вдавалась в подробности, о каких-то мелочах просто умалчивала. Она не говорила, кто в какой класс пошёл, это уже мне самому было интересно, и я домысливал, иногда с ошибками. У неё прозвучало "Эмма в садике была, а старшие пошли в школу". Эмма ходила в садик с 45 по 49 год, а Лена неполный один год. Мама не уточняла такой "мелочи", что Лена в первый уральский год тоже была в садике. Да и то, что в детском садике дети были круглосуточно, мама тоже не говорила. Бабушка была очень больна, и в феврале 46 умерла. Так что мои сестрёнки могли быть только в круглосуточном детском саду.
Ещё один эпизод в маминых рассказах, который я не понимал. Мама так рассказывала о том, как они оказались в Чёрном Яре.
Весь их поезд высадили на перрон в тупике железнодорожной ветки. Они сидели в ожидании каких-либо распоряжений, какого-либо решения их дальнейшей судьбы. Пришёл чиновник и стал агитировать на работу в леспромхоз. Среди немецких мужиков были люди с разными профессиями, в основном крестьянскими, но лесорубов не было. Наверное, они понимали, насколько это тяжёлая, да и опасная работа, возможно, надеялись найти более подходящую работу. Всё же подумав, несколько мужчин вышли и подошли к агитатору. И Роберт встал в их строй. Я не понимал, как чиновник мог взять Роберта, невысокого худощавого 13-летнего мальчишку? Только по ошибке. Оказывается, ошибки чиновника не было, его не взяли на эту работу. Пришёл ещё один "покупатель" и предложил работу по уборке овощей. Вот на эту работу Роберта взяли. Я от мамы такого варианта рассказа не слышал (или мне запомнился "покупатель" от леспромхоза).
После приезда на Чёрный Яр (я даже не знаю, маму уже определили на работу в лес, или ещё нет, скорее, что да) Роберт ходил на сборку овощей: свеклы, моркови (картошку, вероятно, уже собрали). Присмотревшись, узнав хорошо дорогу, он велел Жене прийти после обеда к полю, только не искать его, а подождать, пока он сам подойдёт. Во время работы Роберт, юный "добытчик", набрал и припрятал овощей. Он пришёл за Женей, и они вместе пришли к его "схованке". Роберт стал доставать припрятанные под ботвой овощи. Женя не знала о плане брата, никакой сумки или мешка с собой она не взяла: "Как я это понесу?" Роберт тут же нашёл метод. На Жене были шаровары, нет, не широкие украинские шаровары, штаны казаков, а брюки военных и послевоенных лет, даже вначале 60-ых годах молодёжь ходила в таких. Резинка на поясе, резинки внизу штанин, шили их длинными и низ на резинках поднимали вверх, с ростом ребёнка низ опускался. Такие шаровары легко можно было пошить самим. Прохладная осень, на ногах у Жени были чулки и шаровары. Роберт насовал овощей в шаровары и побежал работать, пока его не кинулись искать. Поле было далеко от посёлка, дорога домой шла через лес. Женя ещё не освоилась на новом месте, в лесу она пошла не в ту сторону, заблудилась. Она долго блуждала по лесу в поисках дороги, все овощи из шаровар растеряла. Домой пришла поздно, из всех припасов ей досталась пара морковок, съеденных сразу в поле.
Отступление в скобках.
Вначале рассказов я привёл притчу деда Никиты о воровстве, о "пользе" краденного. Жизнь – сложная штука, можно ли считать воровством, когда голодающий крадёт еду, кусок хлеба? Сейчас (21 век) даже некоторые юристы не считают это воровством. Подростки военного времени даже не задумывались об этом вопросе. Иначе они бы просто не выжили. Да, мне повезло родиться и вырасти в более благополучное время. Я узнал об этом эпизоде уже в наше время (после смерти Роберта), если бы я знал это, возможно, относился к нему по-другому. Вот только есть особенности, если человек однажды украл (взял, съел без спроса), в следующий раз, не такой безвыходный, как первый, он может и не задуматься о своём шаге. Преступив черту однажды, легко можно переступить ещё раз, и ещё.
Мама в своих рассказах не единожды называла Роберта по имени Рубин, то есть это не было случайной оговоркой. Я даже решил, что у брата было второе «внутрисемейное» имя. Оказалось проще. Первое имя у него действительно было «Рубин», из библии по маминым слова. Свидетельство о рождении (метрика) Роберта сгорело при пожаре школы во время боёв. Немецкие оккупационные власти оформили новое (они могли это сделать и без пожара в школе), имя «Рубин» им показалось не слишком немецким, возможно, оно звучало, как еврейское, и они записали его Робертом. И, оказалось, что Роберт был членом Гитлер-Югенд, просто это в советское время скрывали, да и чем хвастать-то? Возможно, Роберт был единственным членом Гитлер-Югенд, который стал коммунистом в СССР. Об этом я тоже узнал после смерти и мамы и Роберта.
Иногда, по одному случайно брошенному (произнесённому) слову складывается целая картина, проясняется какая-то ситуация. Как-то раз сёстры (или одна) спросили маму, почему Женя такая болезненная. На что мама ответила: "Потому, что зачата была на арестантской койке". Мама рассказывала, как они жили в Копачёво, снимали угол, иногда комнату, у людей. Я так понял, что папа (да и не только папа, а многие ссыльные) жили в посёлке. Или папе дали статус, что он жил в посёлке. В советской жаргонной терминологии было выражение "на химии": это когда заключённому за примерное поведение разрешают ночевать за пределами лагеря в близлежащем гражданском поселении до окончания срока, на работы он должен был приходить сам. Я понял, что на таких правах был и папа. Но по этой маминой фразе получается, что вначале этого статуса у папы не было. И мама вместе с Робертом приехала и, по крайней мере, первое время жила прямо в лагерном бараке: никаких гостиниц при тюрьмах, при лагерях тогда не было, а снять угол в посёлке просто напросто не было денег. Вопрос, как долго мама была на таком положении. И только позже папе разрешили жить в посёлке. Просто иногда диву даёшься, что довелось пережить моим родителям. Да всему их поколению в целом.
В 46 году Лена после одного года в детском садике пошла в первый класс. Надо сказать, что они, дети из немецких семей, четыре года прожили в немецком окружении. Если быть точным, то даже больше, ведь в Качкаровке на Херсонщине было больше немцев, чем украинцев, Роберт до войны толком не знал украинского или русского языка, что уж говорить о младших. Детей было много: сделали два класса – русский и немецкий. На перемене, чтобы первоклашки не бегали, учительница русского класса образовала из детей кружок, и они стали водить хоровод и петь песни. Немецкие дети сами образовали хоровод, но русских песен они не знали и запели песню, которую они разучили ещё в немецком детском саду:
Wir werden noch weiter marschieren,
bis alles in Scherben ZerfДllt.
Denn heute gehЖrt uns Deutschland
und morgen die ganze Welt.
На следующей перемене учительница подозвала Лену (она лучше других знала русский язык):
– О чём вы поёте?
– Ну, мы будем ещё дальше маршировать, пока всё в осколки развалится. Потому, что сегодня мы принадлежит ... нам принадлежит Германия, а завтра ... весь мир.
(Это песня немецкой молодёжи третьего рейха).
После этого оба класса сделали русско-немецкими. За год до этого на уроке пения уже не маленькие немецкие дети запели "Deutschland, Deutschland Эber alles" ("Германия, Германия превыше всего" – гимн Германии третьего рейха "Песнь немцев" на музыку Гайдна, после войны его запретили) – своего рода такой детский протест против всего того, что с ними сотворили взрослые. Учительницу пения после этого случая по-тихому перевели подальше в другое место (можно считать, легко отделалась).
* * *
«Все писатели врут» – сказала Женя. Я привёл все эти уточнения (не мамины рассказы) здесь, потому что они дают более точную картину всей нашей жизни, всего, что пришлось пережить маме, отцу, старшим брату и сёстрам. У меня на упрёк Жени есть большое оправдание: я рассказывал так, как слышал от мамы.
В детстве, когда надо было подписать дневник у родителей, я вначале несколько раз давал подписать маме, но мама всегда отправляла к папе – такое было разделение у наших родителей. На мои вопросы, где и сколько она училась, мама отвечала «три зимы в церковно-приходской школе» (ЦПШ). В детстве меня этот ответ удовлетворил. И только сейчас я понимаю, что какая «церковно-приходской школе» времён гражданской войны и первых лет советской власти, не было уже никаких ЦПШ. Скорее всего, мама, слушая наши уроки, историю обучения в ЦПШ Тараса Шевченко, привела это понятие «церковно-приходская школа», чтобы как-то объяснить, где она училась. Однажды, в пятом классе, решая дома задачу по математике, я не понял условия задачи, в текстовой части было какое-то незнакомое слово, спросил у мамы. Мама что-то ответила, или я по её словам понял условие задачи: задачу я решил, сам. Каково же было моё удивление, когда на следующий день мама своей клиентке рассказывала, что вот дети учатся, а мама, малограмотная, решила мне задачу. Потом она ещё повторила этот рассказ нескольким женщинам. С высоты своих одиннадцати лет я пропустил эти слова мимо ушей, если бы кто-то другой сказал нечто подобное, я бы ринулся рьяно доказывать. Но маме-то, что говорить, просто забавно было слышать это. И этот случай почему-то запал в память. Мама рассказывала (было несколько схожих эпизодов), как папа с кем-то из знакомых мужиков решал вопрос, как лучше сделать что-то, обустроить, что-то приобрести (что-то в доме перестроить, как сложить печку с системой дымоходов, с крышей дома, приобрести какое-то оборудование). Мама отваживалась включиться в обсуждение и предложить свой вариант решения. И папины собеседники говорили: «А она (Ольга, баба) права. Надо так и сделать». В 68 году мама поехала к Эмме в Ленинград, Эмма повела её в Эрмитаж, они пришли в зал европейской живописи, академики-художники писали картины на библейские сюжеты. Мама подходила к картине, говорила, кто изображён на картине, и рассказывала библейскую легенду о героях на картине. «Мама, да ты лучше всякого гида рассказываешь» – сказала удивлённая Эмма. Когда Эмма рассказала об этом нам, я особо не удивился, решил что в школе дьяк читал школьникам библию, учились читать по библии. И только сейчас я стал понимать, что никакого дьяка в школе не было, и что, обучая чтению по библии, так много библейских сюжетов не узнаешь. Вряд ли мама читала библию сама, у неё на это за всю её жизнь просто не было времени (хотя книжки мама всё же читала). Получается, что маме читал библию (русскую), возможно, пересказывал интересные места из неё, её отец Никита. Или рассказывала (вряд ли читала) библейские сюжеты по немецкой библии её мама Магдалена. (Интересно, по рассказам библейских сюжетов, по именам, по терминологии, можно определить, из какой библии они рассказывались, по немецкой или по русской?)
В 93 году сёстры оформляли антраги на ПМЖ в Германию. Антраг (заявление) мама должна была подписать сама. И тут я увидел, с каким трудом мама выводила каракули-буквы нашей фамилии, в качестве подписи просто фамилия. Я смотрел на эти мамины мучения с затаённым удивлением: вдруг стало понятно, что мама НЕ УМЕЕТ ПИСАТЬ. Потом я засомневался в своей догадке: а как же она могла списаться с тётей Олей Анкерштейн после войны? (Вообще-то у тёти Оли были и другие родственники в ссылке на Урале, и в самом посёлке Чёрный Яр.) Как писали письма с просьбой разыскать дядю Валентина и тётю Веру? И только когда Женя рассказала, что письма о розыске дяди и тёти писала она, я перестал сомневаться. В стране всеобщей грамотности, каким на самом деле был СССР, увы, остались люди, которых не коснулся ликбез (ликвидация безграмотности). Где-то, в каких-то местах просто не было этого ликбеза, кому-то надо было работать, обеспечивать куском хлеба семью, кому-то надо было растить детей. За те "три зимы в школе" в детстве мама не успела, не смогла научиться писать. Нет, она умела записать цифры, числа. Мерки своим клиенткам она записывала сама и достаточно быстро. Возможно, сверху стояли инициалы (я точно не помню, не обращал внимания, а может, мама помнила клиенток по отрезам ткани), а потом шёл ряд чисел без обозначений: объём груди, талии, бёдер, длина от плеча до талии, длина юбки (или низа платья), длина рукава. Арифметику, сложение, вычитание мама знала. Могла вместе с детьми выучить таблицу умножения (а может, и не знала). Читала мама свободно на русском, украинском и немецком языках, понимала ещё еврейский (но он, правда, близок к немецкому) и польский языки. Интересно, что мама читала как современный немецкий язык, так и на готическом шрифте. Её отец посчитал, что дочери достаточно умения читать ("Об'яву на стовп╕ прочита╓ш ╕ досить"), главное для женщины "дети, кухня, церковь" (немецкое Kinder, KЭche, Kirche). Конечно, осталась обида на отца за такое отношение. Ликбез прошёл мимо мамы, учиться в школу с детьми не пойдёшь, а вечерних школ в сёлах не было. Не получив сама даже начального образования, мама всячески поддерживала стремление детей учиться, у неё была мечта, чтобы все дети закончили школу, все 10 классов. Она гордилась нашими оценками, нашими успехами – это были и её успехи. Она очень гордилась, что трое её детей окончили университет.
