Текст книги "Мамины рассказы (СИ)"
Автор книги: Валентин Вентлянд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Annotation
Что-то с памятью моей стало: Все, что было не со мной, помню. Жизнь длинною в век: войны, коллективизация и раскулачивание, голодомор и ссылки, поиски родных. О нелёгкой судьбе простой крестьянской женщины и её семьи.
Вентлянд Валентин Адамович
Вентлянд Валентин Адамович
Мамины рассказы
Мамины рассказы.
Вентлянд Валентин, Вентлянд Евгения, Вентлянд Елена
Что-то с памятью моей стало:
Все, что было не со мной, помню.
В детстве, особенно осенью и зимой, я часто болел. Обычно кризис за пару дней проходил, врач мне давал еще несколько дней для выздоровления, набраться сил. Я много читал, рисовал – чем еще мог себя занять ребенок, которому был прописан постельный режим, и у которого не было телевизора и компьютера. И еще я слушал маму. Мама была сельской портнихой: весной и летом, когда было много работы в совхозе, работы в собственном огороде, людей приходило к маме меньше, кому необходимо было что-то срочно пошить. Осенью и зимой у людей накапливалось много шитья, и они шли к маме бесконечной чередой. Кто-то приносил ткань и заказывал, кто-то приходил забрать заказ и рассчитаться, и много женщин приходило на примерку. Их собиралось по несколько человек, они не спешили домой, делились своими горестями и радостями, обсуждали сельские новости, и слушали мамины рассказы. Рассказы эти нередко повторялись, женщины-клиенты ведь менялись, иногда через несколько месяцев и лет. Я слушал одни и те же сюжеты по несколько раз, иногда в разной интерпретации, но, по сути, они сохранялись. Я впитывал их как губка.
Притчи от дед а .
Как-то рано утром шёл мужик через поле. И вдруг заметил спящего зайца под кустом у дороги. Замедлил он шаг, тихонько крадучись, подумал "Сейчас зайца оглушу, освежую. Мясо продам. Шкурку вычиню, тоже продам. Куплю яиц и квочку. Квочка цыплят выведет, выкормлю, продам. Куплю гусей, выкормлю – продам, и пух продам. Куплю двух поросят, вырастут – продам. Куплю коней. Потом дом построю. Женюсь. Сыновья будут, подрастут. Выйду утром в поле, да как гаркну: «Эй, Федька, Ванька, солнце давно уже встало, а вы дрыхните!» Забылся мужик да гаркнул во всю глотку. Заяц вскочил и убежал.
Это притча от деда Мыкыты, не дели шкуру неубитого медведя.
Вот ещё.
Шёл мужик с сыновьями домой с заработков. Близко уже к своему селу подходили и увидели одинокую корову с обрывком веревки. Огляделись сыновья, никого вокруг: «Батя, а, батя! А давай корову заберем?»
– Как это заберем? Она же чья-то.
– Да глянь, батя. Никого вокруг нету. Вон до хат далеко, никто не увидит.
– Так это что, украсть, что ли?
– Да ну, батя, дома ж харчей нету. Никто не узнает.
– Ну ладно, черт с вами! Берите ведите. А я посмотрю пока, потом вас нагоню.
Братья увели корову. Спустя время отец догнал их, домой пришли, когда темнеть стало. Пробрались к дому с огородов, корову сразу зарезали. И тут мужик чего придумал: принесли весы, мясо взвесили. И сами взвесились. И мужик записал вес каждого. На следующий день опять взвесились, и каждый день мужик записывал вес каждого. Мясо готовили каждый день, на рынок везти побоялись. Прошла неделя, десять дней. И тут мужик завел разговор.
– Смотрите, сколько мяса едим, вволю. Вот я прибавил в весе вот на сколько, а вы что ж? Один остался с прежним весом, а другой и вовсе похудел? С чего бы это так получается?
Пожали плечами братья, кто ж его знает.
И тут мужик говорит им:
– Вы, сынки, мясо краденое едите, в окно поглядываете, не идет ли кто. Если во дворе что-то грюкнуло, чуть ложку не роняете. Боитесь, не узнал бы кто, откуда у нас мясо. А я тогда пошёл в село, нашел хозяина коровы, да и уговорил его продать корову. Не идет вам впрок ворованное. А я ел мясо, которое честно купил.
(Видать, не все в нашей семье слышали эту притчу.)
Ехал мужик на ярмарку с работниками. Отдал вожжи одному работнику, сам сел сзади телеги.
– Петро, смотри, люди на подводах на дорогу выезжают. Поди спроси, кто, откуда.
Петро сбегал, рассказывает:
– Василь Данилович, из села Радычи. На ярмарку едут.
– А что везут?
– Да я не спрашивал.
– Так сбегай спроси?
Прибежал:
– Рожь и ячмень.
– А сколько у них, почем продавать хотят? Иди узнай.
Сбегал Петро ещё раз, пришел-отчитался.
Ещё один обоз с боковой дороги выезжает.
Мужик:
– Петро, иди смени напарника, – и послал он второго работника Мойшу узнать.
Мойша сбегал, докладывает: немец Готфрид из села Курмань едет на ярмарку двумя подводами, столько-то мешков ячменя, столько жита, еще просо. Цену определит, когда в город приедут, но не меньше чем, и он назвал по две цены на каждый товар.
– Вот, учись, Петро, как надо.
(В этой притче имена и сёла – моя отсебятина. А по части национальностей у деда, или у мамы было откровеннее, жёстче. Это уж я для политкорректности сгладил малость.)
Сундук из детства.
Из своего детства из мебели я запомнил большой красный сундук с плоским верхом, с железными поднимающимися ручками по бокам. Его привезли на Украину с Урала. В нем хранили белье, одежду и документы. В верхней части сбоку было сделано отделение в виде ящичка без крышки на всю ширину сундука. В нем лежали документы. Малышами мы с сестрой и братом, нашей «уральской тройкой», часто сидели на сундуке, нередко доставали и рассматривали семейные «сокровища». В ящичке сундука были две библии на русском (образца 1907г) и немецком языках, карманные часы деда Никиты, фотографии двух дедов с бабушками, изображение Иисуса Христа, мамины «детские» две медали и орден, и много чего еще. Все эти вещи проделали длинный путь (и в буквальном смысле слова тоже) по странам, эпохам, через войны и революции, и можно только удивляться, что после всего пережитого они остались у мамы. Об этих вещах я могу многое рассказать: русская библия на тончайшей бумаге в дорогом мягком кожаном переплете (обложки гнулись, как простая бумага), углы листов были закруглены. Мелкий шрифт, текст в две колонки на страницах, на полях напечатанные непонятные обозначения. Библия размером с ладонь (книга ложилась на ладони, слегка выступая) толщиной в 2,5 см (дюйм) включала и «ветхий завет» и «новый завет», дорогая книга как на момент издания (самого начала прошлого века), так и в наше время. Скорее всего, ее купил дед – не пожалел денег. Немецкая библия была попроще, так как я не знал немецкого языка, то она меня не интересовала. Я даже не удосужился расспросить маму, от кого она досталась: от папиной семьи или бабушки Магдалены по маминой линии.
Серебряные часы деда с крышкой, на цепочке, с обломанной минутной стрелкой, но как же было интересно открывать эту крышку, крутить оставшуюся стрелку. И нереализованная мечта: отремонтировать часы.
О медалях: в советские времена за пятого и шестого ребёнка полагалась медаль, за меня, последнего в семье, был орден (до звезды матери-героини мама не "дотянула" – звезду давали за десятого ребёнка).
Интересное для детей изображение Иисуса Христа на небольшой сплошной черной мягкой карточке, как маленькая фотография, размером с теперешний календарик. Изображение распятого Христа было выполнено золотистой краской (напечатано). Положишь ее на руку лицевой стороной вверх – и она изогнется на ладони, прогибаясь по ладони. Перевёрнёшь на другую сторону – выгибается в противоположную сторону (становится дыбом). Став старше мы искали научное объяснение такому поведению карточки с изображением Иисуса Христа.
Наши деды.
Но речь сейчас о фотографиях: обе сделаны в ателье на плотном картоне, добротно сделаны, с высокой степенью разрешения. Нет и намека, чтобы фотобумага отклеилась. Само качество фотографий отменное, за сотню лет не выцвели, не изменили оттенка. Нет, время их не пощадило, оставив свои шрамы – перегибы, царапины. По линии отца дед Юлиус и бабушка Альвина (Альбина), в 1905 году. Фото перед отправкой деда на русско-японскую войну. Типичный крестьянин в поношенных сапогах и простецких штанах, ни шляпа с бабочкой и добротная рубашка не скрыли его крестьянской мужицкой сути. Дед погиб на войне. Вглядываясь в фотографию, мы в детстве рассмотрели, что бабушка беременная: о, да это ж и наш папа есть на фото (папа родился 15 декабря 1905г). 1905 год – год окончания русско-японской войны, но это и год начала революции 1905-1907гг, что в советское время было весомее. А когда там война кончилась и чем – тогда было не так важно. Позже, когда в школе проходили эту войну, я пристал к маме с расспросами, как дед мог погибнуть. Мама, не вдаваясь в подробности, сказала, что погиб по дороге на войну, на саму войну он так и не попал.
Так что папа вырос на половину сиротой. Это из рассказов мамы, папа о родителях ничего не рассказывал. (Совершенно другую версию я узнал уже в 2004 году, но о ней по закону жанра – позже.) Получается, папа был младшим в семье. Старший брат Вилли погиб на шахте в Караганде в 60-ых годах (шахтёры в СССР гибли часто). Мы с ними переписывались. Сестра Оля, тетя Оля – она с уже взрослыми детьми переехала вслед за нами на Украину. Был еще один брат Август, мы о нем ничего не слышали.
С началом первой мировой войны (казалось бы, такая уже древняя история, а она непосредственно коснулась моего отца) папину семью за царский кошт перевезли из прифронтовой Житомирщины, где они жили в поселении немцев, в Среднюю Азию. Там папа чуть не умер от туберкулеза. (Туберкулез со слов мамы, может, и не туберкулез был, просто эта название было более знакомым.) Ему предсказали быстрый конец, но помогли местные аксакалы: пришли к бабушке Альвине и посоветовали поить отца верблюжьим молоком, благо этого молока было вдосталь. Каждое утро приносили молоко, и папа его выпивал. Приносили ещё мёд, масло, яйца (при лечении туберкулеза очень важно качественное питание). Мне больше всего запомнилось именно верблюжье молоко, как совсем экзотический продукт. Таким образом, его и спасли, точнее, вытащили с того света, но у папы осталось половина легкого (точне, и того меньше). После войны (после революции и гражданской войны? – не знаю) их семья вернулась на Житомирщину в село Курмань. Бабушка Альвина была доброй мягкой женщиной, мама даже однажды сказала (не мне, сёстрам), что она была лучше, чем её собственная мать: "Иметь такую свекровь, и родной матери не надо". Бабушка Альвина еще выходила замуж и еще хоронила мужей. Помогал папе его дед Готфрид. Папа рос, батрачил. Отслужил в армии. К 30-му году он жил отдельно. Его отличительной особенностью было неплохое знание русского языка – как я понял, редкое для достаточно замкнутого поселения немцев в России со времен Екатерины Второй. Его образование – ветеринарные курсы.
На второй фотографии Самчуки дед Никита и бабушка Магдалена с сыном Сашей, дед – украинец, бабушка – немка. Саше лет пять или меньше, в матросском костюме, он умер вскоре (угорел от чада). Дед с бабушкой скорее похожи на людей знатного сословия, чем на крестьян, какими они фактически были. Почему нам детям так казалось? Добротный сюртук деда, туфли (по памяти, я думал, что у него высокие сапоги из высококачественной кожи), галстук явно не крестьянский, на бабушке кружевная кофта. По сравнению с фотографией Вентляндов Самчуки выглядели побогаче. Приглядевшись, мы рассмотрели в руках бабушки библию (ту самую, из ящичка сундука или, всего-навсего реквизит фотографа?). У деда был брат Василий (мне даже посчастливилось его увидеть – но об этом позже). По рассказам мамы бабушка жила со своей мамой, они пытались заняться каким-то бизнесом, кирпичным заводиком, но дело не пошло, они разорились. Еще была маленькая фотография некоего Репке в буденовке со звездой, то ли дальнего родственника бабушки, то ли несостоявшегося жениха. По маминым рассказам, скорее, первое, но о степени родства мама не рассказывала, а по сути рассказов получалось что-то более, чем просто родственник. Бабушка часто болела, родила двенадцать детей, из которых выжили шестеро. Из выживших мама была старшей: когда она подросла, ей часто приходилось брать на себя функции хозяйки, заботиться о младших братьях и сестрах, вести хазяйство. Перед революцией дед с бабушкой жили на хуторе недалеко от Калуги, дед торговал скотом (довольно большими партиями). Мама хорошо запомнила: лежит она на печи, вечером заехал сосед и сказал тихо, что царя скинули, Дед отреагировал, ну скинули, то и скинули. Нашего деда больше интересовало, что с землёй будет, дадут ли землю. Дед продолжал торговать скотом, но встреча с революцией, с её представителями, с её органами завершилась тем, что часть скота реквизировали. После лихих годов они оказались в селе Радычи на Житомирщине. Моя прабабушка (мама бабушки) жила с ними, почувствовала близость смерти и попросилась перевезти её на родину в Радычи умирать. Переехали всей семьёй. Дед продал скот и уехал с прабабушкой обустраиваться. Купили дом-развалюху. Бабушка Магдалена осталась продать запасы сена, сильно заболела, всю дорогу в Радычи была на волосок от смерти. Где-то к 1926 году дед сам построил большой дом, большая семья, трое сыновей – это же сила, да и землю выделяли на мужиков. В начале прошлого века крестьянские семьи вели почти натуральное хозяйство, практически полностью всем себя обеспечивали. Сеяли жито, ячмень, просо, гречку, лён, садили картошку (не так, как мы в моё детство под лопату, а с конем под плуг). Держали скот: коней, коров, овец, птицу. У деда были и пчёлы. Сами ткали на станке льняное полотно: наши предки носили добротную натуральную льняную одежду, и нижнее бельё, и постельное, шили мужские и женские рубашки и другую одежду. Наша мама сама умела ткать. Ткали также половики. Покупали только то, что сами не могли вырастить, соткать, сделать, в основном, инвентарь, инструменты. Сызмальства мама училась ухаживать за скотом, доить, принимать роды у животных. Училась сеять, косить и жать серпом, вязать снопы, обмолачивать цепами жито. Зерно мололи на мельнице. Из своего подсолнуха давили масло на маслобойнях. Выращивали лен, очёсывали его, вот не знаю, сами ткали или у кого-то. Из шерсти овец сами пряли нитки, вязали одежду. Ещё с Урала мы привезли с собой прялку, как она работает – я видел воочию. Но своих овец на Украине у нас не было, поэтому прялка пропала за ненадобностью. Уже когда у меня самого были дети, у нас в совхозе посеяли жито, а не пшеницу. Мы набрали соломы (солома из жита длиннее пшеничной), и мама из житных соломинок плела косички, потом их сшивала в брыли. Брылей получилось много: мне, братьям, племяннику, кое-кому из внуков. Вот только брыли были жёсткими, скажем, честно, неудобными.
Верил ли дед в бога?
Вот один эпизод из жизни деда. Всей семьёй косили жито. Небо затянуло тучами: вот-вот пойдет дождь, успеют ли? И тут дед Никита глянул на небо, на тёмные тучи, погрозил кулаком и крикнул: "Ти гляди мен╕! Я тоб╕ покажу! Дай жито скосити!". Да-а-а, сплошное богохульство: грозить самому Богу. Самчук Мыкыта – мужик злой к работе, жадный к земле, мог смешать в кучу и бога и чёрта. Но, сам купил библию, денег не пожалел. Скорее всего, сам читал библию. Возможно, дед был баптистом, по воскресениям семьями ходили в молельный дом. А тогда церковь, если она была, или молитвенный дом, были как бы очагом культуры. Именно там мама училась играть на арфе – дома арфы не было. Пару эпизодов о деде Никите Самчуке.
Во время первой мировой войны деда призвали в армию. Воевать он не воевал, но окопы рыл. Однажды на этих работах возле него работал какой-то неумелый мужик (если не предположить худшего): он умудрился сзади деда так ударить лопатой, что отсёк не только часть обувки, но и часть пятки. Рана вроде и не серьёзная, но неприятная. Его отправили на какой-то пункт обработки, санитар долго не подходил. А когда пришёл, то прямо железной щёткой собирался чистить рану. Он только прикоснулся этой щёткой к ране, так дед от боли тут же огрел его здоровой ногой так, что тот отлетел на пару метров. Кто лечил деда дальше, он не рассказал.
Маленькая дочь Лена потянулась к кружке с молоком, стоявшей на плите. Кружку она достала, но роста не хватило, чтобы её взять. Она потащила кружку к краю, кружка опрокинулась, и горячее молоко обожгло руку. На коже вскочили волдыри, кожа слезла. "Лечили" её дома сами, без врачей. Ручку всячески берегли, она ходила с перевязью из платка, накладывали какие-то повязки. Дед особо не вникал в лечение, но потом решил глянуть, как заживает ручка. Из-за того, что рука всё время была на перевязи, в согнутом положении кожа так и наросла на месте раны на локте в согнутом состоянии. То есть руку Лена не могла разогнуть: если так оставить, то рука на всю жизнь останется нерабочей. Врачей не было, а с рукой надо было что-то делать. Дед взял Лену, зажал маленькое тельце между ног, руками взял ручку девочки и со всей своей силой рванул. Ребёнок заорал, бабушка закричала на деда, а дед молча вышел, чтобы не слышать крика обеих. У тёти Лены на всю жизнь остался шрам на руке, но рука была рабочей, полноценной.
У мамы все детство прошло в работе, с ранней весны начинались полевые работы и продолжались до поздней осени. Дом был достаточно большим с печкой, с лежанкой, но, как я понял, без сеней – дверь из комнаты выходила прямо на улицу. Туалет на улице. На старших детей была куплена одна пара обуви, зимой в туалет ходили по очереди. Если зимой детям хотелось покататься на улице – так тоже по очереди, или просто без обуви. Точнее, не без обуви, а в самодельной обуви пантуфли (немецкие Pantoffel). Дед сам делал: к выстроганной деревянной колодке прибивал носок из кожи. (Сейчас такая обувь известна под венгерским названием сабо.) Зимой дети умудрялись из пантуфлей (реально, шлёпанцы) делать коньки: к подошве посередине прибивали проволоку (проблема была достать проволоку) и катались на замёрзшем пруду. Образование: в церковно-приходскую школу мама ходила три зимы. То есть, занятия начинались не в сентябре, как сейчас, а гораздо позже, когда в поле заканчивались работы. В морозы и в большие снегопады занятий не было. Да и о церкви мама ни разу не рассказывала, возможно, и церкви в Радычах не было. Почему мама говорила о церковно-приходской школе? Может, это было более понятно нам и другим, может, просто слышала рассказы, как тот же Тарас Шевченко учился у дьяка в церкви. Все три года (зимы) в школе учили читать по библии, букваря дома не было. После трех зим отец сказал «Об'яву на стовп╕ прочита╓ш ╕ досить. Робити треба». Правда, сыновья учились больше. Была ещё одна попытка продолжения образования в более старшем возрасте: в городке (Новоград-Волынский) маму пристроили учиться у портного, но фактически мама выполняла функции служанки. 9 месяцев она была в семье портного. Само обучение состояло в том, что мама смотрела, как работает портной, никаких разъяснений, рассказов о крое, о шитье не было: учись сам, смотри, как работает мастер, и запоминай. То ли у мамы не хватало простого образования, то ли в очередной раз всё оборвалось из-за отсутствия денег или необходимости работать.
К концу 20-ых годов Самчуки уже крепко стояли на земле, большой дом отстроен, хозяйство вели хорошо, в семье был достаток. Есть одна фотография вся семья Самчуков конца 20-ых годов. Дед, бабушка, дети Ольга, Фёдор, Иван, Елена, Вера, Валентин. Наша мама родилась в 1911 году, ей 16-17 лет, Валентин 24 года рождения, ему 4-5 лет.
Свадьба.
Маме исполнилось восемнадцать лет. Она была чуть ли не основным, по крайней мере, первым работником в семье, крепкая, плотно сбитая большеглазая (бульката) девушка с длинной косой и крепкими ногами. Видимо, дед Мыкыта считал маму не очень красивой, женихов особо не ждал, а замуж пора выдавать. Как-то раз к ним пришёл местный парубок и заговорил о тёлке, о том, чтобы купить и породниться. Дед с трудом сообразил, что речь идёт о дочери. Ему не понравилось, что дочь сравнили с тёлкой, надо было жениху-украинцу не надеяться на самого себя, а прислать сватов. Может, сватам надо было «могарыч» ставить, а парень был не так богат. В результате дед ему отказал, мол, дочь ещё молодая, мы не хотим с ней расставаться, пусть ещё дома поживёт.
К этому времени папа отслужил в Красной армии (медкомиссии тогда, наверное, были попроще – его признали годным к службе). Успел отделиться от семьи, обзавёлся земельным наделом, построил небольшой домик-времянку, вёл свое хозяйство. Гулял в холостяцкой компании (даже остались фотографии друзей и девчат): выпивки, карты, девчата. Наши родители встретились в оркестре при молитвенном доме, в нём не только слушали проповеди, но встречались, общались, устраивали посиделки, концерты к праздникам, разучивали мелодии. Папа тоже участвовал в концертах (во время войны в Германии он играл на трубе, потом трубу поменял на скрипку, тоже на ней играл), и приметил молодую девушку. Подруг у мамы не было (жили они на хуторе, может, не было по соседству девчат), ничего о них она не вспоминала (в отличие от папы). В основном у неё был дом, работа, работа в поле. Из школы её дед забрал рано, юность, не успев начаться, закончилась в восемнадцать лет. И тут посватался наш папа Адам: уже крепко стоявший на своих ногах, со своим небольшим хозяйством, работящий, отслужил в армии, достаточно красив. Решал дед Никита, хотя у мамы спросил, что она думает об Адаме. "Если я вам дома надоела, если я на кусок хлеба не заработала..." – слёзы, наверное, готовы были брызнуть из глаз. Тогда дед, что с его стороны было необычно и неожиданно, стал чуть не ласковым, обнял дочь: "Ну что ты, что ты, доченька. Если ты не хочешь, мы тебя не заставляем, живи дома". Но решал всё-таки дед Никита, своего возлюбленного у мамы не было. В старину судьбу детей в основном решали родители. Свадьбу отгуляли в феврале 1930. Дед Никита, наверное, каким-то крестьянским чутьём предчувствовал надвигающиеся тревоги для всего крестьянского мира. Хотя, может всё проще: дед хотел дать работящей дочери базу для самостоятельной жизни. Он дал, как я понимаю, неплохое приданное: корову, молодого коня, домашняя утварь. Брак зарегистрировали, венчались в церкви. В какой церкви – я не знаю, у немцев могла быть своя церковь (кирха), но, возможно, в православной церкви. Ни в Радычах (село мамы) ни в Курмани, где стали жить мама с папой, не было церкви (кирхи), и венчались в другом селе. И тут вышел казус. Мама, оказывается, была некрещеной (дед таки верил в бога по-своему, или не верил). Для венчания маме надо было креститься. Но в самый последний момент маме стало страшно, и она наотрез отказалась принимать обряд крещения, такой каприз невесты. Крестился вместо неё папа, второй раз в жизни. Как их согласились обвенчать, не знаю, по крайней мере, ни о каких дополнительных деньгах речи не было, может быть, священник просто махнул на всё рукой. А может в кирхе к этому проще относились. На свадебной фотографии два маминых брата: уже сложившийся мужчина Фёдор (а ведь ему самое большее восемнадцать лет) и Иван, практически ещё подросток (от силы пятнадцать-шестнадцать лет), но выглядит взрослее. Ване поручили перевезти приданное молодожёнам (наверное, уже после свадьбы): на телегу погрузили кровать, перину, швейную машину, прочие мелочи. И ещё гнал тёлку. По дороге его арестовали (деревцо сломал или ветку выломал тёлку гнать). Пришлось молодому мужу его вызволять, как-то договорился или объяснил.
В первую брачную ночь папа показал маме немаленький крепкий кулак, мол, вот за кого замуж вышла. На что мама сразу ответила: "Если хоть раз в жизни ударишь, я уйду от тебя". Так они заключили свой "договор".
Не смотря на женитьбу и наличие молодой хозяйки в доме, папа вначале продолжал вести прежний холостяцкий образ жизни: приходили друзья, гуляли, пили самогонку (специально сажали сахарный буряк, чтобы гнать самогон), дым "коромыслом". Мама готовила еду, накрывала на стол и уходила, что весёлой компании не нравилось, её всячески пытались усадить за стол. В отличие от прежних времён женщины к ним уже не захаживали, и папа с компанией никуда не ходил. Не знаю, как в молодости, но в зрелом возрасте папе хватало двух стопок, 200г, после чего он отключался, ложился спать, где придётся, или просто засыпал сидя. Может, норма в молодости была и выше, но, скорее всего, он также отключался. А мужики тогда ещё больше приставали к молодой жене. Больше всех приставал папин брат Август, старше папы, холостой, то ли просто был без тормозов, то ли такой скверный характер у него был. Хуже всего, что он не только приставал – у мамы сил хватало отбиться, – но после в компании говорил о том, чего не было. Маме эти гульки, эти пьяные разборки не нравились, но она ничего не могла поделать: папа не считал нужным отказывать друзьям, а сам предъявлял маме претензии. Молодые постоянно ссорились. Мама терпела (наверное, такой был удел женщин в то время).
Обзаводились хозяйством. По соседству жила семья папиной сестры Ольги Анкерштейн. Помогали друг другу, вместе работали, вместе убирали хлеб. У семьи сестры Оли было две коровы. А тут вышло постановление, можно держать только одну корову. Мама с папой обменяли свою тёлочку на корову – молоко у неё хорошее было, жирное. Ещё в придачу дали 10р, потом ещё 10р.
В приданное дед дал молодого жеребца. Этого жеребёнка мама спасла: она зашла в сарай как раз, когда кобыла его родила. Жеребёнок был в мешке (оболочке), бежать спрашивать было некогда, мама догадалась разрезать ножом мешок, тем самым спасла новорождённого от удушения. Никто её этому не учил, или сама жизнь учила. Отец похвалил "молодец дочь", а к свадьбе сказал: "ты его спасла, он твой". Жили мама с папой в небольшом доме. К дому примыкал участок. Заборов тогда не было, межой был ров. Как-то раз конь выскочил из сарая на волю, поскакал по участку. Мама бросилась ловить (папы не было), конь мог наделать вреда соседям. Конь перепрыгнул через ров-межу, мама, молодая, здоровая, глупая, не задумываясь, перепрыгнула за ним, поймала. Но мама была в положении, начались преждевременные роды. Пришли соседки, родился мальчик. Повитуха только покачала головой: не выживет, уж очень рано родился.
Папа открыл немецкую библию и стал искать мужское имя: Рубен, Рубин, Рудольф. (Я не ручаюсь за точность имён, тем более, из библии на немецком языке.) Мальчик прожил 36 часов и умер.
Следующего мама родила в апреле 1932 года. Папа опять открыл библию, наверное, библия открывалась примерно на одном и том же месте: имена сплошь были на "Р": Рубин, Рувим, Роберт. На этот раз выбрал имя Роберт.
Коллективизация.
Во всех своих анкетах советского времени в конце (даже с некоторой гордостью) я писал: "ни я, ни мои родственники под судом и следствием не находились. Родственников за границей ... " и так далее. Мои родители меня берегли, лишнего не рассказывали. Я думаю, что те, кто эти анкеты читал, знали больше меня. Прокол получился, когда в 70-ые года к нам приехал папин родственник (двоюродный брат?) Эдвард: алкаш вида бомжа. Он уехал и канул в небытие. Но перед отъездом успел наделать «шороху». Обидевшись на не очень тёплый приём, или, точнее, на то, что недостаточно наливают, он, шатаясь от принятого, невнятно кричал на всю улицу: «ты ж тоже сидел!» И что-то в этом духе. Только в 80-ые года при Горбачеве мама осмелилась рассказать больше.
В 1932 году в Курмани собрали народ, рассказали о колхозе, предложили вступать в колхоз. Мужики собрались на отдельный сход. Что ждать от власти? Трудно в детстве было понять, что в 30-ые годы Житомирщина была пограничной областью. Граница с Польшей была рядом. Горячие головы решили податься на конях через границу в Польшу, брат Август с ними. Папа не был богатым крестьянином, маленький ребёнок на руках – куда ехать? Решили (или решил) оставаться. Папа отговаривал брата: вас поймают. Мужики поехали, но их встретили, арестовали.
Папу арестовали осенью. Мама сказала ему: "С Рубином простись". Сын учился ходить. Отец психанул и резко вышел. (Вообще-то мой старший брат зарегистрирован как "Роберт", то ли у него в детстве два имени было, то ли его просто не записали в сельсовете "Рубином".)
За что его арестовали – папа никак не мог понять. В камеру набили полно народа. Отец думал, что хотят золото вытянуть: тогда много арестовывали, подержат подольше, кто сдавал золото – выпускали. На первый допрос вызвали только через месяц или больше. Оказалось за то, что не донёс. Знал, что собираются бежать в Польшу, и не сообщил, не донёс на родного брата. Был суд. И хоть папа не был в компании, кто пытался сбежать, его тоже осудили как соучастника.
У мамы осталась обида на Катерину, жену папиного старшего брата Вилли. Скорее всего, она была соперницей. Мама была младшей невесткой, папина сестра Ольга была замужем, была скорее подругой. А Катя была соперницей, их сравнивали, маме хотелось быть не хуже, хотелось быть лучшей. И Вилли и папа были на сходе. Вилли не судили. Мама считала, что это Катя донесла. Мог и сам Вилли.
Папу осудили на лесозаготовки в Вологодскую область. Так папа впервые стал лесорубом. Жил он там свободно, жёсткого контроля в поселении не было. Папа даже сумел дважды нелегально приехать проведать семью. Во второй раз жил нелегально, днём прятался. У мамы хватило ума уговорить, чтобы вернулся, а не оставался на нелегальном положении. В конце-концов папа не выдержал, сдался милиции. Его осудили, добавили срок, отправили в Архангельскую область, работал он у реки Северная Двина.
Раскулачивание.
Пришли милиция с активистами с обыском. Ищут-рыщут, ничего найти не могут. А тут под ногами хозяйский сынок голопузый путается, малыш совсем. Улыбнулся милиционер, добрый дядька, наверное, был, щёлкнул его легонько по пузу:
– Ну, що, пуп на╖вся круп?
– Брешиш, бичини.
– А де ж бичина?
– У собаки п╕д хвостом.
Рассмеялся милиционер. А напрасно: ребёнок говорил чистую правду – зарезали быка, а мясо закопали во дворе под собачей конурой.
Папа мало рассказывал о своей жизни. Но этот анекдот (практически байка, быль), он рассказывал частенько.
Мало кто из крестьян хотел отдавать свою скотину, свою кровинушку в общий котёл, массово резали домашний скот, птицу. Где-то странна была обречена на голод.
В детстве я часто задумывался, был ли дед Никита Самчук кулаком. Да, до революции он не был бедным. Да, как истинный мужик он хотел добиться «добробуту» (украинское слово больше подходит, больше нравится вместо «благосостояние»), хотел больше земли – кто ж из мужиков её больше не жаждет? Частые споры с братом Василием, который убеждал, зачем тебе так много, «схаменися». У деда не было наёмных рабочих, вместо них «батрачили» (выполняли всю тяжёлую работу) собственные дети. Он хорошо делал свою крестьянскую работу – растил хлеб. Отстроил большой дом, который, наверное, и стал предметом зависти. О том, что у мамы, у детей в детстве не было зимней обуви, я уже писал. Но вот ещё один факт: среднюю дочь красавицу Лену дед с бабушкой отдали в бездетную семью (наверное, немецкую). В те времена подросших детей частенько отдавали на время родственникам, дальним родичам, чтобы они помогали по дому, приглядывали за маленькими детьми. (Это из рассказа тёти Оли, папиной сестры, её саму отдавали родственникам.) Но Лену отдали насовсем ещё до коллективизации, до голода. Дикий с точки зрения современности поступок. Но так было легче прокормить остальных, да и дочке лучше было. У моей тёти Лены на всю жизнь осталась обида, которую она взрослой предъявила нашей маме: «Тебя родители выкормили, вырастили, замуж выдали, приданное дали. Не то, что меня». Похоже, тётю Лену в новой семье избаловали любовью.
