Текст книги "Мамины рассказы (СИ)"
Автор книги: Валентин Вентлянд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
Дед Никита попал на «чёрную доску» (в список на раскулачивание) ещё в 30г. Мама считала, что причиной всему был большой дом, предмет зависти. «Надо было его сжечь» – говорит мама в сердцах. Раскулачили их не в 30 году, наверное, чуть позже. Забрали дом, забрали скот, забрали инвентарь, забрали все запасы. Детали от бабушки Магдалены: корову забрали со двора, привели к правлению и привязали к столбу. Корова была тельной, то ли животное почувствовало свою участь, то ли просто время пришло: тут же, у правления корова отелилась. Телёнок валялся на земле у ног коровы, никто его не убирал. (В моё детство каждый год корова у нас телилась, это всегда было в конце зимы, телёнка забирали в дом, в тепло, маленькое животное со слабыми разъезжающимися ногами, он первое время жил в доме, мы, дети, поили его молоком из бутылки с соской.) У коровы вымя налилось молоком (молозивом), её надо было напоить и подоить, но никому не было дела до бедного животного. Бабушка попросила разрешения подоить корову, но ей не разрешили, не разрешили даже подойти. Когда собственность достаётся легко без труда (сваливается на голову), то и отношение к ней такое же лёгкое, неподобающее (бог дал – бог взял), не так, когда чего-то добиваешься потом и тяжёлым трудом.
Как жить дальше, где приткнуть голову? Переехали в соседнее село, снимали квартиру.
Старшие сыновья подались на заработки. Федя плёл изделия из лозы. Ваня занялся извозом: перевозил грузы (я так и не понял, оставили им одну лошадь и подводу, или он у какого-то мужика-хозяина их взял, нанялся к нему работать, скорее, второе). Ване в 30 году было 14 лет, в 32 – шестнадцать. Иногда я думаю, может, мама напутала с годами рождения, потому что не укладывается в голове, как четырнадцатилетний или шестнадцатилетний пацан может сам заниматься извозом. Но у мамы была хорошая память. Разброс может быть только в годе, когда семью раскулачили. Да мама никогда года и не называла. Дело было осенью, шли обильные дожди. Где-то надо было вброд переехать разлившуюся речку. Иван не справился с управлением, река смыла телегу с грузом, лошадь утонула. Раньше за такое дед, наверное, мог и убить, а после раскулачки почти и не ругал. Часто беда не приходит одна: надо было возмещать стоимость груза. И опять вопрос, куда идти? Они вернулись в Радычи, попросились у правления колхоза пустить их семью ночевать в их же доме. Правление сжалилось и пустило. К тому времени в доме уже были в двух комнатах школа, в одной – правление, ещё в одной – склад зерна.
Мамин брат Федя. Он на два года старше Вани. У него была болезнь – временами пропадал голос (что-то с голосовыми связками), через какое-то время голос восстанавливался. "Я вам кричу-кричу, а вы меня не слышите". У Феди получались красивые корзины, плетеные стулья, кресла и даже столы, люди раскупали изделия, делали персональные заказы. Однажды к нему зашёл местный сельский активист, то ли комсомолец, то ли просто комбедовец (член комитета бедноты, именно комбеды решали, кого раскулачивать). Федя как раз делал стул по заказу. Скорее всего, они были соперниками по жизни, один – сын уже раскулаченного, у которого всё хорошо получалось, красиво получалось. А второй – гол как сокол, ничего не ладилось, работаешь-работаешь, стараешься ради людей, а они чего-то злятся, косо смотрят.
– Красиво у тебя получается.
– Угу, красиво, – отвечал Фёдор, не отрываясь от работы.
– Слышь, Федька, сделай мне стул.
– Эге ж, вот закончу вот этот, а потом и тебе сделаю, по очереди.
– Не, ты мне без очереди сделай.
– Ну, как же без очереди, люди ведь раньше тебя заказывали.
Они ещё немного так перепирались, и в конце комбедовец пригрозил:
– Ну, сука, погоди. Ты у меня ещё пожалеешь!
Фёдора по доносу арестовали, и он отсидел девять месяцев в тюрьме. После тюрьмы дед его, исхудалого, привёл к маме, попросил, чтобы он пожил у неё, чтобы подлечила, откормила его. Это в 32г., муж Адам уже был в тюрьме. Мама, как в воду глядела, попросила деда остаться. "Хватит тебе одного Фёдора на шее" – ответил и ушёл. Больше мама его не видела.
Дед вернулся в Радычи. Бабушка с детьми ночевала в доме. Дед не мог спать в бывшем своём доме, ночевал в клуне. Денег или запасов никаких не осталось, на что жить дальше? Они ночевали в бывшем своём доме, за стенкой склад, лежало зерно. Ваня, горячая голова, ночью набрал пол мешка гречки, вынес – хотел продать. Украл, конечно, виноват. Но как-то не поворачивается язык его осуждать (сидя в тепле и будучи сытым). Его поймали сразу же и арестовали, привели в правление, т.е. сюда же в бывший их дом. Когда дед вернулся ночью, никто не видел, его даже пока не искали. Бабушка выскочила незаметно из дома, зашла в клуню, разбудила – уходи. Дед оделся, сел, задумался. Сыну 16 (или 17), его ждёт тюрьма. Что это было: желание оказать сыну поддержку, спасти его молодого, взять вину на себя, или, просто, решил разделить ответственность. Не знаю. Но его поступком можно восхищаться, хотя он и не вписывается в рамки рациональности. Он пошёл в дом и сел рядом с сыном.
Бабушку с двумя детьми вторично изгнали из дома. Односельчане боялись раскулаченных. Их приняла одинокая полупомешанная Ярына.
Не знаю, в этот же день или позже, наверное, позже, к маме нагрянул наряд милиции. Федя выпрыгнул в окно, но его там схватили (вообще-то, арестовывать, строго говоря, по закону его было не за что). Мама бросилась в ноги к начальнику:
– Отпустите брата. Возьмите, – она протянула завёрнутый кусок сливочного самодельного масла, еще какие-то продукты, – возьмите. Только отпустите.
Начальник задумался, достал пистолет из кобуры, помахал им:
– Ладно. Только ты никому ни слова! Ни-ни! Смотри мне! – и забрал продукты.
Начальник смилостивился: в тот раз Фёдора отпустили.
О судьбе деда со старшими братьями толком ничего не известно. Мама с маленьким ребёнком на руках, без мужа – куда ей было ездить, в какой тюрьме искать, в каком городе. Я пишу о Житомирской области, но в 30-ых годах на её месте было три области с центрами: Коростень, Житомир, Бердичев, да и рядом ещё Шепетовская область. Ближе всего из больших городов Новоград-Волынский. Село или хутор Радычи (сейчас его, возможно, вообще нет) было возле нынешнего села Суемцы, село Курмань, наверное, ближе к селу Ярунь. Довольно большие расстояния при отсутствии регулярного транспорта или своего гужевого. У моей бабушки на руках двое маленьких детей 8 и 11 лет. Самое страшное, чем их кормить, где найти угол для жилья.
Дед с сыновьями сидели в тюрьме, вместе ли? Судили, отправили эшелоном, вместе или раздельно? Мама рассказывала своим клиенткам, с этапа из вагона дед выбросил спичечный коробок с запиской, я – такой-то, везут туда-то, прошу передать. Добрые люди передали. Я не понимал, выслали по этапу троих, деда с Фёдором и Иваном (так выходило по маминым словам), или двоих, или всех раздельно.
– Мам, – спрашиваю, когда женщины разошлись, – а куда деда выслали?
Мама ничего не ответила.
Бабушка перебралась к маме. 1932 год. Неурожай, колхоз не выполнил нормы сдачи хлеба. Хлеб забирали с дворов, пришли и к маме. Муж в тюрьме, отец с братьями – там же. Сыну меньше года. Бабушка с младшими детьми тоже у неё. Пришёл полевод, наметил забрать снопы и с их двора. Сосед надоумил: мама купила бутылку водки (самогону), позвала полевода и соседа ему в компанию. Бабушка была против всего этого, ушла, чтобы не видеть. Заставили и мать выпить – первый раз мама отведала спиртного. Но хлеб (снопы) оставили.
Бабушка, я так понял, видела, что маме самой надо помогать. Своих родственников у бабушки уже не было, в селе (хуторе) обратиться после раскулачивания было не к кому. Весной по совету брата мужа Василия бабушка отвела детей Веру и Валентина к детскому дому и там оставила на крыльце, наказала никуда не уходить.
Больше их бабушка никогда не видела. Через какое-то время бабушка пришла узнать за детей. Подошла к высокому забору, выглядывала своих, показалось, что пробежала дочь. Позвала "Вера! Вера!". Прибежала другая Вера.
– А ты Веру Самчук знаешь?
– Да, она с братишкой недавно здесь.
– Как она?
– Хорошо, здесь всем хорошо, – успокоила девочка.
– А как вас кормят? Еды хватает?
– Да! – и она стала перечислять, что было на завтрак, что будет на обед. Рассказала, что в школе учатся, – Позвать её?
– Да нет, не надо. Спасибо тебе, Вера.
Забирать детей было некуда. И кормить тоже было нечем: начинался или уже вовсю разошелся голод.
Голодомор .
У папы была привычка: после обеда он сметал крошки со стола в ладонь и высыпал их в рот. У нас в семье было не принято оставлять недоеденный кусочек хлеба, или остатки еды в тарелке. Если еда оставалась в тарелке, значит кто-то заболел. Хотя часто ели из одной общей большой мыски, и уговаривать кушать никого не надо было: в большой семье еды чаще не хватало. «Вергин, вергин» – говорил папа, когда ели из общей мыски. Я в детстве не знал, что это означает на немецком. Но ложками надо было работать быстро, едоков за столом всегда было много, никто никого не ждал: «вергин, вергин». («Вергин» – немного искажённое по произношению слово по-немецки «WЭrg ein», «вюрг айн», можно перевести как «глотай», или «давись», т.е. «давись, но глотай».)
Голодные года навсегда оставили в памяти уважительное отношение к еде. Старшие мои брат и сёстры пережили голодные послевоенные годы. Мы, младшая уральская тройка голода не знали, но от родителей, от всей семьи это отношение к еде перешло и к нам. Это и чувство меры: еды надо брать столько, сколько съешь, не больше.
Папе даже "повезло", он самый голод 30-ых был в ссылке, на севере, где голода не было. Мама немного рассказывала о голоде. Умерших было много. Сосед-старик умер на меже. Как-то раз в дом заскочил голодный мужчина, попросил: "Дайте хоть что-нибудь съесть, хоть соли с водой". Мама рассказывала, люди говорили, что женщина (называла имя) съела своих умерших детей. Но правда это, или наговорили на неё, она сама не знала, даже не очень верила в это. Но такие ужасы в то голодное время были повсеместными. Тяжело было пережить зиму. Когда весной пошла зелень, стало легче: варили суп из крапивы, из лебеды. Всю крапиву в округе оборвали. Мама говорила, что нельзя варить суп из щирицы (научное название амарант): трава с крепким "мясистым" стеблем и широкими листьями, хорошо шла всем животным, а людям от неё было плохо.
У мамы были царские монеты – серебро (9-10 монет). Мама продала их в торгсин, купила буханку хлеба для Роберта и отрубей – ими и жили до весны. Летом дождались картошки.
Весной 34 года к ним в село приехал председатель одного колхоза из Херсонской области: агитировал людей переезжать к ним в колхоз работать. Земли много, работы много, а людей мало. Херсонская область – хлебный край, сытный. Мама подошла к нему спросила:
– А меня одну с маленьким ребёнком возьмёте?
Он посмотрел на её работящие руки, крепкую фигуру (в то время декретных отпусков не было, и после рождения детей молодые мамы быстро выходили на работу):
– А чего ж не взять, поехали.
Председатель агитировал семейных, ему нужны были работники-мужики, а половина семей поехали без мужей. Мамина судьба не была исключительной. Многие женщины остались без мужей.
Так мама приняла решение переехать с другими односельчанами в Херсонскую область: В следующем году мама переехала в Архангельскую область к мужу. От колхоза ей выдали 10 рублей (её заработок) на дорогу, председатель был хорошим мужиком. Ещё она продала папины сапоги. Вот на эти деньги они вдвоём с Робертом и поехали.
Холмогоры .
Папа работал в посёлке Копачёво в районе села Холмогоры, в местах, откуда родом Ломоносов. Первые мамины впечатления: белые ночи. Мама привыкла, что работают, пока светло. А тут работаешь-работаешь, а день не кончается. Ещё люди не закрывали двери на замок: поставили к двери хворостину – значит, дома никого нет, нет хворостины – дома кто-то есть. Люди честные, и приезжим доверяли тоже. Вначале мама сильно болела цингой, не хватало витаминов. Ноги скрутило так, что она не могла ходить, передвигалась она с помощью табуретки: переставляла её и затем волоком передвигалась за табуреткой. От цинги вылечилась клюквой. Родители снимали комнату или угол у местных жителей.
В Холмогорах родилась дочь Женя. Наверное, роды прошли как-то неудачно, у неё долго не заживал "родничок". Но самое страшное, она с первых минут рождения начала кричать и кричала не переставая. Устанет, голос совсем осипнет, замолчит на пару минут и опять кричит. Такое впечатление, что она и не спала вовсе, всё время кричала. Перерывы в крике только на еду. Прошёл месяц, и хозяева попросили съехать. Врачей практически не было, куда-то её везти, кому-то показывать – а куда? Кому? Тогда жили и обходились без врачей. Мама рассказывала, как у неё сильно заболели зубы, и боль не проходила. Один мужик вызвался помочь. Он накинул на голову мокрую достаточно толстую тряпку (рядно), катал из чего-то шарики и сжигал на тряпке в области зубов. У мамы получался очень длинный рассказ, как и сам процесс у этого мужика, она пересказывала свои впечатления. Но чтобы мне пересказать его в полном объёме, надо самому испытать всё это. Сейчас я его вспомнил лишь для иллюстрации, как совсем обходились без врачей. Мужик как бы "шаманил", согнал с мамы сто потов, а цель была простая: убить нерв. Что ему и удалось, и о чём мама, наверное, не догадывалась.
Никому из хозяев такие постояльцы с орущей дочерью были не нужны, выдержать это было невозможно. Женя родилась в сентябре, и к середине зимы в посёлке не осталось ни одного дома, где бы они уже не жили (как то мама с папой подсчитали: они сменили 22 квартиры). Где-то в феврале (это я сам подсчитал, по маминым словам Жене было месяцев пять) родители решили перебраться на другую сторону Двины (Северной Двины). На реке ещё стоял крепкий лёд, но была оттепель, лёд подтаивал. Папа достал лошадь с санями, погрузили свой небольшой скарб и они всей семьёй поехали. У противоположного берега лёд затрещал, и сани начали проваливаться. Лошадь испугалась, папа не растерялся и стал хлестать её кнутом. Лошадь рванула, и они выехали благополучно на берег. Перебрались, чудом остались живы. А Женя замолчала: то ли от пережитого неосознанного потрясения (испуга), то ли от почувствованного ею страха родителей (и коня), то ли потому, что на другом берегу место было лучше, более подходящее для малышки. Возможно, левый берег Северной Двины в районе Копачёво ей не подходил по каким-то геофизическим параметрам.
В 35-37 годах, во время массовых репрессий в СССР, многих мужчин-немцев расстреляли (у знакомых наших родителей Веснеры, Дрегеры, Миллеры и другие). Так что папе, возможно, даже повезло со ссылкой, могло быть и хуже. Немецкие семьи из Курмани в конце тридцатых годов (то ли в 39 перед войной в Польше, то ли в 40 перед самой Великой Отечественной войной) переселили в Казахстан, под Караганду. Семьи дяди Вилли, тёти Оли, а также семья, в которой была мамина сестра Лена, оказались там. С тётей Олей поддерживали переписку.
Качкаровка .
После ссылки вернулись в Херсонскую область в село Качкаровка. Сейчас это на берегу Каховского водохранилища, но в тридцатых годах его ещё не было. В Париже есть музей всемирных эталонов: в нём хранится эталон чёрнозёма из степей Херсонщины. Я точно не помню, но мама говорила (в 90-ые годы), что три года ссылки папе дали, но по подсчетам получается все пять лет 33-37года, добавили после его побега. К ним переехала бабушка Магдалена. Меня в детстве интересовало, как бабушка узнала, что они вернулись с севера, ведь у бабушки не было ни постоянного места жительства, ни адреса, куда можно было бы написать. Мама на мои расспросы ничего не рассказывала.
Из рассказа самой бабушки сёстрам.
Бабушка осталась совсем одна. Муж и старшие сыновья отбывали где-то срок, если были живы, младшие дети были в детдоме, дочь Лена в семье, куда её отдали. Бабушка "служила" – нанималась к людям делать всё по дому, любую домашнюю работу, т.е. была служанкой, домработницей. Она уже была немолодой (но ещё и не старой) женщиной, часто болела, подолгу на одном месте она не задерживалась. Приходилось снова идти на "биржу": на базаре собирались люди наняться, найти какую-нибудь работу. Сюда же приходили "покупатели", то есть работодатели. (В наше время с безработицей, в 90-ых годах такие "биржи" возродились, как правило, у вокзалов в крупных городах.) Эта же "биржа" была местом обмена новостями. Наверное, на такой "бирже" в Новоград-Волынском, куда съезжались селяне со всей округи, бабушка в очередной свой приход встретила знакомую девушку из села. И она рассказала ей новость, что Адам и Ольга вернулись из ссылки в Качкаровку в Херсонской области, видать, у этой девушки тоже были родственники в этом колхозе. Рассказала, как туда доехать, на какой пристани на Днепре сойти. Так бабушка приехала в Качкаровку, пришла на хутор Комаривка. Когда бабушка вечером зашла в дом, она сказала: "Вот я здесь, и теперь поступайте со мной, как хотите, хоть убейте, хоть оставьте жить у себя. Я никуда больше не уйду" ("Da bin ich, und jetzt macht mit mir, was ihr wollt, bringt mich um oder lasst mich leben, Ich geh nie wieder weg"). На что папа ответил: "Ну, ну, так страшно, наверное, не будет. И, кроме того, ещё одно (дитя) уже в пути". (У меня простые родители, но, что-то в переводе с немецкого получается как-то витиевато. Да простят меня сестрички, я опустил папин ответ на немецком. (см. примечание 1) Папа говорил о предстоящем прибавлении ещё одного ребёнка в семье. В 1938 году родилась Лена, бабушка оказалась при деле, оказалась востребованной, а это, пожалуй, самое главное для стариков. Может поэтому, бабушка внучку Лену любила больше других, частенько брала её под защиту перед старшими детьми.
Работали в колхозе: папа работал со скотом – пастухом, скотоводом, ветеринаром, мама – дояркой. Немецкие семьи жили довольно сплоченно, такой маленькой колонией. Почему так говорю, потому что Роберт перед войной немецкий язык знал лучше русского. Ещё один эпизод из семейных преданий, возможно, это было до приезда бабушки Магдалены. Как-то маленькая Женя вместо сна расплакалась в кроватке. Дома был один Роберт, и он засыпал её кукурузой с головой, чтобы не плакала. Женя могла задохнуться, спасло её то, что мама вовремя пришла домой.
Война.
Война очень быстро домчалась до Днепра. Папе в колхозе поручили перегнать скот на восток. Пастухи гнали коров вдоль дороги, пока не увидели впереди немецкие танки. Бросив в поле стадо, вернулись домой. В село немцы зашли, точнее, въехали на машинах, мотоциклах позднее, в начале августа. Солдаты слезли с машин, мотоциклов, зашли во двор. К жилому дому примыкал общей стеной сарай для домашних животных, вот вся семья спряталась в сарае и выглядывала, боялись выйти – что ждать от людей с автоматами. Посмотрели немного, вроде ничего опасного нет. Подтолкнули Женю, ей было почти шесть лет, выйди поздоровайся. Солдаты, увидев девочку, заулыбались, затараторили, у кого-то в кармане нашлась конфета для неё. Тогда вышли все. Конечно, украинским немцам нечего было бояться немецких солдат, к тому же пока война шла для них легко.
Почему Женю выбрали в семье для контакта? Женя росла эдаким сорванцом, сорвиголовой, похлеще мальчишек, бегала вместе с ними, дралась, не дай бог кому-то обидеть младшую сестру. Быстрота и натиск с её стороны ставили иных мальчишек в тупик. Роберту было девять лет – обычные дети войны. И хотя основные сражения обошли стороной, минули хутор Комаривку, они вдвоём бегали, смотрели места боёв, результаты обстрелов и бомбёжек. Ходили смотреть расстрелы пленных – зрелище абсолютно не детское, но не привяжешь же их верёвкой дома.
Передовые части ушли, их заменили тыловые службы: обеспечение танковых армий, госпиталь. Немцы размещались в хатах на постой. К родителям поселили молодого лейтенанта, светловолосого голубоглазого Эрвина. В один тёплый вечер почти вся семья вместе с Эрвином сидели во дворе. Зашла соседская девушка Оксана: "Тётя Оля, соли одолжите". Мама пошла в дом насыпать соли. Молодому красивому Эрвину приглянулась Оксана: ей было лет 17-18, чёрноглазая, с тугой косой, девушка была красивой, какими могут быть только украинские девчата. Эрвин подошёл, начал что-то говорить на немецком. Оксана видела интерес в его глазах, ей самой было и приятно его мужское внимание, и сам он её тоже заинтересовал чисто по-женски. Подспудно началась игра молодых здоровых людей, не взирая на различие национальности и идущую войну. Не подавая виду, Оксана передёрнула плечами, чуть повернулась. Эрвин, не желая, чтобы она отворачивалась, протянул руку, чтобы её остановить, и тут его рука нечаянно коснулась её груди. Звонкая пощёчина "ляснула" в тот же миг – нормальная, или допустимая реакция строгой девушки. Но! Шла война, Эрвин был в форме, с кобурой на поясе. Что ждать от незнакомого немца с пистолетом? Бабушка и, вышедшая из хаты мама, одновременно вскрикнули "O Gott! O Gott" ("О боже!"). Чувство испуга и, что перед нею враг, возникли у Оксаны одновременно: она убежала со двора. Мама пошла вслед за ней: отдать соль и успокоить Оксану – Эрвин был неплохим спокойным постояльцем. А папа тем же вечером утешал Эрвина, который говорил, что он не хотел обидеть девушку, и что она ему понравилась, и что теперь у них с Оксаной, наверное, уже ничего не получится. Он даже заплакал. Папа "лечил" его "украинским лекарством", самогоном, и, на правах старшего, говорил, что у него ещё будет много девушек. Среди старых семейных фотографий у нас была одна небольшая фотография с офицером в форме: молодой, светловолосый, с ясными глазами. Я не знал, кто на фотографии, может, мама и называла имя, но я его не запомнил. И только после написания этих рассказов уже в Германии сестра сказала, что это Эрвин.
Но не всё так было хорошо, не всё так просто. В 41-ом румынские солдаты собирали скот для обеспечения своих частей, или это была обычная практика воинов-победителей поживиться за счёт мирного населения. Забрали овец и у нашей семьи, папы в это время не было дома. Папа решил вернуть свои четыре овцы. Но румыны не знали ни украинского, ни немецкого языка: они не понимали, что надо этому настырному «русскому». Они подумали, что он еврей: «Jude» – прозвучало, как приговор, и решили его расстрелять (по приказу немецкого командования все евреи подлежали расстрелу). Что спасло папу, мама так и не сказала. Возможно, солдаты решили согласовать своё решение со своим командованием, и кто-то из офицеров разобрался, что папа немец, а не еврей. Папа вернулся вместе с овцами, вот только на следующее утро он проснулся почти весь белым – поседел. Тогда же поседела и наша бабушка.
В Качкаровке и на хуторе жили как украинцы, так и советские немцы. Как-то утром мама зашла к соседке-украинке, она пыталась растопить печь, тяги почти не было. Она открыла дверцу печи и ртом пыталась раздуть огонь. Немец-офицер буркнул: «Ох, уж эти русские! Ничего не умеют!», принёс со двора банку, выплеснул бензина на дрова (переборщил, наверное), но огонь по-прежнему не хотел загораться. В сёлах люди жили без техники, пользовались живой тяговой силой, женщина в глаза не видела бензина, понятия не имела, что это. Соседка опять нагнулась к печи и дунула в дверцу. Волна огня из печи ударила в лицо бедной женщины. Ужасный крик от внезапной боли потряс всю комнату, слышать его было невыносимо, смотреть на пылающие лицо, волосы, одежду. Пальцы офицера быстро расстегнули кобуру, он машинально достал пистолет, снял с предохранителя... Мама бросилась к офицеру, схватила его за руку: «Господин офицер, не надо. Пожалуйста, не стреляйте. Не стреляйте. Не надо». Продолжала умолять его мама. Офицер резко повернулся и вышел. Как в тумане тушили огонь на пострадавшей, пытались её как-то успокоить и уложить. В селе был немецкий госпиталь. Немецкие врачи за войну научились хорошо лечить обгоревших танкистов. Офицер привёл врача. Лечили соседку долго, немецкий врач приходил, аккуратно снимал старые повязки, наносил мазь, делал новые повязки. Пришло время, и женщине сняли последние бинты, дали зеркало посмотреть. На лице не было ни шрамов, ни рубцов. Чудесные мази у немецких врачей были уже тогда.
Вскорости, немцы переселили все немецкие семьи в другое село Ивановка (немецкие власти назвали Дойчедорф). В августе 1942 года в нашей семье родилась девочка, назвали Эммой – вполне подходящее немецкое имя.
Задолго до решающего наступления по всем фронтам советских войск немецкая администрация собрала всех жителей (в посёлке, как я понял, жили одни немцы – "фольксдойче") и объявили о выезде в Германию, назначили дату. Вообще, в детстве я задумывался, а могли ли папа с мамой не поехать? Может, тогда бы не было всего того, что с ними случится потом. Но людям не давали возможности обдумать и принять какое-то своё решение, за них уже всё решили. Советские немцы в посёлке жили как бы мирной жизнью (насколько это возможно в условиях войны), никакого предательства по отношению к Советским властям, никаких преступлений против государства СССР или граждан СССР они не совершали. Большинство из жителей-фольксдойче интуитивно понимали, что отъезд будет лучше, чем оставаться здесь, хотя фронт был ещё далеко и немецкие власти особо не делились о поражениях своих армий. И папа с мамой поехали вместе со всеми. С позиции сегодняшнего дня (после развала Советского Союза и образования независимой Украины, как бы взгляд из другого времени, из вечности) более очевидно, что другого варианта у них и не было. Если бы они каким-либо образом остались, то, скорее всего, было бы ещё хуже: могли инкриминировать сотрудничество с немецкой армией или предательство с более строгим наказанием, вплоть до расстрела. Но, когда я слушал мамины рассказы в 60-ых годах, это не было таким очевидным для меня.
(И ещё одно замечание в скобках. В середине 70-ых годов мне посчастливилось вместе с папой и мамой побывать в местах, где они выросли, поженились. Мы побывали на месте, где когда-то был дом Никиты Самчука, никакого дома, просто поле, никаких его следов не осталось. Даже от большой груши ничего не осталось. Папа хотел найти друга детства и молодости, тоже Адама, Адамчика. Тёзка, я думаю, тоже был немцем. Его не было уже в живых, но мы разговаривали с его матерью. Мама друга рассказала, что их тоже собирались вывезти в Германию. Адамчик был против, и они остались, скрылись, в Украине.)
Из рассказа сестры.
Когда немецкие власти объявили об отъезде, одна женщина Лина Дрегер (среди наших знакомых было две Лины Дрегер, у обеих мужья были расстреляны в 37 году) отказалась ехать. Всех жителей-фольксдойче собрали за селом: должен был состояться показательный расстрел Лины Дрегер. Матери Лины бабушке Ганн (Hahn) и её сестре Герде Веснер сказали, чтобы они взяли на себя попечительство над внучками, дочерьми Лины Вильмой и Лидой. Самой Лине ещё раз предложили согласиться на отъезд. Она согласилась. (Мама об этом не рассказывала.)
Это было длинное путешествие (и по расстоянию и по времени, наверное, с октября 43 по 45), вначале на телегах, потом на поездах через Украину, Польшу (возможно, с остановкой на какое-то время), Германию, считай пол Европы проехали. Немецкие администрации помогали по возможности, но что сделаешь, если на какой-то станции просто не было паровозов. Односельчане держались дружной самоорганизованной компанией, помогали друг другу, чем могли.
Перед отправлением папа с мамой забили всё, что можно было – птицу, скот – засолили мясо, сало, сложили в бочку. Вначале двигались пешей колонной. Так как в нашей семье было четверо детей (Роберту 11 лет, Жене – 8, Лене – 5, а Эмме год) и бабушка с больными ногами, то немецкие власти разрешили взять в дорогу телегу. В телегу погрузили вещи, бочку с продуктами, к телеге привязали корову. Так что семья была обеспечена продуктами лучше, по сравнению с остальными. Ещё мама в дорогу взяла швейную машинку.
В самом начале пути, в одну из остановок на ночлег, к маме пришла Вера Анкерштейн (муж Эвальд был племянником тёти Оли Анкерштейн, то есть они были нашими родственниками). Сама Вера была украинкой, у неё сыну было меньше года. Вера тоже не хотела уезжать с Украины, что ей было делать в Германии. Но мужу власти сказали, сделай так, чтобы вы ехали все вместе, семьёй. Вера с малышом Володей и мужем шли пеши в колонне. Вера попросила маму дать молока для сына. Мама накормила их обоих. Мама была наполовину украинкой, может, поэтому, Вера ей призналась, что хочет сбежать с колонны. Мама никому не сказала ни слова (поступок, скорее присущ украинке, а не истинной законопослушной немке), не отговаривала, ничего не советовала, но дала в дорогу продуктов и бутылку молока для сына. Утром обнаружили отсутствие Веры. Мужу Эвальду не поверили, что жена ему ничего не сказала (на самом деле, ничего не говорила: он, скорее всего, её не отпустил бы). Колонну сопровождал какой-то конвой, охрана. Немцы из охраны ускакали в степь на их розыски. Вернулись ни с чем. Удивительно, но после войны семья Эвальда и Веры воссоединилась (это сродни чуду). И Вера рассказывала, что в поле она зарылась в стог соломы, немцы подскакали к её стогу (наверное, их было немного) и винтовками со штыками штрыкали солому, проверяли стог. Беглянке повезло: она видела, как штык прошёл рядом с ней. (Мама об этом тоже не рассказывала.)
В Германии семья была на полном государственном обеспечении, такой своего рода «военный коммунизм»: четверых детей, бабушку, маму обеспечивали продуктами и всем необходимым. Они впервые узнали продукты, о которых раньше даже не слышали (джем, повидло, мармелад, кофе, какао). Один из уроков справедливости от папы. Лена росла под покровительством бабушки. Бабушки, в отличие от родителей, часто балуют внуков. Как-то раз при получении продуктов были куриные крылышки, ножки, сердца, печень, желудки. Лена увидела и громогласно заявила свои права: «Это мне, это мне!» Папа взял её, повернул к себе и объяснил: «Роберт и Женя такие же, как и ты. Они тоже хотят вкусненького. Отныне ты будешь следить, чтобы всем доставалось поровну». Роберт рассказывал, как они ребячьей компанией «украинских немцев» гасали на велосипедах, как коренные немцы учили их своим порядкам: подъехали к груше (получается 1944 год), нарвали груш, тут же съели, побросав огрызки возле дерева. В дороге их компанию догнал старик-немец, остановил, заставил вернуться и убрать возле груши. Каждую неделю хозяйки мыли окна (стекла не должно было видно, иначе могли камнем разбить стекло), крыльцо и участок тротуара, возле дома. Старшие дети пошли в школу в Германии: Женя сильно крутилась на уроке и в наказание получила удары лозиной (мамино слово). Лена тоже пошла в первый класс (в Германии в школу брали в шесть лет), и тоже получила наказание: удар линейкой по рукам. Так семья познавала порядки страны своих далёких предков.
