Текст книги "Мамины рассказы (СИ)"
Автор книги: Валентин Вентлянд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Папу мобилизовали (осенью в октябре 44), но не на фронт, у него всё-таки не было больше половины лёгкого, а на работы, трудармия (термин, который был во время войны в СССР). Собственно, папа работал у бауэра (хозяйство Paulehof под Ландсхутом – Landshut), выполнял работы по хозяйству, в поле, на ферме, делал свою привычную крестьянскую работу, работников в тылу не хватало.
Последний переезд в Германии, в местечко под Потсдамом. Мама с поезда попала в больницу. По банальной причине (о чём я узнал гораздо позже): мама была в положении, папы уже с ними не было. Мама сама себе прямо в поезде (в тамбуре, что ли??) сделала аборт. Потеряла много крови. Маму сняли с поезда, а дети вместе с бабушкой уехали на поезде. После выписки ей в больнице дали мокрую провонявшуюся одежду, солдатскую шинель (своей тёплой одежды у неё не было). Надо было найти свою семью, она шла пешком, до нужного местечка было 12 км. По дороге её подобрал мужчина на телеге. Оказался пленный француз, который работал в городке, вёз пустые бидоны из-под молока. Медленно, не торопясь, они ехали на телеге и он на ломанном немецком языке (пол Европы разговаривало на «ломаных» языках, и понимали (!) друг друга), он пытался разъяснить маме свои мысли: «Зачем война? Зачем убивать один другого? Зачем смерть, зачем кровь? Пусть Гитлер и Сталин, – и он показал жестом кулак по кулаку, – и всё». Он несколько раз повторил свои слова, жесты, чтобы мама лучше его поняла. Пленный чувствовал, что война скоро закончится, и надо было просто перетерпеть, дождаться конца войны, остаться живым. Когда мама, усталая, голодная, добралась до нового местожительства, все дети высыпали её встречать, обнимали, радовались, каждый стремился маму покормить, угостить вкусненьким.
Ещё один эпизод во время переезда. Поезд проезжал через Берлин, долго маневрировала по путям и между вокзалами. Были и бомбёжки. Иногда поезд достаточно долго стоял на перроне, или просто на путях. Перед очередным отправлением тепловоз давал долгий гудок, чтобы вышедшие на перрон люди успели сесть на поезд. Мамы как раз не было, и все дети были на попечении бабушки. На одной из остановок девочки Марта, Герда, Женя с Леной пошли в туалет у вокзала, плата за пользование 10 пфеннигов. Вначале туалетом воспользовались старшие девочки, последней пошла Лена. И тут раздался гудок их тепловоза. Девочки услышали и побежали на перрон к поезду. Лена попыталась открыть ручку, но что-то заело, и дверь не открывалась. А тепловоз призывно гудел, предупреждая о скором отъезде. В голове пронеслось напутствие старших "Запомнили гудок? Как только услышите, сразу бегите к поезду и садитесь в свой вагон". Мелькнула мысль, что если не получится открыть дверь, то она отстанет и навсегда потеряет свою семью, никогда не увидит маму, бабушку... Она дёргала ручку, но замок не поддавался. Женя с другими девочками тоже побежала к поезду, но по дороге она заметила, что Лены нет, и побежала назад.
– Лена, ты здесь?
– Да, ручка не открывается, – со слезами в голосе, с отчаянием кричала Лена.
Они вдвоём дергали ручки. Гудок оборвался. "Всё поезд ушёл". Но тут замок поддался – дверь открылась. "Бегом! Не отставай!" – крикнула Женя, и они побежали. Конечно, Женя прибежала первой. Они успели, вскакивали в уже уходящий поезд. Лене ещё не было семи лет.
В одном из городков мама решила испечь блинов, муки не было. Она решила сходить одолжить муки у знакомых немцев с Украины. Было раннее утро, Женя увязалась с ней за компанию: «Хорошо, Женьхен, пойдём вместе». На немецкий манер родители называли детей Женьхен, Ленхен. Городок был небольшой, но идти надо было с одной окраины на другую. По дороге началась бомбёжка. Полиция заставляла всех пройти в убежище. Бомба попала в дом, где было убежище. Но маме с сестрой повезло: останься они вне убежища, наверняка бы погибли. Взрывы стихли. Прозвучал отбой воздушной тревоги. Дверь оказалась завалена обломками здания, выйти сами из убежища люди не могли. Оставалось ждать, когда их освободят. Сколько придётся ждать, два часа, больше? В убежище было какое-то освещение, запас воды. Но не было никакой связи. Гражданские люди, старики, дети, они самоорганизовались: определили отхожее место, помогали больным. Была одна совсем старенькая женщина с кошкой. Старушка, наверное, была больна, ей не хватало воздуха, она задыхалась. Очевидно, система вентиляции тоже была засыпана в результате взрыва. Женя обратила внимание на кошку: животное само обследовало территорию. В одном месте взрывом пробило крышу убежища, это место было завалено, засыпано обломками здания. Кошка забралась на самый верх кучи этого мусора. Женя полезла за кошкой, руками немного разгребла мусор и почувствовала струю свежего воздуха. Она сказала об этом взрослым. В убежище были ребята 14-16 лет, члены Гитлер-Югенда (см. примечание 2). Они вчетвером перенесли больную старушку к месту, где был свежий воздух: ей стало легче. Люди пробыли в заблокированном убежище до вечера, двери расчистили снаружи спасатели. После этого случая у Жени остались неприятные ощущения (не болезнь, не фобия), когда она оказывалась в замкнутых, закрытых местах.
Для мамы и детей с бабушкой война закончилась с приходом советских войск в местечке Люксфлайс, недалеко от Берлина. Когда линия фронта перешла через местечко, а вместе с ней проследовали и передовые, непосредственно воюющие части, то какое-то время гражданское население остаётся без какой-либо власти: одни ушли, а другие ещё о себе не заявили. Коренные немки стали расспрашивать маму, чего ждать от русских солдат? Как они отнесутся к их молодым дочерям? Молодые девушки прямо спрашивали, можно ли им оставаться в городке, или лучше уйти? Что мама им могла сказать, если и сама толком не знала, как могут повести себя люди с оружием в руках. Ведь оружие сильно меняет людей, большинство из них, и не в лучшую сторону. Среди людей любой национальности, любой страны есть как хорошие люди, так и плохие. И это как уж кому повезёт. Если есть возможность где-то схорониться, куда-то уйти, то лучше воспользоваться этой возможностью. Многие девушки ушли из их посёлка.
Победу воины-победители решили отметить праздником. Какой же праздник без женщин, без баб (грубее, но точнее). Пара офицеров взяла маму в качестве переводчицы, они ходили от дома к дому, спрашивали девушек, женщин. Их не было. "Что-то ты паршиво переводишь, – заподозрил один из них, – Смотри, тебе же хуже будет". И он выпустил очередь из автомата поверх маминой головы. Потом этот трюк повторил ещё несколько раз, когда ему не нравились мамины переводы. Офицеры приказали ей вечером тоже прийти в школу: с русской немкой можно было и поговорить. Мама взяла с собой Женю – "палочку-выручалочку": "Женьхен, не отходи от меня, держись всё время за меня". "Освободители" недовольно встретили маму с дочерью, "отвесили" ей порцию нелестных оценок в соответствующих выражениях. Были ещё две немки, советские военные откровенно спаивали женщин. "Пей, за победу пей!" Женщины-немки быстро пьянели, стали весёлыми. Мама незаметно, делая вид, что выпивает, выливала из стакана себе за пазуху. Один из офицеров что-то заподозрил, мама оставалась спокойной, строгой, Женя сидела рядом, держась за маму. Мужчина попытался притянуть к себе маму, мешала Женя, он её толкнул. И тут Женя совершила бесшабашный поступок: она схватила офицера за руку и укусила. (Только дети, не понимая возможных последствий, могут быть бесшабашно храбрыми.) Тут же от его удара она кубарем покатилась от него, а он выхватил из кобуры пистолет... На счастье вмешался его сослуживец, он схватил его за руку: "Брось! Оно тебе надо, потом ещё с комендатурой из-за них разбираться". Он обнял его, немного развернул от мамы и Жени, продолжая говорить: "Не порть себе праздника, Победа! Радуйся жизни! Мы живы!" Повернувшись к маме, он то ли промолвил, то ли одними глазами указал: "Уходите". Мама с Женей выскочили из школы, через несколько шагов была спасительная темнота, и тут Женя потащила маму на параллельный переулок. Вовремя: вслед раздалась очередь из автомата, эдакий салют победе, то ли вверх, то ли вровень с ростом человека. Прибежали домой, бабушка с младшими внучками ждала маму. Мама в возбуждении, рассказывала, как ей удалось обмануть советских офицеров. А трехлетняя Эмма забралась к маме на колени и по привычке ткнулась маме в грудь, и тут же удивлённо отпрянула – вся мамина одежда была мокрой от водки.
Мама в рассказах отметила разницу в поведении колон советских и немецких военнопленных, одних вначале войны, других – в её конце. Наши были голодными, много раненных, на еду, воду, которую выносили советские женщины, жадно набрасывались, воду были готовы пить прямо из ведра и пригоршнями. Немцы всегда держали строй, даже в плену подчиняясь старшим по званию. У каждого немецкого военнопленного была кружка из консервной банки, строем они проходили мимо ведра с водой, зачерпывали воду и на ходу выпивали. Всё было организовано и без суеты. «Немецкий порядок» был и в плену.
Советские власти решили, что советским немцам будет лучше на Родине. Их всех собрали в лагере под открытым небом. Переводили с места на место. Один из лагерей был прямо в парке: Женя каталась на качелях, раскачала так, что качели сделали полный оборот. В самой высшей точке руки разжались (возможно, испугалась), и она упала «замертво» – потеряла сознание, разбила голову, всё лицо в крови. Целые сутки пролежала без сознания, ночью её уложили в деревянный сарай. Ночью было прохладно: жгли костры. Однажды, в костре начали взрываться пули. Один из стариков начал кричать на Роберта, готов был его побить: он решил, что это Роберт подбросил пули в костёр. Мама заступилась за Роберта, он на самом деле этого не делал. Сама земля после войны была нашпигована боеприпасами. Хотя, в данном случае, скорее всего, кто-то просто бросил в костёр ящик из-под пуль, не проверив его.
Наши знакомые немцы с Украины держались сплочённой группой: Веснеры, Дрегеры, Анкерштейны, всех и не упомнишь. Всего семей двадцать. Они были не просто знакомы, у них у всех были какие-то дальние и не очень дальние родственные связи. И с нашей бабушкой Магдаленой. При первом же общении с советскими властями стало понятно, что ничего хорошего ждать не приходиться. Их переводили из лагеря в лагерь, охрана не везде была поставлена должным образом (или где-то вообще не было), а граница советской зоны была совсем рядом. Всем большим коллективом решили ночью уйти на запад. Вместе с детьми, стариками они прошли какое-то немалое расстояние. Наша бабушка не выдержала нагрузки этого марш-броска, она села прямо на землю: "Я дальше не могу идти". У бабушки были больные ноги. Ладно, наша семья, маме не оставалось выбора. Но по остальным семьям, решение, которое лежит за пределами рациональности: они вернулись все.
В конце лета, всех отправили поездами, товарняками (как какое-то имущество) на Урал, на Родину. Долгая дорога, бесконечные пересадки. Вагоны выделяли, какие попадались. Часто это были вагоны для перевозки скота. Хорошо, если после перевозки лошадей: можно было почистить вагоны, и запах довольно быстро выветривался. Плохо, если попадались вагоны после перевозки свиней. Их чистили, но едкий запах оставался. Прямо в вагонах сами складывали печки из кирпича, возле которых грелись, кипятили воду, готовили еду. Проблема достать еды, элементарных предметов обихода.
Во время одного из переездов была короткая остановка поезда. Вагон, скорее всего, не был предназначен для перевозки людей: выход из вагона был только на одну сторону. Мама вышла с чайником – надо было набрать воды для питья. В те времена на перронах, на платформах были водопроводные колонки. Мама искала воду, её нигде не было. Колонка оказалась на платформе с другой стороны вагона. Пока она оббежала поезд, стала в очередь за водой, поезд тронулся. Она побежала к концу поезда, перебежала на "свою" платформу. Надо было догнать уходящий поезд, на ходу вскочить в вагон. Но таких людей было много, в последний вагон набилось полно нарду. Мама ухватилась левой рукой за поручень, но стать хотя бы одной ногой на ступеньку было некуда, всё было забито людьми. Тамбур и вагон целиком были забиты, люди не смогли пройти внутрь вагона, протолкнуться вперёд. Мама просунула руку под поручень и провисела так на поручне до следующей остановки.
Мой старший сын убедил меня, что мысль – материальна. Во время учёбы в университете, когда нас перевели в новый учебный корпус, а жили мы ещё в старой общаге, на занятия чаще ходили пешком через парк, минут тридцать неспешным шагом. Троллейбусом можно было подъехать одну или две остановки, а потом полдороги пешком. Однажды, я шёл и рядом, как бы приглашая, остановился троллейбус. Я подбежал пару метров, ухватился за поручень посередине ступенек, и троллейбус тронулся, Точнее, он тронулся ещё раньше, до того, как я ухватился за поручень. По инерции прыжка ноги пошли вперёд, но места на ступеньках не оказалось: стояли пассажиры. Ноги упёрлись в край ступенек. Мелькнула мысль "Сейчас упаду", и тут же ноги соскользнули с ненадёжной опоры. Нет, ничего страшного не произошло: упал, ударился коленками, сразу же встал. Если бы не подумал, мог бы и удержаться, и люди бы подвинулись. Но мысль промелькнула. Троллейбус остановился, наверное, водитель смотрел в зеркало заднего вида. Я махнул рукой, мол, езжай.
Мама и в мыслях не могла подумать, что она не удержится: в поезде остались четверо детей с больной бабушкой. Шансов их догнать, разыскать в то тяжёлое послевоенное время, практически не было. Нельзя было отстать от поезда. После этого у мамы левая рука нормально уже не функционировала.
Урал.
Их, советских немцев, привезли в Свердловскую область, где-то выгрузили на перроне. Ничего не объясняли, ничего не объявляли. Им присудили десять лет поселения без права выезда. Без вины виноватые, точнее, виноватые в том, что родились немцами, что оказались на оккупированной территории, что их вывезли в Германию. Впрочем, они были такими же виноватыми, как и миллионы русских, украинцев и людей других национальностей, кто оказался под немцами, и пытался как-то выжить, раздобыть себе кусок хлеба, а не сдох. Как сотни тысяч украинских юношей и девушек, которых вывезли на работы в Германию. Родина-Мать отнеслась к ним, как мачеха: все были виноваты.
Мама сидела на перроне (городок Карпинск, ранее Богословск) в каком-то оцепенении, отупении от бесконечной дороги, от полной неясности, что с ними будет дальше. Вокзала на станции не было, они ночевали прямо на перроне. Утром подошёл какой-то представитель власти и стал агитировать мужиков на работу в леспромхоз. Роберту было тринадцать лет (ещё повезло, был бы на год старше, наверное, попал бы в Гитлер-Югенд), но он тоже встал в строй согласившихся. Их повели к какой-то машине или трактору. И тут один из маминых попутчиков (или офицер охраны) окликнул маму: «Мамаша, что ж ты делаешь? У тебя же сын уходит!». Мама поднялась, семья собрала нехитрые пожитки, и они поплелись следом. Так осенью 45-го они оказались в посёлке Чёрный Яр. Посёлок, куда переселили много раскулаченных, а после войны добавили довольно много немецких семей. Поселили нашу семью, как и другие немецкие семьи, в длинном деревянном бараке в центре села (в 91 году этот барак всё ещё стоял). Вначале в одной комнате, у самых дверей. Со временем кто-то сам строил себе жильё, или покупал дом. Комнаты в бараке освобождались, позже наша семья занимала две комнаты, да и семья стала больше. Я написал «поселили», но всего не запомнишь, или всего не расскажешь, не всем расскажешь. Уже взрослым, когда у меня были свои взрослые дети, я расспрашивал маму, и она рассказала больше. В Чёрный Яр они приехали в октябре, наверное, людей просто разместили под крышей, оставив юридическое оформление на потом. Мама снимала комнату (арендовала). Получилось так, что комнату, в которой жила наша семья, выкупила одинокая женщина Мария. Она требовала, чтобы освободили её комнату, выгоняла из комнаты. Идти маме было некуда, она обратилась к коменданту (в посёлке был комендант, которому подчинялись все сосланные). Освободить комнату – это означало выставить семью с детьми на мороз (уже была зима). Не знаю, как он решил вопрос с Марией, но комендант заступился за нашу семью, оставили жить в этой комнате.
Даже не знаю точно, но, наверное, Роберта на работу не взяли. В леспромхоз определили маму: это не был её выбор, но в советское время все должны были работать. Папа попал в американскую зону оккупации, остался в Германии. Кому-то надо было работать, а другой работы не было. Леспромхоз – это заготовка леса, мужики и наравне с ними женщины вручную, топорами и ручными пилами валили деревья, женщины очищали стволы от веток. Проблема была в том, что заготовки леса ушли далеко от посёлка, и каждый день к месту работы не находишься. Рабочие жили (ночевали) в деревянных временных бараках возле лесозаготовок: большая общая комната, разделённая занавеской на мужскую и женскую половину, печка посередине. Дети оставались в посёлке практически сами. Больная бабушка сама требовала ухода, и мои старшие брат и сёстры рано стали самостоятельными. Эмме было три года, и она была в детском саду, как я понял, круглосуточно, по крайней мере, она была обеспечена питанием. Жене – десять лет, Лене – семь, Лену не взяли в первый класс, она была худенькой, слабой, а классы были переполнены. Лена первую зиму тоже была в детском саду. Роберта и Женю определили в первый класс. Каково было 13-летнему Роберту учиться с маленькими детьми: он за год проскочил три класса (вопрос, сколько и где он успел закончить до этого).
Бабушка умерла в феврале 46 года, земля была промёрзшей, так что могилу невозможно было выкопать. Тело положили в сарай, похоронили через две недели, когда земля немного оттаяла. Ещё большой проблемой для мамы было то, что её левая рука практически не работала, не могла поднимать тяжести, не держала, не сжимала. Но кого это интересовало, рука то была на месте. Зима 45-46 годов была с большими морозами, больше тридцати пяти градусов. И мама помнит только один день, когда распорядитель работ оставил их в бараке: "Оставайтесь, бабоньки. Сегодня мороз 52". При морозе больше сорока градусов работы не проводились. Десятники (руководители работ) жгли костры. Как-то в сильный мороз Женя, укутанная в кучу одёжек, вышла во двор, из-под крыши дома выпорхнул воробей и тут же упал замертво. Она занесла воробья в дом, но оживить его не получилось. В первую зиму не было валенок, не было денег купить, Женя первую зиму ходила в школу в немецких матерчатых ботиночках.
Ещё одна особенность зимы 45-46: был голод, людям катастрофически не хватало еды. Тоже голодными были зимы 46-47, 47-48гг. Наверное, голод не был таким масштабным, как в тридцатых годах Голодомор, возможно, не было, или было меньше умерших от голода, но людям, пережившим его, было очень тяжело. В посёлке была своя пекарня (почему-то по рассказам мне показалось, что она была частной, но нет, это было обычное государственное предприятие). На ней работали пекарями наши соседи по бараку, муж и жена, или дед и баба Журавлёвы. Роберт предложил им помогать, не за деньги, они иногда помогали едой. А ещё Роберт пристроился в магазин выгружать хлеб – он собирал крошки, которые всегда есть при разгрузке – это и было ему вознаграждением. Скорее всего, из-за того, что Роберт помогал и в пекарне, и разгружал хлеб в магазине, я решил, что пекарня и магазин были частными или кооперацией, и, возможно, хозяева были одни те же люди. На самом деле в те годы многие мальчишки, как и Роберт, предлагали свои услуги, что-либо сделать за еду.
В Чёрный Яр немцев привезли уже осенью, своих овощей, своей картошки в эту зиму не было. Зимой 45-го купили три мешка картошки, точнее, 50 кг. Роберт привёз их на санках. Я не знаю, где купили или у кого, но когда он привёз картошку, то свалился без сил. Весной перекапывали огороды, с которых осенью выкопали картошку: находили пропущенную перемёрзшую картошку и жарили. От картошки стояла вонь, но её ели. А весной все немецкие семьи стали разводить огороды. Вплотную к посёлку подходил лес, прямо на краю леса, на опушках устраивали огороды, копали землю, чтобы посадить картошку, овощи.
Десятилетняя Женя была более выносливой, она могла вытерпеть больше. Маленькой Лене было тяжелее, её неокрепший организм был ещё очень слаб. (Честно говоря, мне очень тяжело рассказывать об этом эпизоде: не хватает слов, не хватает сил не расплакаться. Я не могу передать всю ту гамму чувств, которые вызывал мамин рассказ у меня.) В один из зимних морозных дней Лена не пошла в школу, у неё просто не было сил. В этот день в школе детям выдали булочки. Женя уговорила в школе и принесла булочку сестре. Вот и весь эпизод.
Своей швейной машинки не было (украли по дороге из Германии). Мама договорилась с новыми уральскими знакомыми, чтобы на их машинке она могла шить. Они согласились с условием, что мама будет шить для них бесплатно. В ту голодную зиму мама пыталась хоть как-то что-то заработать, где-то раздобыть каких-то продуктов. Мама за ведро картошки договорилась пошить одной женщине фуфайку (ватные прошитые простые фуфайки маме часто заказывали пошить). Женщина вместо оплаты принесла ведро картошки, но она оказалась вся (вся!) гнилая, всё ведро выбросили. (Личное наблюдение: если картошка замёрзла, то её можно готовить, сладкая на вкус, но есть можно. Если замёршую картошку разморозить, то она быстро превращается в мягкое непригодное месиво.) Мама до конца жизни не могла простить этой женщине.
Начальником лесозаготовительного участка Чёрный Яр был еврей из Москвы Коган, его за что-то тоже сослали на Урал. Вместе с ним приехала его взрослая дочь, чтобы вести его домашнее хозяйство (в принципе она пожертвовала своей личной жизнью ради отца). Дочь стала заведующей детским садом, она хорошо знала положение детей. Просто выделить государственные деньги с участка для детского сада или школы было опасно, Когану могли впаять растрату государственных средств. Они вместе с дочерью придумали удивительный вариант, как деньги провести по бухгалтерии. На работах использовались лошади, одна из них была при конторе. Весной 47-го Коган с дочерью объявили, что дети могут принять участие в заготовке сена для этой лошади. На эту заготовку и списали деньги. Никого не заставляли, всё по желанию. В качестве оплаты был обед из каши. Дети, в их числе и Лена рвали траву руками. Траву они тут же относили и сдавали-складировали на телегу, в которую была запряжена наша "героиня" лошадь. Женя пришла с серпом, а Роберт с небольшой косой литовкой. Конечно, и косой, и серпом травы получалось больше, чем руками: Роберт и Женя давали свою траву Лене. Вот такую удивительную съедобную операцию с заготовкой сена придумал и реализовал неглупый еврей Коган.
Однажды мама пришла с работы. А Лена ей рассказывала, что Роберт с Женей принесли из леса дров. И отрезали себе больше хлеба, так как дрова нести – это тяжёлая работа. А Лене, так как её работа была полегче – принести воды – отрезали меньше хлеба. Мама как раз отрезала себе кусочек хлеба и несла его ко рту: в это время и прозвучали слова обиды от Лены. Рука остановилась, мама сглотнула слезу, и отдала хлеб Лене.
Лена пришла из школы, мама варила какой-то суп у плиты. К этому времени наша семья уже жила в двух комнатах барака. К маме пришла тётя Женя Файст, крупная сильная женщина. У неё был один сын, а мужа расстреляли в 37-ом. Она пришла заказать, что-то пошить, ждала, когда мама освободится и снимет мерку. Лена была голодна, а на полке лежали две буханки хлеба. Она незаметно отщипнула кусочек хлеба и съела. Потом ещё. И ещё. И ещё. Мама освободилась, сняла мерку. Тётя Файст, уходя, взяла обе буханки общипанного хлеба с полки, и ничего не сказала. А Лена думала, что это наш хлеб: ей стало очень стыдно.
Эпизод от сестёр.
Однажды маму вывали в комендатуру. Там её ждал какой-то особист-следователь. Показал ей фотографию мужчины:
– Вы знаете этого человека?
– Нет.
– И никогда не видели?
– Нет, не помню.
– Хорошо. Можете идти.
На фотографии был папин брат Август. Уж очень много неприятных воспоминаний у мамы было связано с ним. Много обид от него, много подозрений от папы, много споров, ругани с папой из-за него. Папы не было, а чего ждать от Августа, если он, вдруг, появится здесь?
Папа после войны попал к американцам. Я знаю, что по договоренностям американские оккупационные власти, а также английские и французские, обязаны были вернуть в СССР советских граждан со своих подопечных территорий. Но папа был немцем, во время войны он получил гражданство Германии (у него были немецкие документы). Его отговаривали: «Вас сошлют в Сибирь». Он мог остаться, но настоял на возвращении в Советский Союз. Американцы ошиблись, Урал был гораздо ближе Сибири. Да, он мог остаться там, и у него бы была совсем другая жизнь. Но он выбрал СССР, выбрал возможную Сибирь, где-то на просторах Советского Союза была его семья, были его дети. Папа приехал в городок Люксфлайс, где мама с семьёй жили в конце войны, узнал, что советских немцев собрали в лагере. Он прошёл по всем лагерям, куда переводили нашу семью, до последнего, из которого их всех отправили в Советский Союз. В СССР он попал, как и все советские немцы: получил те же десять лет поселения в Кострому. Вот только дата отсчёта срока у него была другая, позже маминой.
Меня в детстве интересовали вопросы, как папа разыскал нашу семью и когда он приехал на Чёрный Яр. Как и когда? Оказывается, мама с папой договорились искать друг друга через тётю Олю, которая жила в Караганде: уезжая в военную Германию, думать о Караганде, поразительная предусмотрительность! Адрес Ольги Анкерштейн (это по первому мужу, по второму мужу Шульц, когда тётя Оля стала Шульц, я не знаю), в Казахстане был у обоих. Мама в своих рассказах никогда не называла дат, даже года события. Даже в детстве я понимал, что путь к маме и семье лежал через лагеря, ссылку в какое-то другое место. Надо было списаться с тётей Олей, получить ответ, а почта в то время работала ой как медленно, просто в то время не было таких скоростей, как сейчас. А потом ещё получить добро от нашей бюрократической машины на изменение места ссылки. Лена запомнила, как пришло письмо от папы, запомнила не дату, запомнила состояние. Светило солнце, шёл летний дождь, она прыгала под дождём, и было ощущение радости, счастья. Скорее всего, это состояние передалось от мамы, это было их общее состояние, матери и детей. Папа приехал на Урал в июне 46-го. Маленькая Эмма его не признала. А у мамы к тому времени от работы в лесу сильно опухли руки и ноги. В 48 году в декабре родился Николай, в 51 – Ирма (чисто немецкое имя, у него свои последствия), в 53 – я, Валентин, это наша "уральская тройка". Я, как и мои брат и сестра, должны быть благодарны за это решение папы. Иначе нас просто не было бы. С приездом папы, или с рождением детей, мама перестала работать в леспромхозе, занималась дома детьми и подрабатывала шитьём.
От Германии у папы осталась бритва "золлингер", возможно, в комплекте с бритвой продавался и оселок, специальный точильный камень для бритвы (а может папа купил его отдельно), чёрного цвета, абсолютно гладкий. Только такой камень и подходил для специальной стали "золлингера", папа точил бритву и наводил лезвие на кожаном ремне, точнее, его части. Когда у меня самого начала расти борода, я опробовал папин "золлингер", но бритва была "чересчур опасной", очень острой, надо было быть умелым брадобреем, а ещё более искусным точильщиком бритв.
Папа работал в леспромхозе. Жили в бараке в двух комнатах. Завели свою скотину, корову-кормилицу, свой огород. В 51-ом купили дом у Пеньковских, которые выехали с Чёрного Яра. Ирма родилась как раз, когда покупали дом. Из больницы её уже забрали в купленный дом. Папа переложил печь – он это делал каждый раз, когда семья вселялась в очередное "новое" для себя жильё. Папа был неплохим печником, возможно, он знал какие-то секреты кладки. Мама при этом ему помогала и словом и делом. Старая печь была развалена, а новая ещё не сложена. Папа делал свою работу основательно, но получалось медленно. А маме нужна была печь. Ира заболела, а печи не было. Мама недовольно подгоняла папу. По дому, в том числе между разложенными кирпичами бегали совсем ещё маленькие цыплята. Папа остановился в работе, размышлял, как класть кирпичи дальше, он сделал шаг назад и ... раздавил цыплёнка. Все дети были очень расстроены.
Летом папа брал отпуск в леспромхозе и нанимался пасти стадо жителей посёлка, папе помогали старшие дети. Чёрный Яр окружен лесами, речка, болота, и мест для выпаса практически нет. Вот и приходилось коров перегонять на большие расстояния в поисках подходящих мест для выпаса. Надо было следить, чтобы какая-нибудь корова не отбилась от стада, не забрела в болото или в лес, где могла стать добычей волков. Для своей коровы на зиму летом заготавливали сено. Папа со старшими детьми косили траву на опушках, по болотам на лужайках, там же её высушивали, укладывали в небольшие стожки. Чтобы трава сохла, надо было ходить её переворачивать. Когда трава подсыхала, её укладывали на две жерди и на них переносили на сухие места, где и укладывали в стожки. На жерди накладывали достаточно много травы, папа шёл впереди широким шагом, стараясь ступать по выступающим кочкам. Женя за сеном не видела дороги и часто попадала в воду: "Папа, ты идёшь сильно быстро, а я не вижу дороги и всё время проваливаюсь". "Да, ты – права, сейчас исправим". Папа вырубил два молодых тонкоствольных деревца, получились более длинные жерди. Теперь Женя видела дорогу, а отец старался идти не таким быстрым шагом. Укладывать стог, скирду – это целая наука. Никаких нынешних плёнок, чтобы укрыть стог сверху, в старину не было. В землю забивали длинную жердь, вокруг которой укладывали сено (это для капитального стога, скирды). Жердь была центром стога, и удерживала стог от сильных порывов ветра. Сено укладывали так, чтобы вода стекала по верхнему слою, не проникая внутрь стога. Ветер не должен был вырвать хоть клок сена. Удивительно, сено стояло сухим целый год. Мама попросила:
– Оставь Женьхен дома, мне надо, чтобы она дома помогла.
– Да, нет. Она очень хорошо сено забрасывает. Пусть тебе Ленхен поможет.
