355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вадим Шефнер » Облака над дорогой » Текст книги (страница 2)
Облака над дорогой
  • Текст добавлен: 22 марта 2017, 14:00

Текст книги "Облака над дорогой"


Автор книги: Вадим Шефнер


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Черный колокол

Пасха в том году была поздняя, когда уже все зазеленело.

В пасхальные дни мы, ребята, забирались на колокольни и звонили до одури, до боли в ушах. Всю неделю над городом стоял нестройный, похожий на набат трезвон; голуби-дикари перепуганные, стаями, как при большом пожаре, летали вокруг звонниц, не смея сесть на привычные карнизы.

Мне лучше всего помнится колокольня при Никольской церкви, – она была самой высокой. С нее были видны окрестные деревни, речка, изогнутая вольно и легко, как рука отдыхающего человека, далекий железнодорожный мост блестел на ней, как стальной браслет; синяя продолговатая ладонь лесного озера виднелась в туманной размытой дали. А городок был весь открыт взору, – как цветная карта лежал он внизу. Видна была и Последняя улица: две серые, скучные линии домов и заборов.

На колокольне этой среди других колоколов был один особенный, знаменитый на весь городок. Все колокола как колокола, все с фигурами каких-то бородатых святых на бортиках, и во все можно звонить в пасхальные дни сколько угодно. Но этот один занимал целый ярус колокольни, был он без всяких украшений, был темен, огромен, звонарь с трудом раскачивал его язык при помощи веревок и досок; мощные, наискось идущие балки подпирали его верхушку, какие-то переборки, крепленные грубыми, коваными болтами, шли через весь ярус, но и они, казалось, гнулись, глухо стонали от несусветной тяжести черного колокола. А звон его был подавляюще гулок и в то же время глух, словно шел из-под земли: он проникал не только в уши, нет – он тяжело отдавался в груди, сдавливал дыхание. Было страшно стоять у трухлявых деревянных перил: казалось, звук толкает тебя; вот еще один размах языка, один удар по черному металлу – и этот гул припрет тебя к перилам, и они не удержат твоего тела, и ты упадешь вниз, в пропасть – туда, где тускло зеленеют деревья прицерковного сада.

Говорили, что отливал этот колокол знаменитый в старину колокольный мастер Никита Лобанов и что, когда готов был расплавленный металл, в яму с литьем свалился малолетний сын этого мастера. Еще говорили, что колокол сам звонит перед большой бедой. Впрочем, в это верили только старики да старухи.

По церковным праздникам к тетке приходили гости – жильцы дома и соседи. Поневоле приходилось и меня сажать за стол. Я пользовался случаем и ел напропалую, зная, что тетка не будет бить меня при посторонних. Так как все остальные дни питался я плохо, то после праздничного стола у меня обычно болел живот. Но хоть я и знал наперед, что живот будет болеть, однако все равно ел, не мог удержаться

– В бога не верит, верно, в пионеры хочет, а куличи-то жрет за милую душу, – говорила тетка гостям, показывая на меня.

А я сидел за столом, худой, потный, – и мне было стыдно, что на меня все смотрят, но голод брал свое, и я продолжал есть под холодно-наблюдательными взглядами гостей.

– И, главное, никакой благодарности от него не вижу, – добавляла тетка. – Игорек-то, бывало, за каждый кусочек: «Спасибо, мамулечка», а этот – волком смотрит.

– Мягко вы его воспитываете, Александра Семеновна, мягко, – льстиво говорил Кургазов, теткин жилец, торговец-галантерейщик. – Жалеете сиротку, а эти сиротки, ох, много дел делают. Вот из таких-то и выходят всякие комиссары да фининспектора!

– Да уж сама знаю, что слишком балую мальчишку. Дело мое вдовье, нет мужчины в хозяйстве, чтобы строгость навел, – размягченно отвечала тетка, украдкой поглядывая на Кургазова.

– Говорят, Последнюю нашу сносить хотят, – переводил разговор на другую тему некий Монин, тоже теткин жилец, и я облегченно вздыхал, зная, что сейчас оставят меня в покое.

– Ну, это давно говорят, не будет этого! – возражала тетка.

– Как знать, – настаивал на своем Монин, – они фанерную фабрику расширять хотят, часть улицы и отхватят.

– Мало им места, что ли? – бросал кто-нибудь реплику.

– Места-то много, да наша улица у них что бельмо на глазу!

– Ну, пока улицу сносить начнут, может, еще и война начнется, – солидно вмешивался в разговор Солнцев, человек неизвестной профессии, но с деньгами. – Слыхали, англичане-то опять грозятся!

– Нет дыма без огня! – с таинственным видом шептала Мериносиха, частая гостья тетки, и добавляла: – Я тоже от одной дамы слыхала, что война будет. «Дрова закупай», – говорит.

Со мной Мериносиха у тетки не разговаривала, она просто не обращала на меня внимания, а я и рад был этому.

Когда гости уходили, тетка подсчитывала, кто сколько съел, и жаловалась на жизнь.

Кургазов, остававшийся после ухода гостей, солидно поддакивал тетке:

– Да, жизнь нынче не та, что надо. Кругом утеснения. Вот мадам Змеюрковской солдата вселили. Живи да радуйся!

– Ой, да ведь и мне могут вселить! – с ужасом восклицала тетка.

– Вполне могут, – подтверждал Кургазов. И добавлял с тонким намеком: – Вполне могут, если ваше семейное положение как-нибудь не изменится.

Действительно, в двухэтажный дом Змеюрковской, что жила рядом с Колькой, недавно вселили по ордеру демобилизованного красноармейца.

Это был таинственный человек.

Занял он маленькую комнатушку окном во двор и немедленно приклеил хлебным мякишем к двери бумажку с косой карандашной надписью: «Осколкам буржуазии вход запрещен!»

На правой руке его не хватало двух пальцев, а однажды, когда он мылся до пояса во дворе перед умывальником, мы с Колькой увидели, что вся спина у него в решетке синеватых шрамов.

Ходил он в длинной, до пят, кавалерийской шинели, на голове носил будёновский шлем с суконной темно-синей кавалерийской звездой. Ни с кем на Последней улице он не сходился, ни с кем не дружил, но с нами, ребятами, был добр и ласков.

Однажды он привел нас с Колькой в свою комнатенку, велел сесть на сундучок, а сам отрезал два куска хлеба, намазал их патокой из жестяной банки и дал нам. Мы ели за обе щеки, а он сидел на табуретке и как-то жалостливо смотрел на нас.

Комната была пуста и гола, и только на стене висел карабин с маленькой серебряной дощечкой на прикладе, а под карабином, в венке из высохших васильков, – фотография женщины с девочкой на руках.

Первая новостройка

До революции в городке были две школы. После революции стало их три. Наша Третья трудовая школа – временно помещалась в бывшем особняке купца Патрикеева, миллионера. Пожалуй, дом этот был самый богатый и вместительный из всех домов городка; недаром капитан Немо – Португалов – отозвался однажды о нем с большой похвалой:

– Художественная постройка, чистый экстра-супермодерн.

Особняк, как гласила мраморная дощечка на фасаде, «был возведен по личному проекту архитектора Зуммер-Кобельницкого». Что и говорить, зодчий не пожалел творческих сил! Дом был украшен башенками и балконами; имелся и фронтон, на котором были вылеплены две змеи и один орел; окна в первом этаже были готические, во втором – мавританские. Особняк был облицован желтым глазурованным кирпичом; по карнизу, на лиловых и зеленых изразцовых квадратиках, пестрели бурбонские лилии, геральдические щиты и саламандры. Над парадным входом в круглой нише сидела алебастровая сова, в глаза ей были ввинчены две электрические лампочки, впрочем не горевшие; возле дверей в стену были вделаны две изразцовые плиты с изображением крылатых ассирийских быков.

Дом – что греха таить – мне тогда нравился, и только мрачные крылатые быки меня несколько смущали. Бывало, если придешь вовремя, то у дверей всегда толпятся ребята и девчонки, и тут не до крылатых быков. Но если мы с Колькой опаздывали и подходили к дверям одни, быки смотрели на нас грозно и укоризненно. Однажды я спросил школьного сторожа, отчего у них крылья. «Символы», – кратко и многозначительно изрек тот, и я, разделив это непонятное слово на два, пришел к выводу, что мы имеем дело с особой породой волов. Но от этого легче не стало.

Здание не было рассчитано на школу, и, чтобы попасть в наш класс, мы должны были пройти через целую анфиладу других классов – через комнату, где занимался второй «Б», и через комнату «ашек», первоклассников. Опоздавших они всегда встречали свистом и насмешливым гвалтом. Занимались мы в комнате с потемневшим лепным потолком и огромной изразцовой печью. На изразцах опять-таки были изображены геральдические щиты и бурбонские лилии. Парты были и старые, дореволюционные – черные, изрезанные, и новые – белые, чистые до поры до времени; их сделали на субботнике в подарок школе рабочие фанерного завода. Нам с Колькой досталась старинная. На ней пестрело много чернильных пятен, а подняв крышку, можно было прочесть глубоко и старательно вырезанную мемориальную надпись: «Пачетный комчадал и третьегодник Н. Яковлев».

Иногда Колька толкал меня в бок локтем: «Давай в крестики-нолики играть». И мы приступали к этой нехитрой игре. Если у нас возникал спор, грозящий перейти в потасовку, к нам подходил учитель рисования, добрый старик Марихин, и, укоризненно качая головой, говорил: «Что за шум, дети, почему вы, дети, не рисуете куб?»

– Владимир Никифорович, мы же освобождены от рисования, мы неспособники, – с оттенком гордости отвечал Колька.

– Ах да, я и забыл, ведь вы оба неспособные… Но только, дети, ведите себя потише, не мешайте другим.

Теперь это может показаться странным, но в те дни в школе было самоуправление – ученический комитет, учком, куда входили ребята из второй ступени. И вот учкомом было вынесено постановление, что на второстепенные предметы являться должны все, чтобы не срывать уроков, но кто неспособен, тот может сидеть и не заниматься. А так как ни у кого на лбу не написано, на что он способен, то каждый ученик решал сам, есть ли у него призвание к тому или иному предмету или нет. Так появились неспособники. Но по основным предметам мы занимались серьезно, и только шуму было больше на уроках, чем в теперешней школе, да меньше было дисциплины. Грех ругать свою школу, грех плевать в реку, из которой когда-то пил. Пусть вода в этой реке была взбаламучена, пусть песок, еще не успевший осесть на дно, скрипел порой на зубах, но не было в той воде мути застойной, болотной, и взбаламучена она была от быстрого течения, от великого весеннего половодья. Здесь, в школе, мы учились родному языку, здесь мы впервые узнали, как огромна наша родина, здесь мы начали уважать труд и сами – еще робко и неумело – приобщились к общему труду.

Едва раздавался звонок на перемену, мы выбегали в тесное зальце (у купца здесь была гостиная), и начиналась возня, беготня, игра в «куча мала». Со стен, расписанных масляной краской, на нас глядели крылатые змеи и неизбежные саламандры. Кое-где были наклеены плакаты: большеротый капиталист в цилиндре сидел на пушке с денежным мешком в руках; красноармеец преследовал бегущего Врангеля; гигантский рабочий, стоя средь черных, зияющих разбитыми окнами корпусов, подымал молот, чтобы убить разруху.

Весной мы проводили перемены в саду, примыкавшему к школе. Мы сновали по аллейкам, играли в казаки-разбойники. Иногда я видел Валю, – она любила играть в лапту с девчонками из своего класса. Исподтишка я глядел, как бежит она за мячиком, – легко, плавно, вся в полете. Вот она вернулась за черту, поправляет волосы, о чем-то спорит с подругой, смеется…

Какое ей дело до меня! А я смотрел на нее и думал: «Почему это так, почему она совсем особенная, а никто этого не замечает, только я? И сказать об этом никому нельзя, потому что это – тайна».

Впервые в жизни у меня была тайна. Правда, и прежде бывали тайны, но это были мелкие тайны, секреты на день, на два, а потом они уже становились неинтересными, испарялись сами собой. Раз я принес ужа из живого уголка, держал его в палисаднике в банке, но уж уполз – и тайна кончилась. Раз пробовал тайком курить вместе с Колькой, но потом нас тошнило. Колькин отец узнал и сказал: «Так вам, дуракам, и надо». После этого курить было неинтересно. Теперь же у меня была тайна, которой, казалось, не будет конца и краю, и главное, я и сам толком не мог объяснить себе, в чем она заключается. Словами это невозможно было рассказать даже самому себе.

– И ничего хорошего в этой лапте нет, – выпаливал Колька, незаметно подойдя ко мне. – Игра для дур! Давай лучше до Евдокии побежим – кто первый!

Мы бежим по аллее, но я бегу вяло. Колька обгоняет меня. Вот мы останавливаемся у белой часовни, чтобы отдышаться. Нам стыдно признаться друг другу, что устали, и мы делаем вид, будто нам очень интересно читать надписи на стене. Между верующими было поверье: если написать свое желание на часовне блаженной Евдокии, желание исполнится. «Блаженная Евдокия, помоги в нужде…», «Блаженная Евдокия, не дай провалиться на экзамене и чтобы муж был интересный брюнет», – читали мы блеклые, полустертые непогодами строки. Но встречались и совсем недавние. «Блаженная Евдокия, помоги Леньке, чтобы бил беляков», – крупными и неумелыми буквами нацарапано было на стене; а рядом чьим-то мелким, таящимся почерком было осторожно выведено: «Уважаемая блаженная Евдокия, низвергни фининспектора Фингалова. По исполнении ставлю 2 (две) свечи по 1 р. 50 к. (один рубль пятьдесят копеек) в золотом исчислении».

Иногда мы бежали в другой конец сада, на пустырь. Там, на неровной, захламленной площадке, оставшейся после какого-то сгоревшего дома, шла игра в фантики и в орлянку. Здесь постоянно околачивался Гришка Зорин, исключенный из школы за хулиганство. Он промышлял тем, что давал читать выпуски «Пинкертона» и «Ник-Картера» напрокат – за булку или за папиросы. Забредали сюда и беспризорные. Взрослые же сюда никогда не заглядывали. Так было до последнего времени. Но в мае на пустырь начали свозить доски, кирпичи, бревна; стали рыть глубокий котлован.

Однажды во всей школе прервали уроки и сказали, чтоб мы отправлялись на общегородской митинг. Мы с Колькой на митинг пошли не сразу, сперва побродили по саду – искали птичьи гнезда в дуплах. Когда пришли на бывший пустырь, митинг уже шел к концу. Народу собралось много, было шумно и весело. На штабель досок взобрался высокий, чуть сутуловатый человек со шрамом на левой щеке. В руке он держал большой лист бумаги, свернутый в трубку. Он развернул бумагу:

– Смотрите, товарищи взрослые и дети, – вот будущая школа.

Все придвинулись ближе к нему. Мы с Колькой заработали локтями и вырвались вперед. На огромном листе грубой бумаги было изображено высокое, стройное здание с гербом РСФСР на строгом фронтоне. В стеклах больших его окон отражалась заря – заря будущего. Зеленые деревья склоняли перед ним ветви, белые облака плыли над ним. Фигурки ребят виднелись на гравийной дорожке, – дети шли к открытым дверям школы. Улыбающаяся девушка – старшеклассница – в синем платье, очень похожая на Валю Барсукову, только постарше, взбегала по белым ступенькам.

Может быть, школа и не была такой красивой и уж, наверно, совсем не походила на те, которые у нас строят сегодня, а может быть, красива она была только на чертеже, – но ее не убрать из памяти.

Наглядевшись вдоволь, мы с Колькой отошли в сторонку. Перед нами снова был пустырь, груды бута для фундамента, доски, кирпич. Мы заглянули в котлован. На дне его блестела вода, оттуда остро пахло землей, срезанными корнями. Какая-то женщина подошла к углу котлована, перекрестилась и бросила на дно монетку – «чтоб школа долго стояла, – пояснила она соседке, – мой Сенька тут учиться будет».

Вдруг заиграл вдали духовой оркестр, и мы с Колькой побежали. Навстречу нам, профильтрованные пространством, чуть приглушенные молодой весенней зеленью, плыли веселые и чистые звуки марша. Это комсомольцы городка шли на субботник – строить школу.

Сегодня, много лет спустя, я вспоминаю этот день, и мне становится ясным, какой это был большой день для Старо-Никольска. Городок был древний, но не было в нем красивых домов. Красивы были только церкви; некоторые из них были очень старые, с шатровыми колокольнями, с узкими окнами; даже не входя во внутрь, можно было почувствовать, как толсты, древни и прочны их стены. А колокольни иных церквей, головокружительно высокие, вторгались прямо в небо. И хоть предназначались храмы для бога, но строили их люди, и вид их вызывал в людях гордость за людей. В напряженной каменной мускулатуре сводов, в дерзком взлете колоколен, в самодовлеющем спокойствии куполов не было божественной кротости, не было смирения. Церкви были высоки и красивы, они господствовали над простором, а домишки городка веками толкались, путались у их каменных ног, старели, горели, перестраивались, но не становились ни выше, ни красивее. А теперь люди строили дом для людей и хотели, чтоб он был высок и красив.

Взрыв

Вскоре подошли летние каникулы, опять я целые дни проводил на дворе богородицына дома. В то лето на нас нашло увлечение пистолетами-самоделками.

Законодателем пистолетной моды был Митька Зубков; он доставал откуда-то самые лучшие медные трубки и умел вырезать к ним такие рукоятки, что пистолеты походили на настоящие. Мы подражали ему по мере сил, но у нас все выходило гораздо хуже.

Вскоре нам стало негде доставать порох; до этого мы покупали его в охотничьем частном магазине, но так как было много несчастных случаев, запретили отпускать порох несовершеннолетним. Тогда все ребята сложились, вручили деньги дяде Коле, культурному сумасшедшему, и послали его в магазин, – он взрослый, ему отпустят. Однако он принес из магазина не порох, а деревянное чучело дикой утки, употребляемое охотниками для под-манивания настоящих, живых уток.

Вечером мы, шестеро ребят, собрались на заброшенном огороде за богородицыным домом и долго думали-гадали, как добыть пороху. Наконец тот же Митька Зубков сказал, что порох есть в снарядах, а снаряды – на полигоне. Ведь не все снаряды разрываются. Он знает, он жил в деревне у дяди, в пяти километрах от полигона.

Решили ехать с ночевкой.

Мне отпроситься из дому ничего не стоило. Тетка просто сказала: «Хоть на неделю убирайся, глаз мне мозолить не будешь». Но Кольке и остальным ребятам добыть разрешение было труднее. И уж, конечно, никто не говорил своим родным, куда и зачем едет. Все сообща врали, что это организованная школой экскурсия на лесное озеро, что едут под надзором педагогов и что бояться за них нечего.

Ранним утром пошли мы на станцию. Вначале было нас пять человек: Митька Зубков, мы с Колькой, еще один Колька, по кличке Рыжий, и Женька Пельчак. Уже у самой станции нагнал нас шестой участник похода – Скиля. Когда-то, еще в первом классе, он был очень тощий и его дразнили: «Скилет – семь лет», потом сократили кличку, стали звать просто Скилей. С тех пор как его так прозвали, он успел потолстеть и теперь был, пожалуй, самым толстым из нас. Но прозвище у него было прежнее, и он на него откликался.

– Мать не пускала, – запыхавшись, сказал он нам, – так я и без спросу ушел. Маленький я, что ли!

Городок наш стоял в стороне от большой железнодорожной магистрали, через него проходила лишь одноколейная ветка, и шли по ней поезда не очень часто, да и то все больше товарные. В ожидании нашего поезда мы пошли бродить по запасным путям. Здесь пахло мазутом и шлаком, сновал приземистый, пузатый маневровый паровоз, в красном коридоре между товарными составами гулко звучало эхо.

Наконец какой-то железнодорожник спросил нас, зачем мы здесь околачиваемся, и Колька, бойкий на язык, сказал ему:

– Мы, дяденька, на поезд опоздали, нам в Пирогово ехать надо.

– В Пирогово поезд только завтра утром будет, – ответил тот.

– А вечером не будет поезда? – спросил Митька Зубков.

– Вечером есть поезд, да не про вас. Вас в белый экспресс не посадят. – Железнодорожник добродушно усмехнулся и пошел дальше.

– Слыхали? Белый экспресс! – зашептал Колька. – А мы-то ничего не знали… Только зачем белый, лучше бы какой другой цвет. Белыми белогвардейцы были.

В тех книгах, которые мы читали, часто упоминались экспрессы – и синие, и желтые, и зеленые, и золотые, но белых что-то не было. А здесь у нас, через наш тихий городок, оказывается, ходит экспресс – белый экспресс! «Вот уехать бы мне на нем», – подумал я.

Вскоре подали состав. Мы сели в вагон. Это был рабочий поезд, бесплатный, состоял он из пяти теплушек, в нем ездили рабочие к глиняным разработкам.

Через час мы вышли на полустанке и зашагали по узкой лесной дороге.

Шли мы очень долго, устали, и уже начали роптать и грозились побить Митьку Зубкова, который был нашим проводником. Но побить не побили, а устроили привал и, отдохнув, пошли дальше.

Лес стал гуще, темнее, началась гать. Ржавая болотная вода тускло мерцала под корягами, пахло сыростью. Потом опять лес стал реже, и вот наконец увидали мы два ряда колючей проволоки и доску с предупреждающей надписью. Но не про нас это было писано. Мы пошли вдоль ограждения, перелезли через него, помогая друг другу, и очутились на полигоне.

До этого я думал, что полигон – это что-то необыкновенное и снарядов там валяется сколько угодно. Но это была такая же земля, как и по ту сторону ограждения; здесь рос такой же кустарник, были такие же кочки, – ничего особенного. Да и полигон ли это? Очевидно, то же самое подумали все ребята, потому что опять стали грозиться поколотить Митьку, – не туда, мол, привел.

Мы долго шли, ничего не находя, никаких снарядов здесь не было.

Но вдруг Митька закричал:

– Ага, я же говорил, а вы, ослы, не верили! Вон воронка!

Мы все столпились перед небольшой ямой, на дне которой тускло поблескивала вода. Покатые стенки ямы были рыхлы, черны и еще не успели порасти травой, – значит, снаряд разорвался недавно. Пахло от ямы сырой землей, болотной ржавчиной и чуть-чуть гарью. Так я впервые увидел воронку.

Попалось нам еще несколько таких ям, но неразорвавшихся снарядов нигде не было. Тогда разбились на две группы: мы с Колькой и Скилей пошли в одну сторону, Митька с остальными – в другую. «Вон у той высокой ели сойдемся», – решили мы.

Наша тройка долго блуждала среди кустов, но ничего мы не могли найти и уже стали впадать в уныние, как вдруг издали услыхали крик: «Чур, на троих!» Это кричал кто-то из Митькиной группы.

– Бежим к ним, они нашли! – крикнул я Кольке и Скиле. И мы побежали.

Скиля бежал первым – он очень хорошо бегал, – за ним я, а Колька за мной. Вот мы вбежали на поляну, и на другом конце ее я увидел Митьку и двоих ребят из его компании. Мне помнится, что они сидели на корточках, склонившись над какой-то кочкой или маленьким кустиком, и что-то разглядывали.

Ботинки на мне были рваные и не по ноге, я зацепился ими за корень и чуть не упал, – а мне оставалось пробежать шагов десять. Но Скиля уже успел добежать и крикнул ребятам: «Чур, на всех!»

В это же мгновение оттуда, где сидели ребята, возник невыносимо яркий, даже не белый, а какой-то сиреневый свет, – и страшный, сухой и острый, грохот потряс все вокруг, и я услыхал над собой чей-то незнакомый голос:

– Ну, я ж говорил, что это шок! Вот паренек и приходит в себя.

Открыв глаза, я увидел над собой белый потолок. Потом я обнаружил, что лежу не на земле, а на кровати.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю