Текст книги "Облака над дорогой"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Маленький миллионер

Вскоре начались поля – неширокие поля, разделенные межами, – потом вдали показалась деревня. Дорога стала шире, наезженнее. Через деревню я прошел быстрым шагом, я еще боялся, что меня опознают и вернут к тетке; у крайней избы я спросил какого-то мальчишку, эта ли дорога ведет к реке, и он ответил, что эта.

С полустанка к реке я направился, чтобы сесть на пароход. С этой целью я и теперь шел к ней. Но нет, теперь не только с этой целью. Постепенно река в моем воображении приобретала все новые качества: я устал в дороге, и мне стало казаться, что на реке я хорошо отдохну; я проголодался – на реке буду сыт; в дороге было грустно и одиноко – на реке будет весело и найду друзей.

Уже вечерело, когда в просветы меж стволами деревьев блеснула вода.

Река была широка и пустынна. Никакой пароходной пристани не было здесь, да и быть не могло. Только на том берегу виднелась будочка паромщика и паром, причаленный к бревенчатому помосту. Здесь же лишь две черные смоленые лодки покачивались у берега, позванивая железными цепями. Широкий плес уходил вдаль, в синеватый предвечерний туман; одинокая птица невесело кричала в кустах, с тихим шипением накатывалась вода на береговой песок.

Я почувствовал себя бездомным, забытым всеми, мне стало жаль себя; будто река обманула меня, зазвала к себе – и обманула. Мне захотелось лечь и заплакать, но я этого не сделал, а пошел дальше, вверх по течению.

Еще не стемнело, и, несмотря на усталость, было приятно идти по ровному прибрежному песку. Я снял ботинки и, связав шнурки, повесил через плечо; сырой песок утишал боль в ногах, ластился к ступням. Вот только есть хотелось все сильнее, и баульчик, в котором не было теперь хлеба, казался все тяжелее и оттягивал руку. Присев на пенек, я раскрыл баульчик; решил поискать в нем крошек и выбросить все ненужное, – в походе иголка тяжела.

Действительно, я нашел несколько хлебных крошек. Затем я вынул книгу «Маленький путник на дальней дороге» и задумался. В начале пути я думал, что книга эта поможет мне в трудные минуты, но за эти дни чуть-чуть поумнел и уже не верил в достоинства маленького путника: больно легко все дается ему в пути. Куда он ни придет – то ему добрый полисмен поможет, то добрая мисс, а под конец дядя умирает и за хорошее поведение все деньги оставляет в наследство маленькому путнику.

Нет, тут что-то не то…

Раскрыв наугад книжку, я прочел:

«„…Ты хороший мальчик, ты веришь в милосердие нашего господа, и он не оставит тебя на дальней дороге“, – сказал пастор, ласково погладив по голове маленького путника. Затем добрый служитель церкви привел Джона в свою квартиру. „Входи, входи, не бойся, – ты у друзей, – молвил он мальчику, вводя его в столовую. – Эмилия, дети, знакомьтесь: это племянник миллионера Стениея, он ищет своего дядю, а пока будет у нас желанным гостем“. Воздав молитву богу, семья, вместе с маленьким путником, села за скромную, но сытную трапезу…»

«А что бы сказал и сделал пастор, если б мальчик не был племянником миллионера, а таким вот, как я?» – подумалось мне, и у меня шевельнулось подозрение, что не сидеть бы тогда мальчишке за столом у пастора.

Нет, эта книга не могла мне служить дорожным справочником, а главное, она была очень тяжела по весу, бумага плотная, переплет толстый. Я подумал-подумал – и положил книгу на пенек.

И вот аккуратный маленький миллионер остался лежать на березовом пне, а я пошел дальше, вверх по реке.

Над рекой встал белый туман, а лес по берегу потемнел, вырос; сосна на дальнем мысу вытянулась до звезды.

Скоро потемнело совсем, стало холодно.

Полоса прибрежного песка белела в темноте. В ушах у меня шумело, голова кружилась, будто я долго катался на карусели, а во рту был вязкий металлический привкус.

Теперь меня вела вперед только надежда.

Великая вещь – надежда. Она невесома, легка, но всегда жива в человеке, и ее не погасить, не убить. Попробуйте кованым сапогом наступить на солнечный зайчик, – солнечный зайчик затанцует на сапоге, издеваясь над вами, попробуйте завалить, задавить его могильной плитой, – он прыгнет поверх могильной плиты, запляшет на ней, все такой же светлый.

Но в те часы, на берегу ночной реки, надежда у меня была скромная, небольшая, по моему возрасту и росту: только бы отдохнуть да поесть. Пока что и она не сбывалась.

И вдруг вдали мелькнул красноватый свет.

«Наверно, это только кажется», – подумал я, но все же ускорил шаг. Опять вспыхнул вдали свет, будто подманивая меня; теперь он был яснее. Но огонь ночью виден издалека, и долго мне пришлось еще идти, прежде чем я к нему приблизился.

Шагах в пятидесяти от костра я остановился, встал за дерево, чтобы приглядеться и прислушаться, что там за люди.

Костер был разложен на прибрежной зеленой лужайке, над ним висел большой котел, вокруг полулежало четыре человека, а пятый хлопотал над котлом, мешал в нем большой ложкой. Сквозь алый пар видно было его озабоченное, улыбающееся лицо.

Ко мне долетели слова этих людей. Речь шла о каком-то Дорине, который «плохо вел пикетаж». Что такое «пикетаж», я не знал, я знал, что есть слово «абордаж» – пиратское слово.

– Рейки правильно вбить не умеет, бегает, суетится… Неужели лучше работника не могли прислать, – сердито говорил один из полулежащих у огня.

– Брось, Сергей Петрович, ты тоже молод был, – возражал другой.

– Хватит споров, скоро уха будет! – промолвил тот, что мешал в котле.

– Алексей Семенович, хорошая уха получается? – спросил кто-то.

– Еще того не хватало, чтобы она плохая была, сколько верст ради нее проехали!

Как только было произнесено слово «уха», у меня даже сердце захолонуло от голода, но я все стоял за деревом, никак не мог решиться выйти.

Меж тем котел сняли с огня, нарезали хлеба, достали ложки.

Тогда я вышел из-за дерева и пошел к людям. Заслышав мои шаги, они встрепенулись.

– Кто это там бродит? – спросил сердитый, который бранил неизвестного мне Дорина.

– Это я.

– Кто «я»?

Тут мне пришлось подойти к огню.

– Откуда ты, прелестное дитя? – удивленно спросил тот, что варил уху.

– Я в лесу заблудился…

Тогда все вразнобой стали расспрашивать меня, откуда я, и долго ли бродил по лесу, и сколько мне лет. А я стоял и не знал, что говорить. Про бабушку врать не хотелось, а ничего другого придумать я не мог – не подготовился.

– Э, да он есть, верно, хочет! – догадался один из них. – Хочешь есть, мальчик?

– Хочу, – ответил я.

– Будешь есть с нами, – сказал сердитый и сунул мне в руки свою ложку.

– А вы чем же есть будете, Сергей Петрович? – спросил его кто-то.

– Потом поем.

– Ну, ешь с нами, мальчик, ты здоров ведь? – сказал тот, что готовил уху.

Я замялся. Вдруг ответишь «здоров» – ухи не дадут, скажут: «Ты здоров, так сам рыбки налови». А ответишь – нездоров, так скажут: «Тебе уху вредно есть». Поэтому я ответил дипломатически:

– У меня корь была в детстве, а сейчас ничего.

– Ну, ешь, ешь!

Потом меня положили спать на брезент и накрыли чем-то. Сквозь сон я помню, кто-то подошел ко мне и еще набросил на меня какую-то одежду, чтобы было теплее.

Когда я проснулся, все были уже на ногах и собирались уходить. Звали и меня с собой, обещали устроить в детский дом, но я отказался. Я хотел в Москву.

Как выяснилось, эти люди были строители – железнодорожники, они строили или собирались строить железнодорожную ветку, которая должна была пройти верстах в десяти отсюда; сюда же они приехали в лодке на рыбалку. Я простился с ними, на дорогу они дали мне буханку хлеба и два больших куска сахара.

Больше я не встречал этих людей, но я помню их и желаю им добра.

Таинственная избушка

И вот я снова шел по береговому песку. Идти было легко, я отдохнул за ночь и был сыт. Все было хорошо, но погода хмурилась, с севера надвигались тучи. Приближалась гроза, последняя осенняя гроза.

И река потемнела, и все затихло кругом, как всегда бывает перед грозой. Лес стоял черный, сплошной, все деревья будто сдвинулись, стали вплотную одно к другому, как стадо перед волком.

Гроза пришла. Над землей и водой гремел гром, скрещивались и ломались молнии, ливень хлестал по реке, по лесу, по дереву, под которым стоял я.

Хорошо смотреть на ливень из окна, еще лучше бежать под ливнем к дому, не выбирая дороги, весело шлепая по лужам; но плохо в ливень путнику. Хоть я и под деревом стоял, но все равно вымок до нитки и весь дрожал от холода. Ни к селу ни к городу вспомнилось, что на Последней улице про Португалова говорили, будто он никогда не ходит в баню, так как цыганка ему нагадала: твой дом сгорит в то время, когда ты будешь мыться в бане. А дождь все лил, лил, хоть гроза и кончилась. Надо было продолжать путь.

И я пошел, пошел быстрым шагом, чтобы согреться на ходу. Не тут-то было: чем дальше, тем холоднее мне становилось.

Так прошел я часа три-четыре и вдруг почувствовал, что вся усталость вернулась ко мне, будто ночью и не отдыхал. А дождь все лил; теперь он был мелкий, тихий.

Хотелось лечь, закрыть глаза. И я на секунду закрыл глаза, и тогда меня сразу закачало, земля словно вырвалась из-под ног, я чуть не упал – и побрел дальше. Теперь мне стало жарко, но в то же время я так дрожал, что зуб на зуб не попадал. Какая-то сонная легкость вошла в тело, это ощущение даже не было неприятным, однако я понял, что захворал.

Так я прошел еще часа два. Дождь перестал, лишь ветер дул толчками, раскачивая деревья; но теперь мне было безразлично, холодно или тепло кругом. Я шел словно в иной атмосфере, словно окруженный невидимой броней; все, что было кругом, огибало, обтекало меня; хоть пулей стреляй, и та, казалось бы, обогнула меня в своем полете. Уже и прошлое и настоящее были для меня как сон, они слиплись, сплавились. Я чувствовал, что нужно идти, иначе будет хуже. Вдруг я увидел лодку, причаленную к берегу, и женщину возле лодки – и прошел мимо, потому что мне подумалось, что это только кажется. Но женщина окликнула меня:

– Что с тобой, парнишка?

Я остановился и молча смотрел на нее. Это была пожилая женщина в вязаном сером платке. В руках она держала снаряд, так мне почудилось тогда. Она завернула снаряд в какую-то тряпку и осторожно, чтобы не взорвался, положила на дно лодки. «Взорвется сейчас», – лениво подумал я. И мне было все равно, взорвется или нет.

– Да ты совсем болен, парнишка, – проговорила женщина. – Идешь-то куда?

– На пристань, – сонно ответил я.

– Где же тут пристань? Ты не в ту сторону идешь. Откуда сам-то?

– Оттуда… – я хотел махнуть рукой, показать, откуда иду, но рука поплыла не в ту сторону, я закачался и едва не упал.

– Не дойти тебе такому, – проговорила она и схватила меня за руку. Потом опасливо огляделась вокруг и спросила: – Ты один?

– Один, – сказал я.

Она повела меня за руку по узкой тропке. Долго вела или нет, не помню, но вот в сумерках показалась в лесу избушка, совсем маленькая, вроде баньки, и запахло чем-то странным – не разберешь, приятен был этот запах или противен.

«Кажется, так у тетки в гостиной по праздникам пахло», – смутно вспомнилось мне, и я хотел вырваться из рук женщины.

Но из двери избушки вышел мужчина с бородой, в черной фуражке.

– Кого ведешь? – зло спросил он у женщины. – Чего ж не уехала? Четверть-то не разбила, чего доброго?

– Мальчишка захворал, – ответила женщина.

– Мальчишка? А тебе какое дело? Откуда он взялся?

– Да захворал он, с ног валится.

– Затвердила: «захворал», «захворал»…

Слова спорящих долетали до меня, независимо от движений их губ и жестов. Бывает порой, что в звуковой киноленте звук не совпадает с речью и движениями актеров – или отстает от них, или опережает, – вот и тут так было. Я стоял, держась за ствол дерева, чтобы не упасть, и мне было все на свете безразлично.

Но вот женщина оторвала меня от дерева, повела в избушку. Здесь было почти темно.

– Согреться ему надо – вот что, – сказал мужчина подобревшим голосом и налил чего-то в жестяную кружку. – Пей, – сказал он, – лучше будет, – и сунул мне кружку в руку.

От жидкости в кружке шел тот же запах, которым все здесь было пропитано. Руки у меня дрожали, пить не хотелось. Я поставил кружку на стол.

– Пей, пей, сынок, сразу согреешься, это первач, самый чистый, – и женщина насильно влила мне в рот содержимое кружки.

Меня скрючило, согнуло в дугу от отвращения, чуть не стошнило.

– На, заешь сыром, – сказала женщина и дала мне плоский кусок творога. Я съел творог, и противный вкус во рту стал слабее; по телу пошли струи тепла, мне захотелось спать.

– Вот в углу и ложись, – проговорила женщина, – да прежде одежду скинь, мокрая вся.

Я пошел в угол, разделся и плюхнулся на сено. Сверху на меня набросили что-то теплое, и я уснул.

Утром я проснулся здоровым; ничем особенным я не был болен – сильный озноб, вот и все. От вчерашнего у меня осталась только легкая слабость да волчий голод.

В избушке было тихо, солнце било в окошко, бородатый мужчина спал на полу поодаль от меня. Одежды моей нигде не было видно. В чем мать родила встал я с пола, отворил дверь, – одежда была развешена на ветках и уже высохла. Я стал одеваться.

Было тепло. В синем небе стояло кудрявое облако, раздумывая, в какую сторону плыть. Деревья тихо столпились вокруг избушки – смирные, спокойные, почти примиренные с осенью этим золотым днем; только молодая осинка все звенела, звенела своими листьями, знала, что скоро они опадут.

– А я-то подумал, что ты сбежал, – сказал проснувшийся мужчина, когда я вернулся, уже одетый, в избушку.

Я промолчал.

– Ну, раз не сбежал, так собирайся, сейчас поедем. Устрою тебя в сад. Сад будешь сторожить, а пока ешь, – он показал мне на хлеб и творог, лежавшие на столе.

– Спасибо, – сказал я.

– Я-то сразу понял: не пристань тебе нужна, приткнуться тебе надо куда-нибудь. Чем бродить без толку – все лучше сторожить. Хоть у дела будешь.

Я обрадовался этому предложению. Это хорошо – сторожить сад. И яблоки можно есть.

– На еще хлеба, – молвил мужчина. – Ты не бойся, ешь.

– Спасибо, дяденька.

– А я уж для опохмелки, чтобы день хорошо начать… – И он отлил из бутыли самогона и, бодро крякнув, опрокинул жестяную кружку себе в горло. – Да, это хорошо, – проговорил мужчина. Потом, обращаясь ко мне, сказал: – Ты только молчи об этом. Молчи, как земля, – и все тут. – После этого он выпил вторую. – Ты не думай, мы не для продажи, для себя гоним, к празднику…

Язык у моего собеседника начал заплетаться. Чем больше он хмелел, тем взрослее я ему казался. После четвертой он уже разговаривал со мной, как с равным.

– Так вот, Дмитрий, в сад тебя устроим, будешь там деду помогать. Дед старый, ты ему правой рукой будешь.

И он объяснил мне, что сам-то он крестьянин, живет в деревне, и что дочь его вышла замуж, а муж ее работает в совхозе, неподалеку от деревни. Избы пока у зятя нет, он недавно приехал, нездешний, так что пришлось потесниться.

– Он нездешний, скопской, но человек хороший. Он тебя в сад совхозный и пристроит, – закончил свою речь мой новый знакомый, и мы вышли из избушки.

Я едва поспевал за своим спутником. Хоть был он навеселе, но шел ходко, ровно. По мере того как он шел, он все больше трезвел.

– Дяденька, а Москва отсюда далеко? – спросил я его на ходу.

– Москва-то? Далеко Москва. Пароходом надо ехать и еще на поезде, – ответил он, а потом оглянулся на меня и добавил: – А тебе что? Работай знай, делай свое дело – вот тебе и Москва. Теперь не старый режим, кто работу по совести справляет, тому и здесь хорошо, сыт-пьян будешь и от людей уваженье. А ежели от работы бегаешь, то и в Москве тебя не похвалят. Так-то вот!..

Счастливый сад

Плодовый сад, куда меня устроили помощником сторожа, был расположен в пустынном месте. когда-то он примыкал к усадьбе помещика, но усадьба давно сгорела, и с тех пор сад стоял сам по себе. Теперь он принадлежал совхозу «Бычково». Сад был обнесен забором, а калитка выходила на узкую проселочную дорогу, по которой редко ходили и еще реже ездили.

Поселился я в деревянной хибарке-сторожке вместе с постоянным сторожем сада дедом Зыбиным; это был маленький лысый старик с узкой седой бородкой и неестественно розовыми щеками. Говорил он очень быстро, в то же время металлически-отчетливо выговаривая каждое слово.

К моему появлению дед Зыбин отнесся равнодушно.

– Помогать пришел, жабий хвост? – звонко спросил он. – Ну, принимай место.

Он привел меня в сторожку и показал широкую лавку, которая отныне должна была служить мне постелью.

– А что я делать должен, дедушка? – спросил я его, осмотрев свое новое жилище.

– Там увидишь, что делать. Иди сад огляди да собаке латку с похлебкой снеси, – ответил мне дед Зыбин, а сам сел на лавочку возле хибарки. Он любил сидеть здесь, греться на осеннем солнышке.

Я взял миску и пошел к собачьей конуре, расположенной шагах в пятидесяти от сторожки, и здесь опасливо поставил миску возле лаза. Из конуры лениво вылезла большущая рыжая собачища, сонно поглядела на меня и, гремя цепью, стала уплетать похлебку. Съев содержимое миски, она опять убралась в свою будку, не удостоив меня взглядом.

«Какая умная собака, – подумал я, – чувствует, что я здесь вроде как хозяин, и не лает на меня».

– Как зовут вашу собаку, дедушка? – спросил я, возвращаясь к сторожке.

– Чего ее звать, никак не зовут, – ответил дед Зыбин.

Я удивился, что у собаки нет никакого имени, и захотел придумать ей хорошую кличку. «Назову ее Альмой», – решил я, – так звали одну собаку у нас в городке. Когда я сообщил о своем решении деду Зыбину, тот сказал:

– Хоть чертом ее зови, только жрать давай, жабий хвост.

Альма оказалась не ахти каким сторожем: была она ленивая и с хитрецой. Любила спать в своей конуре дни напролет, но когда слышала, что дед проходит мимо конуры, яростно выскакивала из своего домика и, делая вид, что не замечает деда, рвалась с цепи, гулко лаяла в сторону забора; этим она хотела показать, что не сидит без дела. Но по всей округе слыла она злой собакой, и в сад лазить опасались. Такой репутацией обязана Альма была деду Зыбину: находчивый дед, когда ходил в деревню, распространял про Альму зловещие слухи. Толкуя о том о сем, он, как бы невзначай, не забывал очернить собаку:

– Лазал ночью какой-то… Собака-то злющая у нас, лютая – еле ноги унес, пол-бока ему, верно, вырвала. Кричал сильно, жабий хвост. Утром поглядел я – забор на аршин в крови!..

Сад был огромен – или казался мне таким в те дни. Было той порой в нем тихо и безлюдно: ранние сорта яблок уже собрали, поздние еще созревали. Часами можно было бродить по саду, есть любые яблоки. Вначале я это и делал, потом надоело: слишком уж незапретны были эти плоды, слишком много их было – ветви гнулись от тяжести. Дед, так тот вообще их не признавал: «Что огурцы, что яблоки, в них проку нет, одно баловство», – говорил он, жуя хлебный мякиш и запивая его молоком. Деревья яблоневые он, однако, уважал.

В сторожке была плита, на ней мы готовили себе пищу. Первые два дня дед меня к плите не подпускал, потом доверил сварить пшенную кашу, каша получилась не хуже дедовой; тогда он поручил мне обязанности повара.

В моем распоряжении было два чугунка, три мешка на полке; один мешок с горохом, другой с пшеном, третий с гречневой крупой. Была банка с салом, лук.

Деду готовить еду давно, наверно, надоело, мне ж это было внове, и я делал с охотой, даже пытался экспериментировать. Однажды накрошил в пшенную кашу яблок – и получилось вкусно, дед похвалил. Осмелев, я на другой день накрошил яблок в гороховый суп. Суп получился не очень-то хороший, даже противный на вкус, но я подумал, что, быть может, это только мне так кажется, а деду понравится. Однако когда дед попробовал варево, я сразу понял, что дело неладно. Он сморщился, стал отплевываться.

– Ты что это, жабий хвост, подсмеяться над стариком задумал? – сердито сказал он. – Пакость какую сготовил!

– Да я, дедушка, только испробовать хотел…

– Бить надо за такую пробу! Остуди да собаке снеси. Сколько добра испортил!

Я снес суп Альме, но и та ела его неохотно.

После этого случая я уже не вводил новшеств в кулинарию.

В саду мне жилось хорошо. Погода стояла ясная, теплая; белые сквозистые облака плыли над садом, почти не заслоняя солнца, клинья журавлей тянули на юг, и было что-то торжественное и многозначительное в их ровном, плавном полете; когда я глядел на них, мне становилось и грустно и весело, и какая-то легкость вступала в тело. Я отвязывал Альму от её будки и бежал с нею между яблонь по узким, мягким, поросшим темной травой дорожкам. Паутина бабьего лета липла к лицу, к рукам, порою с ветвей, задетых мною, падали тяжелые яблоки, точно они только и ждали этого мига. Ленивая толстая собака шумно, добродушно дышала за моей спиной. Бежать было легко, – сама земля так и текла под ноги, только знай перебирай ногами.

Набегавшись вдосталь, я садился в тень яблони, возле сторожки, и отдыхал; Альма, довольная, что ее оставили в покое, ложилась в сторонке, положив голову на мохнатые лапы, и опасливо поглядывала на меня: не выдумал бы еще чего-нибудь.

Приходил дед, садился рядом со мною и говорил:

– Эк ты разбегался, шуму сколько наделал. Яблоня шуму не любит, яблоня – дерево серьезное; это тебе не ветла, не осина. Походи-ка, опадыши подбери, в кладовушку снеси. А потом веток сухих насбирай.

Я не только бегал с собакой попусту – все время находилась какая-нибудь работа. Но и труд был приятен, приятно было знать, что не зря здесь околачиваюсь.

Натаскав веток, собрав опавшие яблоки, я отдыхал, – и отдых был тоже приятен. Из низины, что начиналась за садом, тянуло горьковатой осенней прохладой; на бугре за оврагом, как золотые факелы, стояли березы, и листья золотыми искорками облетали с них, гасли в сонной траве.

Почему осень считают порой умиранья и тленья? Кто-то сказал так – и все поверили. Но что умирает осенью? Только цветы и травы, да и то не все, однолетние. А разве умирают деревья? Они лишь сбрасывают свою обносившуюся одежду, чтобы по весне надеть новую.

А звери, а птицы? Именно осенью они здоровее всего, они отъелись, пожирнели за лето и вовсе не собираются умирать.

Осень насыпает зерно в закрома, наполняет бочки виноградным соком, – осенью человек справляет праздник урожая, радуется своему труду. Где здесь тленье и умиранье! Зачем обижать веселую, добрую осень!..