Текст книги "Щит и меч. Книга вторая"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Нелепость такой смерти терзала душу, приводила в бешенство.

Бессмысленно напрягать все свои душевные силы, готовиться к смерти, как к некоей вершине. Он может вопить, рыдать, молить о пощаде. Он может заниматься этим сколько угодно. Это будет только естественно для Иоганна Вайса, ставшего жертвой борьбы двух секретных служб, жалкой жертвой грызни между властителями рейха. И Вайсу нет нужды и не для чего сохранять человеческое достоинство перед смертью.

Но Александр Белов все же решил отвергнуть логику таких мыслей. Ведь существовал еще Вайс, тот Вайс, каким он стал. Ведь этот, нынешний Вайс во многом отличался от того, прежнего, с которым он начал свой путь. Он стал личностью в своем роде. И с этой личностью, возможно, кое-кому приходится считаться.

Белов, взвешивая все шансы на спасение, пришел к выводу, что если бы Иоганн Вайс, живущий в мире подлости, и пошел на сделку, то это была бы только никчемная отсрочка, купленная ценой слабодушия. А именно к этому понуждали Вайса двое людей, поочередно являвшихся к нему в камеру. Первый, приторно вежливый, по-видимому юрист по образованию, приходил один раз в неделю. Терпеливо, логично и настойчиво он убеждал Вайса сообщить все, что ему известно о деятельности в Берне агентов тайной дипломатии Шелленберга. За это он сулил ему помилование. С ним, воспитанным и образованным человеком, Вайс держал себя нагло, угрожая возмездием со стороны Вальтера Шелленберга. Юрист тихо и убежденно отвечал:

– Даже если упомянутой вам личности станет известно о месте вашего пребывания, вряд ли она теперь проявит к вам интерес, ибо знает, что здесь умеют заставить человека развязать язык. И в силу этих обстоятельств вы не представляете уже никакой ценности.

– Значит, если вы меня потом и выпустите на свободу, эта личность сделает все, чтобы расправиться со мной за длинный язык?

– Несомненно, – соглашается юрист. – Но другая личность, которая заинтересована в вашей информации, располагает достаточными возможностями, чтоб экспортировать вас, допустим, в Испанию.

– Чтобы там ребята Шелленберга расправились со мной?

– Это будет зависеть от вашего таланта конспиратора.

– А что мне помешает сообщить из Испании Шелленбергу, какую комбинацию вы проделали со мной?

– Это бессмысленно. Шелленбергу своевременно будут предъявлены ваши показания. Почему бы ему не поверить им?

– А потом он договорится с вашим главным лицом, и они сообща решат убрать меня.

– Это произойдет не сразу. И даст вам некоторое продление жизни. – Юрист улыбнулся, спросил: – Вы, надеюсь, заметили, насколько я с вами откровенен? Предельно, не правда ли?

– Ну, еще бы, – сказал Вайс, – дальше некуда!

Второй человек приходил в камеру Вайса только по пятницам – в день, когда в тюрьме производились казни и экзекуции.

Этот был низкорослый, с толстой шеей, широкоплечий, с тугим, выпуклым пузом и неподвижным, мертво застывшим лицом.

Войдя в камеру, он прежде всего проверял, достаточно ли крепко связаны руки у заключенного. Потом снимал с себя пиджак, аккуратно клал его на табурет, засучивал рукава и, натянув перчатки из толстой кожи, молча, опытно, так, чтобы смертельно не искалечить, бил Вайса в продолжение двадцати минут. Садился, отдыхал, а потом повторял все снова. Перед уходом спрашивал:

– Ну? – И уходил, небрежно бросив: – До следующей пятницы.

Вайс вынудил себя в перерыве между избиениями разговаривать с этим человеком. Так, будто понимает его профессиональные обязанности и считает, что они не должны служить преградой для общения.

Вайс пошел на это потому, что с каждым разом ему все труднее было восстанавливать силы, готовиться к новому избиению.

А умереть от побоев он не хотел. Первое время, используя свой опыт занятий в боксерской секции «Динамо», он, чтобы ослабить побои, старался смягчить их, отшатываясь в момент нанесения удара. Но низкорослый разгадал эту хитрость и, избивая, стал прислонять Вайса к стене.

Пока палач отдыхал, присев на койку, Вайс, изможденно опираясь о стену спиной, боясь отойти от нее, чтобы не упасть, еле двигая разбитыми губами, рассказывал случаи об исключительной преданности собак своим хозяевам, об их уме и удивительной способности чутко улавливать настроение человека. Однажды он заметил в кармане пиджака своего истязателя собачий ошейник с поводком и решил попытаться смягчить булыжник его сердца разговорами о животных.

Но тот только молча слушал, потом со вздохом подымался и снова начинал усердно трудиться над Вайсом.

После трех недель таких посещений низкорослый, закончив сеанс, объявил:

– Ну-с, все. – Протянул Вайсу руку, спросил шепотом: – Заметили, никаких внутренних органов не повредил? А почему? Действительно, как и вы, имею ту же слабость. Из всех живых существ предпочитаю собак.

Процедуры избиений на этом окончились, так же как и посещения вежливого юриста, который после своих безуспешных попыток склонить Вайса к откровенности пожаловался:

– Как психолог, я вас понимаю. Вы настолько широко осведомлены в вашей методике, что у вас полностью атрофировался комплекс доверчивости, и в силу этого я лишен возможности с вами контрактироваться.

На несколько дней Вайса оставили в покое, потом однажды его разбудили, надели рубаху с отрезанным воротом, завязали на спине руки и повели. Сначала казнили двоих. Потом еще двоих. И когда Вайс и стоящий рядом с ним скрюченный, очевидно с поврежденным позвоночником, человек подняли уже головы, чтобы на них надели мешки, их обоих развели по камерам.

Потом еще и еще раз Вайса водили на казнь. Он возвращался в свою камеру живым, но с таким ощущением, что его уже трижды казнили.

И после этих трех несостоявшихся, но пережитых казней Иоганн впал в состояние безразличия ко всему. И когда он уличил себя в этом, из презрения к себе самому решил снова стать самым примерным заключенным, чтобы волей к действию перебороть давившую его свинцовую тяжесть пережитой смерти.

Вновь в камере все блестело, вновь Вайс занимался гимнастикой, полдня уходило на многокилометровые путешествия, во время которых он мысленно перечитывал любимые книги или разыгрывал в уме шахматные этюды.

Счет дням Вайс вел по количеству мисок с баландой, которые он получал. Ибо здесь, в камере, не было ни дня, ни ночи. С пронзительной яростью светила стоваттная лампа, казалось выедая глаза жгучим, как серная кислота, светом. Но после того, как посещение камеры Вайса этими двумя лицами прекратилось, стоваттную лампу заменили совсем слабосильной, красновато тлеющей двумя волосками. И в камере стало темно, как в яме, и холодно, как в яме. Очевидно, сильная лампа согревала воздух и не давала возникнуть непреодолимому ощущению озноба, который теперь беспрестанно мучил Иоганна.

Смертный приговор продолжал висеть над ним. Но он приучил себя не думать об этом.

На каждый следующий день он давал себе задание. Например, пройти пешком из Москвы до Баковки и снова вернуться в Москву, – значит, сорок шесть километров, сначала мысленно смотреть на правую сторону, а на обратном пути – на левую.

Он придумывал сложнейшие гимнастические упражнения, математические задачи.

Одно время он колебался: не уступить ли? Рассказать все, что ему известно о тайной дипломатии Шелленберга, и этим купить хотя бы временную свободу. Но, тщательно взвесив все «за» и «против», он пришел к выводу: если его не казнили до сих пор, то только потому, что не удалось вырвать из него никаких сведений. А когда он станет пустым, его уничтожат, как уничтожают использованные пакеты от секретных документов. Кроме того, очевидно, его стойкость внушила гестаповцам мысль, что в политической секретной службе он более важная фигура, чем они до сих пор предполагали.

А самое главное – над Шелленбергом и Мюллером стоит Гиммлер, и Шелленберг действует по поручению Гиммлера. И если Мюллер использует сведения Вайса против Шелленберга, об этом будет знать Гиммлер. Он помирит Шелленберга с Мюллером, и оба они после примирения (а может быть, и до него) постараются расправиться с Вайсом. Конечно, он мог бы увильнуть от их мести, уйти в подполье, например, в группу Зубова, но это значит погубить карьеру Иоганна Вайса, а чтобы проникнуть на место Вайса, многим советским разведчикам придется пойти на смертельный риск. Нет, надо бороться за свою жизнь во имя сохранения жизни Иоганна Вайса.

Даже тюремные надзиратели прониклись уважением к этому заключенному, приговоренному к смерти, который с таким упорством сопротивлялся физическому и психическому разрушению, казалось неизбежному в условиях, когда каждый новый день может стать последним днем.

Камера Вайса блистала чистотой, которую он наводил с редким усердием.

Он был дисциплинированным заключенным, бодрым, приветливым и никогда не терял при этом чувства собственного достоинства.

Постепенно Вайсу удалось сломить двух надзирателей – старых профессионалов тюремщиков, у которых заключенные вызывали меньшее любопытство, чем кролики в клетках.

Они почувствовали к Вайсу нечто вроде расположения, как к образцовому заключенному, и стали оказывать ему мелкие услуги. Вайс получил возможность читать книги. В углубленном, отрешенном чтении он обретал душевное равновесие, способность наблюдать за собой как бы со стороны. И когда он обрел эту способность, он проникся к себе доверием, спокойной уверенностью в том, что не утратит теперь контроля над собой ни при каких обстоятельствах.

В конце июля за Иоганном внезапно пришли надзиратели. Он подумал: «Поведут на казнь».

И удивился, что не впадает в прострацию и не испытывает ни содроганий ужаса, ни даже желания думать о чем-нибудь значительном в эти последние минуты.

Должно быть, он так устал размышлять о смерти, что разучился страшиться ее. Но его повели не туда, где совершались казни, а на этаж выше, где находились общие камеры.

Идя по коридору, он слышал, как хлопали железные двери, шаркали по бетонному полу чьи-то ноги, стучали кованые каблуки охраны.

Мимо него прошел немецкий генерал со скрученными на спине руками и разбитым лицом. Спина генерала казалась вогнутой – с такой силой два эсэсовца подталкивали его сзади стволами автоматов.

Общая камера, где неожиданно для себя оказался Вайс, напоминала армейскую казарму – столько здесь было офицеров. Но выглядели они как вояки, только что сдавшиеся в плен неприятелю, заставшему их врасплох.

Противник сорвал с них погоны, выдрал вместе с сукном мундиров знаки наград; некоторые были избиты, двое со следами ранений лежали на полу.

Кроме армейских, здесь были и люди в штатском. Один почему-то в шелковой пижаме и домашних меховых туфлях.

Койки в три этажа, наподобие этажерок, все оказались заняты старшими офицерами. Остальные или сидели, или лежали на бетонном полу.

В отдалении от всех сидел, прислонившись спиной к стене, человек в штатском. Окровавленная голова его бессильно свесилась на грудь, он был без сознания, но на него никто не обращал внимания.

Вайс налил в металлическую кружку воды, взял пачку бумаги, лежащей на полочке над парашей, скатал из нее тугие шарики, положил их на пол, зажег и на этом крохотном костре согрел в кружке воду, обмыл голову раненому и обложил рану такой же бумагой. Потом оторвал от подола своей нижней рубахи длинный лоскут и перебинтовал его голову.

Вайс заметил, что заключенные внимательно следят за его манипуляциями. Закончив, он поднялся с пола, оглядел всех и сухо заметил:

– Однако, господа, это не по-солдатски, – отказать в помощи раненому.

– Это что, поучение? – раздраженно спросил белобрысый офицер.

– Да, – сказал Вайс, – поучение. – И посоветовал: – Берегите нервы, они вам еще пригодятся.

Направил к койке, где сидел, свесив ноги, седовласый офицер, по-видимому старший здесь по званию, так как остальные взирали на него с некоторой почтительностью. Втянулся перед ним, представился:

– Обер-лейтенант Иоганн Вайс, приговорен к смертной казни через повешение.

И вдруг с верхней койки Вайс услышал изумленный голос Гуго Лемберга:

– Мой бог! Вы живы?

Вайс улыбнулся Гуго. Тот спрыгнул с койки на пол, обнял его.

– Не могу сказать, что рад видеть вас здесь, но солгал бы, если бы скрыл свое чисто эгоистическое удовольствие от нашей встречи, – признался Иоганн.

– Вы молодцом держитесь!

– А что мне еще остается?

– Вы знаете, что произошло?

Вайс покачал головой.

Гуго стал шептать ему на ухо:

– Помните полковника Штауфенберга, ну, того, без руки, вы познакомились с ним у меня?

Вайс кивнул.

– Полковник совершил покушение на жизнь Гитлера, но неудачно, бомба взорвалась, а Гитлер спасся. Говорят, он при этом произнес историческую фразу: «Ох, мои новые брюки – я только вчера их надел!»

Лицо Гуго дергалось, глаза блестели, зрачки были расширены, он истерически рассмеялся.

– Может, дать вам воды? – спросил Вайс.

– Нет, не надо. – Гуго удержал Вайса и зашептал, задыхаясь: – Вы не представляете все той бездны предательства, трусости, которая открылась в этом заговоре против Гитлера! – Произнес с отчаянием: – А вот я не успел застрелиться, как другие. И теперь меня повесят. Повесят, да?

– А Штауфенберг?

– Его расстреляли вместе с прочими во дворе, при свете автомобильных фар. Расстреляли те, кто сразу же изменил делу, узнав, что фюрер жив. Расстреляли еще до прибытия эсэсовцев, чтоб замести за собой следы, а теперь некоторые из тех, кто расстреливал, тоже здесь – вон один из них лежит на койке. – Крикнул исступленно: – Все погибло, Вайс, все! – Помолчал. Потом сказал хриплым голосом: – Последние слова Штауфенберга перед расстрелом были: «Да здравствует вечная Германия!» – Спросил с надеждой: – Но вы, возможно, заметили – мои взгляды отличались от воззрений Штауфенберга? «Да здравствует великая Германская империя!» – вот что бы я крикнул, будь я на его месте.

– Очевидно, вам еще представится такая возможность, – сдержанно сказал Вайс, поняв, что даже перед лицом смерти Гуго Лемберг считает должным подчеркнуть отличие своих политических позиций от позиций Штауфенберга.

Но, как бы там ни было, благодаря Гуго все эти заключенные здесь офицеры признали в Вайсе человека своего ранга и прониклись к нему доверием. Иоганн довольно быстро занял среди них положение старшего, и не только как многоопытный заключенный, но и благодаря своему умению организовывать любых людей в любых условиях.

Он предложил, чтобы всем раненым и избитым были предоставлены места на койках. Исключение сделал для седовласого полковника, заметив, что единственно, кому предоставляется здесь преимущество, – это престарелым людям.

Так как во время длительного пребывания в тюрьме он стяжал у персонала репутацию образцового заключенного, ему удалось выпросить у надзирателей кое-какие медикаменты.

Нескольким заключенным удалось сохранить обручальные кольца. Вайс посоветовал использовать их для подкупа надзирателя, с тем чтобы можно было по какому-нибудь одному адресу переслать общее послание близким, с коротким, возможно – прощальным, приветом от каждого.

Он даже определил количество слов: по десять на человека. Ибо длинное послание или несколько посланий надзирателю трудно будет спрятать и тайком вынести из тюрьмы. Чернила Вайс изготовил, зная химический состав полученных медикаментов. Перо сделал, расплющив обнаруженную на мундире у одного из офицеров обломанную булавочную застежку от медали за зимнюю кампанию 1941–1942 годов в России.

В течение первой недели почти треть заключенных была уведена на казнь сразу же после допроса.

Вайс всеми силами старался облегчить пребывание в камере заключенных офицеров, хотя не все они вызывали симпатию и далеко не все заслуживали участия.

Например, полковник, высоко оценивая боеспособность дивизий СС, сетовал лишь на то, что фюрер не изъявил желания сформировать подобные же привилегированные части из состава армии вермахта. Они могли бы с не меньшим успехом выполнять функции СС, а также функции зондеркоманд гестапо, энергично очищающих оккупированные территории от избыточного и сопротивляющегося законам победителей населения.

Особенно его возмущало то, что приказом Гитлера от 22 декабря 1943 года существовавшие в частях вермахта с 1942 года «офицеры попечения» (называвшиеся тогда политическими офицерами) были выделены из системы войсковых контрразведывательных органов («1-Ц») и подчинены непосредственно начальникам штабов, с переименованием в «офицеров национал-социалистского руководства» (сокращенно – НСФО). На должность НСФО назначались, как правило, руководящие работники национал-социалистской партии, не имеющие никакого военного опыта и не нюхавшие фронта. Подбором офицеров руководил Борман, и фактически НСФО подчинялось его партийной канцелярии.

Полковник, собирая морщины на низком, упрямом лбу, изрекал гневно:

– Полагаю, что заслуживаю расстрела, как офицер, но не виселицы, как государственный преступник, ибо я остаюсь верен тем целям, которые преследовал фюрер. Руководители путча приводили доказательства, свидетельствующие о том, что рейхсфюрер Гиммлер уведомлен о нашем недовольстве Гитлером и сочувственно относится к нам. И в новый состав правительства военной диктатуры войдут наиболее опытные генералы, способные подавить всякое недовольство масс с не меньшей решительностью, чем СД, СС и гестапо.

– Значит, участники путча находились под покровительством Гиммлера? – спросил Вайс.

– Увы, это можно назвать не более чем снисходительным попустительством, – печально вздохнул полковник. – Но мне кажется, – перешел он на еле слышный шепот, – что рейхсфюрер был взбешен не столько тем, что совершилось покушение на жизнь фюрера, сколько тем, что оно оказалось безрезультатным. И не случайно он одним руководителям заговора дал возможность и время покончить самоубийством, а других велел без допроса расстрелять на месте.

– Вы объясняете это только тем, что он хотел уничтожить свидетелей своего, как вы выражаетесь, «снисходительного попустительства»?

– Нет, – покачал головой полковник, – не только этим. Гиммлер, несомненно, умный и дальновидный человек. Будучи информирован о ходе подготовки путча, он, очевидно, предвидел всю опасность его.

Лицо Вайса выразило удивление.

– Я имел в виду ту огромную опасность, которая угрожала рейху в случае успеха покушения. Это развязало бы действия широких, оппозиционных фашизму слоев населения нашей страны, и красные, выйдя из подполья, сумели бы возглавить их. Таким образом, мы могли стать невольными виновниками революционного восстания, и за это нас следовало уже не повесить, а растерзать, утопить в нечистотах, а наши имена предать вечному проклятию. – Полковник заявил пылко: – И когда я до конца осознал это, я убедился, что заслужил казнь, и готов к ней!

– Ну что ж, – усмехнулся Вайс, – вы мужественный человек, если с такой твердостью готовы встретить смерть.

– Но мы оказались простофилями, – горестно воскликнул полковник, – потому что дали примкнуть к своему заговору младшему офицерству, мыслящему иначе, чем мы, старшее поколение! Особо опасным оказался Штауфенберг – наиболее активное лицо в организации путча. К сожалению, мы слишком поздно узнали, насколько эта фигура зловредна. Штауфенберг стал настаивать на блоке не только с различными оппозиционными группами, но даже с левыми социалистами и, представьте его наглость, – с коммунистическим подпольем. Мало того: он предлагал вступить в переговоры с Россией!

Но он завоевал такое доверие и авторитет среди молодых офицеров, что нам трудно было с ним бороться. Кроме того, он человек ошеломляющей отваги и твердости духа и оказался единственным из тех нас способным на террористический акт, – другого такого не было.

– Значит, вы вынуждены были ему кое в чем уступать?

– Конечно! Например, четвертого июля Штауфенберг должен был встретиться с лидерами коммунистического подполья. И мы даже не смогли оспорить это его чудовищное решение.

– И встреча состоялась?

– Нет, – сказал полковник. – Кажется, кто-то из наших благоразумно уведомил Гиммлера о наличии внутри нашего заговора опасного течения, представленного левыми социал-демократами, готовыми заключить блок с коммунистами, а также о дне предполагаемой встречи Штауфенберга с лидерами коммунистического подполья. Не знаю почему, в назначенный день Штауфенберг не смог прийти на эту встречу, когда гестапо совершило налет, и коммунисты были схвачены. Я после этого беседовал со Штауфенбергом, он, с еще более ожесточенной решительностью извращая нашу цель, высказывал намерение довести заговор до степени широкого демократического движения. И уже сделал в этом направлении немало. Да, – задумчиво повторил полковник, – Штауфенберг – это зловещая фигура, и чем больше я о нем думаю, тем больше каюсь в своем заблуждении.

Но тут же полковник твердо заявил:

– Несомненно, в случае успешного проведения Штауфенбергом акции мы, старые офицеры, предприняли бы все меры, чтобы внушить массам величайшую скорбь и сожаление по поводу злодейского убийства фюрера. И как восприемники его величия во имя рейха предали бы позорной казни его убийцу. Народ должен знать, что всякий поднявший руку на главу империи или его сподвижников – величайший преступник.

– Ловко! – сказал Вайс. – Выходит, Штауфенбергу угрожала смерть не только в процессе покушения на Гитлера, но и от руки тех, кто возглавлял заговор?

Полковник величественно кивнул в знак согласия.

– Иначе мы все перед лицом истории были бы причислены к тем злодеям, которые в разные времена покушались на жизнь монархов.

– Вы монархист?

– Нет. Эта форма управления старомодна. Только правительство военной диктатуры имеет право на всю полноту неограниченной власти. В современном мире это единственная власть, способная держать народ в подчинении и решать все проблемы средствами военного насилия как внутри страны, так и вне ее.

– У вас стройная концепция, – заметил Вайс. – И как вы могли пойти против фюрера, в сущности разделяя его стремления?

– Фюрер должен был бы сам пожертвовать своей жизнью, – хмуро сказал полковник, – ради того, чтобы мы могли свободнее осуществить его идеалы. Он слишком сфокусировал на своей личности эти идеалы. Чтобы добиться их осуществления, нам следовало пожертвовать фюрером. Принеся его в жертву, мы с новыми силами смогли бы, объединившись, бороться за свои идеалы в контакте с западными державами. Свои мысли я изложил на бумаге – это нечто вроде политического завещания. И, полагаю, вместо сентиментального послания близким, вы должны сделать все возможное для того, чтобы мое завещание попало в руки тех, кому оно предназначено. Вы понимаете всю важность подобного документа? В сущности, это даже не просьба, а приказание.

Вайс возразил:

– Только в том случае, если большинство заключенных согласится отказаться от письма родным и заменить его вашим, так сказать, завещанием.

– Но они же не согласятся! – сердито воскликнул полковник. – Здесь слишком пестрое общество, среди них есть и такие, что придерживаются взглядов Штауфенберга.

– А вы попробуйте ознакомить их с вашим документом, – посоветовал Вайс. – Эти люди – тоже часть Германии, о судьбе которой вы так печетесь.

– Пожалуй, я это сделаю, – с некоторым колебанием в голосе произнес полковник. Но потом, после долгой паузы, объявил: – Нет, здесь слишком много нежелательных лиц. – Достал из-под матраца сложенные в тетрадку листы бумаги, попросил: – Возьмите, – может, вы все-таки найдете способ сохранить этот документ и передать его кому-либо.

– Я не могу гарантировать вам, – сказал Вайс, – что он попадет в руки тем адресатам, на которых вы рассчитываете.

– Ну что ж, – согласился полковник, – пусть это будет кто угодно. – Иронизируя над самим собой, заявил: – Очевидно, я соглашаюсь на это только из тщеславия. Но пусть будет так.

Полковника основательно отделали на первом же допросе. Его приволокли в камеру и бросили на пол полутрупом.

Придя в сознание, полковник сказал Вайсу:

– Я изложил им все, что говорил вам, и вот видите… – Он хотел поднять руку к лицу, но у него не хватило сил.

– Они вам не поверили? – спросил Вайс.

– Пожалуй, поверили, – сказал полковник. – Но потребовали, чтобы я дал сведения о генералах – участниках заговора. Я отказался: это противоречит моим понятиям о чести.

– А о младших офицерах вы тоже ничего не сказали? – спросил Вайс.

– Как старший офицер, я имею право оценивать их всесторонне, – туманно ответил полковник.

На следующий день полковника отвели на казнь. Он мужественно отказался от полагающейся ему порции шнапса, так же как и от таблеток опиума, которыми торговали надзиратели.

Прежде чем уйти, он обошел всех офицеров, каждому пожал руку и пожелал встретить смерть с тем же присутствием духа, как и он.

От прощания со штатскими заключенными полковник уклонился. Он ушел, твердо ступая, и даже не оглянулся в дверях.

Гуго Лемберг сказал Вайсу, что центральная группа заговора до конца 1943 года была против убийства Гитлера – из опасения, что это развяжет антифашистскую борьбу широких масс. Заговорщики лишь стремились добиться отставки фюрера, чтобы придать перевороту характер законной смены главы рейха. К тому же Даллес рекомендовал связанным с ним представителям заговорщиков не предпринимать никаких действий до того, как армия союзников высадится в Европе.

Покушение на Гитлера должно было совпасть с высадкой союзников. Новое правительство Германии снимет войска с Западного фронта. Армия союзников, оккупировав Германию, сама подавит возможность революционного антифашистского восстания. Таким образом, войска вермахта будут освобождены для контрудара по наступающей Советской Армии. Все силы будут брошены на это.

– Но полковник, например, – с усмешкой сказал Гуго, – был противником капитуляции Германии перед США и Англией. По его мнению, она могла быть воспринята как общее военное поражение Германии. Он был и против оккупации страны англо-американскими войсками: подавить антифашистские силы должна, по его мнению, сама германская армия, внушив таким способом народным массам надлежащее уважение к новому германскому правительству. Наивность солдафона! – насмешливо заключил Гуго.

– Разве? – усомнился Вайс.

– Безусловно. Дело в том, что нам, военным, с самого начала следовало опереться на наиболее влиятельные силы Германии, тогда наш путч имел бы все необходимые гарантии.

– Что же это за силы?

– Промышленные круги рейха, – сказал Гуго. – Но, увы, многие из этой среды были против смены Гитлера. Они хорошо помнили, как решительно он в свое время расправился с коммунистическим движением. И с какой смелостью и последовательностью осуществил полное подчинение сил нации экономическим интересам магнатов промышленности. Кроме того, – понизил голос Гуго, – мне кажется, до сведения Гиммлера дошло, что некоторые наши генералы колебались, признать ли его новым фюрером рейха или не признать. А ведь им было известно, что та кандидатура имела решительную поддержку со стороны правящих кругов США и Англии. И я предполагаю, что если бы покушение на Гитлера прошло успешно, Гиммлер незамедлительно обрушил бы на большинство участников заговора всю мощь карающих сил СС с гестапо.

– Значит, заговор безнадежен?

– Нет, почему же? – угрюмо возразил Гуго. – Если бы, как предлагал Штауфенберг, мы объединились с широким демократическим фронтом, возможно, все было бы иначе. Но я не за такую Германию, я противник такой Германии.

– А немецкий народ какую предпочел бы Германию?

– Народ только тогда надежный фундамент для здания государства, когда он прочно утрамбован сильной властью. – Широко обведя рукой нары, на которых лежали заключенные, Гуго со злой насмешкой заявил: – Если бы сейчас здесь вдруг оказался русский коммунист, представляю, как бы он злорадствовал.

– Почему же? – спросил Вайс.

– Потому, – ответил Гуго, – что русским нужен Гитлер как ненавистный символ самой Германии, как мишень. А мы не смогли лишить их этой мишени…

– Наивно! – сказал Вайс. – Вы хотели сменить фюрера Гитлера на фюрера Гиммлера. Мишень же Советской Армии – немецкий фашизм. Вы сами это отлично знаете из перехватов заявлений советского правительства.

– Да, пожалуй, – уныло согласился Гуго. – Действительно, больше всего мы боялись не того, что верные Гитлеру части СС могут уничтожить нас, а того, что убийство Гитлера будет воспринято как сигнал к революционному восстанию. Мы боялись и того, что советские войска нанесут окончательное поражение нашей армии прежде, чем американские и английские части начнут продвигаться по нашей территории. – И вдруг, будто только сейчас осененный внезапно возникшей мыслью, Гуго спросил живо: – А почему вы осуждаете некоторые мои высказывания?

– Мне небезразлично, за что вас собираются казнить здесь! – сказал Вайс.

– А мне, знаете, теперь уже наплевать, казнят ли меня как единомышленника Штауфенберга или как противника его заблуждений. Важно одно – смерть все и всех уравнивает. – Гуго добавил с усмешкой: – Каждый живой мыслит по-своему, но все мертвые воняют одинаково. Жаль, что здесь я не могу предложить вам проверить это на практике: ведь вас, очевидно, тоже скоро повесят.

– Да, – сказал Вайс и потрогал пальцем шею. – Очень любезно, что вы напомнили мне об этом.

– Простите мою маленькую месть, но мне показалось – вы как будто умаляете значение нашего заговора…

Два молодых офицера, Юргенс и Брекер, вернувшись после короткого, беглого допроса, в конце которого им сообщили, что они будут приговорены к казни, находились в состоянии глубокого отчаяния. Не близость казни – к известию о ней они отнеслись с достойным мужеством – ужасала их. Они поняли по ходу допроса, что среди генералов, возглавлявших заговор, оказались доносчики. Эти предатели назвали гестапо фамилии участников и сообщили ряд подробностей заговора. А другие генералы в день 20 июля, когда было назначено убийство Гитлера, проявили трусость, нерешительность. Они бездействовали, взвалив все на Штауфенберга. Узнав, что Гитлер после взрыва бомбы остался жив, эти генералы лишь покорно ожидали возмездия и не предприняли ничего, чтобы дать возможность спастись своим младшим сообщникам.

Всю ночь Вайс провел с этими молодыми офицерами.

Юргенс с ожесточением говорил, что теперь он понял: многие генералы, снятые Гитлером с постов за поражение на Восточном фронте, стали участниками заговора только из чувства мести, чтобы потом свалить на Гитлера свои военные неудачи.

Брекер рассказывал, что Штауфенберг, как и те, кто разделял его взгляды, считал, что прежде всего надо добиться капитуляции армий вермахта на Восточном фронте. Но теперь, в отчаянии повторял молодой офицер, теперь, когда заговор провалился, самое ужасное не то, что многие участники его казнены, а другие еще будут казнены. Что такое их смерть по сравнению с тем, что не удалось предотвратить гибель сотен тысяч немецких солдат на Восточном фронте?