Текст книги "Щит и меч. Книга вторая"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Так, он терпеливо выслушал Кейтеля, который, прежде чем обсудить с ним некоторые свои финансовые дела, сказал доверительно:

– Фюрер не утратил надежды, нет. Князь Гогенлое еще может от его имени договориться с англо-американцами. Особые надежды он возлагает на США. Если б вы видели фюрера, когда он получил извещение о смерти Рузвельта! Он радовался от всего сердца, как ребенок. Вы знаете, он пуританин, не пьет ни капли спиртного, а тут потребовал шампанского. Почему только это произошло так поздно? Если бы на год раньше! Трумэн слишком поздно стал президентом. – Сказал раздраженно: – Мы давно знали о его симпатиях к нам и могли бы ему помочь в свое время – подбросить способных агентов, чтобы устранить Рузвельта. Гейдрих умел устраивать такие дела с безупречным изяществом. Не то что Гиммлер. Что такое Гиммлер? Тупица. Фюрер не простит ему оплошности с концлагерями. Борман расценивает переговоры Гиммлера с агентами англичан и американцев как измену и ставит вопрос об его исключении из нацистских рядов. Но главное – концлагеря. И он еще посмел поставить исключительно себе в заслугу истребление одиннадцати миллионов! И не смог справиться с остальными. В каких условиях? Наиболее благоприятных! Да за это повесить мало!

Вилли почтительно доложил Кейтелю, какие меры приняло административно-хозяйственное управление СС, чтобы оформить текущие счета в банках нейтральных стран на подставных лиц. Их имена вписываются в документы, изготовленные техническим отделом СД, и вручаются тем, для кого и сделаны эти вклады.

– Отлично, – сказал Кейтель. – Я еще подумаю над тем, какой способ будет для меня наиболее приемлемым.

Толпясь в гараже в парадных мундирах, все эти руководящие деятели империи говорили друг с другом шепотом, сохраняя на лицах скорбное, торжественное выражение, какое бывает на похоронах. Все они испытывали те же чувства, какие овладевают людьми, когда умирает сверстник: каждый боязливо и с тревогой думает, нет ли у него самого симптомов болезни, от которой скончался покойный.

И так же, как на похоронах любят говорить о светилах медицины, которые могли бы своим вмешательством спасти покойного, так же с особой надеждой присутствующие осведомлялись друг у друга, намереваются ли Трумэн и Черчилль «спасти» германскую империю для новой войны против России.

Генрих, переходя от одной группы к другой, внимательно слушал эти разговоры. И, слушая, о чем говорят между собой обреченные, он думал об Иоганне Вайсе – друге своем, который, рискуя жизнью, вытащил его из этой бездны и сделал борцом за новую Германию.

Генрих не собирался возвратиться в тот дом, где он жил и где Вилли Шварцкопф устроил свою канцелярию.

Еще накануне он извлек из сейфов Вилли множество документов, свидетельствующих о злодеяниях нацистов.

Генрих выполнил поручение Иоганна Вайса: в руках у него оказались неотвратимые улики, которые потом можно будет предъявить от имени новой Германии на суде над гитлеровскими военными преступниками, над фашизмом. Часть этих документов впоследствии и была передана Международному трибуналу в Нюрнберге.

Все эти бумаги он спрятал в тайник, указанный ему профессором Штутгофом. Профессор дал Генриху явку в одну из немецких подпольных организаций в рабочем районе Веддинга. Здесь Генрих, переодетый в простую одежду, и укрылся на время в квартире многодетного рабочего, коммуниста Отто Шульца.

Генрих рассказал Шульцу, что его дядя Вилли Шварцкопф подстроил убийство своего брата, и он, Генрих, хотел застрелить убийцу отца, но один русский товарищ запретил ему это.

Шульц с глубоким сочувствием слушал Генриха.

– Этот русский, несомненно, ваш самый большой друг, – сказал он. – Он хотел, чтобы вы стали борцом с фашизмом не только потому, что один из фашистов убил вашего отца.

– Да, – сказал Генрих, – он такой, мой Иоганн…

– Он немец?

– Нет, – сказал Генрих, – настоящий русский. Но он коммунист, как и вы. – Добавил гордо: – И он за немцев – таких, как вы и ваши товарищи. – Помолчал и тихо закончил: – Но, кажется, Иоганн погиб…

– Не знаете, при каких обстоятельствах?

– Он спасал заключенных в концлагерях. Там были люди всех национальностей – из тех стран, которые поработили фашисты, десятки тысяч людей. Он любил говорить, что человек только тогда счастлив, когда он служит людям…

– Вы не знаете его настоящего имени?

– Нет, – сказал Генрих. – Но он спас меня, спас от чего-то более страшного, чем смерть…

72

Сознание медленно возвращалось к Иоганну Вайсу, но очнулся он внезапно, как от удара, когда увидел перед собой смутный, колеблющийся силуэт Барышева.

Постепенно силуэт уплотнялся, словно изображение на экране, которое сначала было не в фокусе, а потом вдруг сразу приобрело четкость.

На широкие плечи Барышева был наброшен халат, режущий глаза своей белизной. Барышев, кряхтя, опустился на стул возле койки и, будто они виделись только вчера, сказал своим обычным голосом, как всегда деловито и озабоченно:

– Ты чего же это, Белов, такой не очень веселый? – Наклонился, прижался своей гладко выбритой щекой к лицу Иоганна, выпрямился: – Ну, здравствуй! – Сказал: – На улице жара, а у тебя здесь хорошо, прохладно. – Вытер платком шею, осмотрелся. – Палата персональная. – И стал выкладывать на тумбочку из кульков фрукты и разную снедь.

Вайс внимательно и недоверчиво смотрел на Барышева, ожидая, когда этот призрак вновь заколеблется и растает, как таяли вещи, которые он до этого пытался разглядеть, чтобы установить, сохранилось ли у него зрение. Но с появлением Барышева все предметы в палате приобрели твердую устойчивость и существовали уже не как силуэты, а во всей своей вещной плотной основательности.

Обернувшись к медицинской сестре, которая с несколько ошеломленным и растерянным лицом стояла у двери, Барышев попросил умильным тоном:

– Нам бы, сестрица, чайку с хорошей заваркой, по-московски. Можно? А то вы, по всему видать, его, как фашиста, только спитым поили.

– Ничего подобного, – строптиво возразила сестра, – обслуживали на уровне своего офицерского состава.

– Ладно, – добродушно согласился Барышев. – Так, значит, чайку на этом же уровне.

Когда полковник Барышев прибыл теперь уже в гарнизонный госпиталь, расположенный в небольшом немецком городке, где, по полученным сведениям, должен был находиться на излечении Белов, дежурный врач, проверив списки, сообщил ему, что никакого Белова у них нет и не было. Есть несколько больных и раненых советских офицеров, но тот, кого ищет полковник, среди них не числится.

– А все-таки, может быть, есть еще какой-нибудь раненый, находящийся на излечении? – настаивал полковник.

– Есть немец, офицер СД. – Врач поднял брови и заявил решительно: – Но как медик я возражаю, чтобы вы его сейчас допрашивали. Это может окончательно нарушить его психику. Травматические повреждения оказались весьма серьезными. – Предложил: – Если желаете, можете взглянуть на него госпитальную карту. – Объяснил: – Матерый фашист. – И тут же счел необходимым добавить: – Но мы относимся к нему не как к военному преступнику, для нас он только раненый, находящийся на излечении.

– Разрешите взглянуть, все-таки любопытно.

Врач подал Барышеву историю болезни.

«Гауптштурмфюрер Иоганн Вайс», – прочел Барышев, и ему понадобилась вся его воля, чтобы сохранить спокойствие.

– Ну, и что это за птица? – вяло спросил Барышев, жадно поглядывая на графин с водой.

– Это человек, исключительно преданный фашизму. Даже в состоянии глубокой психической травмы, сопровождающейся общей подавленностью и временным ослаблением зрения, слуха и функций конечностей, он сохраняет представление о себе как о нацистском «герое». Правда, – продолжил после небольшой паузы врач, – его психоз несколько своеобразен: ему кажется, будто он среди своих, в немецком госпитале. И, чтобы не вызывать дополнительных волнений, мы всячески стараемся не разубеждать его. Он в очень плохом состоянии, и, если узнает, что находится в плену, это может привести к летальному исходу.

– Так. – Барышев помолчал немного, потом, будто спохватившись, одобрил: – Я, конечно, не медик, но полагаю, с точки зрения психиатрии, ваш метод научно обоснован.

– Несомненно, – сказал доктор.

Барышев неверными пальцами взял папиросу, сунул ее в рот обратным концом, попытался зажечь, с отвращением бросил в пепельницу, спросил с трепетом:

– Ну, а как вы думаете – выздоровеет он?

Врач пожал плечами.

– Видите ли, – сказал он внушительно, – множественные ранения зарубцевались удовлетворительно. Но функции мозговой деятельности – это пока для нас тайна. Бывает, какой-нибудь внешний раздражитель воздействует так, что весь психический аппарат внезапно обретает утраченную устойчивость. Но может быть и обратное. Мы рассчитывали на лечение длительным сном. Этот общий отдых нервной системы дает обычно наиболее благоприятные результаты.

– И что же, он спит?

– Представьте, даже самые эффективно действующие препараты снотворного бессильны. И мало того, больной притворяется, что спит: веки его реагируют на световые раздражители, а у спящих этого не бывает.

– Слушайте, – жалобно попросил Барышев, – разрешите мне стать этим самым благотворным раздражителем. Поймите, дорогуша, это же наш товарищ и, попросту говоря, самый обыкновенный герой.

Доктор изумленно уставился на него. Барышев взмолился:

– Разрешите, а? – Признался: – Я сам волнуюсь. – Попросил: – Дайте чего-нибудь, – пощелкал пальцами, – ну, вроде валерьянки, что ли… А то, знаете, тоже нервы.

В конце концов Барышев взял себя в руки и с первой минуты, как только вошел в палату к Белову, стал держать себя так, будто они все время были вместе и он только отлучился ненадолго, а теперь вернулся. Оглядывая узкую палату и как бы примериваясь, Барышев спросил Белова:

– Ты как, не возражаешь, если мне тут, у стеночки, коечку соорудят? – Объяснил: – Я, конечно, не раненый, но для докторов был бы человек, а болезни найдутся.

И когда по просьбе Барышева в палату внесли вторую койку, он переоблачился в больничную одежду и сказал:

– Люблю полечиться, хотя и не часто доводилось. К хирургам, правда, попадал – приносили. А вот так, чтобы своими ногами прийти, – все некогда. А все-таки свой организм уважать надо: ведь благодаря ему существуем. А мы все больше так: тело вроде тары, держит тебя, – значит, порядок. – Улегся на койку, предложил: – Поспим, что ли? – Осведомился тревожно: – Ты как, не храпишь?

Белов смотрел на Барышева пристально и тревожно.

Барышев надавил на кнопку звонка и, когда пришла сестра, а за ней врач, попросил:

– Вы все-таки меня обследуйте. – Пожаловался неопределенно: – Слабость. – И похлопал себя по покатому, мускулистому плечу. Спросил: – Может, ревматизм? Или даже температура?

Пока врач и сестра занимались полковником, он вел с ними бесконечные разговоры: интересовался, есть ли в пруду возле госпиталя рыба и на что клюет, как обстоит дело со снабжением, часто ли здесь бывает кино. Когда доктор и сестра вышли, Белов спросил с усилием:

– Они русские?

– Сестра – нет, типичная украинка, а доктор – сибиряк. – И Барышев добавил: – Он военнослужащий, она вольнонаемная.

– РОА, – сказал Белов.

– Ну вот! – воскликнул Барышев. – Откуда же им взяться здесь, в советском госпитале? – Попросил ласково: – Ты, Саша, успокойся. Оцени обстановку объективно, не торопясь, с анализом всех фактов. – Поворочался в постели. – Не спится. Тебе чего-нибудь такого не дают, чтобы с ходу в сон?

Белов прошептал:

– Дают. Но я их в руках перетираю, таблетки, а потом сдуваю, как пыль, чтобы не нашли, не знали, что я их не принял. – Сузил глаза. – Усыпить хотят, я понимаю.

– Это ты молодец, ловко придумал, – похвалил Барышев. – Однако одну одолжи от бессонницы. И себе возьми за компанию. А то я буду спать, а ты нет – неловко.

– Нет, – сказал Белов.

– Да ты что, мне не веришь? Ну, за компанию, как говорится, по одной?.. – Барышев подал Белову таблетку и стакан с водой, проследил, чтобы проглотил, погладил по плечу: – Ну вот, умница…

Снова улегся и скоро увидел, что лицо Белова обрело спокойное, усталое выражение. «Заснул, – подумал он. – Выходит, ко всему еще и этим мучил себя». Лег на спину, но сон не шел к нему, слишком взволновала его эта встреча, велико было счастье увидеть Александра Белова – Сашу Белова, как Барышев привык называть его.

Он чувствовал себя несколько виноватым…

Дело в том, что сотруднику, находящемуся в Берлине, было поручено немедленно разыскать Белова. Но он еще накануне получения задания обнаружил в архивах гестапо материалы о гибели Иоганна Вайса в автомобильной катастрофе, подтверждавшейся фотодокументами, а главное – надмогильной плитой на кладбище, что было убедительней всего.

Однако у этого сотрудника возникло естественное подозрение: будучи человеком педантичным, предполагая некую коварную махинацию СД, он продолжил дальнейшие розыски в бумагах секретных служб, а это потребовало времени.

Когда поступил запрос в Центре от «профессора» о состоянии здоровья Белова, сопровождавшийся не принятой в подобного рода официальных бумагах просьбой передать привет ему от некоей Надежды, тут встревоженный Барышев незамедлительно вылетел в Берлин и спустя два дня выехал на машине туда, где не столь еще давно происходило сражение парашютистов совместно с группой, приданной Белову.

В Берлине Барышев был вынужден задержаться по весьма важным делам. Но в число их входила и встреча со старым знакомым, бывшим портье «Адлона», матерым гестаповцем Францем.

Барышев посетил Франца в тюремной камере, где тот, щедро снабженный бумагой и письменными принадлежностями, старательно трудился, обстоятельно и добросовестно излагая свои показания.

Бегло ознакомившись с ними, Барышев с радостью обнаружил имя Иоганна Вайса в числе самых даровитых, по мнению Франца, сотрудников Шестого отдела СД, пользовавшихся особым благоволением Вальтера Шелленберга.

Франц, обладая феноменальной памятью, узнал Барышева, в этой же способности не уступал ему и Барышев, посоветовав припомнить в показаниях то, что Францу очень хотелось забыть в своей личной деятельности в гестапо, о чем Барышев был достаточно осведомлен.

И сейчас Барышев чувствовал себя как никогда счастливым, обнаружив Белова и убедившись в том, как его Саша Белов прочно вошел в образ Иоганна Вайса, от которого, оказывается, не просто и не легко ему было освободиться.

Белов спал почти сутки. Проснувшись, он боязливо открыл глаза, опасаясь, что снова все вокруг будет расплываться туманными силуэтами. Но оказалось, что бояться нечего, зрение восстановилось почти полностью. И он увидел дремлющего на стуле перед его койкой Барышева в больничном халате. И лежал неподвижно, чтобы не разбудить его. Но Барышев спал чутко, при первом же шорохе проснулся, улыбаясь Белову, подошел к окну, раздвинул занавески. Одобрил погоду.

– Сейчас хорошо бы по грибы! – Объяснил тоном знатока: – В таких рощицах они водятся, особо на опушках.

Кроме поисков Белова у Барышева были здесь и другие важные служебные задания, но еще ночью он вышел босиком в коридор, боясь шаркать тапочками, из кабинета главного врача вызвал по телефону Москву, объяснил, где он. И заявил, что это свое пребывание в госпитале считает делом чрезвычайной важности. Пофессор-специалист должен был по его просьбе прилететь в гарнизонный госпиталь сегодня же. Особенно долго Барышев говорил с родителями Белова.

– Самое главное, – кричал он в трубку, – температура нормальная! А это – все. Раз температура в порядке, значит, и человек тоже.

Когда утром Белов вдруг встал с постели и прошел к раковине умываться, Барышев спросил несколько растерянно:

– Это что ж такое? Выходит, симулировал?

Белов сказал:

– Ночью я вставал и учился ходить слепым, чтобы не разучиться ходить вообще. Я продумал все: если б удалось бежать, я бы выдал себя за ослепшего солдата вермахта.

– Ну, тогда правильно, – согласился Барышев. Вздохнул. – Как представлю, что ты слепой ковыляешь по дороге… А шоферы у нас знаешь какие лихачи? Жмут на сто с лишним. Фасонят перед гретхенами. – Добавил осуждающе: – Взыскивать с них надо, вот что!

После завтрака Белов решительно объявил:

– В Берлин мне нужно!

– Нет, брат, пока опасно.

– А вы видели мой документ? А подписи видели?

– Смотрел. Почти весь зверинец расписался.

– Ну вот, – сказал Белов.

– Что вот? – спросил Барышев. – Ничего не вот! Любая регулировщица задержит – и все.

– Меня бы только через линию фронта перебросить, – попросил Белов.

– Нет, – отрезал Барышев. – Нет. И ничего вообще нет: ни линии, ни фронта, и твой документ – музейный экспонат, и только. – Пробормотал досадливо: – Может, это для тебя и раздражитель, как доктор говорил, но пускай раздражитель, только войне – конец. Наши на Эльбе загорают. Вот так вот. И, если хочешь знать, отметки о прибытии и отбытии на моей командировке официально должен заверить печатью комендант Берлина. И пистолет мне там нужен, как валенки в Сочи, на пляже. Понял?

– Значит, все?

– Именно, – сказал Барышев. – Все.

Белов долго молчал. Жмурился, улыбаясь каким-то своим мыслям. Спросил вдруг:

– Машина у вас есть?

– Допустим.

– Пошлите за Генрихом Шварцкопфом, если он жив. Пусть привезут.

– Во-первых, он жив, – сказал Барышев. – А во-вторых, что значит «пусть привезут»? Товарищ Шварцкопф сейчас должностное лицо, директор крупного предприятия.

– Где?

– То есть как это где? В нашей зоне. Пока – зона, а потом немцы сами найдут, как ее назвать. Наше дело простое: как их народная власть решит, так и будет.

– Но я хочу его видеть.

– А я, думаешь, нет? Пошлем телеграмму, это можно. А насчет транспорта – он обеспечен. Персональный, как и положено по должности.

– Слушайте, а Гвоздь?

– Ну какой же он Гвоздь? Теперь шишка – председатель колхоза. Щелкает протезом, но дела у него ничего.

– А Эльза?

– Какая это Эльза?.. Ага, Орлова… В кадрах. Ну, только очень она, понимаешь, подозрительно интересовалась гражданской юриспруденцией: как брак Зубова с немкой, законный или незаконный? Оперативники считают, любила она Зубова.

– А где Зубов?..

Барышев нахмурился. Сказал, с трудом находя слова:

– Понимаешь, тот самолет, на котором он отбыл вместе с уполномоченными СС, не прибыл к месту назначения. Значит, выходит, при всех вариантах Зубов – герой, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Он… жив?

– Хотелось бы. Ну так хотелось бы! Ну, очень! – И тут же перевел разговор: – Люся Егорова, помнишь ее? Ну, та, с обожженным лицом, а ведь красавица, когда другой половиной лица повернется, – она теперь мамаша, и такая страстная! Пришел в гости – в коридоре держит: «Согрейтесь с холоду, а то малютку простудите». Заглянул в коляску – конверт в бантах, а в нем – экземпляр, лежит и соской хлюпает. Ну, я ей за держание в коридоре отомстил. Вынул у ребенка соску, выбросил, сказал: «Современная медицина против – негигиенично». Туз и сейчас туз – в райисполкоме командует. – Спросил: – Может, хватит, антракт? – Предложил строго: – Давай так, поначалу на информацию десять минут, в остальные дни – прибавка каждый раз по столько же. Чтобы порядок был. Режим. Мы же не где-нибудь, а в госпитале. И я сам тоже на положении рядового хворающего. Услышат вдруг разговорчики, наложат взыскание – внеочередную инъекцию витамина. А куда колют? В самую беззащитную территорию. – Произнес шутливо: – Интересно, генералам и маршалам тоже так или куда-нибудь в более благородное место?

Так, добровольно пойдя на заключение в госпитальной палате, Барышев терпеливо и настойчиво выхаживал Сашу Белова, объяснив высокому начальству, вызывавшему его в Москву, важность своего пребывания здесь, рядом с выздоравливающим Беловым.

Когда в госпиталь приехал Генрих Шварцкопф и, бросившись к Белому, крепко обнял его и стал шепотом, изредка оглядываясь на Барышева, рассказывать о тех днях, когда он остался один и продолжал работать, Барышев счел неудобным присутствовать при разговоре советского разведчика со своим соратником и вышел в коридор.

Сидя там на скамье рядом с «титаном», он курил и беседовал с выздоравливающим офицером о жизни, какая сейчас в стране и какая должна быть потом. А когда он, постучав предварительно в дверь, вернулся в палату, Генрих сказал смущенно:

– Извините, я не знал, что вы полковник Барышев.

– Это моя оплошность, – ответил Барышев. – Не представился.

Прежде всего Генрих захотел рассказать Барышеву о том, что важного он сумел установить в последние дни существования фашистской Германии.

Барышев его вежливо выслушал, поблагодарил. Потом сказал задумчиво:

– В сущности, это все, как говорится, минувшее. А вам, товарищ Генрих, предстоит сейчас думать о том, какой станет Германия. Покончили с фашизмом мы, а строить новую Германию будете вы… – Провел ладонью по серым от седины волосам, добавил: – Вам, как товарищу Иоганна Вайса по работе, скажу: секретная служба гитлеровцев со всеми архивами и штатами, коей удалось уйти на Запад от нашей, выражаясь по-старинному, карающей десницы, перешла в наследство к тем, кто мечтает стать преемниками Гитлера. Так вот, надо, чтобы эти сладкие их мечты не превратились в горькую для вас действительность. А если говорить о делах, то позволю себе не согласиться с вашим решением – оно стало мне известно – не брать на работу инженера Фридриха Дитмара только потому, что он инвалид.

– Нет, – возразил Генрих, – не потому. Я получил письма, в которых этот Дитмар охарактеризован как отъявленный нацист…

– Мне сообщили и это, – прервал его Барышев. – Хочу напомнить о бдительности. Тайные нацисты стремятся скомпрометировать тех немецких специалистов, которые, не скрывая своих прошлых заблуждений, хотят сотрудничать с вами.

– Фридрих Дитмар! Да ведь я же знаю его! – воскликнул Белов.

– Дело не в том, что именно ты его знаешь, – сказал Барышев. – Дело в том, что враг в разные исторические времена использует различные коварные приемы борьбы, но цель у него всегда одна: если не физически, то морально убить человека. Вот, – улыбнулся он, – значит, моя к вам просьба, товарищ Генрих: оставайтесь разведчиком, только теперь – человеческих душ.

Генрих обернулся к Белову:

– Иоганн, я решил вступить в Коммунистическую партию Как ты думаешь, примут?

– Извините, я опять вмешаюсь. – Голос Барышева звучал очень серьезно. – Учтите только вот что: когда об этом станет известно, в партию поступит много писем о вас как о бывшем эсэсовце. Так вы не обижайтесь, эти письма будут писать только честные люди.

– Да, – сказал Генрих, – я понимаю. – Прощаясь, он спросил: – Но ты будешь меня навещать, Иоганн?

– А ты меня?

– В Москве – обязательно. Скажи твой адрес.

Записав, Генрих хотел закрыть блокнот.

– Подожди, а кому?

– Да, я и забыл, что у тебя есть другое имя. – И Генрих задумчиво повторил несколько раз: – Александр Белов, Александр Белов. Знаешь, мне трудно привыкнуть. Мне странно, что тебя зовут не Иоганном.

– Ладно, пиши письма на имя Белова, а для тебя я попрежнему остаюсь Иоганном Вайсом.

Когда Генрих ушел, Барышев сказал:

– Вот ведь что главное у нас – человека спасти. В этом великая цель и великая радость. – Лег на спину, спросил: – Поспим?

– Что-то не хочется, – улыбнулся Белов.

– Непорядок, – осудил Барышев. Приказал строго: – А ну, мобилизуй волевой импульс! – Скомандовал: – Спать! Инициатива моя, исполнение – мы оба. – И погасил настольную лампу.

Но за окнами еще было светло. Как ни старался Барышев, уснуть не смог. Искоса приоткрыв глаза, увидел, что Белов спит. Лицо у него было спокойное, безмятежное, и дышал он ровно. «Волевой парень, – завистливо подумал Барышев. И еще он подумал так же завистливо: – А может, это молодость? Ведь молодому легче справиться с трудностями, чем человеку, обремененному годами». И потом он уже с гордость подумал о своей работе: «Большая она и бесконечно тонкая, сложная и требует человечности в той же мере, как и беспощадности ко всему бесчеловечному на земле».

Белов не спал. Он только вежливо притворялся спящим, ради успокоения Барышева.

Гибель Зубова потрясла его, но за эти годы он так научился перебарывать себя, подавлять свои чувства, что даже теперь, в присутствии Барышева, как бы автоматически, безотчетно не выдавал того, что пережил при этом известии. И сейчас, лежа недвижимо, с закрытыми глазами, он думал о Зубове, с пронзительной, напряженной ясностью видя его таким, каким он был в то тихое раннее утро, когда они купались в озере Ванзее.

Зубов спросил его вдруг:

«Ты хотел бы прожить сверхсрочно, ну хотя бы до ста? – И тут же заявил: – А я бы не возражал!»

И вот нет уже Зубова. Но он, как бы не покоряясь смерти, продолжал свое существование в сознании Белова, став его вечным, незримым спутником.

…Это был бомбардировщик, дослуживающий свою службу в качестве транспортного самолета. Пилотировали его два младших лейтенанта – молодые летчики, окончившие училище перед самым концом войны. И оттого, что на их гимнастерках не было ни орденов, ни медалей, на нашивок за ранения, они казались обмундированными не по форме. И то, что пилоты были очень молоды, и то, что вся их экипировка была новенькая, словно только сегодня из цейхгауза, и то, что лица у них были чрезвычайно озабоченны, – все это напоминало сидящим у бортов на алюминиевых откидных скамьях армейским пассажирам, в большинстве старшим офицерам, их самих – таких, какими они уходили на войну.

Плексигласовый колпак в потолке кабины, под которым некогда висел у турели пулемета борт-стрелок, был весь в пробоинах, залатанных перкалем; крановые установки над бомболюками размонтированы, и на балке с болтами, как на вешалке, висят плащи и фуражки.

Самолет летел над территорией Германии.

Пассажиры, неловко повернув шеи, косо сидели на металлических откидных скамьях и смотрели вниз сквозь квадратные иллюминаторы, запотевшие после взлета.

Солнечные лучи, почти отвесно падая на землю, освещали ее так искусно, как это умели делать старые мастера в своих идиллических пейзажах, полных изобильного цветения и земного плодородия.

С высоты земля действительно выглядела аккуратно и тщательно возделанной. И домики с высокими черепичными крышами казались такими же яркими, чистенькими и уютными, как на олеографиях в учебнике Глезера и Петцольда, по которому задолго до войны изучали в школе немецкий язык многие из тех, уже пожилых людей, что летели в самолете. И сейчас они внимательно смотрели на эту землю, с которой природа и труд людей уже начали стирать то, что некогда называлось плацдармами, рубежами, передним краем, где происходили сражения с такой интенсивностью огня, что думалось, почва оплавится и навечно застынет черной, остекленевшей, как базальт, массой и ни былинки не взойдет на ней.

В этой войне человечество потеряло миллионы жизней. И среди погибших были те, кто мог бы своим гением и трудом даровать людям величайшие открытия, указать новые пути покорения природы, совершенствования человека. Но они были убиты.

Германский фашизм выпестовали не одни немецкие империалисты – в расчете на дележ добычи им тайно помогали их западные пайщики. В ходе второй мировой войны эти пайщики не раз колебались, боясь упустить момент, когда следует примкнуть к сильнейшему. И только разгром фашистских армий положил конец колебаниям. Но не радость вызвала у них победа, а тревогу. Советская Армия помогла народам оккупированных фашистами стран Европы, сражавшимся в отрядах Сопротивления, изгнать оккупантов с их земли. И теперь эти народы могли продолжать борьбу за социальную свободу.

Так и произошло в странах Восточной Европы – они стали социалистическими. К этому же шли немцы, жившие на освобожденной Советской Армией восточной территории Германии. И на этой территории советские воинские части всячески стремились, чтобы страна быстрее поднялась из развалин и народ ее, идя по избранному им пути, мог начать строить новую Германию.

Вот почему большинство пассажиров так озабоченно и внимательно смотрели в иллюминаторы: самолет летел над Германией, на полях которой поднимались всходы нового урожая – первого после войны хлеба.

Смотрел в теплый от солнца иллюминатор и Александр Белов. На его гимнастерке, как и у молодых пилотов, не было ни орденов, ни медалей. И обмундирование у него было такое же новенькое, как у них. Выбритая голова со следами снятых швов, глубоко ввалившиеся глаза, скорбные морщины у губ, седина у висков – все это невольно вызывало любопытство пассажиров.

По возрасту – фронтовик. Но нет ни одной награды, – значит, штрафник. А может, бывший военнопленный, попавший в концлагерь в самом начале войны?

Когда сидевший рядом полковник осведомился, с какого года Белов на фронте и в каких сражениях участвовал, тот несколько растерялся, потом объяснил:

– Я, собственно, в тылу…

Полковник посмотрел на заметно впавшую грудь Белова и, снисходительно застегивая пуговицу на кармашке его гимнастерки, заметил наставительно:

– Когда бывало туго, то, знаете, всех тыловиков под гребенку – на передний край. И сражались. Многих я сам лично представил к правительственным наградам.

– Да, конечно, – согласился Белов.

– Значит, в фашистских лагерях довелось побывать? – догадливо решил полковник.

– Приходилось…

– И вынесли?

– Выходит, так, – сказал Белов.

Полковник повернулся к нему крутой спиной и больше уже не заводил разговора.

Самолет вошел в облачность. Стало тускло, сумрачно.

Белов посмотрел на спину полковника и сразу вспомнил Зубова, вспомнил, как тот, кряхтя, задрал на своей, такой же широкой спине немецкий китель и попросил:

«А ну, погляди, чего у меня там. Не сильно, а? – И похвастал: – Он меня ранил, но я его не убил, воздержался. Понимаешь, пожалел: уж очень молоденький».

Это было после очередного налета группы Зубова на базу горючего в районе железной дороги. Морщась от боли, но смеясь глазами, Зубов сказал раздумчиво:

«Интересно было бы с карандашиком подсчитать, скольких самолетов-вылетов мы немцев лишили. Просто так, для удовольствия».

А потом перед Беловым возникло лицо Зубова, когда тот, склонившись, выбрасывал из самолета на взлетную полосу свой парашют. Поймав удивленный взгляд Белова, он одобряюще подмигнул ему и даже попытался пожать плечами: мол, ничего не поделаешь, так надо.

Но вот образ Зубова будто растворился, исчез, и Белов увидел другое лицо – запрокинутое, со свисающим на лоб лоскутом кожи. Это было лицо Бруно. И когда взгляд Бруно встретился с его взглядом, полным отчаяния, Бруно слегка повел головой, как бы безмолвно объясняя все то же: так надо.

– Может, закурите? – наклонился к Белову майор-танкист с новенькой золотой звездочкой на кителе. Добавил участливо: – Очевидно, здорово о советском табачке соскучились? – Протянул всю пачку. – Возьмите.