Текст книги "Щит и меч. Книга вторая"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Так в начале пути поступал он с главарями банд штурмовиков.

Став главой Третьей империи, он придерживался тех же способов управления, с той только разницей, что применял их с неизмеримо большим размахом. Теперь он стремился сделать соучастником преступлений фашизма весь немецкий народ, замарать его кровью, чтобы каждый немец нес ответственность за злодеяния наци. Тактика истребления других народов являлась не только военно-политической целью Гитлера. Она отвечала его коварному намерению держать немецкий народ в страхе перед возмездием за преступные деяния фашизма.

И чем больше людей уничтожалось в лагерях и на оккупированной территории, тем реже нападали на фюрера приступы меланхолии, тоски, страха, тем лучше, бодрее он себя чувствовал. Ведь масштабы этой бойни вовлекали в нее все новых и новых немцев, а фюрер жаждал сделать ответчиком за преступления фашизма перед человечеством всю Германию. И то, что крупнейшие немецкие концерны изготовляли средства массового умерщвления людей, навечно породнило фюрера с величайшими магнатами рейха, связало с ними надежной, нерасторжимой круговой порукой. Он хорошо понимал, что даже на скамьях имперского стадиона не разместить в качестве подсудимых всех тех, кто виновен в чудовищных преступлениях почти в такой же степени, как и он сам. Это сознание умиляло и бодрило фюрера. И, восхищаясь собой, он хитроумно укреплял свою власть над ближайшими сподвижниками: каждому в отдельности сообщал о подлостях, которые совершали по отношению друг к другу остальные, стремясь в результате этого соперничества занять место поближе к нему, к фюреру.

Гитлер знал: каждый их них считал себя ничем не хуже, а кое в чем даже половчее его. Но все они настолько ненавидели друг друга, что можно было быть уверенным: они не станут объединяться, чтобы вырвать у него власть.

Материалы, компрометирующие высокопоставленных деятелей рейха, имели рыночную цену, и чем омерзительнее были эти материалы, тем выше была их цена. Ими торговали или же обменивались между собой гитлеровские разведывательные службы.

Для руководителей разведывательных служб такие материалы служили оружием в междоусобной борьбе за власть: любой из них жаждал стать вторым после фюрера лицом в рейхе.

Вайс узнал от Дитриха о его разговоре с Лансдорфом после своей ссоры с Генрихом, и его охватила томительная тревога. Ведь если Генрих, присутствуя на казни, проявит хоть какие-либо признаки малодушия, Лансдорф не замедлит этим воспользоваться.

Вайсу было известно, что Гиммлер недоволен деятельностью Канариса, а Вилли Шварцкопф – приближенный к Гиммлеру человек. И, возможно, Генрих прибыл в генерал-губернаторство с каким-то секретным поручением, касающимся не только расследования неудач «штаба Вали».

И не случайно Лансдорф, узнав, что Вайс в приятельских отношениях с Генрихом, поручил ему выведать истинные цели его приезда.

Гитлеровскую механику проверки каждого наци на преданность Иоганн раскусил уже давно и знал, что тот, кто уклонился от соучастия в убийстве, будет считаться изменником. Лансдорф стремился скомпрометировать родственника близкого Гиммлеру человека, чтобы отомстить за происки против Канариса.

Иоганн отдавал себе отчет в том, что Генрих, проявив человечность, погубит себя. Надо во что бы то ни стало спасти его. Самое правильное, пожалуй, – сделать так, чтобы Генрих не имел возможности попасть в тюрьму во время казни.

Лансдорф заметил как-то, что если рейхсфюрер прикажет проверить причины передислокации «штаба Вали», то лучшим доказательством послужило бы нападение польских партизан на уполномоченных рейхсфюрера где-нибудь в районе бывшего расположения «штаба». Лансдорф припомнил и рассказал шутливым тоном, как еще в первую мировую войну полковник Вальтер Николаи организовал с помощью своих агентов хищение документов в немецком генеральном штабе, а уже через сутки блистательно «разыскал» эти документы у «французских шпионов». Само собой разумеется, что французы были «убиты на месте при попытке к сопротивлению». Всем тем Николаи сразу же снискал особое расположение кайзера, что в конечном итоге благотворно повлияло на немецкое общество, возвысив в его глазах благородную роль германской разведки.

Восстанавливая в памяти эти слова Лансдорфа, Иоганн вспомнил и другой разговор, уже с Дитрихом. Когда он сказал, что напрасно Генрих Шварцкопф, подвергая себя опасности, один, без охраны, ходит в эсэсовском мундире по Варшаве, Дитрих ответил, пожав плечами:

– Ну и что ж? Если поляки его ухлопают, рейхсфюрер Гиммлер лишний раз удостоверится, в каких трудных условиях приходилось здесь работать нашему «штабу Вали». Ведь Гиммлер был обязан очистить все близлежащие районы от поляков, но так и не очистил, хотя в Польше наибольшее количество концлагерей уничтожения и они способны переработать население любого европейского государства.

Все это натолкнуло Иоганна на одну мысль; в голове у него родился план, который он решил осуществить с помощью Зубова. Если задуманное удастся, они сумеют уберечь Генриха от опасностей, грозящих ему здесь со всех сторон.

Встретились они с Зубовым, как обычно, на набережной Вислы, возле пустующей брандвахты.

Выслушав Вайса, Зубов сказал ворчливо:

– Ладно уж, но только, извини, канительная это будет штука. Твоего Шварцкопфа повреждать нельзя, а он нас может. Необоюдно как-то получается.

Иоганн огрызнулся:

– Если бы всегда и все было обоюдно, тебя бы давно в живых не было.

– Я сам удивляюсь, что живой, – согласился Зубов. – Но только почему это у меня получается? А потому, что задача всегда ясная: или мы их, или они нас. Ну, и воодушевляюсь. А тут… Он тебя может, а ты его нет. Ну разве не обидно?

– Ты не согласен?

– Что значит «не согласен», если приказываешь!..

– Не приказываю – прошу, как о личном одолжении.

– Ну? – удивился Зубов. – Это уже что-то новенькое. Но только не люблю я такую демократию. Может, все-таки прикажешь, а?

– Не имею права, – уныло сказал Вайс. – Могу только просить, как о дружеском одолжении.

– Значит, того и гляди ты мне потом таким же манером какого-нибудь фрица в порядке сюрприза на дом доставишь? – рассмеялся Зубов, но тут же отбросил шутливый тон и стал деловито советоваться, в какой обстановке лучше всего совершить похищение Генриха Шварцкопфа.

И когда все было оговорено, Иоганн из чувства признательности дружески стал расспрашивать Зубова о его семейной жизни.

Зубов сказал печально:

– А ничего хорошего не получается. Бригитта – женщина милая, добрая, а я ей только беспокойство причиняю. После налета на тюрьму прибыл домой перевязанный. Скрывал, что ранен. А утром она увидела, что простыни подо мной в крови, – ну и в обморок. Я – за врачом. Привели в чувство. В суматохе забыл, что сам в медицине нуждаюсь. Отпустил врача, а она в слезы. Любит она меня, понимаешь? Жаль ее будет, если меня убьют. Вот что.

– Выходит, и ты ее любишь?

– А как же? Одинокая она была в жизни. А со мной говорит откровенно и обо всем доверчиво, будто я ей родной, а не просто фиктивный муж.

– Почему же фиктивный, если любишь?

– Конечно, я ей кое-что правильное внушаю, вижу – растет.

– Ты смотри, полегче! – встревожился Иоганн.

– Самый моральный минимум, в пионерском масштабе, – успокоил Зубов. – Я тактично. Не из тех, кто цветок дергает, чтобы он быстрее рос. – Заметил ехидно: – Мне, конечно, далеко до тебя: перевоспитать эсэсовца – это ты отчудил действительно по первому разряду. Если он тобой сам персонально в гестапо не займется.

Иоганн развел руками:

– Дело, как ты сказал, не обоюдное.

– Вот именно! Ты его в человека превратить хочешь, а он тебя на мясо.

– Ладно, – сказал Иоганн. – Значит, договорились?

– Выходит, так, – невесело согласился Зубов. Вздохнул. – Опять я дам Бригитте повод для ревности. Обещал вечером мирно пойти с ней в гости к высокопоставленным фашистам. И, выходит, обманул. Снова смоюсь на всю ночь. А она в таких случаях спать не ложится, ходит, курит, после от головной боли страдает. И допрашивает про баб. А какие бабы, когда я теперь женатый! Не понимает она нашей морали. Хотя, что ж, правильно, что бдительность соблюдает. Среди женщин здесь огромная распущенность. Пришел, понимаешь, с ней первый раз в один, думал, порядочный дом. Хозяйка повела меня картины показывать, и так нахально пристала, что даже неловко. Ну, я, чтобы антагонизма не вызывать, объяснил ей, что на фронте был контужен. Семейство важнее, не хотелось терять контакта. Супруг – чиновник из управления экономики и вооружений ОКВ. Занимается делами захвата, сбора и охраны экономических запасов на оккупированных территориях. – Похвастался: – Я теперь прославился как фотограф-любитель. Всем знакомым их карточки дарю. Ну, попутно в кабинете у этого чиновника кое-какие документы на пленку отщелкал. Потом в тайник сложил для отправки в Центр. Полагаю, нам потом для предъявления иска пригодятся.

– А ты растешь! – похвалил Вайс.

– Квалифицируюсь, – согласился Зубов. – Пистолетом не всегда пощелкать можно с такой пользой, как «лейкой». Это я понял!

– Хороший ты парень, Зубов, – сказал Иоганн.

– Обыкновенный. Только что действую в оригинальной обстановке. А так – что ж… Терять свое основное лицо я, как и ты, не имею права.

– Это верно, – согласился Иоганн, – лицо свое мы должны беречь больше, чем жизнь. Человек без лица хуже покойника.

– Покойников я вообще не люблю, – сказал Зубов. – И стать покойником вовсе не желаю, хотя, возможно, и придется…

– Ну что за глупости!

– Верно. Что может быть глупее мертвеца? Разве только ты сам, когда помрешь. Это я согласен. Обязан выжить, хотя бы из-за одной такой отвратной мысли о себе. И я, конечно, стараюсь.

– Вот сегодня и постарайся.

– Идет, – согласился Зубов. И пообещал: – Будь уверен, пока жив, не помру. Это точно.

И они расстались. Один пошел налево, вдоль набережной, другой – направо. Серая глянцевая Висла текла в плоских берегах, медленно и тяжко волоча свое зыбкое голое тело, зябнущее на ветру и дрожащее, как от озноба, мелкими, частыми волнами.

Набережная была пустынной.

Казалось, варшавяне покинули свою реку, у берегов которой, будто цепные псы на привязи, стояли немецкие бронекатера с торчащими из приплюснутых башен стволами спаренных пулеметов.

54

Шагая по истоптанным плитам набережной, Иоганн размышлял, правильно ли он действует в отношении Генриха. На первый взгляд все казалось логичным, оправданным сложными обстоятельствами и конечной целью. Надо спасти сейчас Генриха ради того, чтобы обратить его на свою сторону. И все же, обстоятельно анализируя задуманную им операцию, Иоганн склонялся к мысли, что она недостаточно глубоко, всесторонне обоснована.

Стоило ли рисковать жизнью Зубова и его интернациональной боевой братии только ради того, чтобы избавить Генриха от опасного испытания? Конечно, нападение на эсэсовского офицера лишний раз докажет необходимость передислокации «штаба Вали». Но ведь передислокация уже происходит. Работа «штаба Вали» на некоторое время приостановлена. Значит, действия в этом направлении бессмысленны, неоправданны. А затевать все ради того только, чтобы избавить Генриха от необходимости участвовать в казни, Иоганн просто не имеет права. Да, во всем этом деле Иоганн ошибся, что-то упустил.

Иоганн вспоминал рассуждения Барышева.

– План операции зависит от тактической грамотности, тренировки, выдержанности, дисциплины, – говорил Барышев. – Но главное, определяющее, высшее – это идея операции, то, ради чего она совершается. И это высшее неотрывно от основных целей борьбы нашего народа, оно должно раскрывать, объяснять ее сущность. Любая силовая операция, которую разведчик заранее подготавливает, должна быть обоснована высшими целями борьбы народа. Тогда эта операция, помимо ее конкретной боевой задачи, как бы освещает то, во имя чего мы сражаемся с врагами.

– Да что, мы там должны быть пропагандистами советской идеологии? – усомнился Белов.

– А почему бы и нет? – строго заметил Барышев. – Если обстановка позволит, разве боевая задача не может обрести назначение и пропагандистской? Бить по противнику в тылу врага можно и должно. А как – это зависит от твоей собственной убежденности и, конечно, от твоего таланта разведчика… Нужно только при решении любой задачи ни на минуту не забывать, ради чего она задана. Руководствоваться конечными целями борьбы, не подчиняться вынужденным обстоятельствам, а подчинять обстоятельства высшей цели…

А в данном случае выходит: Вайс подчинился вынужденным обстоятельствам. Операция, которую он готовился осуществить, не обоснована высокими целями и поэтому кажется надуманной и даже легкомысленной.

Придя от такого вывода в смятение, Иоганн круто повернулся и быстро зашагал вслед за Зубовым. Но догнать Зубова ему не удалось.

Дойдя до Саксонского сада, он опустился на скамью. В зеленых влажных сумерках деревьев горько пахло клейкими почками тополя. Чувствовал Иоганн себя усталым, опустошенным как никогда. Скверно было у него на душе.

К скамье подковылял на костылях тощий немецкий солдат в мундире, с костлявым и злым лицом, сел рядом.

– Давно с фронта? – спросил Вайс.

– Два месяца.

– Тяжелое ранение?

– Нет. В прошлом году записали бы тяжелое, а теперь считают – легкое. Значит, снова на фронт.

– Герой!

– Побольше бы таких героев, – усмехнулся солдат, – тогда меньше было бы таких дураков, как я.

– Почему ты так о себе говоришь?

– Потому! – зло ответил солдат.

– Ну все-таки?..

– Ладно. Извольте. Надрались мы с приятелем так, что лейтенант и пинками поднять не мог. Забрала нас военная полиция в тюрьму. А ночью налет партизан. Ну, они нас вместе со своими из тюрьмы и освободили.

– Смешно, – осторожно сказал Вайс.

– Это правильно, – согласился солдат, – комический номер. Но только мой приятель у партизан остался, а я бежал.

– Молодец! – неизвестно кого похвалил Вайс.

– После зачислили меня в роту пропаганды, рассказывать, как моего приятеля партизаны истязали.

– Что, и вправду сильно мучили?

– Супом, кашей и разговорами о пролетарской солидарности, – буркнул солдат. – Как узника фашизма.

– А ты его похоронил? – усмехнулся Вайс.

– Если бы! Ведь он потом через рупор с переднего края рассказал все, как было. Ну и, конечно, против войны трепался.

– Значит, предал фюрера?

– И меня он предал! – яростно сказал солдат. – И меня! – Вытянул скрюченную ногу. – Вот, свои же меня и искалечили. Метили в спину – дали по ногам.

– За что же?

– За это самое. За то, что, мол, русские немцев убивают только потому, что они, немцы, до последнего живого убивают.

– А разве это не так?

– Если бы… Тогда бы в меня свои же не стреляли.

– Кто это «свои»?

– Вы что ж думаете, – огрызнулся солдат, – вся эта шестимиллионная сволочь, которая за коммунистов голосовала, в концлагерях сидит? Нет, они тоже на фронте.

– А твой приятель что, коммунист?

– Нет, просто маляр с гамбургской судоверфи.

– Так почему же он перебежал к русским?

– Обласкали за то, что рабочий. Вот он и раскис.

– А ты наци?

– Хотел, но не приняли: у меня брат был красным.

– А где он сейчас?

– Отец погорячился, голову ему молотком проломил, когда меня из-за него в штурмовики не приняли. – И солдат добавил раздумчиво: – Отец меня больше любил, чем его. Я парень был способный, далеко мог продвинуться, если бы не брат. – Поглядел на свои скрюченные ноги, сказал с надеждой: – Вот хорошо бы на фронте снова в роту пропаганды попасть, – это лучше, чем передовая. Я и в госпитале время не терял, как другие, почитывал чего надо. Может, возьмут…

Иоганн уже рассеянно слушал солдата. Его вдруг захлестнула одна мысль, обожгла своей ясной, простой и целесообразной силой. Машинально кивнув солдату, он поднялся и поспешно зашагал к выходу из парка.

И хотя он только в крайних случаях позволял себе навещать Зубова, сейчас в этом возникла острая и неотложная необходимость. Ведь, как говорил Барышев, в плане каждой операции должно быть предусмотрено все, вплоть до ее отмены, пока это еще возможно.

Иоганн весь был сосредоточен на том, что ему открылось сейчас как главная цель операции. И пока он шел к дому Бригитты Вейнтлинг, мысль его работала напряженно – четко, расчетливо, с той холодной ясностью, которую дает внезапное озарение.

Он нашел необходимое звено, сумел отделить главное от второстепенного.

Исходным в задуманной операции, ее первоосновой должно быть вовсе не избавление Генриха Шварцкопфа от опасности, а спасение приговоренных к казни. Нужно руководствоваться высшими целями борьбы, а не связанными с ней обстоятельствами – производными от основного. Вот когда будет полностью оправдан риск, на который идет группа Зубова. Подвиг его людей озарит благородная цель, без осознания которой нельзя идти на смерть. Ведь даже самые отчаянные храбрецы, если их не воодушевляет высокая цель, испытывают щемящую тоску и неуверенность в себе перед лицом опасности.

Спасение приговоренных к смерти – это удар по мозгам и душам немцев, сокрушительный удар по гитлеровской пропаганде. К обреченным на смерть потянется рука борцов-антифашистов, ненавидящих фашистскую Германию, но страдающих о тех немцах, которые стали ее жертвами.

И еще одно обстоятельство, даже не одно, а два: операция эта попутно послужит новым подтверждением того, что «штаб Вали» находится якобы в окружении партизан, и одновременно избавит Генриха Шварцкопфа от чреватой опасностями нравственной пытки.

Зубов встретил Вайса неприветливо. Проводил его в кабинет с темными суконными шторами на окнах, уставленный во вкусе бывшего владельца тяжеловесной мебелью черного дуба, усадил в кресло с высокой, с затейливым резным узором спинкой и спросил досадливо:

– Ну, что еще? – Усмехнулся. – Хоть похищение твоего эсэсовца с благородными целями – дело для нас слишком умственное, ребята согласны. Но не по нутру им эта затея, я так понял. Ты извини, конечно. Тебе виднее.

– Правильно! – радостно согласился Иоганн. – Правильно, что не по нутру. – Обняв Зубова, спросил: – Спасти приговоренных к казни честных немцев вы согласны? – Не давая ответить, повторил: – Спасти! Понимаешь, как это будет здорово! Слушай: в связи с передислокацией «штаба Вали» на четвертом километре от расположения сняли эсэсовский контрольно-пропускной пункт. А мы его восстановим. Машина с заключенными пойдет по этому шоссе. Обычно здесь каждую минуту останавливали и, независимо от того, кто едет, у каждого проверяли документы. Мы так и поступим, только и всего. Ясно?

Зубов мотнул головой, широко улыбнулся и спросил в свою очередь:

– А ты знаешь, о чем я до твоего прихода думал? О том, что я самый последний мандражист и трус! Понимаешь, так неохота было из-за твоего фашиста покойником заделываться. Даже выпил с горя, чтобы не думать об этом.

– Значит, ты пьян?

– Был, – твердо сказал Зубов. Пожаловался: – Раскис я оттого, что цель задания была мелкая, а мишень я по габаритам крупная. При таком соотношении только и оставалось, что текст речуги о самом себе сочинять для траурного митинга. – И добавил уже серьезно: – А теперь пропорции соблюдены правильно, операция с большой политической перспективой. – Крепко пожал Иоганну руку. – Вот теперь тебе спасибо! Операция красивая. Ничего не скажешь. – Попросил умильно: – Слушай, ты можешь Бригитте соврать, но только правдиво, чтобы она обязательно поверила, будто мне надо в Лицманштадт съездить по служебным делам?

– Пожалуйста, сколько угодно! – с готовностью согласился Вайс. И тут же спросил удивленно: – А ты сам-то что, разучился?

– Да нет, просто по-товарищески прошу: возьми сейчас на себя эту нагрузку.

Зубов исчез за дверью и через минуту появился, сияющий, в сопровождении Бригитты. Она смотрела на Иоганна тревожно-враждебно, хотя губы ее и улыбались.

Протягивая гостю руку, спросила, пристально, в упор глядя ему в в глаза:

– Так что вы, господин Вайс, придумали, чтобы помочь моему супругу? У него, я замечаю, в последнее время не хватает воображения, и ему все труднее изобретать достаточно убедительные поводы для того, чтобы надолго исчезать из дома.

Иоганн, не удержавшись, свирепо глянул на Зубова.

Тот испуганно спросил жену:

– Откуда ты это взяла, Бригитта? Почему такие странные мысли?

Она положила ладонь к себе на грудь:

– Вот отсюда. Из сердца.

– А! – обрадовался Зубов. – Конечно, я так и думал. – Торопливо объяснил Вайсу: – Бригитта чрезвычайно мнительна. Правильно, я как раз хотел сказать тебе, Бригитта… – начал было он.

Женщина сняла ладонь со своей груди, прикрыла рот Зубову, попросила:

– Пожалуйста, не говори. Я понимаю, я все понимаю. – И, обратившись к Вайсу, объявила с гордостью: – Я понимаю, что ему теперь все труднее покидать меня. И он не умеет скрывать этого. И потому я ему все прощаю. Все.

Зубов покраснел, но глаза его радостно блестели.

– Пойду приготовлю кофе, – выручила мужа Бригитта и ушла, торжествующая.

Как только дверь за ней закрылась, Зубов сказал виновато:

– А что я могу поделать, если она так меня чует, что ли? Я даже сам удивляюсь. Но это вполне естественно. Даже в литературе такие факты описаны. Может, это нервные флюиды?

– Флюиды! – передразнил его Вайс. – От таких флюидов того и гляди засыпешься, только и всего. Не такая уж она наивная дурочка, оказывается. Тебе повезло. Но за такую для тебя «крышу» мне голову оторвать мало. – Пояснил строго: – Боюсь я за тебя, вот что!

Зубов только победно усмехнулся.

Разливая кофе, Бригитта нежно говорила Вайсу о Зубове:

– В нем столько ребячества, наивности и простодушия, что я, естественно, всегда беспокоюсь за него. Он – как Михель из детской сказки. Черные крысы напали на города и селения, и он ничего не замечает, играет себе на своей дудочке и шагает по земле, глядя только вверх, – на солнце да на облака. А все кругом так ужасающе мрачно.

Зубов, не удержавшись, с усмешкой посмотрел на Вайса.

– Слышишь? А ты, птенчик, пугался!

Вайс, делая вид, что не понял намека, спросил Бригитту:

– Позвольте, откуда на нашей земле черные крысы?

Зубов лукаво подмигнул жене.

– Бригитта вовсе не собирается намекать на гестаповские мундиры. Что это тебе пришло в голову спрашивать, да еще таким тоном?

Бригитту не смутил вопрос Иоганна. Вызывающе глядя ему в глаза, она сказала твердо:

– Мой покойный муж носил черный мундир, и в профиле его было нечто крысиное. Но, возможно, это мне только казалось.

Теперь Вайс уставился на Зубова. Но тот, поднеся к губам чашечку с кофе, исподлобья посмотрел на Иоганна, еле заметно пожал плечами и пробормотал с притворной обидой:

– Пусть моя супруга считает меня глупеньким Михелем, но мне кажется, что об этом ей не следовало говорить вслух, даже в твоем присутствии, хотя ты и мой друг.

Бригитта обиженно поджала губы.

После кофе мужчины удалились в кабинет и обсудили все подробности предстоящей операции. А когда Вайс шел к себе в гостиницу, его не покидала щемящая грусть, какая порой охватывает одинокого человека, невольно ставшего свидетелем чужого счастья, пусть даже недолгого и хрупкого.

Уже давно Зубов рассказал Иоганну, что жизнь Бригитты с покойным мужем, старым развратником, была подобна домашнему аресту. Она ненавидела его упорно, злобно, неистово. И только одурманенная наркотиками, к которым ее приохотил муж, становилась вяло-покорной, ко всему безразличной. И после смерти мужа она еще долго жила как бы двойной жизнью. Когда Зубов впервые увидел ее в кабаре, она показалась ему полупомешанной. Но потом он понял: это – действие наркотиков. Он сказал Иоганну:

– Что бы там ни было, а сначала мне просто было ее жаль, – и ничего больше. Вижу, пропадает она, ну, и пожалел…

А теперь Бригитта предстала перед Иоганном совсем иной.

Безгранично преданная, жадно любящая, она мгновенно настораживалась в минуты, когда безошибочное женское чутье подсказывало ей, что Зубову угрожает опасность.

Рядом с ней Зубов, высокий, сильный, с могучим конусообразным торсом и круглой мускулистой шеей, казался крепким дубком, на ветвь которого устало опустилась яркая залетная птица и вдруг начала доверчиво вить гнездо, не ведая, какие гибельные бури будут обрушивать на дерево свою ярость, сотрясать ствол, ломать ветви, срывать листву…

На другое утро Иоганн решил зайти к Дитриху, чтобы выведать дополнительные подробности, относящиеся к казни немецких военнослужащих.

В коридоре особняка, где находился замаскированный под водолечебницу филиал «Вали III», он увидел пана Душкевича. Некогда этот пан Душкевич помог майору Штейнглицу подыскать в окрестностях Варшавы усадьбы, подходящие для размещения разведывательных школ. С тех пор Иоганн с ним не встречался.

Душкевич только что вышел из комнаты, отведенной Дитриху.

Почти механически, по давно выработанной привычке, мгновенно связав все относящееся к тому или другому человеку, устанавливать, имеет ли тот человек отношение к задаче, которую предстоит в ближайшее время решить, и вспомнив сказанное Зубовым о намерении польских партизан совершить покушение на Генриха, Иоганн прикинул: «Пан Душкевич – агент-провокатор. С ведома контрразведки он также агент польского эмигрантского правительства в Лондоне. Проник в среду польской патриотически настроенной интеллигенции, где вербует одиночек-смертников для участия в эффектных террористических актах, каждый раз завершающихся самоубийством или же поимкой героев. Такие провокации служат СС также поводом для казни заложников и массовых арестов среди польской интеллигенции якобы в целях обнаружения «огромной» террористической организации.

Душкевич вышел от Дитриха…

А что, если Дитрих поручил Душкевичу не просто припугнуть, а убить Генриха? Если так, он ловко рассчитал. Убийство племянника Вилли Шварцкопфа, сподвижника рейхсфюрера Гиммлера, – великолепное, шумное дело! Это убийство повлечет за собой гигантские карательные меры, и если Дитрих уже заранее наметил виновников, за их поимку его ждет признательность самого рейхсфюрера.

В самом деле, почему контрразведка не охраняла Генриха? Ну, естественно, почему: по званию ему не положена личная охрана. Правда, могли принять во внимание родственные связи. Но не приняли…»

Обожженный своей догадкой, Иоганн понял, что нельзя терять ни часа, но вместе с тем нельзя терять и головы. Не ответив на вежливый поклон пана Душкевича, он поманил его пальцем и, будто с трудом узнавая, спросил:

– А, это вы… Разве мы вас еще не повесили?

– За что, пан офицер?

– Вернемся на минуточку, – и Вайс открыл дверь в комнату Дитриха.

И, как только дверь за Душкевичем закрылась, ударил его в челюсть. Душкевич рухнул на пол и, видимо совершенно оглушенный, не сделал попытки подняться.

Дитрих вскочил из-за стола. Но Вайс остановил его движением руки, приказал:

– Садитесь! – И, склонившись к Дитриху, вымолвил раздельно: – Сейчас мне этот мерзавец похвастал, что вы лично поручили ему организовать покушение на Генриха Шварцкопфа. Я вас арестую, капитан Дитрих. – И, держа свой пистолет в правой руке, левой вынул из кобуры пистолет Дитриха.

– Неправда! – воскликнул, побледнев, Дитрих. – Я не поручал этого Душкевичу, он сам предложил нам организовать покушение.

– А вы разрешили?

– Разрешил, но только для того, чтобы выловить преступников: на место засады я собирался направить свою группу. И жизнь Шварцкопфа была бы в полной безопасности.

– Напишите коротко обо всем, что вы мне сейчас рассказали.

– Зачем?

– А затем, что если на Шварцкопфа будет совершено покушение и он погибнет, вы последуете за ним. Только ждет вас не пуля, а виселица.

– А если я не напишу?

– Я сейчас же сообщу Вилли Шварцкопфу о вашем преступном намерении.

– А где доказательства?

– Вот! – Иоганн кивнул в сторону лежащего на полу Душкевича, который стал уже подавать признаки жизни.

– Хорошо, – согласился Дитрих и, с ненавистью глядя на Вайса, спросил: – Но потом вы мне вернете эту бумагу?

– Возможно, – кивнул Вайс. – Говорите: кто исполнители?

– Это служебная тайна. Я не имею права ее разглашать.

– Вы хотите получить обратно бумагу?

Дитрих утвердительно кивнул в ответ.

– Так вот, знайте: вы получите ее в день отъезда Шварцкопфа.

– Вы клянетесь?

– Бросьте, мы не в кадетском корпусе! Я сказал – и так будет.

Дитрих показал глазами на папку, в которой лежало донесение Душкевича. Пробежав его глазами, Вайс вынул бумагу из папки, аккуратно сложил и спрятал в карман.

– Что вы делаете? Оно ведь уже зарегистрировано! – всполошился Дитрих.

– Ничего, – спокойно сказал Вайс. – В ваших же интересах подсунуть под этим же номером какое-либо другое донесение.

– Это правильно, – согласился Дитрих, внезапно меняя тон. – Надеюсь, Иоганн, вы не захотите повредить моей карьере.

– Да, – сказал Вайс, – вот именно. Просто мечтаю, чтобы вы стали фюрером.

Дитрих сел за стол и начал быстро писать свое собственное донесение. Вайс пробежал его глазами. Похвалил:

– Вы настоящий службист. Очень точно все изложили. Это у вас талант – точность. – И, возвращая пистолет Дитриху, спросил: – Вы не собираетесь выпалить мне в спину?

– Что вы, Иоганн! – удивился Дитрих. – Как можно! Мне кажется, мы все уладили? – И добавил с уважением: – Я понимаю вас, Генрих Шварцкопф – ваш друг, и ваши действия даже благородны. Ну, значит, все.

Вайс небрежно прикоснулся к козырьку фуражки и вышел из комнаты.

В коридоре он неожиданно почувствовал ломящую боль в затылке. Перед глазами, ослепляя, поплыли сверкающие радужные пятна. Руки и лицо покрыл липкий пот.

Иоганн прислонился к стене: «Ну кончено, – подумал он, – нервы сдают, нервы. – И вдруг вспомнил: он не только не обедал, но даже не успел позавтракать сегодня. А вчера? – Это уже распущенность, – осудил себя Иоганн. – Самая безобразная распущенность. – Пообещал себе мстительно: – Ты сейчас, что бы там ни было, пойдешь в столовую, и съешь две отбивных, и будешь тщательно пережевывать пищу, как будто тебе некуда спешить, как будто ничего нет такого, что может помешать тебе регулярно питаться и вести здоровый гигиенический образ жизни». Он уговаривал себя и все же довольно долго не мог сдвинуться с места.

Наконец, преодолевая слабость, Иоганн оторвался от стены и медленно пошел по длинному коридору. И тут из комнаты Дитриха донесся звук выстрела. Иоганн повернул назад, кинулся к двери, распахнул ее.

Дитрих, застегивая кобуру, обернулся к Вайсу и неохотно сообщил сквозь зубы:

– Этот тип пытался напасть на меня.

Стараясь не глядеть на безжизненное тело пана Душкевича, брезгливо отворачиваясь от этого зрелища, Дитрих сочувственным тоном осведомился:

– Вы, наверное, в отчаянии? Увы! Единственный свидетель – и вдруг… Но что ж я мог поделать? Действовал в порядке самозащиты.

– Вы защищались от СД, – сказал Вайс. – От Вилли Шварцкопфа.