355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вадим Кожевников » Щит и меч. Книга вторая » Текст книги (страница 23)
Щит и меч. Книга вторая
  • Текст добавлен: 11 апреля 2017, 07:30

Текст книги "Щит и меч. Книга вторая"


Автор книги: Вадим Кожевников



сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

На все эти сетования Юргенс с горечью отвечал:

– Но ведь мы с тобой знали, что руководители заговора единодушно сходились на капитуляции перед США и Англией с тем, чтобы продолжать войну с Россией.

– Да, но мы были за Штауфенберга, – возразил ему Брекер, – а с ним сочли возможным вступить в переговоры даже коммунисты.

– А где они сейчас? Тоже казнены?..

Через два дня Вайса внезапно вызвали в контору тюрьмы и сообщили, что он свободен.

В тюремных ворот его ждал в машине Густав. Похлопав Вайса по плечу, он сказал одобрительно:

– Однако вы оказались выносливым господином.

Густав, не заезжая на Бисмаркштрассе, отвез его в штаб-квартиру Шелленберга.

Тот, еще более похудевший и пожелтевший, встретил Вайса без улыбки. Пожал руку, сказал:

– Я подробно информирован о вашем поведении. – Болезненно сморщился, потер левый бок, спросил: – У вас есть какие-либо просьбы?

– Я готов продолжать службу, и можете не сомневаться… – начал было Вайс.

– Я не это имею в виду, – нетерпеливо перебил Шелленберг.

– Прошу вас тогда, прикажите освободить заключенных офицеров вермахта Брекера и Юргенса.

– Вы имеете доказательства их невиновности?

– Они не предали никого из участников заговора: это – лучшее свидетельство того, что они могут пригодиться.

– Для какой цели?

– Я полагаю, вы оцените их способность держать язык за зубами даже под угрозой казни.

– Я уже оценил в вас эту способность, – улыбнулся одной щекой Шелленберг.

– Благодарю вас, – сказал Вайс. – Значит, я могу твердо рассчитывать…

Шелленберг снова перебил его:

– Я собирался обратиться к рейхсфюреру с просьбой о награждении вас железным крестом первого класса. Вы предпочитаете, чтобы я побеспокоил его по другому поводу?

– Разрешите мне снова повторить мое ходатайство.

– Хорошо, – Шелленберг взял со стола какую-то бумагу, медленно разорвал ее, бросил в корзину. – Можете идти.

Но на пороге остановил:

– Вы полагаете, они годятся для секретной службы.

– Нет, – сказал Вайс.

– Тогда для чего же?

– Когда рейхсфюрер их помилует, господин Мюллер будет пытаться выяснить, не были ли они агентами рейхсфюрера. – Вайс усмехнулся. – Мюллер потерпит неприятное для него поражение. О предпринятом им расследовании станет известно, и это послужит новым доказательством его недружественного отношения к Гиммлеру.

Шелленберг молча, испытующе смотрел в глаза Вайсу и вдруг улыбнулся.

– Это, пожалуй, остроумно. Теперь я понял. Вы готовите маленькую месть Мюллеру за ваше пребывание в заточении?

– Вы проницательны, мой бригаденфюрер, – сказал Вайс. – Значит, я могу быть уверен?..

– Так же и в том, – подхватил Шелленберг, – что сейчас я прикажу отпечатать новое представление рейхсфюреру о вашем награждении.

На пути к Бисмаркштрассе Густав успел рассказать Вайсу, что всю махинацию с ним не без труда разоблачили криминалисты, находящиеся на службе Шелленберга. Смерть неизвестного человека последовала не во время автомобильной катастрофы, а в результате отравления, задолго до катастрофы.

Потом через агентов удалось установить, что Вайс находится в тюрьме. Но Вальтер Шелленберг приказал не предпринимать никаких срочных мер для освобождения Вайса: ведь его пребывание там являлось серьезнейшим испытанием, лучшей проверочной комбинации и не придумаешь. А потом, занятый множеством дел, бригаденфюрер, очевидно, забыл о Вайсе, напомнить же о нем никто не решался. И только когда Шелленберг случайно увидел в подписанном Гиммлером списке приговоренных к казни имя Вайса, он принял соответствующие меры.

– Но, возможно, – добавил Густав, – ни Гиммлер, ни Шелленберг не хотели в это сложное время ссориться с Мюллером. После же того, как Гиммлер расправился с участниками заговора и, главное, с теми из них, кто был вхож к нему, открылась возможность отобрать вас у Мюллера.

– Но меня могли повесить в любой день после приговора, – заметил Иоганн.

– Не исключено, – согласился Густав. – Возможно, вас реабилитировали бы посмертно. Но, знаете ли, хоронить вас дважды – это было бы уж слишком. – Посоветовал: – Кстати, не забудьте съездить на кладбище – увидите отличное надгробие: «Незабвенному Иоганну Вайсу». Нового уж, во всяком случае, не понадобилось бы заказывать.

Когда Иоганн вошел к себе в комнату и взглянул в зеркало, он невольно оглянулся. Из зеркала на него смотрела костлявая, жесткая физиономия с глубоко впавшими висками, щеками, глазами. Волосы потускнели и серебрились. Шея тонкая, губы, казалось, присохли к зубам.

– М-да, – презрительно произнес он, – типичный дистрофик. – И, погрозив зеркалу, заявил: – Это же клевета на человека, а?

Спал он почти сутки.

Берлин сотрясался от беспрерывных бомбежек.

63

На следующий день, дождавшись отбоя воздушной тревоги, Вайс посетил салон массажа профессора Штутгофа.

Штутгоф встретил его шутливыми словами, но без улыбки:

– А, привет покойнику! – Сел, положил вытянутые руки на стол. – Ну, рассказывайте!

Вайс сообщил о тех подробностях заговора, какие ему стали известны. Привыкнув в тюрьме к изможденным, скорбным лицам, он не обратил внимания на то, что и лицо профессора сейчас выражает скрытое страдание.

Выслушав рассказ Вайса, профессор помолчал, потом как бы нехотя заметил:

– Собственно, отсрочку казни мы вам выхлопотали.

– Каким образом?

– Нашли человека, который сообщил князю Гогенлое, что офицер, приставленный к нему для поручений, взят Мюллером с целью получить информацию о деятельности князя. Тот к фюреру с протестом. Пока выяснялось, что это недоразумение, имя Иоганна Вайса попало в бумаги имперской канцелярии. Ну, и Мюллер струхнул, не решался вас вешать. – Спросил: – Генриха видели? Инициативный и вместе с тем осторожный товарищ. Он очень переживал вашу гибель, очень. Встретьтесь с ним сегодня же.

И только сейчас Вайс заметил, что лицо профессора потеряло способность улыбаться.

– Простите, мне кажется, вы чем-то огорчены? – участливо спросил Вайс.

– Да нет, – болезненно поморщился профессор, – какие у меня могут быть огорчения! Просто обыкновенное горе. – И каким-то деревянным тоном сообщил: – Ну, надо было ознакомиться с комплектом секретных чертежей. Жена правильно рассчитала: бомбежка, пожар – наиболее для этого благоприятное время, но почему-то замешкалась. Сначала рухнул лестничный пролет, а потом обвалилась стена. Сейчас бомбят, знаете ли, ежедневно, так что, пожалуй, учтите. – Встал, подал руку. – Да, чуть не забыл. Ваш Алексей Зубов в Берлине.

– А как же теперь вы? – участливо спросил Вайс.

– Учусь, – ответил профессор. – Учусь перебарывать свое горе. – Посмотрел на потолок, видимо не желая встречаться глазами с Вайсом, сказал: – Зубов командует военнопленными, которых присылают из лагерей для разборки развалин после бомбежек, но работают они также и во время бомбежек: спасают погребенных в бомбоубежищах немцев.

Потом, чуть посветлев лицом, продолжил:

– Сей индивидуум решительно не годится для операций, где требуется изощренная тонкость ума. Типичный боевик. Он, знаете ли, во время восстания пробрался в варшавское гетто, говорят, совмещал в своем лице и Давида и Голиафа. Таскал на спине станковый пулемет, меняя огневую позицию на крышах, и прошивал фашистов словно мишени на полигоне. Двое из боевой группы приволокли его домой чуть живого. И, представьте, эта его Бригитта через свои связи добилась для него назначения на работу в Берлин. Странная особа. Меня представили ей случайно в доме, где я массирую одного видного имперского сановника. И сразу же она вцепилась в меня, умоляя лечить ее супруга. Еле отбился.

– Но почему же? – удивился Вайс. – Зубов – замечательный парень.

– Возможно, – сердито сказал доктор. – Но от подобных активистов я предпочитаю держаться подальше: любители висеть на волоске – самая трудновоспитуемая публика. – Насмешливо заметил: – Вы, кажется, тоже некогда обнаруживали склонность к этому занятию? – И вдруг лицо его побелело, профессор схватился за сердце. – Идите, идите, – махнул он рукой, – это у меня быстро проходит… – И сердито прикрикнул, так как Вайс не двинулся с места. – Я же вам сказал – вон!

…Генрих встретил Иоганна с восторгом.

– Я все время думал о тебе. А ты вспоминал меня? – Стиснул руку Вайса. – Это такое счастье, что ты живой!

Иоганн смущенно улыбнулся, пробормотал:

– Да, действительно неплохо. – И, желая быть абсолютно правдивым, признался: – Разумеется, я вспоминал о тебе, Генрих, беспокоился главным образом о том, чтобы ты не допустил какого-нибудь промаха. Клял себя за то, что не проэкзаменовал тебя по всей нашей технике. Это было мое упущение.

– Похоже, – сказал Генрих.

– На кого?

– На тебя.

– Извини, – смутился Вайс, – но это правда, эта мысль мучила меня.

– Так, может, сразу, с первых же слов начать докладывать? – иронически осведомился Генрих.

Иоганн, делая некоторое усилие над собой, промямлил:

– Нет, зачем же? Успеется…

– Ты совсем не умеешь притворяться, – усмехнулся Генрих, – не умеешь скрывать свои чувства.

– А зачем, собственно, я должен их от тебя скрывать? – пожал плечами Вайс. – Мне в самом деле не терпится узнать, что тут происходило с тобой.

– Ну вот! – ликуя, воскликнул Генрих. – В этом твоем вопросе я услышал то, что хотел. Ну что, доволен ли мной Штутгоф?

Вайс кивнул.

– А ты знаешь, что жена его, в сущности, работала на англичан?

Лицо у Вайса было вытянулось.

– И весьма эффективно, – продолжал Генрих. – Дело в том, что радионавигационные приборы, которые изготовлял секретный цех, где она работала, предназначались для «Фау». Что-то неладное происходило в этом цехе: большинство снарядов почему-то не достигало цели, падало в море. Дело в том, что в особых маслах для смазки механизмов оказались ничтожные доли эфирного вещества, оно испарялось особо интенсивно в период полета снаряда, смазка затвердевала, и траектория полета изменялась.

– А кто это установил?

– Я установил, – гордо заявил Генрих. – Дядя включил меня, как человека с инженерным образованием, в техническую группу гестапо, которой было поручено произвести следствие по этому делу.

– Ну и что же?

– Ничего, – сказал Генрих. – После того как я обнаружил эту остроумную порчу смазочных масел, я склонил комиссию гестапо к тому, что дефект снарядов заключается в некоторых просчетах, связанных с недоучетом силы притяжения водной поверхности. Мне пришлось немало потрудиться над проблемами баллистики. Моя аргументация выглядела весьма убедительной. Через профессора я посоветовал его супруге впредь производить смазку навигационных механизмов только после их сдачи техническим представителям ВВС. Только и всего.

Вайс сказал:

– Ты знаешь, жена Штутгофа погибла.

Генрих вздохнул.

– Знаю. Это ужасно. Видишь ли, создана была новая конструкция летающего снаряда. Она, очевидно, хотела узнать, в чем заключалось его отличие от прежнего…

– В чем же? – спросил Вайс.

Генрих сказал:

– Увы, когда более авторитетная комиссия ознакомилась с моим заключением, его сочли наивным и беспомощным. И я отделался сравнительно легко: лишился права принимать участие в подобных технических экспертизах. Занят главным образом тем, что помогаю дяде. На него возложены обязанности управляющего делами СС. Чисто финансовая и хозяйственная деятельность. – Пожаловался: – Когда я был уверен, что тебя убили, ты думаешь, мне было легко сидеть с ним по ночам в его кабинете и заниматься этой проклятой канцелярщиной? А он, как назло, проникся ко мне особо нежными родственными чувствами, то обнимет меня, то положит руку на плечо, заботливо спрашивая: «Мой дорогой, налить тебе еще кофе?» Чувствуя на своем плече руку убийцы отца, я содрогался от ненависти и омерзения. Мне стоило неимоверного труда вести себя спокойно: так хотелось влепить ему пулю в лоб!

– Что же тебя удерживало?

– Профессор. Я не знал о его существовании, просто относил в тайник то, что, мне казалось, представляло интерес. А потом стал думать: когда ты был со мной, ты мне верил. А когда ты погиб, нет никого из твоих, кто бы захотел мне верить. Я решил, что меня просто используют – используют, не доверяя мне. Эти сомнения были очень мучительны. Тогда я вместо информации положил в тайник письмо, неизвестно кому адресованное, в котором изложил свои чувства и сомнения. И профессор назначил мне встречу.

Он сказал, что, поступая так, нарушает правила конспирации, но по-человечески он понимает меня и поэтому не мог не откликнуться на мое письмо. – Генрих задумчиво усмехнулся. – А вообще странно и даже как-то смешно: когда я думал, что ты погиб и я очутился в одиночестве, я почувствовал себя несчастным, каким-то брошенным, но отнюдь не свободным. Тебя нет, а я все равно должен исполнять свой долг перед тобой.

– Не передо мной, а перед самим собой – в этом все дело. Ведь, в сущности, именно сейчас ты совершенно свободен, внутренне свободен от власти тех, кого ты сам считаешь позором Германии. Разве это не настоящая свобода?

– Да, ты прав, но это нелегко. Я – немец, и я против немцев…

– Слушай, – сказал Вайс. – Мой отец был солдатом в первую мировую войну, имел георгиевские кресты всех степеней, ну, вроде ваших железных, а был судим военно-полевым судом за то, что призывал солдат повернуть оружие против царя. Ты не изменник, нет. Ты враг врагов Германии, фашистской клики. Послушай, я тебе расскажу… Там, в тюрьме, я познакомился с несколькими участниками заговора против фюрера. Одни из них хотели убить Гитлера только для того, чтобы убрать одиозную личность, ставшую символом фашизма. Заменить его другим, не столь скомпрометированным перед мировой общественностью лицом, которому уже в блоке с США и Англией удалось бы продолжить то, что не удалось сделать Гитлеру… А другие, – сказал с волнением Вайс, – надеялись на то, что убийство Гитлера послужит сигналом для восстания антифашистских сил, на то, что Советская Армия не даст подавить это восстание и немецкий народ получит возможность избрать народное правительство. – Произнес грустно: – Мне как-то довелось встретиться с полковником Штауфенбергом – тем самым, что потом совершил покушение на Гитлера. Так вот, когда он беседовал со мной, он все старался выведать у меня, как у абверовца, какие-нибудь сведения о подпольных организациях немцев и военнопленных. Должно быть, он искал связи с ними и, возможно, с советским командованием. – Вайс развел руками, произнес грустно: – Потом, когда я узнал в тюрьме, какой это человек, мне было горько думать, что я ничем не помог ему.

– Ну, рассказывай о себе, – попросил Генрих. – Поделись ценными впечатлениями узника. Когда тебя приговорили к смерти, о чем ты думал?

– Самое трудное было заставить себя не думать о смерти, вернее, о нелепости такой смерти. Представляешь: пасть жертвой вражды между двумя фашистскими службами – и только. Перед казнью человек, если он настоящий человек, борется с собой, собирает все свои силы, чтобы умереть достойно, он весь поглощен этой мыслью. А я что мог? Для чего мне было демонстрировать гестаповцам, каким стойким может быть немецкий фашистский офицер перед казнью? Да на черта мне это нужно! И поэтому смерть мне казалась особенно подлой, ужасной, и я не просто трусил, а прямо вся душа корчилась.

– Но как же ты смог выдержать эту пытку?

– Как – сам не знаю. – И Вайс сказал неуверенно: – Может, выдержал потому, что очень хотел жить, и жил в тюрьме как заправский узник. А что еще оставалось?

– Мысли о самоубийстве к тебе приходили?

– Ну что ты! – возмутился Вайс. – Когда заболел там, страшно боялся, что умру.

– Но ведь это лучше, чем петля?

– В смысле болевых и психических ощущений – возможно, – согласился Иоганн. – Но, понимаешь, если ты держишься, то до последнего мгновения не перестаешь верить, что будешь жить. – Досадливо поморщился: – И вообще, знаешь, хватит. Давай поговорим о другом.

– Извини, – задумчиво сказал Генрих, – мне это нужно было знать на тот случай, если и со мной такое случится. – Вдруг насмешливо сощурился. – Кстати, разреши сообщить тебе нечто приятное: Шарлотта каждое воскресенье отправляется на кладбище и возлагает на твою могилу цветы.

Вайс смутился, сказал поспешно:

– Ну, ты объясни ей, что это – недоразумение.

– Нет уж, будь любезен – сам. Подобные поручения не входят в мои обязанности.

В этот момент в дверь постучали, и на пороге появился Вилли Шварцкопф. На лице его изобразилось такое фальшивое изумление при виде воскресшего Вайса, что тот понял: Вилли с самого начала был прекрасно осведомлен обо всех его злоключениях. И не случайно старший Шварцкопф счел нужным заметить Вайсу, что о его преданности Вальтеру Шелленбергу ходят легенды.

– Вы своим «подвигом», герр Вайс, натворили черт знает что. Теперь рейхсфюрер захочет каждого из нас испытывать в преданности ему – до виселицы включительно! – Расхохотался и объявил: – Вы штрейкбрехер, Иоганн, вот вы кто! Сумели выслужиться и возвыситься над нами всеми. Нехорошо. Нескромно. Теперь далеко пойдете, если не споткнетесь. – Предупредил дружески-доверительно: – Учтите, вашему успеху завидуют, и многие не столько пожелают протянуть вам руку, сколько подставить ногу. – И заключил: – Но я всегда испытывал к вам особое расположение. Надеюсь, вы это помните?

Услышав такие слова из уст высокопоставленного эсэсовца, Вайс сделал вывод, что пребывание в тюрьме сулит ему в будущем немалые выгоды. И вместе с тем предупреждение Вилли настораживало: видимо, этот успех далеко не безопасен.

Вилли вышел, чтобы распорядиться об ужине.

Генрих молча развернул на столе карту, где была обозначена обстановка на фронте.

Иоганн припал к карте. И то, что он увидел на ней, переполнило все его существо радостью. Он признался Генриху:

– Знаешь, самое опасное для разведчика – ну, такое ощущение счастья, когда невозможно с ним справиться.

– Скажите пожалуйста, то он с самой смертью на «ты», то он, видите ли, капитулирует – впадает в панику от радости.

– Очевидно, в тюрьме несколько истрепалась нервная система, – попытался оправдаться Вайс. – Ты извини, я уйду. Право, у меня нет охоты изображать скорбь на лице, когда твой дядюшка заговорит о трагическом положении на фронте.

– Хорошо, – согласился Генрих. – Я скажу, что у тебя разболелась голова. Головная боль после заточения – это вполне достоверно.

Больших усилий воли стоило Вайсу подавлять в себе желание расспрашивать о ходе сражений на Восточном фронте. Эти расспросы требовали бы слишком большой душевной нагрузки. Нести на себе бремя притворства, вести каждый раз поединок с сами собой, выражать чувства, противоположные тем, что переполняли душу, – такое напряжение было сейчас немыслимо для него: приходилось экономить душевные силы.

Он предусмотрительно выработал для себя стиль поведения деловитого, целиком преданного своей профессии, гордого оттого, что он приобщен к ее тайнам, преуспевающего сотрудника СД. Что же касается вермахта – это не его ведомство. Поэтому, когда сослуживцы обсуждали при нем победы или поражения германской армии, Вайс сохранял невозмутимо-спокойный вид, раз и навсегда заявив всем, что его эмоции узкопатриотичны и ограничены единственно делами разведки. Он не желает расточать свою умственную энергию на обсуждение проблем, не имеющих прямого касательства к его служебным делам.

Эта декларация, ставшая принципом его поведения, не только защищала Вайса от необходимости надевать на себя еще одну личину сверх той, которую он носил, но и внушала уважение к нему, как к человеку строгих правил, поставившему перед собой твердую и ясную цель – занять высокое положение в системе СД. И не благодаря каким-то там связям, интригам, подсиживанию, а лишь в результате своей способности всегда с честью выполнять то, что ему предписывает долг службы.

Но сколько ни учился Вайс владеть собой, узнав о вступлении советских армий на территорию Германии, он испытал такое чувство счастья (подобного он не испытал даже тогда, когда его выпустили из тюрьмы), что ему показалось – он не в состоянии будет скрыть его. Еще мгновение – и ненавистная личина сама собой спадет, и все увидят ликующее лицо Александра Белова.

Эту опасность надо было преодолеть и беспощадно расправиться с радостью, столь властно завладевшей всем его существом, что она могла оказаться гибельной.

Вот почему Вайс ушел от Генриха.

Он пошел бродить по городу.

Последние дни Берлин подвергался особенно ожесточенным бомбардировкам.

Глыбы зданий с тусклыми, затемненными окнами. В сырых подвалах, холодных как склепы, лежали вповалку люди, загнанные под землю очередной бомбежкой. Целые районы превратились в развалины. Стояли плоские черные хребты арочных каменных стен, подобные древним руинам. Воняло гарью, битым кирпичом, щипало глаза от дыма сгоревшей взрывчатки, каменная пыль висела в воздухе, как песчаные облака в пустыне.

Он шел по мертвым улицам, по обе стороны которых громоздились зубцы разрушенных зданий и насыпи из камней. Но мостовые были освобождены от развалин и даже подметены. На очистку выгоняли жителей со всего Берлина, – они копошились здесь со своими детскими колясками и носилками, складывая в них камни и обломки дерева.

Надсмотрщиками над этими людьми назначались уполномоченные нацистской партии – от каждого уцелевшего дома, квартала, улицы. Они носили особые нарукавные повязки и, подражая гестаповцам, упивались властью над своими покорными соотечественниками.

Достаточно было одному из таких наци уличить жильца подчиненного ему дома, квартала или улицы в невыходе на работу, как рапортичка с обвинением гражданина Третьей империи в саботаже поступала в районное отделение гестапо. Уклонение от трудовой повинности приравнивалось к измене рейху. Вот почему Берлин, подвергаясь бомбежкам, в промежутках между ними все-таки выглядел «прилично». Сотни тысяч берлинцев с утра до ночи прибирали город, придавая кладбищам его улиц вид древних, но аккуратных раскопок с тщательно расчищенными дорогами. Властители немецкого народа могли свободно передвигаться в своих машинах по городу.

Все это делалось не столько для того, чтобы совершить возможное – очистить Берлин от развалин, сколько для того, чтобы очищать нацию от подозрительных элементов, держать в повиновении людей, выявлять ропщущих, устранять их.

Гитлеру показывали фотографии прибранных развалин как утешительное свидетельство высокого патриотизма немцев и их непоколебимой веры в победу.

Но Борман приносил фюреру и другие фотографии – немцев, посмевших усомниться в победе немецкого оружия и повешенных за это на фонарных столбах.

И эти другие снимки могли служить портретами Берлина весны 1945 года.

Геббельс в своих бесчисленных речах объяснял берлинцам, как они должны понимать тот процесс преображения, который происходит в структуре немецкого общества в связи с бомбежками: наибольшие материальные убытки несут имущие слои населения, и, таким образом, само собой ликвидируется материальное неравенство, и тем самым закладываются основы демократического общества, вещал он. На развалинах были расклеены объявления: «Фирма гарантирует строительство нового дома после войны, если четверть его стоимости будет внесена немедленно». И здесь же по трафарету лозунги: «Мы приветствуем первого строителя Германии – Адольфа Гитлера!»

Вайс останавливался перед такими объявлениями и лозунгами, читал их при блеклом свете луны. Они были столь же кощунственны, как улыбка на лице мертвеца.

Он долго стоял и смотрел, как на одной из улиц, превращенной в груду обломков, уцелевшие после бомбежки жители очищают мостовую от камней, в то время когда в подвалах погребены их близкие.

И тех из них, кто пытался тайком копать проход в подвал в надежде спасти своих близких или хотя бы извлечь оттуда их тела, надсмотрщики с бранью гнали обратно на дорогу. Если дорога не будет очищена к утру, виновных в саботаже грозили препроводить в районные отделения гестапо.

Это был час затишья. Вайс видел длинные очереди берлинцев возле водопроводных колонок. У магазинов похоронных принадлежностей разгружали гробы и складывали их в штабеля, возвышающиеся почти до крыши дома, – товар, который шел сейчас нарасхват.

В скверах и парках старики сторожа обметали метлами пыльную листву деревьев и кустов сирени – прежде их поливали из брандспойтов.

На скамьях или просто на чемоданах спали бездомные.

В серых сумерках лица людей казались серыми, словно присыпанные пеплом.

Стены уцелевших зданий были сплошь заклеены яркими плакатами.

Потом город стал вновь содрогаться от бомбовых ударов.

Нацистская Германия в стратегии войны рассчитывала на блицкриг, и все ее боевые средства были оружием нападения. Возможность войны на территории самой Германии полностью исключалась из системы планирования. Нет смысла увеличивать выпуск зенитных орудий, которые на каждые две тысячи выстрелов делают одно попадание. Это слишком высокая цена для того, чтобы оплачивать ею защиту немецкого населения.

Когда в небе появились эскадры бомбардировщиков, Вайс без особого труда установил, сколь тощ оборонительный огонь берлинской противовоздушной обороны, – он был подобен жалкому фейерверку.

Соединения тяжелых бомбардировщиков разгружались над Берлином организованно, неторопливо, сваливая свой груз с разумной осмотрительностью только там, где тропы огненных трасс зенитных снарядов были едва заметны. Они сбрасывали бомбы над густо населенными рабочими районами.

Они били по рабочему Берлину, облегчая гестаповцам их труд. Зачем искать здесь антифашистов? Мертвые, под развалинами, они не доставляли никому забот, не нуждались даже в погребении.

Глядя на зарево пожарищ, на окутанные траурным дымом рабочие окраины, Вайс ощущал судорожные конвульсии сотрясаемого от бомбовых толчков города.

Заводские массивы, принадлежащие концернам, находились как бы в зоне недосягаемости, будто их охранял закон о неприкосновенности частной собственности, – гибли люди.

Город выглядел мертвым, покинутым. В подвалах, как в моргах, вповалку лежали старики, женщины, дети.

Соединения бомбардировщиков продолжали деловито разгружаться над Берлином.

Небо казалось каменной плитой, пробуравленной авиамоторами. От нее откалывались и падали на город тяжелые обломки, гулко сотрясая воздух. Трассирующие снаряды и прожекторы только освещали путь их падения.

Воздушная волна выдавливала стекла в верхних этажах зданий, и они осыпались, как осколки льда.

Буравящий звук авиамоторов приблизился, вдогонку за ним скользнули голубые лучи прожекторов и словно отсекли своими негнущимися лезвиями от плиты неба гигантскую глыбу, и дом – нет, не дом развалился, а этот упавший на улицу, отсеченный черный кусок неба.

Вайс, оглушенный, поднялся. Он успел добраться до входа в метро в тот момент, когда стена другого дома, медленно кренясь, осыпалась вдруг каменной лавиной.

Под низкими сводами неглубокого метрополитена на каменной площадке перрона, тесно скучившись, сидели и лежали вповалку люди.

Кафельные стены метро были увешаны рекламами, прославляющими кондитерские изделия, пивные, бары, зазывающими посетить увеселительные заведения и знаменитые рестораны. Чины военной полиции с медными бляхами в виде полумесяца на груди, светя карманными фонарями, проверяли документы. Белый световой диск этих фонарей обладал, должно быть, силой удара, потому что головы отшатывались при его приближении так, будто над ними заносили кулак.

Военная полиция использовала бомбежки для выявления тех, кто подлежал тотальной мобилизации, – юнцов и стариков.

Обходить бомбоубежище проще, чем устраивать облавы в домах и на улицах. Не так хлопотно, и безопаснее работать в укрытии, не спеша, не опасаясь бомбежек.

Они выявляли здесь также и психически травмированных. Их увозили в «лечебницы» и делали им там укол цианистого калия в сердце – в порядке чистки расы от неполноценных экземпляров.

Гестаповцы – грубияны. Чины военной полиции вели себя более благовоспитанно – обнаруженных «дезертиров» угощали сигаретами. А у тех, кто был в ботинках, разрезали шнурки, чтобы будущие защитники рейха не вздумали удрать, когда их поведут на сборный пункт.

Никто не кричал, не стонал, не метался, когда слышался грохот обвала. Люди боялись, чтобы их не заподозрили в психической неполноценности. Матери ниже склонялись над детьми, инстинктивно стремясь защитить их своим телом. Лежали, сидели, стояли неподвижно, молча, словно заключенные в камере после приговора.

До сих пор Вайсом владело жгучее чувство ненависти к гитлеровцам только за свой народ. Но сейчас ему хотелось мстить им и за этих немцев, за этих вот людей, приговоренных к бомбовой казни.

Вайс знал, что подачками из военной добычи гитлеровцы приобщили многих немцев к соучастию в своих преступлениях. Они отдавали им в рабство женщин и девушек, пригнанных из оккупированных территорий. Создали изобилие жратвы, грабя людей в захваченных землях и обрекая их на голод. Почти три миллиона человек, вывезенных из стран Европы, как рабы работали на немцев. Они строили им дома, дороги, пахали и сеяли.

Но за все эти блага, полученные от властителей Третьей империи, приходилось расплачиваться наличными: не пфеннигами, а отцами, мужьями, сыновьями, одетыми в мундиры цвета пфеннигов. Таков был товарооборот рейха.

Иоганн видел, понимал: прекратить страдания немецкого народа могло только одно – подвиг Советской Армии, сокрушительный удар, который повергнет ниц и растопчет фашизм, как уползающую гадину, чьи скользкие петли обвили тело Германии и продолжают душить лучших ее сыновей в застенках гестапо.

Что мог сделать здесь Вайс? Единственное, что он мог себе позволить, – это приказать чинам военной полиции немедленно покинуть бомбоубежище. Он велел им патрулировать улицу для выявления вражеских сигнальщиков.

Он выгнал их наружу и сам последовал за ними. Обернувшись, Вайс заметил, как отобранные «тотальники» провожают его изумленными и обрадованными взглядами людей, приговоренных к казни и вдруг получивших помилование.

Первый эшелон бомбардировщиков разгрузился. Разрушенные фугасками дома бесшумно пылали – термитные бомбы подожгли их.

Этот метод бомбометания – смесь фугасок с зажигалками – союзники называли «коктейлем».

Вайс вышел на улицу, которой не было, – развалины ее пылали, словно вытекшая из-под земли лава. Он шел по асфальту, усыпанному осколками стекла, как по раздробленному льду.

Огромные жилые здания лежали каменной грудой, будто обвалился скалистый берег и рухнул на отмель.

Остроконечными утесами торчали уцелевшие стены. На каменном дымящемся оползне, возвышавшемся невдалеке, Вайс увидел полуголых скелетообразных людей – они пробивали траншею в развалинах, подобную тем, которые прокладывают археологи во время раскопок древнего города.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю