Текст книги "Щит и меч (четыре книги в одном томе) "

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 68 страниц)

В цейхгаузе Денисов долго и тщательно выбирал себе обноски французского трофейного обмундирования, какие получше. Долго искал такие ботинки, каблуки и подошвы которых были меньше стоптаны, заведомо зная, что носить ему все это не доведется и после окончания курсов выдадут все другое. Но хозяйственный инстинкт был выше реальных обстоятельств. И Денисов счастливо улыбался, когда ему удалось сыскать в груде обуви пару ботинок на двойной подошве.

– Добрая вещь, – сказал он с довольной улыбкой. – Рассчитана на серьезного потребителя.

В столовой он ел медленно, вдумчиво. Когда жевал, у него двигались брови, уши, скулы и даже жесткие волосы на темени. Охотно обменивал сигарету и отломанную половину другой на порцию маргарина.

Занимался старательно. Испытывал искреннее удовольствие, получая хорошую отметку, огорчался плохой. И был по-своему смекалист.

Вот сейчас Вайс слышит в наушниках его дребезжащий, сладенький, деловитый тенорок. Рассуждает, наверное лежа на койке:

– Пришел я в себя, и первое, чему очень даже обрадовался, – тому, что не помер. И бою конец. Очень было неприятно предполагать все время, что все именно в твое тело стреляют. Подходит немец. Встал перед ним, от страха дрожу. Гляжу – человек как человек. Улыбаюсь деликатно. Ну, он меня и пожалел. Ведет, автоматом в спину пихает. Кругом наши ребята лежат. Жалею. Поспешили. А загробной жизни-то нет. Землячок мой в нашей роте был. Его бы я еще насчет плена постеснялся. Но он раньше, в санбате, помер. Значит, свидетелев нет. А я оказался живучий. Имею возможность на дальнейшее существование. Мне ведь самой лучшей жизни не надо. Мне бы только избушка и солнышка чуток, ну и чтоб пища. Я без зависти. Меня сюда только за одно поведение прислали. Я и в лагере жить привык. Наспособился ко всему. Люди огорчаются наказанием несправедливым. А я что же, ничего, продолжаю жить, только маленько сощурюся, и ничего – существую. Есть причины, от нас зависимые, а есть независимые. Есть лагеря, есть школы для шпионов – тоже. Кто-то же все равно место займет. А почему не я? Не пойду – другой пойдет. Механика ясная.

– Ты аккуратный, и резать будешь аккуратно.

Грубый голос, наверное принадлежащий человеку по кличке «Гвоздь». Лицо его после ожога в глянцевитой, тугой, полупрозрачной розовой коже. В анкете записано – сапер. Вайс подозревает: танкист или летчик, обгорел в машине.

– Мне это не обязательно, – возразил Денисов. – Я на радиста подал. В силу грамотности, полагаю, уважут. В колхозе я всегда на чистой, письменной работе был.

– Лизучий ты.

– А это у меня от вежливости. Имею личный жизненный опыт всякое начальство чтить и уважать. Ум у меня, может, и небольшой, но чуткий. Велели во время коллективизации жать – ну я и жал. Но кого по моей статистике высылали, перед их родственниками потом извинялся. Не я. Власть! Оспорю – меня заденут. Понимали. Народ у нас сознательный. Другим в окошко стреляли, мне – нет. Я человек простодушный и тем полезный.

– Как рвотное средство.

– А тебе меня такой грубостью за самолюбие не ущипнуть, нет. Хошь – валяй плюнь! Утрусь – и ничего. Если только ты не заразный. Плевок – это только так, видимость. А вот если ты меня где-нибудь захочешь физически… Тут я тоже тебе самооборону не окажу. Но начальство будет точно знать, кто мне повреждение сделал. Поскольку я теперь на из инвентарном учете.

– У нас одного такого в лагере в сортире задавили, – сказал Гвоздь раздумчиво.

– И напрасно, – возразил Денисов. – Убили одного, скажем, провокатора. И за его мерзкую фигуру десятка три хороших людей после постреляют. Я всегда был против такого. И можно сказать, что немало хороших людей спас тем, что предотвратил.

– Доносил?

– Так ведь на одного, на двух умыслявших. А сохранил этим жизнь десяткам. Вдумайся. И получится благородная арифметика.

– Кусок ты…

– На словах задевай меня как хочешь. На грубость я не восприимчивый. И тебя обратно ею задевать не стану. Потому мне любой человек – человек. А не скотина, не животное, хотя я тоже к ним отношусь с любовью. И при мне всегда кот жил. И, если хочешь знать, так о нем я грущу, вспоминаю. А люди – что ж. Люди везде есть, и все они человеки, и каждый на свою колодку.

– И долго ты при советской власти жил?

– Обыкновенно, как все, – с самой даты рождения до семнадцатого июля нынешнего года, когда мы накрылись, – словоохотливо сообщил Денисов.

Гвоздь сказал задумчиво:

– Вот я бы с тобой на задание в напарники пошел: человек ты обстоятельный, с тобой не пропадешь.

– Не-е, – возразил Денисов, – против тебя у меня лично возражения.

– А чем не гожусь?

– Пришибешь ты меня – и все, и сам застрелишься от огорчения.

– Это почему же?

– А так, глаза у тебя дикие. Немец – он до нас тупой, не различает. А я чую – переживаешь. К своим не подашься, нет. Это я не говорю. Даже ничуть. Явишься, допустим, к властям: мол, здрасте, разрешите покаяться. А тебя – хлоп в НКВД. Могут и сразу, без канители, в жмурики, а могут и снизойти – дадут четвертак. – Сказал с укоризной: – Найдутся среди нас, я полагаю, наивники с мечтой в штрафниках свою вину искупить. Мечта детская. На то он и «карающий меч» в руках пролетариата, чтоб таких, как мы, наивников сокращать.

Гвоздь спросил:

– Тебе за такую агитацию сигаретами выдают или жиром?

– Не-е, я добровольно. – Тревожно спросил: – А что, разве добавку дают за правильное собеседование?

– Дают, – сказал Гвоздь. – Но только не здесь.

– А ты меня не стращай. Другие, вроде тебя, в случае – попадутся, может, таблетку с ядом сглотнут. Я – нет. Я самоубийством заниматься не стану. Господин инструктор правильно рекомендовал на такой случай «легенду на признание». Я советские законы знаю. За быстрое и чистосердечное признание – по статье скидка. Ну поживу в лагере, что ж, и там люди.

– Ох и гнида ты, Селезень!

– Я ж тебя информировал, – сердито сказал Денисов. – Не заденешь!

Зашуршал соломенный тюфяк, – наверно, улегся… Тишина.

Иоганн повернул ручку переключателя на другой барак. Здесь играли в карты на сигареты и порции маргарина. Сделал запись: «Курсант Гвоздь сказал курсанту Селезню: если тот захочет перебежать к противнику, Гвоздь застрелит его. Гвоздь оказывает правильное воспитательное влияние. Возможно, следует соединить их при задании».

Вспомнил, как однажды Гвоздь сказал ему в ответ на замечание: «Господин инструктор, у меня только глаза дерзкие, а так я тихий, как дурак, спросите кого хотите». Не так давно Иоганн стал свидетелем драки Гвоздя с бывшим уголовником Хнычом. Выясняя причину, узнал: Хныч высказывал грязное предположение насчет жены Гвоздя, и тот чуть не убил его. Обоих отправил тогда в карцер. Хныч умолял посадить его отдельно, утверждал, что Гвоздь псих и задушит за свою бабу.

После дежурства Вайс узнал в картотеке адрес Гвоздя и составил шифровку: просил найти жену Гвоздя и получить от нее письмо для мужа.

К карточке Денисова он прикрепил желтый квадратик: ненадежен, к карточке Гвоздя – зеленый: проверен. Это он сделал не для себя, а для ориентации сослуживцев, точнее – для их дезориентации.

Выпал непрочный, слабый снег. Воздух был тусклым. Курсанты на плацу занимались физзарядкой – приседали, взмахивали руками.

Денисов усерднее других проделывал упражнения. На скулах его появился румянец, глаза блестели от удовольствия, что он жив, дышит и еще сколько-то будет жить.

Гвоздь вскидывал руки яростно, энергично. Розовое глянцевитое лицо его было неподвижно, как лакированная маска.

Курсанты топтали слабый, нежный снег, отпечатывая на нем свои черные следы, тотчас же заполняемые талой водой.

Огромные сосны с розовато-желтыми стволами в легкой чешуе отслаивающейся тонкой коры широко распростерли ветви с зелеными кистями хвои. И если поднять голову и долго смотреть на шатровые вершины деревьев и еще выше – в самое небо, смотреть до легкого головокружения, то может прийти пьянящее ощущение, что ничего этого нет, и не было, и не может быть, и вот сейчас Иоганн опустит взгляд и увидит…

Нет-нет, нельзя распускаться, дразнить себя, свое воображение.

Сегодня занятия по подготовке агентов путем допроса друг друга. Этим занятиям отводится много учебных часов. Один из агентов выступает в роли официального сотрудника советской контрразведки, другой – в роли задержанного в тылу советских войск подозрительного человека. Первый обязан уличить «задержанного» в принадлежности к агентуре немецкой разведки, а второй – оправдаться и любыми способами отводить от себя обвинение.

Эти «спектакли», учиняемые турнирными парами за каждым столом, давали Иоганну новые, неотвратимо обличающие улики против одних и укрепляли надежды, возлагаемые на других, – тех, кого он приметил и к кому начал питать даже нечто вроде скрытой симпатии.

Денисов играл свою роль совершенно искренне. Его серые, как слизни, глаза были мокры. Униженно и скорбно он молит своего «следователя»:

– Вы ко мне по-человечески. Окружили. Убег. Документы сничтожил… А эти? Откуда же я знал, что они «липа»? Переходил линию фронта с одним окруженцем. Его огнем пришибло. Я документы у него вынул: сдать властям, как полагается, Ну, наскочил на патруль. Они – документ! Я и сунул его документ. Если б я знал, что он шпион, я бы его самостоятельно сразу. Примкнул ко мне, гад! Я же не сыщик, чтобы понять, кто он такое. Почему возле железной дороги бродил? Так где же мне еще находиться? Истомился, все пешком. Желал подъехать с попутным эшелоном… Как куда? До крупного населенного пункта, где НКВД. Доложиться. Армейские особисты – они нашего брата окруженца сразу того… А вы опыт на шпионах имеете. Вам различить чистого от нечистого сам бог велел… Мне бояться своих нечего, это я когда у немцев в тылу скрывался, может, привычка осталась таиться, так я за нее извиняюсь…

Гвоздь увлеченно разыгрывал роль следователя, говорил яростно пожилому, степенному Фишке, бывшему петлюровцу, считавшему себя здесь выше всех, кичившемуся своим заслуженным перед немцами прошлым:

– Ты, гад, немцам Украину уже раньше продавал и теперь снова продаешь с потрохами!

– Гражданин следователь, у вас нет никаких улик, – солидно возражал Фишка.

– А оружие? Оружие у тебя нашли? Советских людей убивал, паразит!

– Оружие я носил для самообороны. Защищаться от тех, за кого вы меня принимаете.

– Из армии дезертировал?

– Я баптист. Уклонился от службы в армии не по политическим мотивам, а по религиозным убеждениям.

– Бог у тебя не с крестом, а со свастикой. Ты же эшелон подорвал с людьми!

– Откуда у вас такие неверные сведения?

– Так ты же сам хвастал!

– Кому?

– Мне.

– Где? Когда?

– Да в бараке, недавно. Что щуришься?

Вайс нашел нужным вмешаться, сказал строго:

– Курсант Гвоздь, вы должны пользоваться только теми предполагаемыми уликами, которые вы получили при задержании… – Фишке заметил наставительно: – Кстати, учтите, что советские органы при задержании могут востребовать все материалы, касающиеся вашего прошлого. Поэтому не исключайте возможность подобных вопросов. Для более плодотворной тренировки изложите курсанту Гвоздю хотя бы основные факты, говорящие против вас, с тем чтобы, когда он обратит их против вас, вы попытались найти контраргументацию.

Фишка, поеживаясь, вздыхая, начал перечислять Гвоздю свои минувшие деяния.

Лицо Гвоздя стало серым, напряженным, глаза зло блестели.

Вайс, якобы всецело занятый другой парой, стоял спиной к Фишке, внимательно слушал перечень некоторых его злодеяний, которые тот счел возможным пустить в оборот для тренировочного допроса.

Потом Вайс перешел к новой паре. Разыгрывавший роль следователя уныло выуживал у допрашиваемого:

– Нет, ты мне толком скажи, почему ты им продался, против своих пошел?

– Да я не пошел. Насильно заставили. И потом, думал, как подвернется случай, к своим убегу.

– А чего сразу к начальству не явился?

– Боялся статьи.

– Так ты там в лагере был?

– В лагере.

– А в шпионы пошел, чтобы из лагеря уйти?

– Правильно, только поэтому. От смерти самоспасался.

– Значит, ты теперь со всех сторон пропащий.

– А ты что, нет? – обиделся допрашиваемый. – Кто в лагере на своих доносил? Ты.

Вайс строго предупредил:

– Допрашиваемый лишен права задавать вопросы следователю.

Допрашиваемый пожаловался:

– А что он мою личность задевает не по существу дела? Я раскаявшегося играю, темную жертву фашизма, а он наш местный материал против меня сует…

Вдруг раздался звук пощечины, стон, хрип. Вайс подошел к столу, за которым сидели Гвоздь и Фишка. Оба они вскочили, вытянулись перед ним.

– Он меня бить стал, бить изо всей силы! – восклицал Фишка, мясистое лицо которого набухало лиловыми пятнами.

Гвоздь, кривя сухие губы и нагло глядя в глаза Вайсу, объяснил развязно:

– А что такого? Я следователь. Он запирается, ну, я ему и вмазал. Сами же нас уговаривали, что в НКВД пытают. – Кивнул на Фишку, объявил: – Вот я ему и сделал тренировку. Пусть закаляется. – В зеленоватых узких глазах Гвоздя играл насмешливый огонек.

– В карцер обоих, – приказал Вайс.

– А меня за что? – изумился Фишка.

– Не проявили стойкости, выдержки, хладнокровия. Трое суток…

Изредка в канцелярии появлялась высокая худощавая дама с застывшим, неподвижным лицом, в роговых очках. Держала она себя с достоинством, деловито. По приказанию Дитриха ей показывали фотографию того или иного курсанта и сообщали его основные приметы.

Дама внимательно, запоминающе смотрела на фотографию, молчаливо выслушивала то, что ей сообщали о приметах, и, равнодушно кивнув, уходила, четко печатая шаг в меховых полуботинках, украшенных бантиками из лакированной кожи.

Это была унтершарфюрер Флинк. Специальность ее – оперативное исследование отдельных лиц посредством особо подобранной для этого группы уличных девок.

В свободное от заданий время девки могли заниматься своим обычным, ничем не усложненным промыслом, отчисляя определенный процент доходов в фонд праздничных подарков фронтовикам.

Унтершарфюрер проводила с ними занятия. По утрам после физзарядки – строевые, а два часа перед обедом – по агентурной подготовке.

Курсанты, числящиеся не полностью благонадежными, наряду с другими проверочными комбинациями подвергались обследованию с помощью этих девиц. И девицам твердо вменялось в обязанность заучить наизусть какую-нибудь жалобную историю жертвы фашизма, дабы спровоцировать сочувствие к себе.

Соответствующее количество спиртного для этих целей, так же как и разнообразную гражданскую одежду девицам, женское вспомогательное подразделение унтершарфюрера Флинк получало со складов «штаба Вали».

На выпущенного за пределы расположения испытуемого курсанта унтершарфюрер, используя фотографию и приметы, нацеливала одну из своих подчиненных. Та охотилась за ним и, в зависимости от того, за кого она себя выдавала – за судомойку, горничную, уборщицу, – приводила на кухню, в сторожку, в кладовку подвального помещения. Девицы все были немолодые, опытные, неглупые и обычно твердо выучивали свои роли и только сообщали унтершарфюреру Флинк о результатах идеологической проверки испытуемого.

Докладывая как-то Лансдорфу о настроениях курсантов, выявленных с помощью подслушивания по микрофону, Вайс необычно громким голосом заявил в ответ на вопрос, не следует ли Дитриху несколько усложнить методы проверки:

– Господин капитан Дитрих – выдающийся контрразведчик, я преклоняюсь перед его талантом.

Лансдорф удивленно вскинул глаза. Иоганн сделал гримасу, дотронулся до своего уха, потом указал на стену и повторил столь же отчетливо громко:

– Капитан Дитрих – это ходячая энциклопедия всех самых современных приемов техники разведки.

Лансдорф ничего не ответил. Но спустя несколько дней, встретив во дворе Вайса, сказал:

– Ефрейтор Вайс, я еду вместе с капитаном Дитрихом в Варшаву, вернемся мы только на следующее утро. В мое отсутствие придет связист. Укажите ему мою комнату и комнату Дитриха. У нас что-то не в порядке с телефонами. – Приказал строго: – Окажите ему помощь, в которой он будет нуждаться. Но чтобы вы и он – больше никого…

– Слушаюсь, – сказал Вайс.

Он оказал весьма высококвалифицированную помощь связисту и не только помог установить в комнате Дитриха тайник с микрофоном, провод от которого был протянут в комнату Лансдорфа, но и успел вмонтировать такой же микрофон в комнате Лансдорфа, а отводы от обоих микрофонов спустить в помещение канцелярии, замаскировав их под электропроводку.

Теперь Иоганн получил возможность во время дежурств прослушивать разговоры не только одних курсантов.

Когда Лансдорф вернулся, Вайс доложил ему, что не мог оказать помощь связисту, так как, к сожалению, не обладает для этого достаточным опытом и знаниями. Но связист и один справился. Вайс проверил – телефонные аппараты работают отлично. Связист отбыл в свою часть.

36

Для выброски на задание формировались небольшие группы. Старшим группы обычно назначали радиста, но не исключалось, что старшим мог быть и разведчик-ходок.

Большинство слушателей школы разведчиков-радистов раньше с радиоделом знакомо не было. Попадая в плен, советские бойцы-радисты, как правило, упорно скрывали от врага свою воинскую профессию. Те же из них, кто становился на путь измены Родине, тоже, хотя по иным побуждениям, скрывали, что они радисты, и в школе с большей или меньшей долей притворства как бы заново изучали радиодело.

В первый же день занятий проводилась контрольная письменная работа по русскому языку. Вследствие низкой грамотности, притворной или действительной, часть курсантов сразу же отсеивалась и зачислялась в школу разведчиков-ходоков.

Занятия в классах, оборудованных передающим зуммером и телефонными наушниками, проводились по семи часов в день. Первые две недели отводились изучению алфавита на слух. В день разучивали в среднем по две буквы.

После месяца учебы тех, кто был неспособен или притворялся неспособным освоить прием азбуки морзе на слух, отчисляли из школы радистов и отправляли в барак разведчиков-ходоков. Этих отчисленных Иоганн внимательно изучал, чтобы выявить, кто из них действительно не обладает способностями, а кто счел необходимым утвердить за собой репутацию полуграмотного тупицы.

Тренировочный период в группе считался законченным, когда курсант, обладающий самой низкой способностью приема на скорость, принимал не меньше семидесяти буквенных знаков в минуту.

Потом группа изучала код, правила шифровки и расшифровки. Разбившись по двое, из соседних классов обменивались радиограммами. Инструктор включал свои наушники, контролировал пары и разбирал ошибки, когда передача заканчивалась.

Затем переходили к работе на рациях. Отправлялись в лес и на расстоянии трех – пяти километров группа от группы вступали в радиосвязь. Участки леса, где проходили занятия, патрулировались охраной со сворами сторожевых собак.

На овладение короткой связью отводилось десять дней.

Обучению работе на длинной связи тоже отводилось десять дней. Корреспондентом служила одна из кенигсбергских радиостанций – филиал разведывательного центра абвера, много лет специализировавшегося на изучении Востока.

Срок подготовки радистов-слухачей составлял от трех до четырех месяцев, в зависимости от способностей и усердия учащегося. Группы радистов имели четные номера, группы ходоков – нечетные.

Особенное отвращение Иоганн испытывал к радисту по кличке «Фаза».

Этот юноша лет девятнадцати, из московских ополченцев, по-видимому, был до войны радиолюбителем, но выделялся он здесь не только способностями к радиоделу. Вкрадчивой обходительностью, гибкой лестью он сумел завоевать расположение многих руководителей школы, тем более что за короткое время пребывания здесь научился бойко говорить по-немецки.

Он был нагл, развязен, на тощем, остроносом лице его постоянно блуждала ироническая улыбка. С курсантами держал себя высокомерно, ни с кем из них не сближался. Его сочинение на обязательную тему отличалось не только хвастливой, вычурной литературностью, но и восторженными рассуждениями, восхваляющими фашистский кодекс всевластия сильной личности.

Вызванный как-то Вайсом на беседу, он держал себя без тени подобострастия. Расчетливо и умно объяснил, почему он разделяет фашистские убеждения. И даже позволил себе упрекнуть Вайса в старомодных взглядах на категорию нравственности. Заявил, что не собирается такие отвлеченные понятия, как родина, воинская честь и т. п., возводить в степень высшей морали. И если фашистская Германия практически доказала, что она более сильна, чем Советский Союз, то естественное право каждой свободной индивидуальности стать на сторону сильного.

Он цитировал на память соответствующие его высказываниям места из антисоветских брошюр, которыми обильно снабжали курсантов. Но цитировал с такой убежденностью, что у Иоганна не осталось даже тени сомнения в том, что перед ним не только завербованный немцами изменник, но и редкостной подлости экземпляр, искренне и необратимо предавший свои советские верования. Его несколько неврастеничную взвинченность Иоганн приписал той наглой нетерпеливости, с какой сей тип хотел занять привилегированное положение, возвышающее его над прочими курсантами.

Изучая поступающую из различных источников информацию о благонадежности курсантов, Дитрих выделил Фазу и после собеседования с ним решил, что тот заслуживает особого доверия, а способности, которыми он тут, несомненно, выделялся, дают все основания утвердить его в качестве инструктора радиодела.

Вайс, понимая, какие дополнительные трудности в его деятельности создаст зачисление Фазы в преподавательско-инструкторский состав школы, пытался, но, увы, безуспешно, возражать Дитриху. К удивлению Иоганна, его возражения против этой кандидатуры поддержал заместитель начальника школы обер-лейтенант Герлах.

Герлах прошел нелегкий жизненный путь. Отец его, инвалид войны, нищенствовал. Герлах еще юнцом совершил ограбление мелочной лавки. Но неудачно – попался. Отбыл наказание в тюрьме для малолетних преступников. Выйдя из тюрьмы, долго оставался безработным. Вступил в штурмовики, вначале соблазнившись одним лишь казенным обмундированием да дармовыми завтраками. Постепенно стал одержимым фанатиком, таким же, как многие другие наци, которые готовы были отдать жизнь за фюрера не только из-за преданности его идеям, но и потому, что видели в нем человека, подобно им вышедшего из самых низов. Герлаха роднила с его фюрером ненависть к евреям и интеллигенции. На евреях можно было безнаказанно вымещать свою злобу за все пережитое. А презрение к интеллигентам, преследование их как бы ставило его, люмпена, выше образованных людей, подчиняло их его злой, дикарской воле.

Гитлеру удалось поднять всю грязь со дна общества. И эти выплывшие на поверхность подонки видели в нем своего апостола, главаря, говорившего на площадях понятным им языком крови, погромов, грабежей.

К Дитриху, этому надменному аристократу, Герлах испытывал тайную неприязнь.

Вначале, ослепленный социальной демагогией Гитлера, он полагал, что движение наци ущемит немецкую аристократию, потомственных юнкеров-помещиков, юнкеров-промышленников. Но расправа над Ремом и его штурмовиками, учиненная в угоду требованиям рурских магнатов и генералитета вермахта, показала, что его мечты были иллюзией. Гитлер упрочается в своей власти, упрочая власть господствующих, правящих классов. И все же преданность Герлаха фюреру не ослабела. Наоборот, она перешла в исступленное, слепое преклонение.

Он верил только фюреру – и никому больше.

Герлах отличался необычайной работоспособностью, он никому ничего не поручал, стремился все сделать сам. Подозрительный, угрюмый, упрямый, он не доверял даже старшим по званию и занимаемой должности. Бесстрашно отстаивал то, в чем был уверен, убежденный, что его безукоризненное фашистское прошлое служит ему надежной защитой.

Он был опасен Вайсу не только своей неусыпной подозрительностью: он был здесь, пожалуй, единственным, кто свою работу в разведывательно-диверсионной школе рассматривал не просто как прохождение армейской службы, а как своеобразное служение высшему существу и самозабвенно, самоотверженно отдавал все свои силы делу, не интересуясь ничем другим, кроме дела.

К советским военнопленным он чувствовал звериную ненависть и даже мысли не допускал, что эти низшие существа могут служить Германии, руководствуясь каким-либо иным побуждением, кроме страха смерти. Поэтому он не верил, что курсант Фаза надежен. И присоединил свои аргументы к возражениям Вайса.

Но Дитрих непреклонно стоял на своем. Это упорство было вызвано, очевидно, неприязнью, которую он со своей стороны испытывал к Герлаху, этому наглому выходцу из низов. В свое время такие, как Герлах, были на месте, отлично выполнили свою палаческую роль, расправились с представлявшим немалую опасность немецким социалистическим рабочим движением, но ныне они уже отработали свое.

Начальником разведывательно-диверсионной школы был ротмистр Герд – зять фабриканта Вентлинга.

Некогда Герд, как и его тесть, придерживался монархических взглядов и до тридцать пятого года находился в оппозиции к Гитлеру. Но затем уверовал в фюрера как в главу Третьей империи, императора новой, великой Германии. И хотя из иных побуждений, чем Герлах, но так же, как и тот, отдался служению фюреру.

Империалистическая агрессия фашистской Германии сулила фирме Вентлинга возможность занять монополистическое положение среди крупных воротил в финансовом мире, а восточные сырьевые придатки – баснословные барыши. Герд, так же как и Герлах, работал много и добросовестно. Но это было лишь чиновничье усердие, лишенное страсти. Он думал только о том, чтобы посылаемые в Берлин рапорты и отчеты выглядели солидно, внушительно.

Герлах знал, что Герд не захочет из-за какого-то курсанта усложнять свои отношения с офицерами отдела «3—Ц», и потому вынужден был уступить настояниям Дитриха. Но все-таки посоветовал Вайсу подать рапорт о своих соображениях, касающихся курсанта по кличке «Фаза».

После занятий, проводимых на объемном макете одного из советских городов, и просмотра хроникального фильма о металлургическом комбинате, расположенном в этом городе, – завод намечался объектом для диверсионного акта, – к Иоганну подошел курсант Хрящ и сказал шепотом, что у него есть секретная информация.

Хрящ выдавал себя за сына бывшего коннозаводчика из Сальских степей, служившего в годы гражданской войны адъютантом у генерала Гнилорыбова. При советской власти Хрящ работал ветеринаром конного завода на Дону. Утверждал, что он казак, хотя в действительности был сыном орловского пристава.

В лагере для военнопленных Хрящ подавал прошение, чтобы ему разрешили сформировать казачий эскадрон, но при проверке оказалось, что он не знает кавалерийской службы.

Белесый, с рыхлым, бабьим лицом и светлыми бараньими глазами, трус, ленивый и глупый, Хрящ, оказавшись в разведывательно-диверсионной школе, наушничал, как мог. Но курсанты сторонились его. Он раздражал их своей навязчивостью, нытьем, грубыми попытками выспрашивать о запрещенном, и его, случалось, даже втихомолку поколачивали. Доносы Хряща были настолько мелочны, что Дитрих приказал вычеркнуть его из списка осведомителей.

Обычно преподаватели и инструкторы выслушивали доносы в специально для этого отведенной комнате рядом с канцелярией. Это была крохотная каморка, вроде кладовой, с отдельным выходом во двор. Хрящ сообщил Вайсу, что слышал, как курсант Туз, разговаривая с курсантом Гвоздем, сказал: «Лучше красиво и гордо помереть за дело, чем подлостью отыгрывать себе жизнь». И Гвоздь согласился. И сказал, что он подумает.

Вайс сказал убежденно:

– Я полагаю, он имел в виду дело великой Германии.

Хрящ поежился, но, набравшись храбрости, возразил:

– Неточность. Он совсем в обратном смысле думает. И с другими тоже шепчется.

– Ладно, – прервал Иоганн. – Понятно. – Приказал: – Если чего еще узнаешь, доноси только мне лично. Я сам займусь Тузом.

– Слушаюсь! – Хрящ помялся, прошептал: – А еще этот, из интеллигентов, Фаза… Он разъяснял, будто Гитлер дал указание, чтобы в оккупированной России всем жителям позволять только четырехклассное образование. И еще запретить всякие прививки, чтобы, значит, дети мерли свободно. Регулировать там будут количество населения. Словом, внушал нам пессимизм этот Фаза.

– Зачем?

– А затем, чтобы мы заскучали, а он, подлец, выигрывал перед нами своей бодростью.

Вайс задумался. Приказал:

– Пиши мне о нем рапорт.

Рапорт Хряща с доносом на Фазу Иоганн подписал, поставил дату и положил в папку для докладов обер-лейтенанту Герлаху.

Он все-таки не расстался с надеждой, что вместо Фазы ему удастся подобрать более подходящую кандидатуру на должность инструктора по радиоделу. Что же касается Туза, то надо постараться как можно скорее отчислить его из школы. Иоганн знал, что Хрящ не ограничится доносом только ему, а будет наушничать всем другим преподавателям и инструкторам.

Воспользовавшись жалобой администрации экспериментального лагеря на то, что капитан Дитрих, забрав в школу почти всех внутрилагерных агентов, поставил руководство лагеря в трудное положение, Иоганн под этим предлогом посоветовал Дитриху вернуть Туза обратно в лагерь.

На вопрос Дитриха, представляет ли какую-нибудь ценность этот курсант, Вайс ответил пренебрежительно:

– Психически неуравновешен, подвержен ностальгии. Крайне истощен физически. Только в лагере ему и место.

Дитрих подписал приказ, и Вайс вызвал Туза, чтобы дать ему наставления о том, как следует выполнять в дальнейшем функции внутрилагерного агента. Туз получил от Иоганна важные рекомендации, касающиеся работы Союза военнопленных.

Прежде всего Вайс посоветовал на всех листовках, выпущенных Союзом военнопленных, ставить адрес – Берлин. Это будет выглядеть значительно. И замаскирует подлинное местонахождение организации.

– Гений! – сказал Туз. – Ну просто гений!

На тех курсантов, которых Туз предложил вместо себя, Иоганн раньше обратил внимание и порадовался, что их наблюдения совпали.

Протягивая руку Иоганну на прощание, Туз произнес задушевно:

– Хороший ты парень. – Помолчал и добавил: – Я вашего брата не очень-то чтил. А теперь вижу, какие у вас есть люди: партийной выделки. – Усмехнулся: – Теперь мы все тут против фашистов чекисты. Штатные и нештатные, а чекисты.

– Ладно, – сказал Вайс. – Береги себя.

– Обязательно, – пообещал Туз. – Я же теперь госценность…

Обер-лейтенант Герлах решил все же учинить проверку Фазы и довольно хитро разработал план этой проверки. Он выписал ему увольнительную в город и выдал пистолет со сточенным бойком и патронами, из которых был удален порох. Сообщил унтершарфюреру Флинк, чтобы она снарядила соответствующую девицу. Кроме того, поручил агенту, исполнявшему роль беглого лагерника, попытаться снискать сочувствие к себе у молодого курсанта. Подготовившись столь основательно, Герлах с нетерпением ожидал результатов.