Текст книги "Что к чему..."

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Как только мы вышли из штаба дружины, Пантюха сразу начал ругаться страшными словами. Он поносил и Наконечника и себя за то, что связался «с эт-т-той п-п-адлой», и меня за то, что я… увязался за ним. Я даже и не злился на него, – он, по-моему, от злости уже ничего не понимал.

Мы выходили из парка, и на одной из аллей я увидел Наконечника. Он держал под руку ту самую девчонку Олю и, наклонившись, что-то говорил ей. Девчонка смеялась. «Обработал», сволочь, подумал я со злостью на эту девчонку и с обидой за нее. Юрке я не сказал, что заметил их, – не хватало нам еще раз в милицию попасть, – а он так ругался, что ничего вокруг не видел.

Когда мы подходили к дому, Пантюха немного остыл и я спросил у него, какие деньги он требовал с Наконечника.

– Д-да вместе мы с ним одно дело сд-д-делали, – неохотно сказал Пантюха. – А тебе н-н-нечего в эт-ти д-дела лезть, у т-тебя и своих х-х-хватает.

Я не стал допытываться, – наверно, что-нибудь опять вроде лаврового листа. Я только сказал:

– Брось ты эти дела, Юрка, влипнешь, да и вообще…

– С-сам знаю, – сказал Юрка, – д-да ну их к ч-черту, эт-т-ти д-деньги! Мне т-только ч-что обидно: я на них уехать д-думал, а т-теперь вот-т… п-потом он в-ведь ч-что г-говорил – в д-делах нужны честность и д-доверие, а с-с-сам… – Юрка зло сплюнул.

– А как же он говорил, что хочет на работу поступить?

– А т-ты слушай его б-больше… Уже не п-п-первый раз т-треплется, – он вдруг воодушевился, – а я, если зах-х-хочу, его в д-два счета утопить м-м-могу. Ему з-знаешь как дадут за то, что он несовершеннолетних с-с-сбивает…

Пантюха продолжал говорить о том, как он может отомстить Наконечнику, а я думал, что он никогда не сделает этого, – не потому, что побоится, что ему самому тоже здорово достанется, а потому, что он просто не сможет сделать этого – не такой он парень, Юрка Пантюхин. Он замолчал, а потом тоскливо сказал:

– В-все равно уед-ду. Нельзя мне з-здесь оставаться, а т-то еще в-в-водку п-п-пить начну или в-воровать с-стану – Наконечник не от-вяжется…

– Юрка, – сказал я.

– Ч-чего?

– Я с тобой поеду, – сказал я.

Юрка даже остановился:

– Н-н-ну?!

– Честное слово!

– В-вот это з-з-здорово, – сказал Пантюха.

А дальше мы сидели на нашей скамейке и обсуждали всякие планы – куда нам ехать и, самое главное, как уехать, откуда взять деньги и прочее. И договорились мы о том, что вначале поедем в деревню Красики к моим родственникам. Они нас примут – это я знал, – а дальше видно будет; может быть, заработаем в колхозе и поедем куда-нибудь еще – не сидеть же на самом деле на месте, раз уж решили уехать. Чтобы нас не хватились, мы решили прямо сказать, я – Андреичу и Ливанским, а Юрка – матери, что едем в деревню, а к будущей осени вернемся и опять поступим учиться, – все равно же год пропадает.

К Андреичу я пришел уже около двенадцати. Он поворчал немного для порядка, и мы улеглись спать. Ночью я долго строил всякие планы, и на душе у меня скребли кошки из-за Нюрочки и вообще, но я старался не думать об этом, – в конце концов со мной поступили еще хуже. А уехать было просто необходимо: не мог я больше тут находиться, боялся, что могу, как любила говорить тетя Люка, «покатиться по наклонной плоскости». Я и так уже, кажется, начал. И хоть мне было вроде на все наплевать, этого я все-таки не хотел. А если уеду хотя бы на время, то мне придется заботиться о себе самому, никто со мной нянчиться не будет, – значит, надо будет что-то делать.

Дядя Юра всегда говорит: «Главное – вовремя принять решение». Вот я и принял решение, и мне стало немного легче.

А утром за завтраком я как можно спокойней сказал Андреичу:

– Андреич, я, пожалуй, в деревню поеду, в Красики. Меня звали…

Тут я немного соврал, но только немного, – ведь в самом деле меня звали в деревню, правда, на лето, а не на осень и на зиму, но все-таки звали ведь…

– Ну?! – удивился Андреич.

Я начал ему доказывать, что мне просто необходимо поехать в деревню. Ведь год у меня все равно пропал, здесь работать меня не возьмут, а там… и так далее и так далее. Расписывал все так, что даже сам удивлялся. Андреич слушал и кивал головой, а я потихоньку следил за ним.

– Так, может, поехать? – спросил я наконец, когда уже совсем выговорился.

– Поезжай, коли у меня надоело, – с обидой сказал Андреич.

Такого поворота я не ожидал. Я думал, что он станет отговаривать меня, начнет ворчать, что мне об учебе думать надо или еще что-нибудь, а он взял и обиделся.

– Что вы, Андреич, – сказал я. – Мне у вас очень хорошо, совсем как дома…

– Ладно, не финти, – сказал он, усмехаясь. – Небось охота поехать?

Я кивнул, и Андреич вдруг воодушевился.

– А что? – закричал он. – Матка уехала, батька уехал. Все, видишь ли, проветриваются, а парень тут куковать должен, и всякая чертовщина ему в голову лезет. Ан, нет, пускай и он проветрится, – все одно здесь делать нечего. Поезжай, и все тут! – сказал он так, как будто я отказывался. – А батьке я сам все растолкую.

Он достал из стола деньги – те самые пятьдесят рублей, которые я ему отдал, и спросил, когда я думаю ехать… Я сказал, что еще не знаю и что, наверно, со мной поедет Юрка.

– Тот самый, дружок? – спросил Андреич и задумался, и я уже начал жалеть, что сказал ему о Юрке, но он мотнул головой и сказал: – А что – вдвоем веселее. Валяйте. Ты только мне из деревни отпиши, что и как, а то мне перед отцом ответ держать, – он засмеялся, – скажет еще, что сплавил пацана, старый черт. Ан, нет, я ему тогда такое скажу, что он всю жизнь кашлять будет. Валяй поезжай. Денег хватит, а не хватит – пришлю. Ты только отпиши.

Я и радовался, что так легко все получилось, и плакать мне почему-то хотелось… Я кое-как поблагодарил Андреича и сказал, что Ливанские, наверное, не согласятся меня отпустить. Старик разозлился.

– А какое они имеют полное право запретить! – закричал он. – Николай мне тебя оставил, а не им, ну я и разрешаю. И точка. А если поет этот со своей Лизаветой ерепениться будет – ты скажи, чтобы они ко мне зашли, я им растолкую, что к чему.

Я пошел к Ливанским и рассказал им про деревню.

– Чепуха, – сказала тетя Люка, – никуда ты не поедешь.

Дядя Юра не сказал ничего и задумался. Тетя Люка начала бушевать. Мало того, что его выгнали из школы, так он еще хочет стать гопником и ездить под вагонами, говорила она. Скажите, какой самостоятельный – возьмет и поедет в деревню, что он там не видел, в этой деревне, там своих лодырей и нахлебников хватает, и кто там о нем будет заботиться, и что скажет Николай, когда приедет, хотя Николай этот ничего не скажет, давно известно, что ему наплевать на собственных детей… Но этот, этот, как вам нравится, – его вышибли из школы, так он…

– Перестань, Лиза, – тихо сказал Кедр, – нельзя же так.

– Ах, так нельзя, – закричала тетя Люка, – а делать из ребенка преступника можно? Понимаешь, ты, замороженный идеалист, что его из школы…

И тут я не выдержал.

– Это из-за вас меня из школы вышибли, – тихо сказал я.

Тетя Люка задохнулась, а меня уже занесло.

– Если бы вы все не были трусами, – сказал я, – меня не выгнали бы из школы, понятно? Это вы со своим враньем сбили меня с толку, понятно? Вы скрывали и замазывали все и ничего не хотели мне говорить, а я узнал, и из-за этого меня вышибли из школы. Понятно?

Я говорил тихо, почти шипел, и видел, как побледнела тетя Люка, а Кедр горестно закачал головой. Тетя Люка села на стул и заплакала. Я растерялся, и вся моя злость улетучилась, – уж больно это странно было – видеть тетю Люку плачущей. Потом мы все долго молчали, а тетя Люка всхлипывала и сморкалась. Наконец Ливанский сказал:

– Поезжай, Саша.

– Боже мой, – сказала тетя Люка, – поезжай, но ты подумал, что будет с Нюрочкой? Она так тоскует, а тут еще и ты уедешь.

Она знала, что сказать, эта тетя Люка! Но я был готов к этому. Я только стиснул зубы и промолчал.

Они вместе со мной зашли к Нюрочке, и я сказал ей, что ненадолго уеду. Она заплакала, и тогда я неожиданно соврал ей, что поеду за мамой. Тетя Люка возмущенно зашептала что-то, но Кедр сказал ей, чтобы она молчала. Нюрочка обрадовалась и отпустила меня быстро, и я был рад этому – мне просто было невмоготу…

Тетя Люка совала мне деньги, но я отказался: не хватало мне еще у них брать деньги. Я попрощался. Тетя Люка, рыдая, скрылась у себя в комнате, а Кедр вышел на площадку.

– В деревню, значит, Саша? – тихо спросил он и заглянул мне в глаза, и я понял, что он не будет писать мне писем в деревню. – Ну что ж, может, так и нужно. Ты становишься взрослым, Саша.

Он крепко пожал мне руку и слегка обнял.

Я пошел искать Пантюху, но не нашел: он носился где-то, – наверно, добывал деньги на дорогу. Я стоял во дворе и раздумывал, что мне делать дальше, и тут увидел Ольгу. Между прочим, я не видел ее уже несколько дней: почему-то она перестала заходить к Андреичу.

– Здорово, – сказал я, – ты куда пропала?

Ольга не ответила. Вздернула подбородок и прошла мимо. Даже и не посмотрела на меня. Это что-то новое, подумал я.

– Ты чего? – спросил я, догнав ее.

– Отстань, – сказала Ольга.

Я пожал плечами и хотел уйти: у девчонок бывают иногда такие «закидоны». И лучше не обращать на них внимания. Но она не дала мне уйти. Когда я уже повернулся, чтобы идти, она вдруг так дернула меня за руку, что я чуть не упал.

– Ненавиж-ж-жу я тебя! – прошипела она.

Опять новости. Я раскрыл рот, а она так двинула меня кулаком под ребра, что я даже согнулся.

– Ты чего? – заорал я.

Она повернулась и побежала. Ну что в самом деле – чепуха какая-то… Я догнал ее, схватил за плечо, повернул к себе и вдруг неожиданно сказал:

– А я уезжаю.

– Куда? – быстро спросила она.

– В деревню, – сказал я.

– Надолго? А… – она хотела, наверно, спросить «зачем», но не спросила, и хорошо сделала. Злость ее куда-то улетучилась, и она стала задумчивой и грустной. Я сказал, что хочу зайти домой, чтобы взять кое-какие вещи, и Ольга молча пошла за мной.

В квартире был такой воздух, какой бывает, когда в ней долго не живут, и все вещи покрылись пылью, хотя я и жил-то у Андреича всего каких-нибудь две недели. Мне даже стало грустно как-то.

Ольга молчала и рисовала пальцем на подоконнике. Я взял пару книжек и рубашку, завернул их в газету и подошел к Ольге. Она быстро стерла что-то на подоконнике.

– Ты чего злая? – спросил я.

– Ничего, – сердито ответила она. – Ненавижу я тебя! Сам с этой Лелькой обнимался, а теперь спрашивает.

Вот оно что! Ну, уж этого я не ожидал. Значит, она видела… Я разозлился.

– Ну, и обнимался, – сказал я. – А что?

– Не смей с ней обниматься! – Она даже ногой топнула.

– Почему? – удивился я. – Что она, хуже других?

– Она, может, и лучше других, – ехидно сказала Ольга, – а все равно не смей!

– С кем хочу, с тем и буду…

– Не смей!

– Буду!

– Не… смей.

– Ну вот что… – начал я решительно, но Ольга вдруг закрыла лицо руками и выскочила из комнаты.

Вот уж что-то совсем непонятное! Что я – отчет ей обязан давать, с кем обниматься, или разрешения спрашивать, можно мне, мол, с такой-то девчонкой перемигнуться?

Я подошел к окну и на пыльном подоконнике увидел две буквы – «л» и «ю». «Лю» – было написано там, а остальное было стерто.

Я пошел в кухню. Ольга стояла у окна и опять водила пальцем по пыльному подоконнику. Я подошел и посмотрел, что она там пишет. Там были какие-то дурацкие рожи.

– Оля, – сказал я тихо.

Она быстро и удивленно посмотрела на меня. Я и сам удивился: никогда я не называл ее Олей – все Ольга, Ольга, а Олей почему-то никогда не называл.

– Что было на том подоконнике, Оля? – еще тише спросил я.

Почему-то мне очень важно было знать, что она там написала, ну просто обязательно надо было знать. Она наклонила голову и молчала, и продолжала рисовать дурацкие рожицы. Я написал на пыльном подоконнике две буквы – «л» и «ю» – и спросил, что это такое.

– Люцерна, – сказала Ольга сердито и покраснела.

Одна косячка щекотала ей щеку – Ольга резко отбросила ее за спину, и я опять подумал, что когда она сердится, то становится очень хорошенькой, и тут же подумал, что даже когда не сердится, то все равно очень хорошенькая. Вот Наташка очень красивая – к ней даже подойти иногда страшно, а Ольга не красавица, а просто очень хорошенькая, но не как какая-нибудь кукла, а… а… ну, не знаю как. И потом – она настоящий товарищ, и даже не товарищ, а самый верный друг. И мне от этого стало как-то тепло.

– Не понимаю, – сказал я.

– А я и знала, что ты чурбан непонимающий, – сказала Ольга и засмеялась. – Вот догадайся.

– А я знаю, – сказал я.

– Не знаешь!

– Знаю!

– Не знаешь!

Тогда я взял и приписал к тем двум буквам еще три и получилось – «лю…блю»…

– Да? – спросил я.

– Ну да, да, да! – быстро заговорила Ольга. – Ну и что? Нельзя? Ну да, я знаю, что ты любишь эту воображалу… Наташку, а с Лелькой обнимаешься. Ну и на здоровье! А я все равно… Злись не злись, вот.

Я стоял как дурак и смотрел на нее, и радовался, и, наверно, глупо улыбался, а она говорила, что ее ничуточки не трогает, что я люблю Наташку, она только злится, что я полюбил такую надутую дуру, которая только себя и любит, а я думал, что нехорошо мне слушать такое про Наташку, которую я тоже… люблю, и что надо возразить ей, и не возражал, потому что сейчас я уже и сам толком не знал, люблю ли я в самом деле эту надутую… Наташку.

Она вдруг замолчала, и мы долго стояли друг против друга, и она смотрела мне прямо в глаза, и я смотрел на нее, и мне почему-то было очень хорошо, хотя я и понимал, что не должно мне сейчас быть очень хорошо, а было, и все. Потом она топнула ногой и сказала:

– Ну что ты молчишь? Ну скажи что-нибудь, чурбан бесчувственный…

А я не знал, что мне говорить, и сказал только «Оля», и взял ее за руку, а она прижалась ко мне и положила голову мне на плечо, и так мы стояли молча, и я боялся дышать. А потом вдруг взял и сказал, дурак:

– Можно я тебя поцелую?

– Нет! – сердито сказала Ольга и даже отскочила от меня. – Ты с… Лелькой целовался. Наташку любишь, а с Лелькой целовался. Взасос.

Я чуть сквозь землю не провалился, и вид у меня стал такой, что Ольга не выдержала и засмеялась. Я тоже засмеялся и сказал, чтобы она не сердилась.

– На дураков не сержусь, – сказала Ольга.

Вот и пойми ее! А она как ни в чем не бывало начала говорить о моем отъезде, о том, что мне надо взять в дорогу, и что она обязательно будет навещать Нюрочку, и чтобы я обязательно писал ей. И так она обо всей этой чепухе здорово говорила, что я почти успокоился и только в душе клял себя за свои штучки-дрючки.

А потом… Оля поцеловала меня и сразу убежала, а я еще долго стоял в передней и улыбался.

Потом, когда я подходил к дому Андреича, я подумал, что последнее время я что-то слишком много стал… целоваться. Видно, все-таки я нравлюсь девчонкам, подумал я и даже плюнул со злости на себя за эти идиотские, какие-то воображальные мысли.

А утром ко мне пришел Пантюха. Он постучал в наше подвальное окошко, и я вышел. Под глазом у Пантюхи был здоровенный фонарь, и сам он был злой как черт.

– Н-наконечник, гад, только д-д-десятку дал, и то, когда я ему п-пригрозил, что н-н-накапаю…

– А это? – спросил я и показал на синяк.

– А эт-т-то до эт-т-ттого, – сказал Пантюха и сплюнул, – э-т-то, когда я ему сказал, ч-т-то я о нем думаю. – Он вдруг засмеялся. – Н-ну, и ст-трусил он, к-когда я ему п-пригрозил.

– Идем, – сказал я.

– К-куда?

– К Генке.

– 3-зачем? Он в-все равно б-больше не даст.

– Дурак ты! – заорал я. – Ты что, не понимаешь, что он тебя опять купил. Идем!

– П-пошел ты… – неуверенно сказал Пантюха. – Д-деньги ведь…

– У меня есть, – сказал я.

И мы пошли к Наконечнику и швырнули в его нахальную морду паршивую десятку, и он даже не стал нас бить – он так испугался, что долго бежал за нами и уговаривал взять еще денег, и упрашивал нас не сердиться, но мы послали его к черту, и он наконец отвязался от нас, пригрозив устроить нам такой фейерверк, что мы… Но мы наплевали на него, – ведь мы уезжали.

Юрка был очень доволен, что развязался наконец с этим Наконечником, но потом опять помрачнел.

– У т-тебя есть, а у м-меня нет, – сказал он, когда я спросил его, чего он опять надулся.

– Так хватит нам, – сказал я.

– Нет, т-так не п-пойдет, – сказал Пантюха.

– Ну что ты за дурак, – сказал я, – если бы у меня не было, а у тебя было, ты что? Не дал бы мне?

– Н-не в этом д-дело, – сказал он.

А в чем дело, так и не сказал. Он о чем-то упорно думал и, когда я пытался что-нибудь предложить, только отмахивался. Потом он решительно сказал:

– П-пойдем!

И на мой вопрос – куда? – даже не ответил, только зло махнул рукой.

Я очень удивился, когда мы пришли к экскаватору, на котором работал Лешка. Он не заметил нас, и мы некоторое время стояли и смотрели, как он работает. И хоть нам было не до этого, мы невольно засмотрелись – уж больно здорово у него это получалось. Было совсем не жарко – солнце светило по-осеннему, но Лешка работал в одной майке. Р-раз! Он нажимал на рычаг, и мускулы на руках у него вздувались и блестели от пота, а ковш с грохотом врезался в землю. Р-раз! И ковш, наполненный землей, камнями, обломками кирпичей, поднимался вверх и одновременно поворачивался, а экскаватор гремел и дрожал, мотор ревел, и мускулы на Лешкиных руках опять вздувались и двигались, как две змеи. Р-раз! И Лешка отпускал рычаги, и ковш разевал свою пасть, и земля сыпалась из нее, а Лешкины руки отдыхали одну секунду, а потом опять все повторялось, как по команде. Лешка напевал сквозь зубы и изредка вздергивал голову, чтобы чуб не лез на глаза.

Потом он заметил нас и улыбнулся. Он остановил экскаватор, и ковш повис над нами, как огромная лапа. Лешка слез и, вытерев руки паклей, подошел к нам.

– Здорово, братья-разбойники! – сказал он. – Как жизнь?

– У т-тебя есть д-д-деньги? – сразу спросил Юрка, и я подумал, что ослышался.

– Сколько? – спокойно спросил Лешка и пошел к экскаватору. Когда он взялся за свою куртку, висевшую на каком-то крючке, Пантюха, сморщившись, как от зубной боли, сказал:

– Тридцать.

Тут удивился Лешка.

– Чего? Рублей? – спросил он и задержал руку в кармане куртки.

– Н-не копеек же, – зло сказал Пантюха.

Лешка вытащил руку из кармана и подошел к нам.

– На какие расходы? – спросил он.

Пантюха повернулся и молча пошел от него.

– Да ты подожди, Юрка! – крикнул Лешка. – Должен же я…

– Н-ничего т-ты не должен, – сказал Пантюха. – Я д-думал, т-ты ч-ч-человек…

– Слушай ты, сопляк, – сердито сказал Лешка, – ты со мной такие разговорчики брось. Думаешь, если я… так надо мной издеваться можно? Зачем тебе столько денег?

– П-проехало! – сказал Юрка и пошел, засунув ручки в брючки и надвинув кепку на нос.

– Дурак ты, – огорченно сказал Лешка, – дурак, и все. – Он посмотрел на меня и развел руками.

И я, пожалуй, сейчас был с ним согласен, но что мне было делать? Я побежал за Юркой, а на углу все-таки оглянулся: Лешка стоял около своей машины и вытирал руки паклей – медленно-медленно.

Когда мы сидели на своей аллейке, я не выдержал и сказал Юрке, что он поступил все-таки по-дурацки.

– А ч-что, я ему все рассказывать должен? – мрачно спросил Юрка.

Я промолчал. Я понимал, каково было ему просить деньги у Лешки, которого он ни во что не ставил. Потом я сказал:

– Слушай, ты ведь решил матери насчет деревни сказать. Так если не хочешь у меня брать – попроси у нее.

– Неохота, – сказал Юрка» – д-да у нее и нет, наверно. А в-вообще-то попробуем. Т-только знаешь что – д-д-давай вместе пойдем… – Он отвернулся. – И Ольгу п-позовем, а? Мамка в-вас о-б-боих здорово у-в-важает.

Он даже заикаться стал сильнее.

Я посмотрел на него, и он почему-то покраснел. Но вообще-то мне и самому пришла эта мысль, я только не решался говорить об этом Юрке, – я знал, как он относится к девчонкам. А тут он сам предложил, и я удивился. И еще больше удивился, когда увидел, как он вдруг покраснел. Я ухмыльнулся, и Пантюха разорался. Но орал он недолго, и я не мешал ему. Он проорался, и мы пошли к Ольге. По дороге я сказал, что не обязательно говорить ей о всех причинах нашего отъезда, но Пантюха сказал, что Ольга мировой парень и что ей надо сказать всю правду.

– Д-да она и сама про твои дела все знает, – сказал он.

– Откуда? – спросил я, а Пантюха опять покраснел.

Это уж какие-то новости, подумал я и начал медленно злиться, но у Пантюхи был такой несчастный вид, что мне в конце концов стало смешно, и я подумал, что Ольга действительно «хороший парень». И мне почему-то было жалко Пантюху.

Мы вызвали Ольгу, рассказали ей, в чем дело, и она согласилась помочь нам уговаривать Юркину маму.

У Юркиных дверей я замялся. Пантюха отвел меня в сторону и сказал на ухо, что Лельки нет дома.

– Что вы там шепчетесь? – спросила Ольга.

– Я ему с-сказал, ч-что у него… ш-ш-штаны расстегнулись, – ответил Пантюха.

Вот осел, ничего другого не придумал. Ольга фыркнула, а я покраснел как рак и таким красным вошел в переднюю, где, конечно, сразу увидел Лельку, которая сразу же заулыбалась. Пантюха свирепо затолкал ее в кухню, а сам зашел в комнату и уже оттуда позвал нас. Зинаида Ивановна – его мать – сидела на диване и что-то шила. Вблизи она показалась мне еще красивее, только вид у нее был очень печальный и усталый. Лицо бледное, а губы ярко-красные. Она обрадовалась, когда увидела нас.

– А я давно Юрику говорю, – сказала она, улыбаясь, – ты бы хоть пригласил своих друзей к себе как-нибудь, а он стесняется… Меня, наверно, стесняется…

– Да будет тебе, – сердито сказал Юрка, и она смущенно замолчала.

Ольга сердито посмотрела на Пантюху, но он не заметил.

– Мам, – тоскливо сказал Юрка, – я с Сашкой в деревню поеду, ладно?

– В какую деревню, Юрик? – спросила Зинаида Ивановна.

Я, сбиваясь, начал рассказывать насчет деревни. Юрка молчал, а Ольга поддакивала. Зинаида Ивановна слушала, но я видел, что она никак не может понять, при чем здесь Юрка, если мне надо ехать в деревню. Тогда за дело взялась Ольга. Она очень толково объяснила, что нам с Юркой обязательно надо ехать в деревню, а то нас уже начинают считать тунеядцами, и если мы сами не уедем куда-нибудь на работу, то нас могут выслать из Ленинграда, очень даже просто. А в деревне для нас найдется работа – там всегда нужны люди, и если мы настоящие советские граждане, то просто обязаны помочь сельскому хозяйству.

Она говорила так здорово, что я уже всерьез начал думать о том, что в деревне без нас они там просто не обойдутся…

Юркина мать совсем перепугалась и начала причитать, что это она во всем виновата и что теперь делать и как теперь быть, чтобы Юрку в самом деле не выслали.

– Мам, – сказала Лелька, которая, оказывается, торчала в дверях и все слышала, – отпусти ты его в самом деле. Мы хоть отдохнем от надзирателя этого.

Юрка яростно обернулся, но я схватил его за руку, и он сообразил, что, в общем-то, Лелька сейчас говорит тоже нам на пользу.

– Уж я и не знаю, – сказала Зинаида Ивановна, но мы видели, что она почти согласна. Ольга подмигнула мне, а я подумал, что на Пантюхину мать больше подействовали Лелькины слова, чем Ольгины разглагольствования.

В общем, она согласилась. Почему согласилась – это уж не мое дело.

Зинаида Ивановна заставила нас выпить чаю с вареньем. За столом Лелька села рядом со мной и то и дело прижималась к моему колену своим коленом. У меня горели уши, и я все время старался отодвинуться подальше, но она все равно доставала меня своим коленом – я уже сидел на самом краешке стула и не знал, куда деваться. Ольга сидела напротив меня и сердито смотрела на Лельку, которая усмехалась себе в блюдечко. Пантюха тоже глядел на Лельку и свирепо сопел. А Лелька все трогала меня своим мягким коленом и хихикала в блюдечко, черт бы ее забрал. И только Зинаида Ивановна ничего не замечала и расспрашивала меня про Красики, и говорила, что я хороший мальчик и со мной она не боится отпустить Юрика хоть на край света, и давала всякие наказы Юрику, как он должен там, в деревне, себя вести и что надо взять ему с собой в дорогу. Выходило, что Пантюхе для его багажа нужно будет заказывать грузотакси.

Потом Лелька встала, подошла к зеркалу, достала из сумочки помаду и начала подкрашивать губы.

– К-куда? – спросил Пантюха.

– Не твое дело, – ответила Лелька.

– Н-не пойдешь! – сказал Пантюха, подошел к Лельке, вырвал у нее из рук помаду и хлопнул ее об пол. – Х-хватит!

Лелька вдруг заплакала.

– У-у, надзиратель, – сказала она, всхлипывая. – Надоели вы мне все! – и выскочила в переднюю.

Мы услышали, как хлопнула входная дверь.

Зинаида Ивановна виновато смотрела на нас, а Пантюха пыхтел и сопел.

Мы с Олей ушли.

Во дворе она вдруг засмеялась.

– Ты что? – спросил я. Мне было жалко и Пантюху, и Зинаиду Ивановну, и Лельку тоже было жалко.

– А у тебя уши горели, как помидоры, – сказала Оля.

– Вот еще! – сказал я. – С чего это?

– Ладно, – сказала Оля, – я ведь все видела.

Я надулся.

– Ну, я не сержусь, – сказала Ольга и взяла меня за руку. – Ты не виноват – это все она.

– А может, и виноват, – буркнул я.

– Не воображай, пожалуйста, – сказала Оля и опять засмеялась.

Вот и пойми этих девчонок! Голова от их шуточек кругом идет…

– Слушай, Саша, – сказала Оля тихо, – чего вы там с Юркой на танцплощадке натворили?

Час от часу не легче! Как же тут не смыться куда глаза глядят?

– Ничего особенного, – сказал я, – дали одному гаду…

– Не ври, мне папа рассказал. Если не хочешь – не говори. Только не ври.

– А что мне врать – раз ты сама все знаешь.

– А ты все-таки расскажи.

Ну, я рассказал ей все, что было, и она, по-моему, обрадовалась.

– Только-то?! – сказала она. – А я уж думала… Понимаешь, меня папа просил с тобой поговорить, – она засмеялась, – на воспитательные темы…

– А сам он не мог, что ли?

Она кивнула.

– Не мог. Ему… тебя жалко. Он говорит, что просто смотреть на тебя спокойно не может, – так ему тебя жалко.

Опять какие-то новости, подумал я: жалостливый старшина милиции. Ужасно люблю, когда меня жалеют!

– А тебе меня жалко? – зло спросил я.

– Нет, – сказала Оля, – я вообще, наверно, жалеть не умею. Человека вообще жалеть не надо. Помогать ему надо, а жалеть не надо.

И мы с ней опять поцеловались, как тогда, в первый раз, и я помчался домой. Не домой – к Андреичу. И в первый раз за все время мне не захотелось уезжать. Но я все равно уеду. И Оля считает, что это правильно. И она будет мне писать.

А вечером ко мне неожиданно пришел Лешка. Адрес Андреича он узнал у Ольги.

Я познакомил его с Андреичем, и они сразу заспорили о каком-то бегучем такелаже. (Лешка, оказывается, служил на флоте и в этих делах разбирался.) Андреич ругался и кричал, что Лешка в парусном деле ни хрена не понимает, а туда же лезет. Спорили они долго, но остались довольны друг другом. Я уже думал, что Лешка забыл обо мне – не к Андреичу же он в самом деле пришел, – но он наконец вспомнил и сказал, чтобы я проводил его. Мы вышли, и Лешка сразу спросил, что у нас с Пантюхой за дела и зачем нам нужны деньги.

– Ты пойми, – сказал он, – я ведь ему добра желаю.

Я задумался: сказать или не сказать, и решил не говорить, – ведь Юрка-то не хотел ему ничего говорить, что ж я – продам его, что ли?

– Ну, как хотите, – сказал Лешка и достал из кармана тридцать рублей. – Ты только скажи: ничего плохого?

– Честное слово! – сказал я, но, если говорить по правде, и сам не знал, плохо или хорошо то, что мы задумали с Юркой.

Лешка протянул мне деньги:

– На вот, отдай ему. И пусть не злится.

– Не надо, – сказал я, но он сунул мне деньги в карман пиджака и ушел.

И меня не очень мучили угрызения совести. Я понимал, конечно, что это не очень красиво, но мне так нужно было уехать, что совесть у меня куда-то спряталась. Денег теперь нам хватит, и мы можем ехать хоть завтра.

А на следующий день все полетело к черту, вверх тормашками: появился Юркин отец. И Юрка уже никуда не мог ехать. То есть мог, конечно, но не хотел, и это мне казалось вначале очень странным, потому что отец его был… Ну, ладно, лучше все рассказать по порядку, спокойно, не волнуясь.

Утром я пошел к Пантюхе отдать ему Лешкины деньги и сказать, что мы можем ехать хоть сейчас. За дверью их квартиры я услышал какие-то крики и чей-то плач. Я долго не решался позвонить, и только когда там стало потише, позвонил. Дверь мне открыл Юрка. Я никогда не видел его таким: он был очень мрачный, но не просто мрачный, а какой-то торжественно мрачный.

– Х-хорошо, что ты пришел, – сказал он шепотом. – Знаешь, где Алексей работает? (Он сказал «Алексей», и я удивился: никогда он раньше не называл так Лешку.) Беги к нему, и пусть он сейчас же идет сюда, и сам приходи.

Он даже почти не заикался. Я открыл было рот, чтобы спросить, но Пантюха подтолкнул меня и сказал:

– Ну, понял? Д-да побыстрей!

Лешку я нашел на экскаваторе. Он работал как черт, чуб свисал на глаза, и на лице блестели капельки пота, а губы были крепко сжаты. Экскаватор грохотал и скрежетал, и Лешка долго не слышал, что я зову его. Тогда я забежал вперед и замахал руками. Лешка увидел меня и сразу остановил экскаватор, слез и подбежал ко мне. Наверно, вид у меня был такой, что он с ходу спросил:

– Что случилось?

– Не знаю, – сказал я. – Пантюха просил, чтобы ты сейчас же шел к ним…

Лешка ничего не сказал. Он заглушил мотор экскаватора, накинул прямо на майку ватник, и мы побежали. Он молчал, но я видел, как он волновался. Я волновался тоже, – никогда я не видел Пантюху таким…

Юрка открыл нам дверь.

– А-а, – сказал он, – п-проходите.

Мы зашли в комнату. У окна стояла Зинаида Ивановна и, закрыв лицо руками, плакала. Лелька стояла, прислонившись спиной к стене, засунув руки в карманы передника, и лицо у нее было злое-презлое – такого я тоже никогда не видел. А на кушетке, развалившись, сидел какой-то дядька в потрепанном пиджаке и грязной рубашке. Он был лысый, и лысина у него блестела, как будто была смазана жиром. Лицо у него было красное, и остренький носик тоже блестел. Он смеялся, широко открывая рот, и были видны гнилые зубы. В общем, этот тип был довольно противным, и я никак не мог понять, кого он мне напоминает, а когда наконец сообразил, мне стало очень не по себе: дело в том, что он был здорово похож на Пантюху, вернее, Юрка был здорово похож на этого типа, хотя, конечно, Юрка совсем не противный.

– Испугались?! – сказал дядька. – Подмогу привели, – и опять засмеялся, а потом вдруг громко запел:

 
Жена найдет себе другого,
А маа-ать…
 

Он оборвал песню и подмигнул Лешке. У Лешки на скулах заходили желваки, и он сделал шаг в сторону дядьки. Юрка встал перед ним и крикнул:

– 3-замолчи ты, а н-ну, замолчи!

Дядька тихонько отодвинул Юрку и подошел к Лешке. Он был на голову ниже его и вообще какой-то плюгавенький. Я увидел, что он здорово пьян, и подумал, что сейчас Лешка врежет ему так, что он и костей не соберет, – такой вид был у Лешки. Но этот тип не испугался. Он, прищурившись, посмотрел на Лешку, а потом довольно спокойно сказал: