Текст книги "Что к чему..."

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Вадим Фролов
Что к чему…

Мне уже достаточно много лет, и постепенно я начинаю понимать, что к чему. Так, по крайней мере, мне кажется.

«Что к чему» – это любимая поговорка дяди Юры. У него интересная фамилия – Ливанский. Папа зовет его «кедр», потом немного помолчит и потом опять говорит: «Эх ты, кедр ливанский». Я думаю, папа любит его, хотя об этом помалкивает, а, наоборот, всегда подсмеивается над своим «кедром».

Вообще-то отец моряк, но работает давно в научно-исследовательском институте, и когда я спрашиваю его, что он, капитан первого ранга, делает в этом институте, он хмыкает и говорит:

– Вырастешь, Саша, узнаешь.

В прошлом году меня отправили в Псковскую область на все лето. Там есть такая деревушка Красики, маленькая – всего тринадцать дворов, и живут в ней какие-то дальние папины родственники, – я так до сих пор и не понял, кем они нам приходятся. Мне было у них совсем неплохо. Только обидно, что папа с мамой отправили меня на все лето, а сами с Нюрочкой уехали к Черному морю. И за все лето я получил от мамы только одну открытку – бронзовая русалка на камне в море.

В Ленинград я вернулся перед самым началом учебного года.

…Я отмывал с себя, как любила говорить мама, «летнюю безалаберность» и из ванной крикнул:

– Батя, а где наши женщины?

Папа появился в дверях ванной. Во рту у него торчала трубка, он взялся одной рукой за притолоку, другой потер лоб.

– Слушай-ка, – сказал он, – ты вымылся? Ну иди сюда.

Он усадил меня за свой письменный стол, а сам стал у меня за спиной. Молчал, молчал, а потом сказал:

– Красики вы, Красики… дальняя дорога… Вот что. Мама уехала на гастроли… надолго, а Нюрочка у дяди Юры. Так что пока мы поживем с тобой вдвоем. Что из этого следует?

– Железная флотская дисциплина согласно уставу корабельной службы, – ответил я.

– Точно. Вопросов нет?

– Нет, – сказал я, хотя вопросы у меня на этот раз были. Вообще-то мы и раньше иногда оставались вдвоем – ничего особенного. Только на этот раз я уж очень давно не видел маму – даже соскучился. Но я подумал, что не сто́ит сейчас задавать ему вопросы. Спрошу в другой раз, подумал я.

Скоро пошли уроки. Я, как и в прошлом году, ходил в детскую спортивную школу, – мама меня туда определила по совету дяди Юры, который сказал, что у меня длинные ноги и мне, ну, совершенно необходимо заниматься легкой атлетикой. У Кедра ливанского всегда были насчет меня разные планы. Однажды он решил, что у меня чудесная какая-то «пластика», и я чуть не угодил в балетное училище. Спасибо, батя выручил…

Папа в эту осень никуда не уезжал.

– Надоели мне командировки, – говорил он, – посижу-ка я дома в ватном халате и в теплых шлепанцах.

Изредка мы ездили к дяде Юре навещать Нюрочку. Ей там было очень неплохо. «Кедр ливанский» ее баловал, а тетя Люка воспитывала. Нюрочка у них чувствовала себя как дома.

А мы с папой жили по-холостяцки. Квартирка у нас приличная, в новом доме – две комнаты с кухней и мусоропроводом. Жить можно. И, несмотря на то, что в доме у нас не было женщин, порядочек у нас был. Как на корабле. Матросский порядочек. Ведь посуду-то мыть несложно, особенно под водогреем, да и посуды-то кот наплакал.

В школе у меня все шло нормально, только мне как-то расхотелось острить, и Наташка говорила Оле:

– Он стал неинтересный.

Как будто я ужасно хотел казаться интересным. Просто… Ну, ладно, все это ерунда на постном масле.

Ольга и раньше к нам приходила, а тут просто так зачастила, что житья мне от нее не стало: то посуду не так помыл, то пол не так подмел… Папе она заявила, что мы какие-то «неухоженные» – слово-то какое выкопала! – и что мужчинам обязательно нужна нянька. И батя согласился.

– Что мы тебе, грудные младенцы? – Это я спросил. Сострить попытался.

Папа не понял и сказал:

– Младенцы, Оленька, да еще какие… – И пошел к себе писать. Он очень много писал последнее время и все написанное рвал в мелкие клочки.

В общем, Ольга стала здорово надоедать мне своей заботой. Раз я прихожу, а она лежит в передней, а на ней электрический полотер. Это надо же умудриться! Я вспомнил, как однажды в Лисьем Носу она пробовала меня спасать и чуть не утопила. Подвернулся дядя Юра и так шлепнул ее по одному месту! Меня он шлепнул тоже, а Ольга еще орала:

– Я бы его все равно спасла, если бы вы не подвернулись!

Вот и сейчас мне от ее забот стало тошно, и я сказал:

– Не ходи ты к нам.

– Хожу и буду, и не твое дело.

– Ладно, – сказал я, – приходи, когда меня дома не будет.

Она сказала, что я неблагодарный дурак, и действительно перестала приходить. И опять мы остались одни.

Через некоторое время папа спросил меня, почему не видно Оли. Ну, я ему рассказал – я вообще не могу ему врать, иногда промолчу, если что-нибудь не так, ну, а уж когда он спросит, я не могу ему врать. Хочу, а не могу.

Он не сердился. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал:

– Одевайся.

Я думал, что мы пойдем к Оле, но он повел меня совсем в другую сторону. Мы долго шли по городу через Кировский мост, по набережной Кутузова, мимо знаменитой решетки, потом по Литейному, завернули в какой-то переулок и вышли на улицу Маяковского, зашли в какой-то двор и спустились в подвал, нет – в полуподвальный этаж. Папа позвонил.

…Мы прошли в комнату и увидели… Я-то, в первую очередь, увидел корабль под всеми парусами. Он стоял на тумбочке около окна, и паруса его были надуты так, как будто в них и в самом деле дул ветер.

– Вот, знакомься, Андреич. Это мое сокровище, – сказал папа и толкнул меня в плечо.

У низенького стола в коляске сидел Андреич. Усы у него были желтые, руки очень большие, голова маленькая, одет он был в матросскую тельняшку, а ног у него не было. Я даже не очень удивился: батя любил задавать мне загадки.

Андреич на меня не посмотрел.

– Как живешь, соломенный вдовец? – спросил он папу.

Папа покачал головой.

– Эх, ты! Разрюмился, капитан первого ранга… – Он выругался и закашлялся. А папа стоял и качал головой.

– Пусть погуляет, – кашляя, сказал Андреич.

– Погуляй, Саша, – сказал папа.

Я вышел из этого полуподвала во двор, и мне стало обидно. Ну что я, маленький, что ли?.. «Погуляй, Саша»!

Во дворе никого не было, я долго сидел на каком-то ящике, а потом вышел батя и позвал меня.

– Андреич, ты все же посмотри на мое чадо, – сказал папа. Он сидел почему-то очень красный, и глаза у него блестели.

– Ты не настаивай. А то я так посмотрю, что от него мокрого места не останется, – прохрипел старик в колясочке, и у меня по позвоночнику поползли мурашки. А батя усмехнулся и опять подтолкнул меня в плечо.

Рука у Андреича была здоровенная, и, когда он протянул ее ко мне, я струсил. Он взял меня за плечо довольно больновато, но как-то, ну, не знаю… ласково, что ли, повернул к себе и спросил:

– Ты вот что скажи: летают тут чайки?

Честное слово, летали бы здесь чайки или не летали, я все равно бы сказал, что они летают. Я только кивнул.

– Твое чадо! – закричал Андреич и начал хохотать, кашлять, чихать и плеваться.

Так под это чихание мы и ушли. Обратно мы шли под марши, которые про себя бубнил папа. Мне очень хотелось спросить, что это за Андреич, но я не спрашивал. Нарочно не спрашивал.

Подходя к дому, мы спели «Варяга», а когда пришли, батя спросил:

– Ты что-нибудь понял?

Я засмеялся: на такие воспитательные приемчики я уже давно не поддаюсь. Он повернулся и пошел на кухню с таким видом, что я сразу вдогонку ему крикнул:

– Я завтра Олю позову! Она здорово пол натирает!

В ответ я услышал:

– Дурак.

– Бать, а что такое соломенный вдовец? – спросил я.

Он высунулся из кухни. Лицо у него вдруг стало мрачным.

– Это вроде нас с тобой – холостяки… временные.

На следующий день вечером пришел дядя Юра и сказал, что Нюрочка заболела. Он даже не стал раздеваться, а мялся в передней, переступая с ноги на ногу, и тянул себя за красивые усы.

– Николай, тебе, наверно, не придется идти на работу, – говорил дядя Юра, глядя куда-то под вешалку. – Ты не волнуйся; вероятно, ничего страшного нет, просто Нюрочке очень плохо, Люка сходит с ума. Машина, между прочим, внизу, ну а Сашка постережет дом.

Папа, уже одетый, сказал мне:

– Позвони Федору, чтобы приехал. Меня не жди.

– Коля, Коля… – забормотал дядя Юра, – ты не волнуйся.

– Ладно, старик. Поехали.

Они ушли. Я особенно не думал о Нюрочке, когда она была здесь, – девчушка как девчушка: три года, ямочки на щеках, глаза тоже ничего – большие и вроде зеленые, русалочьи – говорила мама, и ручонки у нее очень приятные – мягкие-мягкие…

Я не хотел звонить Федору Алексеевичу. Подходил к телефону и все время оттягивал: мне казалось, что, если я позвоню, случится то, чего уже никто не сможет поправить. Ведь папа очень редко звонил Федору, и всегда, когда ему действительно было туго.

– Поплачусь-ка я в жилетку, – говорил батя и звонил Федору, а потом уходил.

Федор Алексеевич – старый батин друг и начальник еще по флоту. Отец его очень уважал и, мне кажется, даже немного побаивался.

Я все-таки пересилил себя и позвонил. Мне не ответили, и я вздохнул с облегчением. Я хотел позвонить Ливанским, но вспомнил, что у них еще нет телефона. Тогда я позвонил Оле. Подошла к телефону она сама и вначале сделала вид, что меня не узнала. Но, наверно, я так сказал ей, чтобы она пришла, что она прибежала через пять минут.

– Я очень на тебя сердита и, пожалуйста, не задавайся, что я пришла, – это просто моя общественная обязанность: я взяла над тобой шефство…

Черт бы ее побрал с ее шефством. Вот человек! Не может сказать прямо, что она ко мне хорошо относится. Я чуть не выгнал ее.

– Слушай, помой посуду, а я… – сказал я и почему-то поперхнулся.

В передней у нас был сундук, на котором лежали шарфы, варежки, шапки, и я сидел на этом сундуке, а Ольга стояла рядом и ничего не говорила. Потом она убежала и через некоторое время пришла со своим отцом. Он был старшиной милиции и меня, по-моему, не очень любил. Он пришел, покрякал, обошел квартиру, посмотрел на часы – а было уже около двенадцати – и сказал:

– Олюха, давай его к нам. У нас поспит. И покорми. А мне – на дежурство. – Он козырнул по-военному и вышел. А через две минуты вернулся: – Слушай, как тебя… Александр, ты Юрку Пантюхина знаешь?

– А что?

– Скажи ему, чтобы он завтра ко мне в одиннадцать, нет, лучше в двенадцать ноль-ноль зашел.

Я не успел ответить, как он опять ушел. Попробуй-ка скажи Пантюхе, что его в милицию вызывают. И что я к нему – в двенадцать ночи пойду, что ли?

Мы, конечно, пошли к Ольге – с ней ведь не сладишь. Они через две парадные от нас живут.

– Я тебе здесь постелю, а ты пойди умойся. Потом я тебя покормлю. Ты не шуми, у нас мама больна.

Как будто я собирался песни петь…

Пока там Ольга возилась на кухне, я все думал: ну что я, маленький, чтобы со мной так нянчились? И еще о том, как сказать Пантюхе, что его вызывают в милицию. А еще смотрел Ольгину комнату. Ну да: расписание уроков с цветочками, этажерочка, порядочек, бантики-фантики…

Не было там бантиков-фантиков, – это мне со злости казалось…

Я долго не мог заснуть и все ворочался на диване. Пружины подо мной звенели и скрипели, и я боялся, что разбужу Ольгу, а остановиться никак не мог – все ворочался и ворочался. А потом я наконец заснул и спал так крепко, что, когда Ольга потянула меня за ноги, я вскочил как ошалелый и долго хлопал глазами, не понимая, где я и почему около меня стоит и хохочет Ольга:

– Ну и крепко же ты спишь, я тебя бужу, бужу, а ты все спишь и спишь. Мама говорит, это ты от переживаний.

Какие там переживания! Просто я долго не мог заснуть – пружины мешали. Но этого я ей не сказал.

– Вставай, соня, – сказала Ольга, – в школу опоздаем. Сейчас позавтракаем, ты сбегаешь домой за портфелем и пойдем в школу, а потом сходим навестить Нюрочку, а обедать придем к нам. Я с мамой уже договорилась. Потом сходим в кино – тебе надо отвлекнуться… или отвлечься?

– Отвлечься, – сказал я и подумал, как это она здорово все расписала и разложила по полочкам: сперва то, потом это. Но спорить я с ней не стал – не захотелось.

Мы позавтракали, и я пошел за портфелем. А потом, когда я уже спускался по лестнице с портфелем под мышкой, я вспомнил, что надо зайти к Пантюхе и сказать ему, чтобы он шел в милицию. Не очень мне хотелось это делать, но я ведь обещал Олиному отцу.

Наверно, опять Пантюха влип в какую-нибудь историю, он всегда влипал в какие-нибудь истории, и вот сейчас его вызывают в милицию, а я должен ему об этом сказать. Пантюха, конечно, начнет заикаться и скажет, чтобы я п-п-про-валивал к ч-ч-черту, а потом начнет орать, что и б-б-без меня знает, что ему делать – идти в милицию или д-д-делать дело, – он всегда делал какие-то дела, а потом ему за эти дела здорово попадало, но он не любил, чтобы кто-нибудь в его дела вмешивался.

С Юркой Пантюхиным у меня были странные отношения.

Когда заселяли наш дом, мы приехали самые первые, и мне было очень интересно смотреть из окна кухни, как каждый день во двор въезжали машины. С них разгружали разную мебель, и женщины суетились около машин и что-то кричали, мужчины, пыхтя и отдуваясь, таскали эту мебель на разные этажи, а потом курили с шофером, вытирая пот со лба, и подмигивали в сторону женщин. Потом они договаривались и один из них бежал в магазин.

Я видел, как вместе с отцом приехала Ольга на милицейской машине. Они выгрузили очень много цветов в горшках и один аквариум, прямо с водой и с рыбами. Старшина – Олин отец – понес его сразу в квартиру. А потом приехала трехтонка с мебелью и Олина мама – маленькая, худенькая, закутанная в платки; она командовала тремя здоровенными милиционерами, как «мать-капитанша» из Пушкина. А Ольга носилась взад-вперед и все время что-нибудь роняла.

Позже в парадную напротив приехал и Валечка. Им дали три комнаты, они приехали на четырех машинах сразу. Из них начали выгружать разные кресла и диваны, и эти – как их называют – стенки, и низенькие столики, как в кафе «Лакомка».

А потом приехал Пантюха. Они приехали самыми последними.

Я стоял у окна и услышал, как во дворе вдруг заиграл аккордеон. По двору шел парень в шляпе набекрень и играл на аккордеоне, а за ним фырчала машина – мотороллер не мотороллер – такая красная машина, на которой ездят дворники, и вел ее наш дворник. Она называется очень забавно – «тум», словно собачонка. Машина была с прицепом, а на прицепе стояла мебель. За прицепом шла очень красивая женщина в нейлоновой стеганке и в голубом шелковом платке, размахивала красной сумочкой и пела. У нее был очень красный рот – странная такая помада. Рядом с ней шла девчонка – очень стильная. А за ними катил детскую коляску – старомодная какая-то коляска, таких сейчас не делают – парнишка в огромной, как аэродром, кепке. В коляске стоял здоровенный фикус, лежали огромные часы и ящики с разным барахлом. Парень был в коротком пальто, маленький и тонконосый, кепка сидела у него на самых ушах, и, когда он начал вытаскивать из коляски фикус, я испугался, что он сейчас грохнет его и тот тип в шляпе даст ему так, что он не опомнится. Он обхватил здоровенный горшок с фикусом, прижал его к животу и на «полусогнутых» потащил в парадную. Мне даже показалось, что я слышу, как он кряхтит. Нес, нес и у самой парадной споткнулся о ступеньку и все-таки грохнул этот проклятый фикус. Горшок раскокался на мелкие куски, земля высыпалась. Паренек сорвал свой кепарь и хлопнул об асфальт, а тип в шляпе сыграл на аккордеоне туш. Красивая женщина с красными губами сделала сердитое лицо, потом махнула рукой и засмеялась.

– К счастью! – закричала она так, что я услышал сквозь закрытое окно.

Мне все это понравилось. «Забавная семейка», – подумал я.

После этого я долго никого из них не встречал, только часто, проходя под их окнами, слышал, как там играли на аккордеоне и очень громко пели.

– Вторую неделю новоселье справляют, – говорила наша соседка напротив, то ли восхищаясь, то ли возмущаясь.

Но вот однажды музыка и песни за окном смолкли, и парень в кепке стал появляться во дворе. Ему было скучно – ребят еще почти не было, была только мелюзга и Валечка, который с деловым видом пробегал с нотной папкой два раза в день, а остальное время торчал дома. Я из окна кухни видел, как парнишка слонялся по двору и лениво гонял палкой, как клюшкой, пустую консервную банку. Мне тоже было скучно: школьные друзья разъехались кто куда, а мои родители все никак не могли решить, куда меня деть на лето, и я томился в городе.

Парень в кепке мне чем-то нравился – уж очень у него вид был самостоятельный, и мне захотелось с ним познакомиться, но я как-то не умел это делать первый. И вот смотрел я, смотрел, как он гоняет эту несчастную банку, и решил все-таки вылезти во двор.

«Дай-ка я возьму велосипед, – подумал я, у меня был новенький «Орленок». – Парень, конечно, попросит у меня покататься, я ему дам, мы и познакомимся».

Как же! Попросил он покататься… Только я проехал мимо него, изобразив на лице самую приветливую улыбку, он – р-раз! – и сунул палку в переднее колесо, и все спицы только «тр-р-р». Я вылетел из седла и, треснувшись о мусорный бак, набил себе здоровую шишку.

Я поднялся и, пошатываясь, пошел к парню. Он стоял «ручки в брючки» и смеялся, и даже не думал бежать, хотя я был на голову выше его и вид у меня был, наверно, довольно злобный.

– 3-здорово ты летел. Аж б-бак зазвенел, – сказал он.

– Ты зачем это сделал? – спросил я.

– А не пижонь. А то едет и еще лыбится. Едет и лыбится, – спокойно сказал он.

– Д-дурак! – заикаясь от злости, заорал я. – Я в-ведь хотел… – Но что я хотел, мне так и не удалось договорить: я получил здоровенный удар прямо в нос.

– Д-д-дразнишься, д-да? – тихо сказал парень и пошел на меня.

И я отступил. Не потому, конечно, что испугался, а потому, что вдруг сообразил, что он и впрямь мог подумать, будто я дразнил его: ведь он на самом деле здорово заикался.

Так я отступал, а он шел на меня, и маленькие желваки шевелились на его скулах. Он притиснул меня к стене:

– Еще х-хочешь?

Я не успел ответить, как услышал чей-то визгливый крик:

– Оставь хорошего мальчика, хулиган! – Это, высунувшись чуть ли не наполовину из своего окна, кричала наша соседка. – Вот семейка приехала! У мамаши дни и ночи гулянки с мужиками… Доченька – фик-фок на правый бок, и сынок такой же отпетый. А ну оставь хорошего мальчика!

Я заметил, как побледнел парнишка. Он порылся в мусорном баке и ловко залепил прямо в лоб орущей тетке гнилым яблоком. Соседка закудахтала и скрылась в окне, а парень повернулся на каблуках и, насвистывая, пошел со двора. Я засмеялся и во что бы то ни стало решил с ним познакомиться.

Вечером к нам пришла соседка и долго и нехорошо ругала всю «эту семейку» и особенно «эту мамашу».

Моя мама слушала, слушала, а потом как-то сморщилась и сказала:

– Ах, оставьте. Несчастная, одинокая женщина. А что касается моего Сашки, то он великолепно мог постоять сам за себя. Мы с отцом никогда в эти дела не вмешиваемся.

Соседка обиделась.

– Интеллигентные люди! – сказала она и ушла.

– Эх, ты! – сказала мама и шлепнула меня по затылку.

Ну что ж, может, она и права, только тут она не все поняла. Я-то ведь мог его вздуть. Мог, но не захотел.

На следующий день я сидел во дворе на скамейке и делал вид, что читаю. «Кепарь» вышел из парадной и сразу направился ко мне. Вид у него был решительный.

– Т-тащи к-колесо, – сказал парень.

Я удивился.

– В-велосип-педное, – пояснил он.

– Зачем?

– Тащи, г-говорю.

Я начал злиться: чего он командует? Но колесо притащил – мне было интересно. Парень забрал колесо и ушел со двора. А часа через два, когда мы обедали, раздался звонок. Я открыл. Парень протянул колесо: в нем сверкали новенькие спицы.

– Спасибо, – сказал я, – заходи.

– Вот еще, – сказал он, – чего я у тебя… – И осекся.

В переднюю вышел батя в полном параде, со всеми своими орденами – он собирался на какой-то торжественный вечер.

Парнишка смотрел на него, открыв рот. Потом опомнился и сказал:

– Т-ты только не думай, чт-то я замандражил. Мне т-технику жалко. – И он побежал вниз по лестнице.

После этого он несколько дней проходил во дворе мимо меня, как мимо пустого места. К нему приходили ребята побольше его и все с длинными волосами, а один в ковбойской шляпе. Они о чем-то говорили, смеялись и уходили с ним, а возвращаясь, он опять не смотрел на меня. А однажды вечером во двор, пошатываясь, вошла его мама, та красивая женщина с ярко-красными губами. Шелковая косынка была сбита набок, волосы растрепаны, она размахивала сумкой и что-то напевала. Потом она споткнулась о проволоку, огораживающую газон, и чуть не упала. Я стоял рядом и бросился ее поддержать.

– Славный мальчик, – сказала она и потрепала меня по щеке.

Но тут откуда ни возьмись выскочил этот парень, оттолкнул меня и так посмотрел, что я сразу отошел в сторону, а он повел ее домой, что-то сердито выговаривая. Через некоторое время он вышел во двор и сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Т-ты вот ч-что… Если про нее (он так и сказал «про нее») что-нибудь плохо подумаешь или с-скажешь – с-смотри!

Он заикался сильнее обычного, и мне почему-то стало его очень жалко и захотелось сказать ему что-то хорошее. Но пока я думал, что бы такое сказать, он ушел.

Вскоре мы с ним все-таки познакомились по-настоящему, и получилось это совсем неожиданно для меня.

Я сидел у окна и поглядывал во двор. Вижу: из-за угла вылетает этот «кепарь» и во весь опор мчится к парадной. Вид у него при этом ужасно злой и испуганный, как у нашкодившего щенка, – я даже засмеялся: никогда не видел его таким. А за ним, тоже из-за угла, выскакивает здоровый парень, я узнал его – это был тот самый в шляпе, который играл на аккордеоне. Парень этот чего-то орет и грозит кулаком. «Кепарь» юркнул в парадную, а я выскочил на площадку и крикнул:

– Эй, давай сюда!

Он влетел на наш третий этаж, сразу заскочил в квартиру, втянул меня и перед самым носом разъяренного парня захлопнул дверь.

– А-а! Чт-то? Поймал? – заорал он, пританцовывая.

– Дурак ты, Юрка, – сердито сказал парень за дверью. – Я к тебе по-хорошему…

– И не лезь, и не лезь! Все равно ни шиша не выйдет! – орал Юрка.

Парень помолчал, а потом сказал:

– Ну, Юрка, ну, выйди. Честное слово, мне с тобой поговорить надо.

Он сказал это так ласково и просительно, что я было сунулся к двери – открыть. Юрка зашипел, как гусь, и затолкал меня в кухню. Через некоторое время я увидел, как парень шел по двору, засунув руки в карманы, и спина у него была какая-то очень грустная.

Юрка стоял рядом со мной и не казался довольным своей победой. Наоборот, он был мрачный и, похоже, жалел этого парня.

– Ишь хахаль, – пробурчал он, – и ходит, и ходит…

– А чего он хочет, Юрка? – спросил я.

– Замуж хочет, – мрачно сказал Юрка.

Я засмеялся.

– Ну, жениться, – поправился он. – И ходит, и ходит, и липнет, и липнет…

– На ком жениться-то?

– На ком! На ком! – яростно заорал Юрка. – На мамке! Не на мне же. Ну, я его и отшил сегодня. Незачем нам на нем жениться…

Я опять засмеялся. Понимаешь, что нельзя, а вот…

– Чего ржешь? В глаз захотел? Замуж… жениться – одна баланда. Незачем нам это.

– А почему, Юрка? Может, он… любит ее?

Юрка аж зашелся:

– Люб-бовь – это сон упоительный… Да?… Лю-б-бви все возраст-ты… Да? Вначале любовь, а потом дет-т-ти пойдут… А за-ч-чем нам еще де-т-ти? – опять заорал он. – Зачем? Ему побаловаться, а нам расхлебывать! Да? – И дальше он понес такое, что у меня уши завяли и тошно стало. Мне всегда становится тошно, когда я слышу такое. Не то чтобы я ничего не понимал, а просто не могу я слышать, когда об этом говорят так, – как будто в вонючей грязи тебя выкупали…

– Замолчи, – сказал я Юрке, – слышишь, ты, замолчи! – и толкнул его так, что он брякнулся на табуретку.

– Подонок ты… подонок, – говорил я и еще что-то говорил, а потом, когда замолчал, посмотрел на Юрку. Он сидел на табуретке, открыв рот и уставившись на меня, – но не то чтобы испуганно, а скорее удивленно и даже, как мне показалось, с уважением.

Потом мы довольно долго молчали и почему-то боялись взглянуть друг на друга. Наконец Юрка заговорил:

– П-понимаешь, не хочу я, чтобы она опять несчастная была. Н-ну, бросит он ее? Чт-то тогда? Ты думаешь, она почему выпивает? А-а! Не знаешь! А я знаю… А он обязательно бросит… Ведь она старше его, Лешки этого…

– Ну так что? Она… красивая, – сказал я.

– К-красивая, – горестно сказал Юрка. – Вот он и липнет. Ты не думай, – вдруг быстро зашептал он, – она ведь хорошая. Она такая хорошая… – Он даже зажмурился.

– Я и не думаю, – сказал я почему-то тоже шепотом.

Потом Юрка рассказывал мне о Лешке, и из его рассказов выходило, что Лешка тоже, в общем-то, очень хороший парень.

– Он, гад, мировой парень. Но как подумаю… что мне его – п-папой называть, что ли? – Юрка даже заскрипел зубами. – П-папа! Шиш ему, а не папа!

Потом мы опять молчали, но уже как-то по-хорошему, пока черт меня не дернул спросить у Юрки, где его отец. И тут он снова взвился:

– Опять в г-глаз захотел?! Ч-чего в душу лезешь? Ч-че-го лезешь? – И ушел, хлопнув дверью.

А я еще долго сидел и думал о том, какая это сложная штука жизнь, и о любви думал, и еще о том, что взрослые нарочно все делают сложнее, чем на самом деле. А потом я подумал о Наташке и решил, что нет, действительно, все не так просто. И я еще долго думал о Наташке и о себе. Мне стало жарко, и я пошел в ванную и влез под холодный душ.

Юрка дня три не подходил ко мне, а потом подошел как ни в чем не бывало, и мы поехали с ним на футбол. Об отце я его больше не спрашивал, зато он много расспрашивал меня о моем бате. И я рассказывал ему, стараясь не очень хвастаться, и все равно хвастался, но Юрка не сердился…

Познакомиться-то мы познакомились, но отношения у нас все равно были странные. То он не отходил от меня ни на шаг – даже иногда приходил встречать меня к школе после занятий, а иногда неделями я его не видел, а если и встречу случайно, то он буркнет что-нибудь невнятное и убежит.

Жизнь у него, как я вскоре понял, была не очень-то легкой. Отца у него вроде совсем не было, то есть был, конечно, но неизвестно где. А мать – то веселая и добрая, а то, наоборот, злая, дерганая, со всеми цапается и Юрку колотит чем попало. Была еще сестренка – стильная девчонка лет семнадцати, – ее и дома-то почти не бывало: приходила с работы (работала она не то официанткой, не то еще кем-то – в общем, в столовой), а через полчаса – «тук-тук» каблучками по двору и за ворота, а там ее уже «мальчики с Невского» дожидаются. Я слышал, как Юрка иногда ругал ее по-разному и называл очень нехорошим словом, а она только смеялась. Звали ее Лелька, и мне она всегда почему-то улыбалась. И я ей тоже… улыбался. Она, в общем, ничего девчонка…

Сам Юрка говорил, что учится в школе юнг, но я не больно-то ему верил: просто непонятно было, когда он учится, – иногда он пропадал где-то целыми днями, а иногда его можно было встретить во дворе в любое время, с утра и до вечера. А начнешь его толком спрашивать, он злится:

– Не т-твое с-собачье дело!

Ну, я и перестал его расспрашивать. Вообще-то я подозревал, что он занимался какими-то не совсем чистыми делами, но расспрашивать – не расспрашивал.

И все-таки мы с ним, можно сказать, дружили. Не так, конечно, как девчонки: «сю-сю-сю», «ах, миленькая», «ах, хорошенькая», – а без лишних слов, но я знал, что если дело дойдет до чего-нибудь серьезного, то он всегда поможет. Отругает меня, позлится, но наверняка поможет. И он тоже мог на меня надеяться – я бы его всегда выручил. И он это тоже знал. Может быть, поэтому мы почти никогда и не просили друг друга о помощи, а старались обходиться сами, – я по крайней мере.

И еще мне почему-то было жалко его: вот хоть и боевой он, и отчаянный, а живет как-то безалаберно, и получается так, что у него и дома-то вроде нет. Квартира есть, а дома нет. И мать он любит, и она его любит – это видно, – а вот семьи, ну, такой как у нас, или у Ольги, или даже у Валечки, – у Юрки нет. Может быть, это все из-за того, что отца у него нет?..

Вот какие отношения были у нас с Юркой Пантюхиным, или Пантюхой, как называли его дружки. Я так подробно рассказываю об этом потому, что нам пришлось хлебнуть много такого, что запомнится мне на всю жизнь.

Да, еще я забыл сказать: Юрка здорово не любил девчонок, и когда разговор заходил о них, он прямо трясся весь и заикался сильнее обычного. Он их не трогал, они сами просто шарахались от него, когда он шел по двору или по улице – руки в карманы и кепарь на самом носу. Единственная, кого он сам обходил стороной, была Ольга, – ну да ясно: у нее батя милиционер.

…И вот Ольгин отец просил меня передать Юрке, чтобы он зашел в милицию. Не хотелось мне этого делать, но все же я пошел к нему. На звонок никто не ответил, я обрадовался отсрочке и отправился в школу, но по дороге передумал, сел в автобус и поехал к Ливанским узнать, как там Нюрочка.

Всю дорогу я думал, надо или не надо посылать телеграмму маме, но так ни до чего и не додумался. С одной стороны, надо – ведь мало ли что, а с другой… Мама так любит Нюрочку, что ужасно перепугается, а тут ничего страшного, может, и нет. И еще я думал о том, что мне попадет от тети Люки Ливанской за то, что я не в школе. Не то чтобы я боялся – Ливанские были очень добрые, веселые и очень любили нас всех: папу, маму, Нюрочку и меня, – просто было неприятно. Впрочем, вру: тетю Люку я вообще-то побаивался.

Тетя Люка – такая… Она никому не прощает ни одной ошибки. Когда я был совсем маленький, папа, мама и я отдыхали вместе с Ливанскими в Крыму. Тетя Люка очень любила что-нибудь покупать на базаре. В тот раз она купила арбуз. Я этот арбуз запомнил на всю жизнь. Он был очень красивый – полосатый, как тигр, и огромный. Она долго торговалась, а потом, когда наконец купила этот арбуз, положила его мне в руки и сказала:

– Неси, потом будешь лопать.

Мама сказала:

– Не надо, не надо, он обязательно уронит.

Тетя Люка осмотрела меня с ног до головы, потом подумала, потом опять посмотрела на меня и сказала:

– Донесет. А если не донесет, то не сносить ему головы.

Я решил во что бы то ни стало донести этот арбуз до дому. Конечно, я его грохнул. И грохнул классически – об тумбу, торчавшую около каких-то ворот. Этот чертов арбуз раскололся на мелкие части – такой он был сочный, – и красные ошметки с черными семечками разлетелись по тротуару. Я заревел. Мама бросилась меня успокаивать, батя отошел в сторону и смотрел на нас, тетя Люка начала шипеть, как гусыня, а Кедр кричал:

– Не терзай ребенка, Люка!

Тетя Люка – я это очень хорошо запомнил – стояла над ошметками арбуза, качала головой и очень тихо говорила :