Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Вадим Шершеневич

 
Лежать сугроб. Сидеть заборы.
Вскочить в огне твое окно.
И пусть я лишь шарманщик старый,
Шарманкой, сердце, пой во мне.
 
 
Полночь молчать. Хрипеть минуты.
Вдрызг пьяная тоска визжать.
Ты будь мой только подвиг сотый,
Который мне до звезд воспеть.
 
 
Лишь вправься в медальон окошка
И всё, что в сто пудов во мне,
Что тяжело поднять букашке,
Так незначительно слону.
 
 
Ах, губы лишь края у раны;
Их кличкой бережу твоей.
Не мне ль московская Верона
Была обещана тобой?!
 
 
Зов об окно дробится пеной
И снегом упадает вниз.
Слеза, тянись вожжой соленой,
Вожжой упущенной из глаз.
 
 
Тобой пуст медальон окошка,
Сугроб так низок до окна,
И муравью поднять так тяжко,
Что незначительно слону.
 

13 декабря 1922

 
Нет! Этот вечер лишний, как другой!
Тоска, как нянька, спать меня уложит,
И взглядом распечатанный трамвай
Небрежный профиль твой не обнаружит.
 
 
Испытывай железом и огнем,
Но не пытай предсказанной разлукой.
Уже не долго мне таскать по дням
За пазухой согревшиеся строки.
 
 
Собаке можно подавиться костью,
Поэт ли давится ломтем любви,
Во имя слов: Восторг! – Любовь! и —
Счастье! – Забыв иные худшие слова.
 
 
Да, ты вольна в июль велеть морозу,
А в декабре жасминами блеснуть!
Всё, что дала, вольна отнять ты сразу,
Но по частям не властна отнимать!
 
 
За вечер кашля, ночь слезопролитий,
За этот стыд еще не знанных мук
По мрачной территории проклятий
Скакал, как конь без седока, язык.
 
 
Впервые полюс человечьей скуки
Я – капитан страстей – открыл сквозь крик,
И пусть на нем колышат эти строки
В честь уходящей, как победный флаг!
 

1 января 1923

 
Усами ветра мне лицо щекочет,
А я это отдал ресницам твоим.
Если кто-то тоже плачет,
Неизвестный! – давай вдвоем.
 
 
Я лежу совсем оглушенный
Кирпичом твоих тяжелых губ.
Если б знать: под какою машиной? —
Я наверное бы погиб.
 
 
Мне игрушечны годы ада,
Может, даже привыкну к чертям;
Кто ожог твоих глаз изведал,
Что пылание сковород тем?!
 
 
И не страшно из преисподней
Тянуться до неба глазком!
Это может быть даже отрадней,
Чем видеть тебя с другим.
 
 
Глупый ветер, зачем ты щекочешь?!
Так труднее еще может быть!
Неизвестный! Напрасно ты плачешь!
Ты не смеешь, как я, страдать!
 

4 марта 1923

 
О том, как я люблю, знают
Ящик, бумага, перо,
Каждый пёс, который жалеет,
Встретив меня у ворот на заре.
 
 
А о том, как ты мучишь, знают
Табуны гонялых слёз
И тот, что под утро краснеет, —
От плевков умывальный таз.
 

 
Серые зерна молотим и бьем
Тяжелой и пыльной палкой,
В печке начищенной пламем томим,
Чтоб насытиться белою булкой.
 
 
Грязную тряпку на клочья и в чан
Рычагам на потеху, – и что же?
Выползает из брюха проворных машин
Белоснежной бумагой наружу.
 
 
Так мне нужно пройти через зубья судьбы
И в крапиве ожгучей разуться,
Чтобы вновь обелённым увидеть себя
И чтоб нежным тебе показаться.
 

1923

 
Круги всё уже, всё короче
Вычерчивает в синеве
Твой ястреб страшных безразличии
Над кроткой горлицей любви.
 
 
Напрасно биться и бороться,
Себя любимым возомня.
И в чаще страсти не укрыться
От клюва равнодуший мне.
 
 
Вниз кинешься ты комом жутко
И комья к горлу подойдут.
Лишь память клохчет, как наседка,
Скликая выводок обид.
 

7 июня 23 г.

 
– Как поводырь еще незрячих
– Дремать довольно наяву.
– Ты изодрал подошвы строчек
– О камни острые любви.
 
 
– Давил ты много виноградин
– К тебе протянутых грудей,
– Базар страстей тебе же вреден,
– Ленивец тщетно молодой.
 
 
– Ты ставший выкрестом пророка,
– Тряхнувший сердцем, как мошной,
– Иль ты не видишь дырья крика
– В подоле русской тишины.
 
 
И голос сходен был с ожогом,
И брел, отщепенец греха,
Я заикающимся шагом.
Чтоб с солнцем встретиться вверху.
 
 
Был песней каждый шаг отмечен,
Я солнцем был отмечен сам,
И было солнце схоже очень
С моей возлюбленной лицом.
 
 
Так в красном знамени, плывущем
Как парус, над волною рук,
Восторженно мы часто ищем
Целованный румянец щек.
 
 
Так часто видят капитаны,
Сквозь штормный вихрь, к рулю припав,
В бегущей за кормою пене
Улыбку милую зубов.
 
 
И, оступясь с уступа с всхлипом,
Как с уст срывается аминь,
С лучом скатился вместе трупом
В ладони нижних деревень.
 
 
На сотни вёсен эти песни
Торжественно ликуют пусть!
Слепцы, слепцы! Какое счастье,
Как на постель, в могилу пасть!
 

6 июля 1923

 
Сдержавши приступ пушечного хрипа,
Мы ждем на разветвленьи двух веков,
Окно, пробитое Петром в Европу,
Кронштадской крепкой ставнею закрыв.
 
 
В повстанческих ухабах, слишком тряских,
Не мало месяцев сломали мы.
Вот клочьями разорванной записки
Окрест лежат побитые дома.
 
 
Как ребра недругу считают в драке,
Так годы мы считали, и не счесть.
Чтоб мы слюной не изошли во крике,
Заткнута тряпкой окрика нам пасть.
 
 
Нам до сих пор еще не дали воли,
Как пить коням вспотевшим не дают.
Но нет! – Мы у легенд арендовали
Не зря упорство, холод, недоед.
 
 
Истрачен и издерган герб наш ордий
На перья канцелярских хмурых душ.
Но мы бинтуем кровельною марлей
Разодраные раны дырких крыш.
 
 
Наш лозунг бумерангом в Запад брошен,
Свистит в три пальца он на целый свет.
Мы с черноземных скул небритых пашен
Стираем крупный урожай, как пот.
 
 
И мы вожжами телеграфа хлещем
Бока шоссе, бегущего в галоп,
Чтоб время обогнать по диким пущам,
Покрывшись пеною цветущих лип.
 
 
Мы чиним рельсов ржавые прорехи,
Спринцуем электричеством село, —
Так обмывают дочери старуху,
Чтоб чистою на страшный суд дошла.
 

12 июля 1923

 
Свободе мы несем дары и благовонья,
Победой кормим мы грядущую молву.
И мило нам валов огромных бушеванье
Победе песни, но для пораженья
Презрительно мы скупы на слова.
 
 
Татарский хан
Русь некогда схватил в охапку,
Гарцуя гривою знамен, —
Но через век засосан был он топкой
Российскою покорностью долин.
 
 
А ставленник судьбы, Наполеон,
Сохою войн вспахавший время оно, —
Ведь заморозили посев кремлевские буруны.
Из всех посеянных семян
Одно взошло: гранит святой Елены.
 
 
Валам судьба рассыпаться в дрожаньи,
С одышкой добежать к пустынным берегам
И гибнуть с пеной слез дано другим.
Победы нет! И горечь пораженья
Победой лицемерно мы зовем.
 

15 июля 1923

 
Девственник, казначей плоти!
Тюремщик бесстыдных страстей!
Подумай о горькой расплате,
Такой бесцельно простой!
 
 
Ты старость накликал заране,
В юность швырнувши прощай.
Но кровь протестует залпом мигрени,
Демонстрацией красных прыщей.
 
 
Как от обысков зарывали
Под половицей капитал,
Ты под полом каменной воли
Драгоценную похоть укрыл.
 
 
Но когда вновь отрыть старухе
Пук керенок взбрела блажь, —
Оказалось: в конверте прорехи
И бумажки изгрызла мышь!
 
 
Но когда, возмечтав о женах,
Соберешься в набег греха,
Узришь: зубы годов мышиных
Семена превратили в труху.
 
 
Чем больше сирень мы ломаем,
Тем гуще поход ветвей!
Одумайся, брякнись в ноги пред маем,
 
 
Юности рыцарь скупой,
И головокружительным поцелуем
Смиренно честь ей отдай!
 

17 июля 1923

 
От русских песен унаследовавши грусть и
Печаль, которой родина больна,
Поэты звонкую монету страсти
Истратить в жизни не вольны.
 
 
И с богадельной скупостью старушек
Мы впроголодь содержим нашу жизнь,
Высчитывая, как последний грошик,
Потраченную радость иль болезнь.
 
 
Мы с завистью любуемся все мотом,
Дни проживающим спеша,
И стискиваем нищенским бюджетом
Мы трату ежедневную души.
 
 
И всё, от слез до букв любовных писем,
С приходом сверивши своим,
Всё остальное деловито вносим,
Мы на текущий счет поэм.
 
 
И так, от юности до смерти вплоть плешивой
На унции мы мерим нашу быль,
А нам стихи оплачивают славою грошовой,
Как банк, процент за вложенную боль.
 
 
Всё для того, чтобы наследник наш случайный,
Читатель, вскликнул, взявши в руки песнь:
– Каким богатством обладал покойный
И голодом каким свою замучил жизнь!
 

19 июля 1923

 
Эй, худые, иссохшие скалы,
И прибой, что упрям и жесток!
В ночь – в оврагах, как дети, шакалы!
Днем – медузы, из студня цветок!
 
 
Там в зените застывшая птица,
Выше воздуха, выше, чем взор!
О Сухум, о Кавказская Ницца,
Прямо в море скатившийся с гор.
 
 
Ослепленно белеет по склонам
Через зной снеговая ступень.
Море шепчет соленым жаргоном
Про прибрежную, южную лень.
 
 
Словно медленный буйвол по небу
Солнце едет, скрипя, на закат.
О, Абхазия горная, требуй
В свою честь у поэтов баллад.
 
 
Руки солнца ожогами снимут
По лохмотьям всю кожу с меня.
Опалительный, ласковый климат!
Долго будешь ты сниться, маня.
 
 
Возле пены лежать без раздумий,
Солнце прямо в охапку ловить…
Как прекрасно в палящем Сухуме,
Здоровея и крепня, любить!
 

15 октября 1925

 
Жизнь мою я сживаю со света,
Чтоб, как пса, мою скуку прогнать.
Надоело быть только поэтом,
Я хочу и бездельником стать.
 
 
Видно, мало трепал по задворкам,
Как шарманку, стиховники мук.
Научился я слишком быть зорким,
А хочу, чтоб я был близорук.
 
 
Нынче стал я, как будто из гипса,
Так спокоен и так одинок.
Кто о счастье хоть раз да ушибся,
Не забудет тот кровоподтек.
 
 
Да, свинчу я железом суставы,
Стану крепок, отчаян, здоров,
Чтобы вырваться мог за заставу
Мной самим же построенных слов!
 
 
Пусть в ушах натирают мозоли
Песни звонких безвестных пичуг.
Если встречу проезжего в поле,
Пусть в глазах отразится испуг.
 
 
Буду сам петь про радостный жребий
В унисон с моим эхом от гор,
Пусть и солнце привстанет на небе,
Чтоб с восторгом послушать мой ор.
 
 
Набекрень с глупым сердцем, при этом
С револьвером, приросшим к руке,
Я мой перстень с твоим портретом
За бутылку продам в кабаке.
 
 
И, в стакан свой уткнувши морду, —
От луны, вероятно, бел!
Закричу оглушительно гордо,
Что любил я сильней, чем умел.
 

15 октября 1925

 
Одни волнуются и празднуют победу
И совершают праздник дележа;
Другие, страхом оплативши беды,
Газеты скалят из-за рубежа.
 
 
Мне жаль и тех, кто после долгой жажды
Пьет залпом всё величие страны.
Настанет день, и победитель каждый
В стремнину рухнется со страшной крутизны.
 
 
Мне жаль и тех, кто в злобном отдаленье,
Пропитанные жёлчью долгих лет,
Мечтают жалкие отрепья пораженья
Сменить на ризы пышные побед.
 
 
Видали ль вы, как путник, пылью серый,
Бредя ущельем, узрит с двух сторон
Зрачок предчувствующей кровь пантеры
И мертвечиной пахнущий гиены стон.
 
 
Они рычат и прыгают по скалам,
Хотят друг друга от ущелья отогнать,
Чтоб в одиночестве белеющим оскалом
Свою добычу в клочья истерзать.
 
 
И путешественник, в спасение не веря,
Внимает с ужасом и жмется под гранит,
Он знает, для чего грызутся звери,
И всё равно ему, который победит.
 
 
Мне жальче путников, живущих без оглядки.
Не победителей, не изгнанных из стран:
Они не выпили и мед победы сладкий,
И горький уксус не целил им ран.
 

18 октября 1925

 
Уже рубцуются обиды
Под торопливый лёт минут,
Былым боям лишь инвалиды
Честь небылицей воздают.
 
 
Уже не помнят иноземцы
Тех дней, когда под залп и стон
Рубились за вагоны немцы
И офицеры за погон.
 
 
И белый ряд своих мазанок
Страна казала, как оскал,
И диким выкриком берданок
Махно законы диктовал.
 
 
Войны кровавая походка!
Твой след – могилы у реки!
Да лишь деникинскою плеткой
Скотину гонят мужики.
 
 
Да, было время! Как в молитве,
В дыму чадил разбитый мир,
О, украинцы! Не забыть вам
Эйгорновский короткий пир!
 
 
Когда порой в селеньи целом
Избы без мертвых не сыскать,
Когда держали под прицелом
Уста, могущие сказать,
 
 
Когда под вопль в канаве дикой
Позор девичий не целел,
Когда петух рассветным криком
Встречал не солнце, а расстрел!
 
 
Тогда от северных селений
Весть шепотом передалась,
Как выступал бессонный Ленин
В кольце из заблестевших глаз.
 
 
А здесь опять ложились села
В огонь, в могилу и под плеть,
Чтоб мог поэт какой веселый
Их только песнями воспеть!
 
 
Ребята радостно свистели,
К окну прижавшись, как под гам
Поручик щупал на постели
Приятно взвизгивавших дам.
 
 
Уж не насупиться нескладно
Над баррикадой воле масс…
Уж выклеван вороной жадной
Висящего Донского глаз.
 
 
Как снег, от изморози талый,
Перинный пух летел и гнил.
О, дождь еврейского квартала
Под подвиг спившихся громил.
 
 
И воздух, от иконы пьяный,
Кровавой желчью моросил,
Уже немецкого улана
Сменяет польский кирасир.
 
 
Как ночь ни будет черноброва,
Но красным встать рассвет готов.
Как йод целительно багровый —
Шаг сухопутных моряков.
 
 
Кавалерийским красным дымом
Запахло с севера, и пусть!
Буденный было псевдонимом,
А имя подлинное Русь!
 
 
Быть может, до сих пор дрались бы
Две груди крепкие полков,
Когда б не выкинули избы
На помощь красных мужиков.
 
 
Был спор окончен слишком скоро!
Не успевал и телеграф
К нам доносить обрывки спора
И слишком разъяренный нрав.
 
 
Как тяжело душой упрямой
Нам вылечить и до конца
Утрату дочери и мамы
Иль смерть нежданную отца,
 
 
Как трудно пережить сомненья,
Как странно позабыть про сны! —
Но как легко восстановленье
Вконец замученной страны!
 
 
И ныне только инвалиды
В кругу скучающих ребят
О вытерпленных всех обидах,
Немного хвастаясь, скорбят!
 

5 декабря 1925

 
Я не так уж молод, чтоб не видеть,
Как подглядывает смерть через плечо,
И при каждой новой я обиде
Думаю, что мало будет их еще!
 
 
Вытирает старость, как резинкой,
Волосы на всеползущем кверху лбе.
И теперь уж слушать не в новинку,
Как поет мне ветер ночной в трубе.
 
 
Жизнь, мой самый лучший друг, с тобою
Очень скучно коротали мы денек.
Может быть, я сам не много стоил,
А быть может, жизнь, ты – тоже пустячок.
 
 
Так! Но я печалиться не стану,
Жизнь проста, а смерть еще куда простей.
В сутки мир свою залечит рану,
Нанесенную кончиною моей.
 
 
Оттого живу не помышляя,
А жую и жаркий воздух и мороз,
Что была легка тропа земная
И тайком ничто из мира не унес.
 
 
Жил я просто; чем другие, проще,
Хоть была так черноземна голова.
Так я рос, как в каждой нашей роще
Схоже с другом вырастают дерева.
 
 
Лишь тянулся я до звезд хваленых.
Лишь глазам своим велел весной цвести
Да в ветвях моих стихов зеленых
Позволял пичугам малым дух перевести.
 
 
Оттого при каждой я обиде
Огорчаюсь влоть до брани кабака,
Что не так уж молод, чтоб не видеть,
Как подходит смерть ко мне исподтишка.
 

1 января 1926

 
Мне тридцать с лишком лет и дорог
Мне каждый сорванный привет.
Ведь всем смешно, когда под сорок
Идут встречать весной рассвет.
 
 
Или когда снимают шляпу,
Как пред иконой, пред цветком,
Иль кошке промывают лапу
С вдруг воспаленным коготком.
 
 
Чем ближе старость, тем сильнее
Мы копим в сердце мусор дней,
Тем легче мы кряхтя пьянеем
От одного глотка ночей.
 
 
И думы, как жулье, крадутся
По переулкам мозга в ночь.
Коль хочешь встать, так не проснуться,
А хочешь спать, заснуть невмочь.
 
 
Я вижу предзнаменованья,
Я понимаю пульса стук,
Бессонниц северных сиянье
И горьковатый вкус во рту.
 
 
Глазами стыну на портрете
Твоем всё чаще, чаще, мать,
Как бы боясь, что, в небе встретясь,
Смогу тебя я не узнать!
 
 
Мне тридцать с лишком лет.
Так, значит,
Еще могу не много жить.
Пока жена меня оплачет
Пред тем, как навсегда забыть!
 
 
В сердцах у жен изменчив климат,
Цвести желает красота.
Еще слезою глаз их вымыт,
Уж ищут новых уст уста.
 
 
Я каждый раз легко, с улыбкой,
Твою любовь услышать рад,
Но непоправленной ошибкой
Слова о верности звучат.
 
 
Судьбе к чему противоречить?
Ведь оба мы должны узнать,
Что вечность – миг недолгой встречи,
Не возвращающейся вспять!
 
 
Так будем жить, пока спокойней,
Пока так беспокойна страсть!
Ведь не такой я вор-разбойник,
Чтоб смертью радость всю украсть.
 
 
Жена, внимай броженью музык
И визгу радостей земных.
Простор полей, о, как он узок
Перед простором глаз твоих!
 
 
Свои роняй, как зерна, взоры
И явью числи свежий бред!
Мне тридцать с лишком лет и дорог
Мне каждый сорванный привет.
 

3 января 1926

Бури, как описанье битв у Гомера, величественны, но однообразны.

В. Гюго

 
Под серокудрую пудру сумерек – канавы дневных морщин!
Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!
Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещен
В благодарной купели богадельного сердца.
 
 
Не истоптать надоедной прыти событий,
Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу,
Дни! – Никакой никогда резинкою не сотрете
Торжественной ошибки октября.
 
 
В тот вечер красная вожжа закатов
Заехала под хвост подмосковных сел.
В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,
В первый раз в страну великанши попал.
 
 
Всё подернулось сном в невзрачном доме
И не знало, как был хорош
Неизреченный вечер во имя
Головокружения душ!
 
 
В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,
Красной рампою губы зажглись.
Даже майской зелени невозможно сравняться
С этой зеленью свежих глаз.
 
 
Как гибли на арене христиане,
Хватаясь губами за тщетное имя христа, —
Так с вечера того и поныне
Я гибну об имени твоем в суете.
 
 
Мир стал как-то проще, но уже
Со страшной радостью моей.
Прости, что имя я твое тревожу
Моей нечестивой рукой.
 
 
Мое ремесло – святотатство пред любовью.
Рукой, грешившей в честь других немало строк,
Теперь твое выписываю имя королевье,
Не вымыв даже запыленных блудом рук.
 
 
Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола
Себе приделаю легко.
И вот кладу на пламя сердца руку, словно
Сцевола, Чтоб стала сгорета рука.
 
 
Глаза, о беженцы из счастья,
Глаза, о склад нескладной кутерьмы,
Зажгу, как плошки я великопостья
И пред икону лица твоего подниму.
 
 
А губы, красные лохмотья,
Трубачи ночей и беды,
Я заменю тобой, подвенечное платье.
Схожее с саваном всегда.
 
 
Как папироской горящей, подушку лбом прожигая в ночи,
Сквозь зеленое днище похмелья,
Сумасбродно и часто навзрыд лепечу
Неистовое имя Юлии.
 
 
Сквозь тощую рощу дней,
Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей,
К твоим глазам на водопой
Я кровь гоню тропинкой горла.
 
 
Ну что ж! Проклятая, домучь!
Любимая, кидай слова, как камни!
Я буду помнить некий вечер, эту ночь,
Пока день гибели не вспомню!
 
 
Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги!
Вам всё равно не обогнать последний год!
Я вами нагло лгал, мои былые книги,
Но даже надписи кладбищенские лгут.
 
 
Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;
Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!
В последний раз встряхну я буйными строками,
Как парень кудрями встряхнет наавось.
 
 
Что писал всем другим и Жанне я,
Только первый младенческий вздох.
Эти строки да будут моим пострижением
За ограду объятий твоих!
 
 
Не уйти мне из этих обступающих стен,
Головой не пробить их сразу.
Было сердце досель только звонкий бутон,
Нынче сердце, как спелая роза.
 
 
Ему тесно в теплице ребер уже,
Стекла глаз разбивают листья,
Сердце, в рост, и не трусь, и ползи, не дрожа.
Лепестками приветствуя счастье!
 
 
Буквы сейте проворней, усталые пальцы,
Чтобы пулею точку пистолет не прожег.
Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца
Гостеприимный мужик.
 
 
Много их, задохнувшись от благородного мая,
Приползут к твоему пути.
Только знай, что с такою тоскою
Не посмеет любить никто.
 
 
Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью
Итог последним глупостям моим!
Как оспою лицо, пророй терпимой дурью
Остаток дней и устие поэм!
 
 
Любимая! Коронуйся моим безрассудством,
Воспета подвигом моим,
С каким-то диким сумасбродством,
С почти высоким озорством.
 
 
Не надейся, что живешь в двадцатом веке в Москве!
Я пророк бесшабашный, но строгий,
– И от этого потока моей любви
Ни в каком не спасешься ковчеге!
 

<1923>

 
Кровью лучшей, горячей самой,
Такой багровой, как не видал никто,
Жизнь, кредитор неумолимый,
Я оплатил сполна твои счета.
 
 
Как пленный прочь перевязь над раной,
Чтоб кровавым Днепром истечь,
Так с губ рвет влюбленный обет старинный,
Чтоб стихам источиться помочь.
 
 
За спиною всё больше и гуще кладбище,
Панихидою пахнет мой шаг.
Рыщет дней бурелом и ломает всё пуще
Сучья кверху протянутых рук.
 
 
Жизнь пудами соль складет на ране,
Кровоподтеков склад во мне.
И, посвящен трагическому фарсу ныне,
Слезами строк молюсь на старину.
 
 
Ах, мама, мама! Как нырнет в Волге чайка,
Нырнула в тучи пухлая луна.
В каком теперь небесном переулке
И ты с луной скучаешь в тишине.
 
 
Ребенок прячется у матери под юбку,
– Ты бросила меня, и прятаться я стал,
Бесшумно робкий, очень зябкий,
Под небосвод – сереющий подол.
 
 
А помню: кудри прыгали ватагою бездельной
С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,
Звенели радостно, как перезвон пасхальный,
Чуть золотом обрезаны глаза.
 
 
Как смотрит мальчик, если задымится тело
Раздетой женщины, так я на мир глядел.
Не солнце золотом лучей меня будило,
Я солнце золотом улыбки пробуждал.
 
 
Я был пушистый, словно шерсть у кошки,
И с канарейками под ручку часто пел,
А в небе звезды, как свои игрушки,
Я детской кличкою крестил.
 
 
Я помню, мама, дачу под Казанкой,
Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.
И мягкими губами, как у жеребенка,
Я часто тыкался в ресниц твоих овес.
 
 
Серьга текла из уш твоих слезою
И Ниагарой кудри по плечам.
Пониже глаз какой-то демон – знаю —
Задел своим синеющим плащем.
 
 
Знаю: путь твой мною был труден,
Оттого я и стал такой.
Сколько раз я у смерти был тщетно украден,
Мама, заботой твоей.
 
 
В долгих муках тобою рожденный,
К дольшим мукам вперед присужден,
Верно, в мир я явился нежданный,
Как свидетель нежданных годин.
 
 
За полет всех моих безобразий,
Как перину, взбей, смерть моя, снег!
Под забором, в ночи, на морозе
Мне последний готовь пуховик!
 
 
Когда, на смерть взглянув, заикаю
Под забором, возьми и черкни
Ты похабную надпись какую
Моей кровью по заборной стене.
 
 
И покойника рожа станет тоже веселая,
Выразительная, как обезьяний зад.
Слышишь, мама, на радость немалую,
Был рожден тобой этот урод.
 
 
Раньше богу молился я каждую ночку.
Не обсохло молоко детишных молитв.
А теперь бросит бога вверху в раскорячку
От моих задушевных клятв.
 
 
Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе
Ощетинился нынче я бранью сплошной!
Знаю: скучно должно быть на небе,
На земле во сто раз мне горшей,
 
 
Я утоплен теперь в половодие мук,
Как об рифме, тоскую об яде.
И трогаю часто рукою курок,
Как развратник упругие женские груди.
 
 
Проползают года нестерпимо угрюмо…
О, скорей б разразиться последней беде!
Подожди, не скучай, позови меня, мама,
Я очень скоро приду.
 

<1923>