Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Вадим Шершеневич

 
У других поэтов связаны строчки
Рифмою, как законным браком,
И напевность метра, как венчальные свечки,
Теплится в строфном мраке, —
А я люблю только связь диссонансов,
Связь на вечер, на одну ночь!
И, с виду неряшливый, ритм, как скунсом,
Закрывает строки, – правильно точен.
Иногда допускаю брак гражданский —
Ассонансов привередливый брак!
Но они теперь служат рифмой вселенский
Для всех начинающих писак.
А я люблю только гул проспекта,
Суматоху моторов, презираю тишь…
И кружатся в пьесах, забывши такты,
Фонари, небоскребы и столбы афиш.
 

9 июня 1913

 
Милая дама! Вашу секретку
Я получил, и вспомнились вдруг
Ваш будуар – и из скунса горжетка,
Мой кабинет – раскидная кушетка.
Где-то далёко Ваш лысый супруг.
Что Вам ответить! Сердце и радо,
Фраз не составлю никак.
Мысли хохочут, смеясь до упада…
Милая дама! Мужа не надо!
Муж Ваш напомнил мне «твердый знак»!..
О, как жемчужен без мужа ужин!
Взвизгнувших устриц узорная вязь!
Вы углубились в омут из кружев…
Муж Вам, как ъ, для того только нужен,
Чтобы толпа не заметила связь.
Знаете, дама, я только приставка.
Вы же основа, я – случай, суффикс,
Только к вечернему платью булавка!
Близкая дама! Салонная травка!
Вами пророс четверговый журфикс.
Что Вам ответить? Обеспокоив,
Хочется вновь Вас отдать тишине.
Завтра придете. – А платье какое?!
Знаю: из запаха белых левкоев!
– Если хотите – придите ко мне.
 

1913

 
Мы были вдвоем, графиня гордая!
Как многоуютно бросаться вечерами!
За нами следили третий и четвертая,
И беспокой овладевал нами.
Как Вам ужасно подходит Ваш сан сиятельный,
Особенно когда Вы улыбаетесь строго!
На мне отражалась, как на бумаге промокательной,
Ваша свеженаписанная тревога.
Мне пить захотелось, и с гримаскою бальной
Вы мне предложили влажные губы,
А страсть немедленно перешла в атаку нахальную
И забила в барабан сердца, загремела в трубы.
И под эту надменную,
Военную
Музыку
Я представил, что будет лет через триста.
Я буду в ночь бессолнечную и тусклую
Ваше имя гравировать на звездных листьях.
Ах, лимоном не смоете поцелуи гаера!
Никогда не умру, и, как вечный жид,
Моя интуитта с огнекрасного аэро
Упадет Вам на сердце и в нем задрожит.
Забыть… Не надо! Ничего не надо!
Небо нависло суповою мискою!
Жизнь начиталась романов де Сада
И сама стала садисткой.
Хлещет событием острым по губам, по глазам, по телу голому,
Наступив на горло башмаком американского фасона.
Чувства исполосованные стонут
Под лаской хлыста тяжелого.
Но тембр кожи у жизни повелевает успокоено…
Ах, ее повелительное наклонение сильней гипнотизма!
Выпадают нестройно
Страницы из моего организма.
Поймите, поймите! Мне скучно без колоссального дебоша!
Вскидываются жизненные плети!
Ах, зачем говорю так громко?
У ветра память хорошая,
Он насплетничает завтрашним столетьям!!!
 

10 августа 1913

 
в с е м ы к а к б у д т о н а р о л и к а х
с В а л и т ь с я л е г к о н о с е й ч а с
м ч А т ь с я и в е с е л О и с к о л ь к о
д а м Л о р н и р у ю т о Т м е н н о н а с
н а ш г е р Б у к р а ш е н л и к е р а м и
и м ы д е р з д к и е д у ш А с ь ш и п р о м
и щ е м Ю г И ю л я и в о В с е м ф о р м у
м ч а С и л о Ю о т к р ы Т о к л и п п е р
з н О й н о з н а е м ч т О в с е ю н о ш и
и В с е п о ч т и г о в о р ю б е з у с ы е
У т в е р ж д а я э т о ч А ш к у п у н ш а
п ь е м с р а д о с т ь ю з а б р ю с о в а
 

1913

 
Вечер был ужасно туберозов,
Вечность из портфеля потеряла morceau [5]5
  Кусок ( франц.).


[Закрыть]
И, рассеянно, как настоящий философ,
Подводила стрелкой физиономию часов.
Устал от электрических ванн витрин,
От городского граммофонного тембра.
Полосы шампанской радости и смуглый сплин
Чередуются, как кожа зебр.
Мысли невзрачные, как оставшиеся на-лето
В столице женщины, в обтрепанных шляпах.
От земли, затянутой в корсет мостовой и асфальта,
Вскидывается потный, изнурительный запах.
У вокзала бегают паровозы, откидывая
Взъерошенные волосы со лба назад.
Утомленный вечерней интимностью хитрою,
На пляже настежь отворяю глаза.
Копаюсь в памяти, как в песке после отлива,
А в ушах дыбится городской храп;
Вспоминанье хватает за палец ревниво,
Как выкопанный нечаянно краб.
 

 
Мы пили абсент из электрической люстры,
Сердца засургученные навзничь откупорив.
Потолок прошатался над ресторанной грустью,
И всё завертелось судорожным кубарем.
Посылали с воздухом взорную записку,
Где любовь картавила, говоря по-французски,
И, робкую тишину в угол затискав.
Стали узки
Брызги музыки.
Переплеты приличий отлетели в сторону,
В исступленной похоти расшатался мозг.
Восклицательные красновато-черны!
Они исхлестали сознанье беззастенчивей розог.
Всё плясало, схватившись с неплясавшим за руки,
Что-то мимопадало, целовался дебош,
А кокотка вошла в мою душу по контрамарке,
Не снявши, не снявши, не снявши кровавых галош.
 

 
Бледнею, как истина на столбцах газеты,
А тоска обгрызает у души моей ногти.
На катафалке солнечного мотоциклета
Влетаю и шантаны умирать в рокоте.
У души искусанной кровяные заусенцы,
И тянет за больной лоскуток всякая.
Небо вытирает звездные крошки полотенцем,
И моторы взрываются, оглушительно квакая.
Прокусываю сердце свое собственное,
И толпа бесстыдно распахивает мой капот.
Бьюсь отчаянно, будто об стену, я
О хмурые перила чужих забот.
И каменные проборы расчесанных улиц
Под луною меняют брюнетную масть.
Наивно всовываю душу, как палец,
Судьбе ухмыльнувшейся в громоздкую пасть.
 

 
Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала
Звездная цифра. Вечер гонялся в голубом далеке
За днем рыжеватым, и за черный пиджак его
Ловила полночь, играя луной в бильбокэ.
Всё затушевалось, и стало хорошо потом.
Я пристально изучал хитрый крап
Дней неигранных, и над витринным шепотом
Город опрокинул изнуренный храп.
И совесть укорно твердила: Погибли с ним —
И Вы и вскрывший письмо судьбы!
Галлюцинация! Раскаянье из сердца выплеснем
Прямо в морду земле, вставшей на дыбы
Сдернуть, скажите, сплин с кого?
Кому обещать гаерства, царства
И лекарства?
Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского,
Угрюмо зашагаем к довольно далекому Марсу.
 

 
Мозг пустеет, как коробка со спичками
К 12 ночи в раздраженном кабаке. Я
Память сытую насильно пичкаю
Сладкими, глазированными личиками
И бью сегодняшний день, как лакея.
Над жутью и шатью в кабинете запечатанном,
Между паркетным вальсом и канканом потолка,
Мечется от стрел электрочертей в захватанном
И обтресканном капоте подвыпившая тоска.
Разливает секунды, гирляндируст горечи,
Откупоривает отчаянье, суматошит окурки
надежд. Замусленные чувства бьются в корчах,
А икающая любовь под столом вездежит.
 

 
На лунном аэро два рулевых.
Посмотрите, пьяная, нет ли там места нам?!
Чахоточное небо в млечных путях марлевых
И присыпано ксероформом звездным.
Зрачки кусающие в Ваше лицо полезли,
Руки шатнулись поступью дикою.
Всюдут морщинистые страсти в болезни,
Ожиревшие мысли двойным подбородком хихикают.
По транспаранту привычки живу, вторично сбегая с балансирующего ума,
И прячу исступленность, как в муфту,
В облизывающиеся публичные дома.
 

 
Снова одинок (Снова в толпе с ней).
Пугаю ночь широкобокими криками, как дети.
Над танцами экипажей прыгают с песней
Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.
Загоревшие от холода город, дома и лысина небесная.
Вывесочная татуировка на небоскребной небритой щеке.
Месяц огненною саламандрою вылез, но я
Свой обугленный зов крепко зажал в кулаке.
Знаю, что в спальне, взятый у могилы на поруки,
На диване «Рекорд», ждет моих шатучих, завядших губ
Прищурившийся, остывший и упругий,
Как поросенок под хреном, любовницы труп.
 

 
Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица,
Из-за пыльных обой особняков, из-за бульварных длиннот,
И отрежет мне голову искуснее экономки,
Отрезающей кусок красномясой семги, —
Голова моя взглянет беззлобчивей сказочной падчерицы
И, зажмурясь, ринется в сугроб, как крот.
И в карсте медленной медицинской помощи
Мое сердце в огромный приемный покой отвезут.
Из глаз моих выпорхнут две канарейки,
На их место лягут две трехкопейки,
Венки окружат меня, словно овощи,
А соус из сукровицы омоет самое вкусное из блюд.
Приходите тогда целовать отвращеньем и злобствуя!
Лейтесь из лейки любопытства, толпы людей,
Шатайте зрачки над застылью бесстыдно!
Нюхайте сплетни! Я буду ехидно, безобидно,
Скрестяруко лежать, втихомолку свой фокус двоя,
И в животе прожурчат остатки новых идей.
 

 
Это Вы привязали мою оголенную душу к дымовым
Хвостам фыркающих, озверелых, диких моторов
И пустили ее волочиться по мостовым,
А из нее брызнула кровь черная, как торф.
Всплескивались скелеты лифта, кричали дверные адажио,
Исступленно переламывались колокольни, и над
Этим каменным галопом железобетонные стоэтажия
Вскидывали к крышам свой водосточный канат.
А душа волочилась и, как пилюли, глотало небо седое
Звезды, и чавкали его исполосованные молниями губы,
А дворники грязною метлою
Грубо и тупо
Чистили душе моей ржавые зубы.
Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою
Пыткою,
И душа по булыжникам раздробила голову свою,
И кровавыми нитками
Было выткано
Мое меткое имя по снеговому шитью.
 

 
К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге,
Сердце, облысевшее от мимовольных конвульсий,
К Вам, проспекты, где дома, как баки,
Где в хрустном лае трамвайной собаки
Сумрак щупает у алкоголиков пульсы.
Моторы щелкают, как косточки на счетах,
И отплевываются, куря бензин,
А сумасбродные сирены подкалывают воздух,
И подкрашенной бровью кричит магазин.
Улицы – ресторанные пропойцы и моты —
Расшвыряли загадки намеков и цифр,
А полночь – хозяйка – на тротуарные
бутерброды Густо намазывает дешевый ливер.
Жду, когда пыльную щеку тронут
Веревками грубых солнечных швабр,
И зорко слушаю, как Дездемона,
Что красноболтает город – мавр.
 

 
В разорванную глотку гордого города
Ввожу, как хирургический инструмент, мое предсмертие.
Небоскребы нахлобучивают крыши на морды.
Город корчится на иглах шума, как на вертеле.
Перелистываю улицы.
Площадь кляксою дряхло-матовою
Расплывается.
Теряю из портмоне последние слова.
Улицу прямую, как пробор, раскалывает надвое
По стальным знакам равенства скользящий трамвай.
По душе, вымощенной крупным булыжником,
Где выбоины глубокими язвами смотрят,
Страсти маршируют по две и по три
Конвоем вкруг любви шеромыжника.
А Вы, раздетая, раздаете бесплатно
Прохожим
Рожам
Проспекты сердца, и
Вульгарною сотнею осьминогов захватана
Ваша откровенно-бесстыдная лекция.
Оттачиваю упреки, как карандаши сломанные,
Чтобы ими хоть
Разрисовать затянутую в гимназическую куртку злобу.
Из-за пляшущего петухом небоскреба,
Распавлинив копыта огромные,
Рыжий день трясет свою иноходь.
 

 
После незабудочных разговоров с угаром Икара,
Обрывая «Любит – не любит» у моей лихорадочной судьбы.
Вынимаю из сердца кусочки счастья, как папиросы из портсигара,
И безалаберно их раздаю толстым вскрикам толпы.
Душа только пепельница, полная окурков пепельница!
Так не суйте же туда еще, и снова, и опять!
Пойду перелистывать и раздевать улицу бездельницу
И переклички перекрестков с хохотом целовать,
Мучить увядшую тучу, упавшую в лужу,
Снимать железные панама с истеричных домов,
Готовить из плакатов вермишель на ужин
Для моих проголодавшихся и оборванных зрачков,
Составлять каталоги секунд, голов и столетий,
А напившись трезвым, перебрасывать день через ночь, —
Только не смейте знакомить меня со смертью:
Она убила мою беззубую дочь.
Секунда нетерпеливо топнула сердцем, и у меня изо
Рта выскочили хищных аэропланов стада.
Спутайте рельсовыми канатами белесоватые капризы,
Чтобы вечность стала однобока и всегда.
Чешу душу раскаяньем, глупое небо я вниз тяну,
А ветер хлестко дает мне пó уху.
Позвольте проглотить, как устрицу, истину,
Взломанную, пищащую, мне – озверевшему олуху!
Столкнулись в сердце две женщины трамваями,
С грохотом терпким перепутались в кровь,
А когда испуг и переполох оттаяли,
Из обломков, как рот без лица, завизжала любовь.
А я от любви оставил только корешок,
А остальное не то выбросил, не то сжег,
Отчего вы не понимаете!
Жизнь варит мои поступки
В котлах для асфальта, и проходят минуты парой,
Будоражат жижицу, намазывают на уступы и на уступки,
(На маленькие уступы) лопатой разжевывают по тротуару.
Я всё сочиняю, со мной не было ничего,
И минуты – такие послушные подростки!
Это я сам, акробат сердца своего,
Вскарабкался на рухающие подмостки.
Шатайтесь, шатучие, шаткие шапки!
Толпите шаги, шевелите прокисший стон!
Это жизнь сует меня в безмолвие папки,
А я из последних сил ползу сквозь картон.
 

 
Зачем вы мне говорили, что солнце сильно и грубо,
Что солнце угрюмое, что оно почти апаш без штанов…
Как вам не совестно? Я вчера видел, как борзого ветра зубы
Вцепились в ляжки ласкающих, матерых облаков…
И солнце, дрогнувшее от холода на лысине вершин,
Обнаружилось мне таким жаленьким,
Маленьким
Ребенком.
Я согрел его в руках и пронес по городу между шин,
Мимо домов в испятнанных вывесочных пеленках.
Я совсем забыл, что где-то
Люди просверливают хирургическими поездами брюхо горных громад.
Что тротуары напыжились, как мускулы, у улицы-атлета,
Что несомненно похож на купальню для звезд закат.
Я нес это крохотное солнечко, такое ужасно-хорошее,
Нес исцеловать его дружелюбно подмигивающую боль,
А город хлопнул о землю домами в ладоши.
Стараясь нас раздавить, как моль.
И солнце вытекло из моих рук, крикнуло и куда-то исчезло,
И когда я пришел в зуболечебницу и сник,
Опустившись сквозь желтые йоды в кресло, —
Небо завертело солнечный маховик
Между зубцов облаков, и десны
Обнажала ночь в язвах фонарных щелчков…
И вот я уже только бухгалтер, считающий весны
На щелкающих счетах стенных часов.
Почему же, когда все вечерне и чадно,
Полночь в могилы подворотен тени хоронит
Так умело, что эти черненькие пятна
Юлят у нее в руках, а она ни одного не уронит.
Неужели же я такой глупый, неловкий, что один
Не сумел в плоских ладонях моей души удержать
Это масляное солнышко, промерзшее на белой постели вершин…
Надо будет завтра пойти и его опять
Отыскать.
 

 
Я больше не могу тащить из душонки моей,
Как из кармана фокусника, вопли потаскухи:
Меня улица изжевала каменными зубами с пломбами огней,
И дома наморщились, как груди старухи.
Со взмыленной пасти вздыбившейся ночи
Текут слюнями кровавые брызги реклам.
А небо, как пресс-папье, что было мочи
Прижалось к походкам проскользнувших дам.
Приметнулись моторы, чтоб швырнуть мне послушней
В глаза осколки дыма и окурки гудков,
А секунды выпили допинга и мчатся из мировой конюшни
В минуту со скоростью двадцати голов.
Как на пишущей машинке стучит ужас зубами,
А жизнь меня ловит бурой от табака
Челюстью кабака… Господа!
Да ведь не могу же я жить – поймите сами! —
Все время после третьего звонка.
 

 
Прикрепил кнопками свою ярость к столбу.
Эй, грамотные и неграмотные! Тычьте, черт возьми.
Корявые глаза и жирные вскрики. Площадьми
И улицами я забрасываю жеманничающую судьбу!
Трататата! Т рататата! Ура! Сто раз: ура!
За здоровие жизни! Поднимите лужи, как чаши, выше!
Это ничего, что гранит грязнее громкого баккара,
Пустяки, что у нас не шампанское, а вода с крыши!
А пот мне скучно, а я не сознаюсь никому и ни за что;
Я повесил мой плач обмохрившийся на виселицы книжек!
Я пляшу с моторами в желтом пальто,
А дома угрозятся на струсивших людишек.
Это мне весело, а не вам! Это моя голова
Пробила брешь, а люди говорят, что это переулки;
И вот стали слова
Сочные и подрумяненные, как булки?!
А вы только читаете стихи, стихеты, стишонки;
Да кидайте же замусленные памятники в небоплешь!
Смотрите: мои маленькие мысли бегают, задрав рубашонки,
И шмыгают трамваев меж.
Ведь стихи это только рецензия на жизнь ругательная,
Жизне-литературный словарь! Бросимте охать!
С пригоршней моторов, возле нас сиятельная,
Обаятельная, антимечтательная, звательная похоть!
Да я и сам отдам все свои стихи, статьи и переводы
За потертый воздух громыхающего кабака,
За уличный салат ярко-оранжевой женской моды
И за то, чтобы хулиганы избили слово: тоска!
 

 
Вы всё грустнеете,
Бормоча, что становитесь хуже,
Что даже луже
Взглянуть в глаза не смеете.
А когда мимо Вас, сквозь литые литавры шума,
Тэф-тэф прорывается, в своем животе стеклянном протаскивая
Бифштекс в модном платье, гарнированный сплетнями,
Вы, ласковая,
Глазами несовершеннолетними
Глядите, как тени пробуют улечься угрюмо
Под скамейки, на чердаки, за заборы,
Испуганные кивком лунного семафора.
Не завидуйте легкому пару,
Над улицей и над полем вздыбившемуся тайком!
Не смотрите, как над зеленым глазом бульвара
Брови тополей изогнулись торчком.
Им скучно, варварски скучно, они при смерти,
Как и пихты, впихнутые в воздух, измятый жарой.
На подстаканнике зубов усмешкой высмейте
Бескровную боль опухоли вечеровой.
А здесь, где по земному земно,
Где с губ проституток каплями золотого сургуча каплет злоба, —
Всем любовникам известно давно,
Что над поцелуями зыблется тление гроба.
Вдоль тротуаров треплется скок-скок
Прыткой улиткой нелепо, свирепо
Поток,
Стекающий из потных бань, с задворков, с неба
По слепым кишкам водостоков вбок.
И все стремится обязательно вниз,
Таща корки милосердия и щепы построек;
Бухнет, пухнет, неловок и боек,
Поток, забывший крыши и карниз.
Не грустнейте, что становитесь хуже,
Ввинчивайте улыбку в глаза лужи.
Всякий поток, льющийся вдоль городских желобков,
Над собой, как знамя, несет запах заразного барака;
И должен по наклону в конце концов
Непременно упасть в клоаку.
 

 
С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой
И пощекотал комнату усами сквозняка…
Штопором памяти откупориваю понемножку
Запыленные временем дни и века.
Радостно, что блещет на торцовом жилете
Цепочка трамвайного рельса, прободавшего мрак!
Радостно знать, что не слышат дети,
Как по шоссе времени дни рассыпают свой шаг!
Пусть далеко, по жилам рек, углубив их,
Грузы, как пища, проходят в желудок столиц;
Пусть поезд, как пестрая гусеница, делая вывих,
Объедает листья суеверий и небылиц.
Знаю: мозг – морг и помнит,
Что сжег он надежды, которые мог я сложить…
Сегодня сумрак так ласково огромнит
Острое значение хрупкого жить.
Жизнь! Милая! Старушка! Владетельница покосов,
Где коса смерти мелькает ночи и дни!
Жизнь! Ты всюду расставила знаки вопросов,
На которых вешаются друзья мои.
Это ты изрыла на лице моем морщины,
Как следы могил, где юность схоронена!
Это тобой из седин мужчины
Ткань савана сплетена!
Но не страшны твои траурные монограммы,
Смерть не может косою проволоку оборвать —
Знаю, что я важная телеграмма,
Которую мир должен грядущему передать!
 

 
Сердце от грусти кашне обвертываю,
На душу надеваю скептическое пальто.
В столице над улицей мертвою
Бесстыдно кощунствуют авто.
В хрипах трамваев, в моторном кашле,
В торчащих вихрах небоскребных труб
Пристально слышу, как секунды-монашки
Отпевают огромный разложившийся труп.
Шипит озлобленно каждый угол,
Треск, визг, лязг во всех переходах;
Захваченный пальцами электрических пугал,
По городу тащится священный отдых.
А вверху, как икрою кетовою,
Звездами небо ровно намазано.
Протоколы жизни расследывая.
Смерть бормочет что-то бессвязно.
В переулках шумящих мы бредим и бродим.
Перебои мотора заливают площадь.
Как по битому стеклу – душа по острым мелодиям
Своего сочинения гуляет, тощая.
Вспоминанья встают, как дрожжи; как дрожжи,
Разрыхляют душу, сбившуюся в темпе.
Судьба перочинным заржавленным ножиком
Вырезает на сердце пошловатый штемпель.
Улыбаюсь брюнеткам, блондинкам, шатенкам,
Виртуожу негритянские фабулы.
Увы! Остановиться не на ком
Душа, которая насквозь ослабла!
Жизнь загримирована фактическими бреднями,
А впрочем, она и без грима вылитый фавн.
Видали Вы, как фонарь на столбе повесился медленно,
Обвернутый в электрический саван.
 

 
Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга,
Всверлите мне в сердце штопоры зрачков чопорных и густых,
А я развешу мои слова, как рекламы, невероятно плоско
На верткие столбы интонаций скабрезных и простых.
Шлите в распечатанном рте поцелуи и бутерброды,
Пусть зазывит вернисаж запыленных глаз,
А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты,
Как на арене пони, Вас, Вас, Вас.
Из Ваших поцелуев и из ласк протертых
Я в полоску сошью себе огромный плащ
И пойду кипятить в стоэтажных ретортах
Перекиси страсти и докуренный плач.
В оголенное небо всуну упреки,
Зацепив их за тучи, и, сломанный сам,
Переломаю моторам распухшие от водянки ноги.
И пусть по тротуару проскачет трам.
А город захрюкает из каменного стула.
Мне бросит плевки газовых фонарей,
И из подъездов заструятся на рельсы гула
Двугорбые женщины и писки порочных детей.
И я, заложивший междометия наглости и крики
В ломбарде времени, в пылающей кладовой,
Выстираю надежды и контуженные миги,
Глядя, как город подстриг мой
Миговой
Вой.