Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Вадим Шершеневич

 
Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя,
Язык распояшу, чудной говорун.
Величественно исповедаю потомству я
Знаменитую летопись ран.
 
 
Захлебнулась в луже последняя весна,
И луна с соловьем уж разлучны.
Недаром, недаром смочены даже во сне
Ломти щек рассолом огуречным.
 
 
Много было, кто вспыхнул, как простой уголек,
В мерцавшей любовью теплыни постели.
Из раковин губ выползал, как улитка, язык,
Даже губы мозолисты стали.
 
 
На кресте женских тел бывый часто распят,
Ни с одного в небо я не вознесся.
Растреножен в лугах пролетевших лет,
Разбежался табун куролесий.
 
 
Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,
Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,
В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,
На волне живота и на гребне грудей.
 
 
Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,
Просеки стройно упавших подруг.
Как корабль в непогоду, кренились мы набок,
Подходили, как тигр, расходились, как рак.
 
 
Изгородь рук, рвущих тело ногтями,
В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!
Ваше я позабыл безымянное имя,
К вам склонялся в постель я, как на эшафот.
 
 
Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.
Помяните же в грехах и меня, ротозея!
Я не в шутку скатился у мира в ночи
Со щеки полушария черной слезою.
 
 
Я, вдовец безутешный юности голубой,
Счастье с полу подберу ли крошками?!
Пальцы стаей летят на корм голубей,
Губы бредят и бродят насмешками.
 
 
Простыни обнаживши, как бельма,
Смотрит мир, невозможно лукав!
Жизнь мелькает и рвется, как фильма
Окровавленных женских языков.
 
 
Будет в страхе бежать даже самый ленивый,
И безногий и тот бы бежал да бежал!
Чтó кровавые мальчики в глазах Годунова
Рядом с этой вязанкой забываемых тел.
 
 
В этой дикой лавине белья и бесстыдства,
В этом оползне вымя переросших грудей,
Схоронил навсегда ли святое юродство,
Оборванец страстей, захмелевший звездой.
 
 
Скалы губ не омоет прибоем зубов
Даже страшная буря смеха.
Коронованный славой людских забав,
Прячусь солнцем за облако вздоха.
 
 
Мир, ты мной безнадежно прощен,
И, как ты, наизусть погибающий,
Я выигрываю ценою моих морщин,
Словно Пирр, строчек побоище.
 
 
Исступлен разгулом тяжелым моим,
Как Нерон, я по бархату ночи
В строках населенных страданьем поэм
Зажигаю пожары созвучий.
 
 
Растранжирил по мелочи буйную плоть
Я с еще неслыханным гиком.
Что же есть, что еще не успел промотать,
Пробежав по земле кое-как?!
 
 
Не хотел умереть я богатым, как Крез.
Нынче, кажется, всё раздарено!
Кчемно ль жить, если тело – всевидящий глаз,
От ушей и до пят растопыренный!
 
 
Скверный мир, в заунывной твоей простоте,
Исшагал я тебя, верно, трижды!
О, как скучно, как цену могу я найти
В прейскуранте ошибке каждой.
 
 
Ах, кому же, кому передать мои козыри?
Завещать их друзьям, но каким?
Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,
Ибо Брут мой – мой собственный ум.
 
 
Я ль тебя не топил человечий,
С головой потерять я хотел.
В море пьянства на лодке выезжая полночью,
Сколько раз я за борт разум толкал.
 
 
Выплывает, проклятый, и по водке бредет,
Как за лодкой Христос непрошеный,
Каждый день пухнет он ровно во сто крат
От истины каждой подслушанной.
 
 
Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,
За мной черным пуделем гонится.
В какой ни удрать от него монастырь,
Он как нитка в иголку вденется.
 
 
Сколько раз я пытался мечтать головой,
Думать сердцем, и что же? – Немедля
Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,
И с издевкою треплется подле.
 
 
Как у каторжника на спине бубновый туз,
Как печаль луны на любовной дремоте,
Как в снежном рту января мороз, —
Так твое мне, разум, проклятье!
 
 
В правоту закованный книгами весь,
Это ты запрещаешь поверить иконам.
Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь
Моим разумом, словно рентгеном.
 
 
Не ты ли сушишь каждый год,
Что можно молодостью вымыть?
Не ты ли полный шприц цитат
И чисел впрыскиваешь в память?
 
 
Не ты ли запрещаешь петь
На севере о пальме южной?
Не ты ли указуешь путь
Мне верный и всегда ненужный?
 
 
Твердишь, что Пасха раз в году,
Что к будущему нет возврата,
С тобою жизнь – задачник, где
Давно подобраны ответы!
 
 
Как гусенице лист глодать,
Ты объедаешь суеверья!
Ты запрещаешь заболеть
Мне, старику, детишной корью.
 
 
На черта влез в меня, мой ум?
Прогнать тебя ударом по лбу!
Я встречному тебя отдам,
Но встречный свой мне ум отдал бы!
 
 
Не могу, не могу! И кричу я от злости;
Как булыжником улица, я несчастьем мощен!
Я, должно быть, последний в человечьей династии,
Будет следующий из породы машин.
 
 
Сам себя бы унес, хохоча, на погост,
Закопал бы в могиле себя исполинской.
Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест,
Жизнь польется рекою шампанской.
 
 
Разум, разум! Почто наказуешь меня?!
Агасфер, тот бродил века лишь!
Тетивой натянул ты крученые дни
И в тоску мной, о разум мой, целишь.
 
 
Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам.
Задувает ветер тонкие свечи роз. Русь!
Повесь ты меня колдовским талисманом
На белой шее твоих берез.
 

<1923>

 
Вот так и думал, проживу
Проклятым трезвенником зрячим.
И вдруг произошло в Москве
Немыслимое чудо, впрочем.
 
 
И вот меж днями бьюсь, спеша,
Как пена между соостровья,
И вот уже в моей душе
Безумие Везувия.
 
 
Из всех канав, из всех клоак
Тащу свои остатки я.
Отсюда взор, оттуда клок,
Отсюда слово четкое.
 
 
Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной,
Берегу твое благозвонное имя.
Так пленник под грязной рубахой своей
Сохраняет военное знамя.
 
 
Шалею от счастий, но чудесных каких!
Чтоб твои буквы легендой звенели и
Славься нетленный ландыш в веках
Гулкое имя Юлии.
 
 
Это было в тот вечер, да, я помню теперь,
До смешного стал благоговейным!
В этот вечер твой взор покатился в упор
Молчаливыми волнами Рейна.
 
 
Набедокурил я в мире вдосталь
И теперь, несуразно простой,
Собираю в отдельную кассу усталь,
Как налог с невозможных страстей.
 
 
Уж не знаю я, в чем святотатство подруга, —
Небеса ли бессильной ругнею проклясть,
Иль губами замусленными именем бога
Твое имя потом произнесть?!
 
 
Я, быть может, описка высокого мая
В манускрипте счастий и горь,
Но тобой и улыбкой твоею
До конца я оправдан теперь.
 
 
Пусть фитиль ресниц мигает всё пуще,
Близок, значит, посмертный вздох.
Даже лоб мой как-то слаще и чище,
По-небесному, что ли, запах.
 
 
Ты колдунья, быть может! Не знаю, не знаю!
И зачем обличительной кличкой казнить, —
Только знаю – от этого зноя
Я смогу наконец умереть.
 
 
Не хочу, чтобы звезды, если ясны, погасли!
Оголись, оголтелый мой нож!
Показал мне счастье, а после, а после,
Ты и смерть мне с улыбкой шальной разрешишь.
 
 
Кто причастен был счастью, тому путь очень ясен:
Возопить и качаться вместе с дрожью осин.
После лета придет омерзительно осень,
Между летом и осенью умирай, кто силен.
 
 
О любимая, быть ли тебе навек хворою
Этой новой любовью ко мне?
Ты смеясь подошла, подхождением даруя
Во успеньи предвечный и святой беспокой.
 
 
Отойдешь изумленная и не тяжко измучишь,
Как котенка бумажкой на хвост.
И быть может, лишь хохотом звонким оплачешь
Того, кто тобою был бережно чист.
 
 
Не задернуть окна вам от жизни стоокой
И снежками ль, бутонами ль роз, много раз
Разбивать будет юноша некий
Эти стекла за ставнями грез.
 
 
Мне грядущие дни досчитать невозможно
Числом твоих побед и неверных измен.
Ты не бойся! Легко отступлюсь, если нужно,
Как от солнца туман отцветает с полян.
 
 
С тобой, швыряясь днями, мы проедем
По рытвинам быстрых ночей
И лишь стихи я брошу людям,
Как рубль бросают лакею на чай.
 
 
Мне не верить народным восстаниям,
Омывающим воплями и пулями трон.
Революции – лишь кровохарканье
Туберкулезных от голода стран.
 
 
Что молитва? Икота пьяниц,
Не нашедших христов в кабаках,
Рукоделье бессвязных бессонниц,
Мыший писк стариков и старух!
 
 
Что искусство? Лишь пар над кофейником,
Где прегорькая гуща на дне,
Или вызов стать буйным разбойником
Тем, кто крестится даже со сна.
 
 
Только верить в тебя и воочью, и ночью
И казниться твоею любовью ко мне.
За улыбку твою легкомысленно трачу
Драгоценные строки и ненужные дни.
 
 
Расписанье очей изучаю прилежно,
Опозданье бровей за заносами дум,
И, волнуясь насквозь, и тревожный и важный,
Когда входишь надменно в мой дом.
 
 
Знаю: тоже измучил. Прости до конца
Приставанье к тебе забулдыги.
Так разбойник мольбами докучает творцу
Перед тем, как с ножом встать в кустах у дороги.
 
 
Только знаю одно: я тобой виноват,
Пред тобой я сполна невиновен!
За тебя перед всеми готов дать ответ,
И ответ этот мой будет славен.
 
 
Я тобой замечтался (так солдаты ждут вести о мире!),
Притулиться к плечу твоему был горазд.
Так птица с крылом переломленным в бурю
Поспешает укрыться в спасительный куст.
 
 
Я доселе не смел признаваться бы в злости
И вопить, как я был несчастлив,
Потому что бумага разрывалась на части
От моих тосковательных слов.
 
 
Беленою опился, охмелев впопыхах,
Может, смерть призываю я сдуру.
Пусть мне огненной надписью будет твой смех.
Но смелей я царя Балтасара.
 
 
Час настанет, скачусь я подобно звезде,
Схож с кометой отчаянно-буйной!
Видишь слезы из глаз? И ничем никогда
Не заделать мне эти пробоины!
 
 
Сам молился неистово наяву и во сне,
Я воззвал, ты предстала из чар мне!
Ну, так вырви у жизни меня из десны,
Словно зуб, перегнивший до корня.
 
 
Помогла ли широкая глотка моя,
Иль заклятье сумел изволить я какое,
Я молил: – Да приидет лукавство твое! —
И оно наступило ликуя.
 
 
Мы идем, и наш шаг, как стопа командора,
Мы молчим, ведь у статуи каменеют слова.
Мы шатаясь от счастья бредем – два гренадера —
Во Францию нашей любви.
 
 
Как же это случилось, что к солнцу влекомый
Как Икар, я метнулся и не рухнулся в грусть?
Сколько раз приближаюсь я к сердцу любимой
И не смею с душой опаленной упасть?!
 
 
Всё случилось так просто, нежданно, небренно:
Клич христа, и мертвец покидает свой гроб.
И теперь я верчусь, как волчок опьяненный,
Этим розовым вальсом закружительных губ.
 
 
Первозванный, веснея, и навзрыд почти раденький,
Будто манну глотая нетающий чад,
Я считаю на теле любимой родинки,
Точно звезды считает в ночи звездочет.
 
 
И всю усталь и пусть с головой погружаю
В это озеро глаз столь стеклянных без дна,
Где зрачки, как русалки ночною порою,
Мне поют о весне и о сне.
 
 
Ты вскричала – люблю – тотчас по небосводу
Солнце бросилось в путь со всех ног,
Петухи обалдели от нестерпимой обиды,
Что стал солнцу не нужен их крик.
 
 
Шелестнула – люблю – и в тетради проталины,
Как фиалкой, синеют сонетом моим.
Ты идешь, и взглянуть на пройдущую филины
Из дупла вылетают и днем.
 
 
Ты идешь, и на цыпочки, там, за заборами,
Привстают небоскребы подряд,
Чтобы окнами желтыми, стенами серыми
Поглядеть романтически вслед.
 
 
Ты идешь, и шалеют кондукторы, воя,
И не знают, как им поступить,
Потому что меняют маршруты трамваи,
Уступая почтительно путь.
 
 
Ты пройдешь, и померкнут смущенные люстры
Перед рыжим востоком волос.
Ты пройдешь, и ты кинешь: – Мои младшие сестры! —
Соснам стройным до самых небес.
 
 
Ты идешь, и в ковер погружаешь ты ногу,
И, как пульс мой, стучит твой каблук.
Где ковер оборвется, сам под ноги лягу,
Чтобы пыль не коснулася ног.
 
 
Я от разума ныне и присно свободен,
Заблуждаюсь я весело каждую ночь.
Да, на серый конверт незатейливых буден
Моих ты, как красный сургуч.
 
 
Орлеанская дева! Покорительница страстей!
Облеченная в плащ моего заката!
Душу сплющь мне спокойно и стройно пропой
Отходящему – немногая лета!
 

<1923>

 
Еще гнусят поля и земля скрипом оси тянет:
– Со святыми упокой душу раба Вадима!
– Близ меня так приветливо солнышко стынет.
Горсти звезд. Корка неба. Я дома,
 
 
В облаковых проселках, среди молнийной ржи,
Колесницей ветров непримятой,
Я, чуть-чуть попытавшись, мамин дом нахожу,
Мама радугу шьет в своем белом капоте.
 
 
Я целую костяшку, изгибаясь в поклон,
Губою застылою, как поросенок под хреном,
Объясняю: вернулся к тебе блудный сын,
Посвященный мученьям и ранам.
 
 
Улыбнулась в ответ: – Лоскутки твоих мяс
Вмиг сползут, как румяна!
Так болтая, сидим. Входит к нам иисус,
Весь скелет изумительно юный.
 
 
Часто в кости играем (кости вечно с собой;
Бросишь руку; коль пальцы не свалятся,
Значит: пять на руках!). Нам луна – соловей!
А земля гулом улицы молится.
 
 
Без страстей и грустей по утрам я молюсь,
Чтобы был словно я к тебе мир еще нежен!
Иногда посмотрю через высь к тебе вниз:
Вон идешь Маросейкой ты с мужем.
 
 
Так бледна, что под стать ты сама мертвецу,
Как дверей из тюрьмы, не отверзнешь ты веки.
За спокойной облаткой воскового лица
Горькой хиной насыпаны муки.
 
 
Ах, я знаю: от боли мы хотели потом
Растрепать кудри жизни юдольной,
Свое имя, что предано с головою стихам,
Вы пытались вкрапить в чью-то спальню.
 
 
Подошел кавалер и отпрянул назад,
Обжигается тело до днесь моей песней;
Там, где губы касались мои, – там синит
До сих пор даже неба прекрасней.
 
 
И когда б ни смотрели на морщины мужчин,
На слюною истекшего в похоти старца,
Но в зрачке осиянном навсегда отражен
Профиль мой с револьвером у сердца.
 
 
Захотелося имя другое порой начертать
Вам строкою губ упрямой,
Но с помоста губы должен просто слететь
Воскрик имени мертвого Димы.
 
 
Мылом диких разгулов и скребницей вина,
Чехардой неудачливых маев
И чечоткой ночей, дожигающей дни.
Вам не смыть бред моих поцелуев.
 
 
Не со злобы, о нет! Я и сам бы был рад
Себя отпустить вам, как все прегрешенья.
Всё звончей и ярчей ослепительный бред,
Мною брошенный в память прощанья.
 
 
Ты хотела б на небо, в чистилище, в ад!
Лишь расстаться бы с жизнью необычайной.
Ты взмолилась, но громом отгудел небосвод:
– Ад и небо тебя недостойны!
 
 
Ты ложишься в постель, посвечу я луной,
Утром перышком солнца щекочу твои пальцы.
На глаза твои часто грустней и нежней
Синяки надеваю, как кольца.
 
 
Я, как встарь, там, в Москве, вас люблю, мне поверь,
С той же нежностью вкрадчиво польской!
Если холодно вам, иногда и в январь
Вас обвею теплынью июльской.
 
 
Крылоглазая! Над оркестром годин,
Над прибоем цветов весны женственной
Возглашает вам басом моим небосклон,
Как вас любит ваш прежний единственный!
 
 
Молния – спичка в руках моих!
Папиросой комету роняю по небесному полю я.
Славься, славься отныне во веки в веках,
Чистым ландышем, гулкая Юлия!
 
 
Так мы любим друг друга с тобой вдалеке.
В нелепьи великолепном!
Ты наследница страшной моей тоски,
Не смываемой даже потопом.
 
 
Славься ты, подчиненная моему восторгу!
Твоим ночам свои я бросил дни!
Никакому не вырезать, никакому хирургу
Из твоей души меня.
 

Апрель 1923

Москва

Поэмы из книги «Кооперативы веселья»

Песня песней

Борису Эрдману

 
Соломону – первому имажинисту,
Одевшему любовь Песней-Песней пестро,
От меня, на паровозе дней машиниста.
Верстовые столбы этих строк.
 
 
От горба Воздвиженки до ладони Пресни
Над костром всебегущих годов
Орать на новую Песню-Песней
В ухо Москвы, поросшее волосами садов.
 
 
Фабричные, упаковщицы, из Киноарса!
Девчонки столиц! Сколько раз вам на спины лечь
– Где любовник твой? – Он Венеры и Марсы
В пространство, как мировую картечь!
 
 
Мир беременей твоей красотою,
В ельнике ресниц зрачок – чиж.
На губах помада краснеть зарею,
Китай волос твоих рыж.
 
 
Пальцам мелькать – автомобилям на гонке,
Коромыслу плеч петь хруст.
Губами твоими, как гребенкой,
Мне расчесать мою грусть.
 
 
Груди твои – купол над цирком
С синих жилок ободком.
В полночи мотоциклетные дырки
И трещины фабричных гудков.
 
 
Живота площадь с водостоком пупка посредине.
Сырые туннели подмышек. Глубоко
В твоем имени Демон Бензина
И Тамара Трамвайных Звонков.
 
 
Полночь стирать полумрака резиной
На страницах бульваров прохожих.
От желаний губ пишущая машинка
Чистую рукопись дрожи.
 
 
Что трансатлантик речными между,
Ты женщин остальных меж.
Мной и полночью славлена дважды
Шуршащего шепота мышь.
 
 
Ты умыть зрачки мои кровью,
Верблюду губ тонуть в Сахаре твоих плечей.
– Я прозрачен атласной любовью
С широкой каймою ночей.
 
 
Каждым словом моим унавожены
Поля моих ржаных стихов.
От слов горячих таять мороженому
Отсюда через 10 домов.
 
 
Небу глаз в облаках истомы проясниться.
По жизни любовь, как на 5-ый этаж дрова.
Ты прекрасна, моя соучастница,
Прогибавшая вместе кровать.
 
 
В сером глаз твоих выжженном пригороде
Электрической лампы зрачок.
Твои губы зарею выгореть
И радугой укуса в мое плечо.
 
 
Твои губы берез аллея,
Два сосца догоретый конец папирос.
Ты прекрасен, мол твердый шеи,
Под неразберихой волос.
 
 
Лица мостовая в веснушках булыжника.
Слава Кузнецкому лица.
Под конвоем любви мне, шерамыжнику,
Кандалами сердца бряцать.
 
 
В небе молний ярче и тверже
Разрезательные ножи.
Пульс – колотушка сторожа
По переулку жил.
 
 
Пулемет кнопок. Это лиф – ты
От плеч до самых ног.
Словно пенис кверху лифта,
За решеткой ресниц зрачок.
 
 
Магазинов меньше в пассаже,
Чем ласк в тебе.
Ты дремать в фонарном адажио.
Ты в каждой заснуть трубе.
 
 
Как жир с ухи уполовником,
Я платье с тебя на пол.
– Где сегодня твой любовник?
– Он трамвай мыслей в депо.
 
 
Сердцу знать свою частушку
Всё одну и ту ж.
Плешь луны к нам на пирушку,
Как нежданный муж.
 
 
Твои губы краснее двунадесятника
На моих календаре.
Страсть в ноздрях – ветерок в палисаднике.
В передлетнем сентябре.
 
 
Весна сугробы ртом солнца лопать,
Чтоб каждый ручей в Дамаск.
Из-за пазухи города полночи копоть
На Брюссели наших ласк.
 
 
На улице рта белый ряд домов
Зубов
И в каждом жильцами нервы.
В твой зрачок – спокойное трюмо —
Я во весь рост первый.
 
 
Под коленками кожа нежнее боли,
Как под хвостом поросенка.
На пальцах асфальт мозолей
И звонка Луж перепонка.
 
 
С ленты розовых поцелуев от счастья ключ,
1-2-3 и открыто.
Мои созвучья —
Для стирки любви корыто.
 
 
Фабричные, из терпимости, из конторы!
Где любовник твой?
– Он одетый в куртку шофера,
Как плевок, шар земной.
 
 
В портсигаре губ языка сигара…
Или, Где машинист твоих снов?
– Он пастух автомобилий,
Плотник крепких слов.
 
 
Как гоночный грузовиков между,
Мой любовник мужчин среди.
Мной и полночью восславленный трижды,
Он упрямой любовью сердит.
 
 
Его мускулы – толпы улиц;
Стопудовой походкой гвоздь шагов в тротуар.
В небе пожарной каланчою палец
И в кончиках пальцев угар.
 
 
В лба ухабах мыслей пролетки,
Две зажженных цистерны – глаза.
Как медведь в канареечной клетке,
Его голос в Политехнический зал.
 
 
Его рта самовар, где уголья
Золотые пломбы зубов.
На ладони кольца мозолей
От сбиванья для мира гробов.
 
 
И румянец икрою кета,
И ресницы коричневых штор.
Его волосы глаже паркета
И Невским проспектом пробор.
 
 
Эй, московские женщины! Кто он,
Мой любовник, теперь вам знать!
Без него я, как в обруче клоун,
До утра извертеться в кровать.
 
 
Каменное влагалище улиц утром сочиться.
Веснушки солнца мелкий шаг.
– Где любовник? Считать до 1000000 ресницы,
Губы поднимать, как над толпами флаг.
 
 
Глаза твои – первопрсстольники,
Клещами рук охватить шейный гвоздь.
Руки раскинуть, как просек
Сокольников, Как через реку мост.
 
 
Твои волосы, как фейерверк в саду «Гай»,
Груди, как из волн простыней медузы.
Как кием, я небесной радугой
Солнце в глаз твоих лузы.
 
 
Прибой улыбок пеной хохота,
О мол рассвета брызгом смех,
И солнце над московским грохотом
Лучей чуть рыжих лисий мех.
 
 
Я картоном самым твердым
До неба домики мои.
Как запах бензина за Фордом,
За нашей любовью стихи.
 
 
Твоих пальцев взлетевшая стая,
Где кольцо – золотой кушак.
В моей жизни, где каждая ночь – запятая,
Ты – восклицательный знак!
 
 
Соломону – имажинисту первому,
Обмотавшему образами простое люблю,
Этих строк измочаленных нервы
На шею, как петлю.
 
 
Слониха 2 года в утробе слоненка.
После в мир на 200 лет.
В животе мозгов 1/4 века с пеленок
Я вынашивать этот бред.
И у потомства в барабанной перепонке
Выжечь слишком воскресный след.
 
 
«Со святыми упокой» не страшно этим строчкам:
Им в новой библии первый лист.
Всем песням-песней на виске револьверной точкой
Я – последний имажинист.
 

16 мая 1920

Слезы кулак зажать

 
Отчаянье проехало под глаза синяком,
В этой синьке белье щек не вымою.
Даже не знаю, на свете каком
Шарить тебя, любимая!
 
 
Как тюрьму, череп судьбы раскрою ли?
Времени крикну: Свое предсказанье осклабь!
Неужели страшные пули
В июле
В отданную мне грудь, как рябь?!
 
 
Где ты?
Жива ли еще, губокрылая?
В разлуке кольцом горизонта с поэтом
Обручена?
Иль в могилу тело еще неостылое,
Как розовая в черный хлеб ветчина?
 
 
Гигантскими качелями строк в синеву
Молитвы наугад возношу…
О тебе какой?
О живой
Иль твоей приснопамятной гибелью,
Бесшабашный шут?!
 
 
Иль твоей приснопамятной гибелью,
Ненужной и жуткой такой,
Ты внесешься в новую библию
Великомученицей и святой;
А мне?.. Ужасом стены щек моих выбелю.
 
 
Лохмотья призраков становятся явью.
Стены до крови пробиваю башкой,
Рубанком языка молитвы выстругав.
Сотни строк написал я за здравье,
Сотни лучших за упокой.
 
 
Любимая! Как же? Где сил, чтобы вынести
Этих дней полосатый кнут.
Наконец, и мой череп не дом же терпимости,
Куда всякие мысли прут.
 
 
Вечер верстами меряет згу.
Не могу.
От скрипа ломаются зубы.
Не могу.
От истерик шатается грудь.
Неужели по улицам выпрашивать губы,
Как мальчишка окурок просит курнуть.
 
 
Солнце рыжее, пегое
По комнате бегает
Босиком.
Пустотою заскорузлое сердце вымою.
Люди! Не знаю: на свете каком
Неводом веры поймаю любимую.
 
 
О нас: о любимой плюс поэте
Даже воробьи свистят.
Обокрали лишь двух мы на свете,
Но эти
Покражу простят.
 
 
На одну
Чашку все революции мира,
На другую мою любовь и к ней
Луну,
Как медную гирю,
И другая тяжелей!
Рвота пушек. По щекам равнин веснушками конница.
Шар земной у новых ключей.
А я прогрызаю зубами бессонницы
Густое тесто ночей.
 
 
Кошки восстаний рыжим брюхом в воздухе
И ловко на лапы четырех сёл.
Но, как я, мечтал лишь об отдыхе
В Иерусалим Христа ввозивший осёл.
 
 
Любимая!
Слышу: далеко винтовка —
Выключатель счастья – икнет…
Это, быть может, кто-то неловко
Лицо твое – блюдо весны —
Разобьет.
 
 
Что же дальше? Любимая!
Для полной весны
Нужно солнце, нагнущее выю,
Канитель воробьев и смола из сосны,
Да, глаза твои сплошь голубые.
Значит: больше не будет весны?
 
 
Мир присел от натуги на корточки
И тянет луну на луче, как Бурлак.
Раскрываю я глаз моих форточки,
Чтобы в черепе бегал сквозняк.
 
 
Счастья в мире настанет так много!..
Я ж лишен
И стихов и любви.
Судьба, словно слон,
Подняла свою ногу
Надо мною. Ну, что же? Дави!
Что сулят?
– В обетованную землю выезд?
Говорят:
– Сегодняшний день вокзал.
Слон, дави! Может, кровь моя выест,
Словно серная капля, у мира глаза.
 
 
В простоквашу сгущая туманы,
На оселке
Моих строк точу топор.
Сколько раз в уголке
Я зализывал раны!
Люди! Не жаловался до сих пор.
 
 
А теперь города повзъерошу я,
Не отличишь проселка от Невского!
Каждый день превращу я в хорошую
Страницу из Достоевского!
 
 
Череп шара земного вымою,
И по кегельбану мира его легко
Моя рука.
А пока
Даже не знаю: на свете каком
Шарить тебя, любимая?!
Судьба огрызнулась. Подол ее выпачкан
Твоим криком предсмертным… О ком?
А душа не умеет на цыпочках,
Так и топает сапогом.
 
 
Небо трауром туч я закрою.
Как кукушка, гром закудахчет в простор.
На меня свой мутный зрачок с ханжою
Графин, как циклоп, упер.
 
 
Умереть?
Не умею. Ведь
Остановка сердца отменяется…
Одиночество, как лапу медведь,
Сосет меня ночью и не наедается.
 
 
Любимая! Умерла. Глаза, как конвой,
Озираются: Куда? Направо? Прямо?
Любимая!
Как же? А стихам каково
Без мамы?
С 1917-го года
В обмен на золото кудрей твоих
Все стихи тебе я отдал.
Ты смертью возвращаешь их.
 
 
Не надо! Не надо! Куда мне?!
Не смею
Твоим именем окропить тишину.
Со стихами, как с камнем
На шее,
Я в мире иду ко дну.
 
 
С душою растерзанней рытвин Галии
Остывшую миску сердца голодным несу я.
Не смею за тебя даже молиться,
Помню: Имени моего всуе…
Помню: сколько раз с усопшей моею
Выступал на крестовый поход любви.
Ах, знаю, что кровь из груди была не краснее,
Не краснее,
Чем губы твои.
 
 
Знаю: пули,
Что пели от боли
В июле:
Фюит… фюит…
Вы не знали: в ее ли,
В мою ли
Вжалились грудь.
 
 
Мир! Бреди наугад и пой.
Шагай, пока не устанут ноги!
Нам сегодня, кровавый, с тобой,
Не по дороге!!!
 
 
Из Евангелья вырвал я начисто
О милосердьи страницы и в згу —
На черта ли эти чудачества,
Если выполнить их не могу.
 
 
Какие-то глотки святых возвещали:
– В начале
Было слово… Ненужная весть!
Я не знаю, что было в начале,
Но в конце – только месть!
 
 
Душа обнищала… Душа босиком.
Мимо рыб молчаливых
И болтливых
Людей мимо я…
Знаю теперь: на свете каком
Неводом нежности поймаю любимую!
 
 
Эти строки с одышкой допишет рука,
Отдохнут занывшие плечи.
– И да будет обоим земля нам легка,
Как легка была первая встреча.
 

25 августа 1919