Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Вадим Шершеневич

 
Спотыкается фитиль керосиновый
И сугробом навален чад.
Посадить весь мир, как сына бы,
На колени свои и качать!
 
 
Шар земной на оси, как на палочке
Жарится шашлык.
За окошком намазаны икрою галочьей
Бутерброд куполов и стволы.
 
 
Штопором лунного света точно
Откупорены пробки окон из домов.
Облегченно, как весною чахоточный,
Я мокроту слов
В платок стихов.
 
 
Я ищу в мозговой реторте
Ключ от волчка судьбы,
А в ушах площадей мозоли натерли
Длинным воем телеграфа столбы.
 
 
Не хромай же, фитиль керосиновый,
Не вались сугробом черным чад!
Посадить дай мир, как сына бы,
На колени к себе и качать.
 

Июль 1919

 
Каждый раз
Несураз —
Ное брякая
Я в спальню вкатившийся мотосакош.
Плотносложенным дням моя всякая
Фраз —
А
Раз —
Разрезательный нож!
 
 
Я зараз —
Ой дымлюся от крика чуть,
Весь простой, как соитье машин.
Черпаками строчек не выкачать
Выгребную яму моей души.
 
 
Я молюсь на червонную даму игорную,
А иконы ношу на слом,
И похабную надпись узорную
Обращаю в священный псалом.
 
 
Незастегнутый рот, как штанов прорешка,
И когда со лба полночи пот звезды,
Башка моя служит ночлежкой
Всем паломникам в Иерусалим ерунды.
 
 
И на утро им грозно я в ухо реву,
Что завтра мягчее, чем воск,
И тащу продавать на Сухареву
В рай билет, мои мышцы и мозг.
 
 
Вот вы помните: меня вы там встретили,
Так кричал, что ходуном верста:
– Принимаю в починку любовь, добродетели.
Штопаю браки и веру Христа.
 
 
И работу окончив обличительно тяжкую,
После с людьми по душам бесед,
Сам себе напоминаю бумажку я,
Брошенную в клозет.
 

Июнь 1919

 
Ваше имя, как встарь, по волне пробираясь, не валится
И ко мне добредает, в молве не тоня.
Ледяной этот холод, обжигающий хрупкие пальцы,
Сколько раз принимал я, наивный, за жаркую ласку огня!
 
 
…Вот веснеет влюбленность, и в зрачках, как в витринах
Это звонкое солнце, как сердце, скользнуло, дразнясь,
И шумят в водостоках каких-то гостиных
Капли сплетен, как шепот, мутнея и злясь.
 
 
Нежно взоры мы клоним и голову высим.
И всё ближе проталины губ меж снегами зубов,
И порхнули бабочки лиловеющих писем,
Где на крыльях рисунок недовиденных снов…
 
 
…Встанет августом ссора. Сквозь стеклянные двери террасы
Сколько звезд, сколько мечт, по душе, как по небу скользит,
В уголках ваших губ уже первые тучи гримасы
И из них эти ливни липких слов и обид…
 
 
Вот уж слезы, как шишки, длиннеют и вниз облетают
Из-под хвои темнеющей ваших колких ресниц.
Вот уж осень зрачков ваших шатко шагает
По пустым, равнодушным полям чьих-то лиц.
 
 
…А теперь только лето любви опаленной,
Только листьями клена капот вырезной,
Только где-то шуменье молвы отдаленной,
А над нами блаженный, утомительный зной.
 
 
И от этого зноя с головой
Погрузиться
В слишком теплое озеро голубеющих глаз,
И безвольно запутаться, как в осоке, в ресницах,
Прошумящих о нежности в вечереющий час.
 
 
И совсем обессилев от летнего чуда,
Где нет линий, углов, нет конца и нет грез,
В этих волнах купаться и вылезть оттуда
Завернуться в мохнатые простыни ваших волос…
 
 
…Ваше имя бредет по волне, не тоня, издалече,
Как Христос пробирался к борту челнока.
Так горите же губ этих тонкие свечи
Мигающим пламенем языка!
 

Ноябрь 1917

 
Вот, кажется, ты и ушла навсегда,
Не зовя, не оглядываясь, не кляня.
Вот, кажется, ты и ушла навсегда…
Откуда мне знать: зачем и куда?
Знаю только одно: от меня!
 
 
Верный и преданный и немного без сил,
С закушенной губой,
Кажется: себя я так не любил.
Как после встречи с тобой.
 
 
В тишине вижу солнечный блеск на косе…
И как в просеке ровно стучит дровосек
По стволам красных дней,
Не сильней, не сильней,
По стволам тук-тук-тук,
Стукает сердце топориком мук,
 
 
У каждого есть свой домашний
Угол, грядки, покос.
У меня только щеки изрытей, чем пашня,
Волами медленных слез.
 
 
Не правда ль, смешно: несуразно-громадный,
А слово боится произнести;
Мне бы глыбы ворочать складно,
А хочу одуванчик любви донести.
 
 
Ну, а то, что ушла, и что мне от тоски
Не по-здешнему как-то мертво, —
Это так, это так, это так, пустяки,
Это почти ничего!
 

Сентябрь 1918

 
Всё было нежданно. До бешенства вдруг
Сквозь сумрак по комнате бережно налитый,
Сказала: – завтра на юг
Я уезжаю на лето!
 
 
И вот уже вечер громоздящихся мук,
И слезы крупней, чем горошины…
И в вокзал, словно в ящик почтовый разлук,
Еще близкая мне, ты уж брошена!
 
 
Отчего же другие, как я не прохвосты,
Не из глыбы, а тоже из сердца и мяс,
Умеют разлучаться с любимыми просто,
Словно будто со слезинкою глаз?!
 
 
Отчего ж мое сердце, как безлюдная хижина?
А лицо, как невыглаженное белье?
Неужели же первым мной с вечностью сближено,
Непостоянство, любовь, твое?!
 
 
Изрыдаясь в грустях, на хвосте у павлина
Изображаю мечтаний далекий поход,
И хрустально-стеклянное вымя графина
Третью ночь сосу напролет…
 
 
И ресницы стучат в тишине, как копыта,
По щекам, зеленеющим скукой, как луг,
И душа выкипает, словно чайник забытый
На спиртовке ровных разлук.
 
 
Это небо закатно не моею ли кровью?
Не моей ли слезой полноводится Нил,
Оттого, что впервой с настоящей любовью
Я стихам о любви изменил?!
 

Июль 1918

 
Мы последние в нашей касте
И жить нам не долгий срок.
Мы коробейники счастья,
Кустари задушевных строк!
 
 
Скоро вытекут на смену оравы
Не знающих сгустков в крови,
Машинисты железной славы
И ремесленники любви.
 
 
И в жизни оставят место
Свободным от машин и основ:
Семь минут для ласки невесты,
Три секунды в день для стихов.
 
 
Со стальными, как рельсы, нервами
(Не в хулу говорю, а в лесть!)
От двенадцати до полчаса первого
Будут молиться и есть!
 
 
Торопитесь же, девушки, женщины.
Влюбляйтесь в певцов чудес.
Мы пока последние трещины.
Что не залил в мире прогресс!
 
 
Мы последние в нашей династии,
Любите же в оставшийся срок
Нас, коробейников счастья,
Кустарей задушевных строк!
 

Сентябрь 1918

А. Мариенгофу

 
Когда-то, когда я носил короткие панталончики,
Был глупым, как сказка, и читал «Вокруг Света»,
Я часто задумывался на балкончике
О том, как любят знаменитые поэты.
И потому, что я был маленький чудак,
Мне казалось, что это бывает так.
 
 
Прекрасный и стройный, он встречается с нею…
У нее меха и длинный
Трэн. И когда они проплывают старинной
Аллеей,
Под юбками плещутся рыбки колен.
И проходят они без путей и дороги,
Завистливо встречные смотрят на них;
Он, конечно, влюбленный и строгий,
Ей читает о ней же взволнованный стих…
 
 
Мне мечталось о любви очень нежной, но жгучей.
Ведь другой не бывает. Быть не может. И нет.
Ведь любовь живет меж цветов и созвучий.
Как же может любить не поэт?
И мне казались смешны и грубы
Поцелуи, что вокруг звучат,
Как же могут сближаться влажные губы,
Говорившие о капусте полчаса назад.
 
 
И когда я, воришка, подслушал, как кто-то молился:
«Сохрани меня, Боже, от любви поэта!»
Я сначала невероятно удивился,
А потом прорыдал до рассвета.
 
 
Теперь я понял. Понял всё я.
Ах, уж не мальчик я давно.
Среди исканий, без покоя
Любить поэту не дано.
 
 
Искать губами пепел черный
Ресниц, упавших в заводь щек, —
И думать тяжело, упорно
Об этажах подвластных строк.
 
 
Рукою жадной гладить груди
И чувствовать уж близкий крик, —
И думать трудно, как о чуде,
О новой рифме в этот миг.
 
 
Она уже устала биться,
Она в песках зыбучих снов, —
И вьется в голове, как птица,
Сонет крылами четких строф.
 
 
И вот поэтому, часто, никого не тревожа,
Потихоньку плачу и молюсь до рассвета:
«Сохрани мою милую, Боже,
От любви поэта!»
 

Сентябрь 1917

 
Когда сумерки пляшут присядку
Над паркетом наших бесед,
И кроет звезд десятку
Солнечным тузом рассвет, —
 
 
Твои слезы проходят гурьбою,
В горле запутаться их возня.
Подавился я видно тобою
Этих губ бормотливый сквозняк.
 
 
От лица твоего темно-карего
Не один с ума богомаз…
Над Москвою саженное зарево
Твоих распятых глаз.
 
 
Я с тобой на страницах вылип.
Рифмой захватанная подобно рублю.
Только в омуты уха заплыли б
Форели твоих люблю!
 
 
Если хочешь, тебе на подносе,
Где с жирком моей славы суп, —
Вместо дичи, подстреленной в осень
Пару крыльев своих принесу.
 
 
И стихи размахнутся, как плети
Свистом рифм, что здоровьем больны,
Стучать по мостовой столетий
На подковах мыслей стальных.
 

Июль 1919

 
Вкруг молчь и ночь,
Мне одиночь.
 
 
Тук пульса по опушке пушки,
Глаза веслом ресниц гребут.
Кромсать и рвать намокшие подушки,
Как летаргический проснувшийся в гробу,
Сквозь темь кричат бездельничая кошки
Хвостом мусоля кукиш труб.
Согреть измерзшие ладошки
Сухих поленьях чьих-то губ.
 
 
Вкруг желть и жолчь
Над одиночью молчь.
Битюг ругательства. Пони брани.
Барьер морщин. По ребрам прыг коня.
Тащить занозы вспоминаний
Из очумевшего меня,
Лицо как промокашка тяжкой ранки.
И слезы, может быть, поэта ремесло?
За окном ворчит шарманка
Чрезвычайно весело:
– Ты ходила ли, Людмила,
И куда ты убегла?
В решето коров доила,
Топором овцу стригла.
 
 
Проулок гнет сугроб, как кошка.
Слегка обветренной спиной.
И складки губ морщинами гармошка.
Следы у глаз, как синие дорожки,
Где бродит призрак тосковой
Червем ползут проселки мозга,
Где мыслей грузный тарантас.
О, чьи глаза – окном киоска,
Здесь продают холодный квас?!
 
 
Прочь ночь и одиночь.
Одно помочь.
 
 
Под тишину
Скрипит шарманка на луну:
– Я живая словно ртуть,
Грудь на грудь.
Живот на живот —
 
 
Всё заживет.
 

Февраль 1919

 
Вас
Здесь нет. И без вас.
И без вас,
И без смеха
Только вечер укором глядится в упор
Только жадные ноздри ловят милое эхо
Запах ваших духов, как далекое звяканье шпор.
 
 
Ах, не вы ли несете зовущее имя
Вверх по лестнице, воздух зрачками звеня?!
Это буквы ль проходят строками
Моими,
Словно вы каблучками
За дверью дразня?!
 
 
Желтый месяца ус провихлялся в окошке.
И ошибся коснуться моих только губ,
И бренчит заунывно полсумрак на серой гармошке
Паровых остывающих медленно труб.
 
 
Эта тихая комната помнит влюбленно
Ваши хрупкие руки. Веснушки. И взгляд.
Словно кто-то вдруг выпил духи из флакона,
Но флакон не посмел позабыть аромат.
 
 
Вас здесь нет. И без вас. Но не вы ли руками
В шутку спутали четкий пробор моих дней?!
И стихи мои так же прополнены вами
Как здесь воздух, тахта и протяжье ночей.
 
 
Вас здесь нет. Но вернетесь. Чтоб смехом, как пеной,
Зазвенеться, роняя свой пепельный взгляд.
И ваш облик хранят
Эти строгие стены.
Словно рифмы строфы дрожь поэта хранят.
 

Декабрь 1917

 
Всё течет в никуда. С каждым днем отмирающим
Слабже мой
Вой
В покорной, как сам тишине.
Что в душе громоздилось небоскребом вчера еще,
Нынче малой избенкой спокойствует мне.
 
 
Тусклым августом пахнет просторье весеннее,
Но и в слезах моих истомительных – май.
Нынче всё хорошо с моего многоточия зрения,
И совсем равнодушно сказать вместо «здравствуй» – прощай.
 
 
И теперь мне кажутся малы до смешного
Все былые волненья, кипятившие сердце и кровь,
И мой трепет от каждого нежного слова,
И вся заполнявшая годы любовь.
 
 
Так вернувшийся в дом, что покинул ребенком беспечным
И вошедший в детскую, от удивления нем,
Вдруг увидит, что комната бывшая ему бесконечной,
Лишь в одно
Окно
И мала совсем.
 
 
Всё течет в никуда. И тоской
Неотступно вползающей
Как от боли зубной,
Корчусь я в тишине,
Что в душе громоздилось доминой огромной вчера еще
Нынче малой избенкой представляется мне.
 

Апрель 1918

А. Мариенгофу

 
Ночь на звезды истратилась шибко
За окошком кружилась в зеленеющем вальсе листва,
На щеках замерзала румянцем улыбка,
В подворотне глотки выли слова.
 
 
По стеклу прохромали потолстевшие сумерки.
И безумный поэт утверждал жуткой пригоршей слов:
– В наш огромный мир издалека несу мирки
Дробью сердца и брызгом мозгов!
 
 
Каждый думал: «Будет день и тогда я проснусь лицом
Гроб привычек сломает летаргический труп».
А безумный выл: – Пусть страницы улиц замуслятся
Пятерней пяти тысяч губ.
 
 
От задорного вздора лопались вен болты
И канализация жил.
Кто-то в небо луну раздраженную, желтую,
Словно с жолчью пузырь, уложил.
 
 
Он вопил: – Я хороший и юный
Рот слюною дымился, как решетка клоак…
И взбегал на череп, как демагог на трибуну
Полновесный товарищ кулак.
 
 
А потом, когда утренний день во весь рост свой сурово лег,
И вокруг забелело, как надевши белье,
На линейках телеграфных проволок
Еще стыла бемоль воробьев, —
Огляделись, и звонкие марши далече
С зубов сквозь утро нес озноб
И стало обидно, что у поэта рыдавшего речью
В ушах откровенно грязнó.
 

Март 1919

Н. Эрдману

 
Душа разливается в поволжское устье,
Попробуй, переплыви!
А здесь работает фабрика грусти
В каждой строке о любви.
 
 
А здесь тихой вонью издохшей мыши
Кадят еще и еще,
И даже крутые бедра матчиша
Иссохли, как чорт знает что.
 
 
А здесь и весна сиротливой оборванью
Слюнявит водостоки труб,
И женщины мажут машинною ворванью
Перед поцелуем клапаны губ.
 
 
А чтоб в этой скучище мелочной
Оправдаться, они говорят,
Что какой-то небесный стрелочник
Всегда и во всем виноват.
 
 
Давайте, докажем, что родились мы в сорочке,
Мы поэты, хранители золотого безделья,
Давайте устроимте в каждой строчке
Кооперативы веселья.
 
 
В этой жизни, что тащится как Сахарой верблюдище
Сквозь какой-то непочатый день,
Мы даже зная об осени будущей
Прыгнем сердцем прямо в сирень.
 
 
Прыгнем, теряя из глотки улыбки,
Крича громовое На!
Как прыгает по коричневой скрипке
Вдруг лопнувшая струна.
 

Январь 1919

 
Вы прошли над моими гремящими шумами.
Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня.
Для чего ж столько лет, неверная, думали:
Любить иль нет меня!
 
 
Подойдете и ближе. Я знаю. Прорежете
Десна жизни моей, точно мудрости зуб.
Знаю: жуть самых нежных нежитей
Засмеется из красной трясины ваших топких губ.
 
 
Сколько зим, занесенных моею тоскою.
Моим шагом торопится опустелый час.
Вот уж помню: извозчик. И сиренью морскою
Запахло из раковин ваших глаз.
 
 
Вся запела бурей, не каких великолепий!
Прозвенев на весь город, с пальца скатилось кольцо.
И сорвав с головы своей легкое кепи,
Вы взмахнули им улице встречной в лицо.
 
 
И двоясь, хохотали
В пролетавших витринах,
И роняли
Из пригоршней глаз винограды зрачка.
А лихач задыхался на распухнувших шинах,
Торопя прямо в полночь своего рысака.
 

Октябрь 1917

 
Тишина. И на крыше.
А выше —
Еще тише…
Без цели…
Граммофоном оскалены окна, как пасть волчья.
А внизу, проститутками короновавши панели,
Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи.
 
 
– Легкий ветер сквозь ветви. Треск вереска твой верящий голос.
Через вереск неся едкий яд, чад и жуть,
Июньский день ко мне дополз,
Впился мне солнцем прожалить грудь.
 
 
Жир солнца по крыше, как по бутербродам
Жидкое, жаркое масло, тек…
И Москва нам казалась плохим переводом
Каких-то Божьих тревожных строк.
 
 
И когда приближалась ты сквозными глазами,
И город вопил, отбегая к Кремлю,
И биплан твоих губ над моими губами
Очерчивал, перевернувшись, мертвую петлю, —
Это медное небо было только над нами,
И под ним было только наше люблю!
 
 
Этим небом сдавлены, как тесным воротом,
Мы молчали в удушьи,
Всё глуше,
Слабей…
Как золотые черепахи, проползли над городом
Песками дня купола церквей.
 
 
И когда эти улицы зноем стихали
И умолкли уйти в тишину и грустить, —
В первый раз я поклялся моими стихами
Себе за тебя отомстить.
 

Июнь 1918

С. Есенину

 
Если город раскаялся в шуме,
Если страшно ему, что медь,
Мы лягем подобно верблюдам в самуме
Верблюжею грыжей реветь.
 
 
Кто-то хвастался тихою частью
И вытаскивал на удочке час,
А земля была вся от счастья
И счастье было от нас.
 
 
И заря растекала слюни
Над нотами шоссейных колей
Груди женщин асфальта в июне
Мягчей.
 
 
И губы ребят дымились
У проруби этих грудей
И какая-то страшная милость
Желтым маслом покрыла везде.
 
 
Из кафэ выгоняли медведя,
За луною носилась толпа.
Вместо Федора звали Федей
И улицы стали пай.
 
 
Стали мерять не на сажéни,
А на вершки температуру в крови,
По таблице простой умножений
Исчисляли силу любви.
 
 
И пока из какого-то чуда
Не восстал завопить мертвец,
Поэты ревели как словно верблюды
От жестокой грыжи сердец.
 

Ноябрь 1918

 
Не потому, что себя разменял я на сто пятачков,
Иль что вместо души обхожусь только кашицей рубленой, —
В сотый раз я пишу о цвете зрачков
И о ласках мною возлюбленной.
 
 
Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет,
На лысину заслужил бы лавровые веники,
Но разве заниматься логарифмами бед
Дело такого, как я, священника?
 
 
Говорят, что когда-то заезжий фигляр,
Фокусник уличный, в церковь зайдя освещенную,
Захотел словами жарче угля
Помолиться, упав пред Мадонною.
 
 
Но молитвам научен не был шутник,
Он знал только фокусы, знал только арийки,
И пред краюхой иконы поник
И горячо стал кидать свои шарики.
 
 
И этим проворством приученных рук,
Которым смешил он в провинции девочек,
Рассказал невозможную тысячу мук,
Истерзавшую сердце у неуча.
 
 
Точно так же и я… Мне до рези в желудке противно
Писать, что кружится земля и пост, как комар.
Нет, уж лучше пред вами шариком сердца наивно
Будет молиться влюбленный фигляр.
 

Август 1918

Итак итог. Лирика (1922–1926)

Юлии Дижур

Травы в июле часто бывают опалены зноем: но как часто этот зной схож с леденящим холодом.

Сен-Поль-Ру

 
Мороз в окно скребется, лая,
Хрустит, как сломанный калач.
Звенят над миром поцелуи,
Звенят, как рифмы наших встреч.
 
 
Была комета этим годом,
Дубы дрожали, как ольха.
Пришла любовь, за нею следом,
Как шпоры, брызнули стихи.
 
 
Куда б ни шел, но через долы
Придешь к любви, как в Третий Рим.
Лишь молния любви блеснула,
Уже стихом грохочет гром.
 
 
И я бетонный и машинный
Весь из асфальтов и желез,
Стою, как гимназист влюбленный,
Не смея глаз поднять на вас.
 
 
Всё громче сердца скок по будням,
Как волки, губы в темноте.
Я нынче верю только бредням!
О разум! – Нам не по пути!
 
 
Уж вижу, словно сквозь деревья,
Сквозь дни – мой гроб, – последний Рим,
И, коронованный любовью,
Я солнце посвящаю вам.
 

4 ноября 1922

 
Как мальчик, не видавший моря,
За море принял тихий пруд, —
Так я, лишь корчам тела веря,
Любовью страсть назвать был рад.
 
 
Мне всё роднее мертвь левкоев
И пальцев догорает воск.
Что в памяти? Склад поцелуев
И тяжкий груз легчайших ласк.
 
 
Уж не трещать мне долго песней,
Не лаять на луну слезой!
Пусть кровь из горла – розой красной
На гроб моих отпетых дней.
 
 
О, я ль не издевался солнцем,
Смешавши бред и сон и явь,
Как вдруг нечаянным румянцем
Расхохоталась мне любовь.
 
 
Весь изолгавшийся, безумный,
Я вижу с трепетом вблизи
Фамильный герб любви огромной —
Твои холодные глаза.
 
 
Что мне возможно? Ночью биться,
Шаг командора услыхав?
Иль, как щенку, скуля, уткнуться
В холодной конуре стихов?
 
 
Твоей походкой я считаю
По циферблату шаг минут.
На грудь твою я головою
Вдруг никну, как на эшафот.
 
 
Уж только смерть последним штилем
Заменит буйство этих гроз.
Ах, кровь вскипает алкоголем,
Шампанским брызнувши из глаз.
 
 
Мне даже кажется, что выси
Сегодня ближе, вниз, к земле.
Звучало мне: – Люблю воскресе!
И я: – Воистину люблю.
 
 
Друзья, продайте хлюп осенний,
Треск вывесок, слез цап-царап, —
Но радостью какою осиянно
Твое благовещенье губ.
 

11 ноября 1922

 
Бесцельно целый день жевать
Ногами плитку тротуара,
Блоху улыбки уловить
Во встречном взоре кавалера.
 
 
Следить мне, как ноябрь-паук
В ветвях плетет тенета снега
И знать, что полночью в кабак
Дневная тыкнется дорога.
 
 
Под крышным черепом – ой, ой! —
Тоска бредет во всех квартирах,
И знать, что у виска скорей,
Чем через год, запахнет порох.
 
 
Итак, итог: ходячий труп
Со стихотворною вязанкой!
Что ж смотришь, солнечный циклоп,
Небесная голубозвонка!
 
 
О солнце, кегельбанный шар!
Владыка твой, нацелься в злобе
И кегли дней моих в упор
Вращающимся солнцем выбей.
 
 
Но он не хочет выбивать,
И понял я, как все, усталый:
Не то что жить, а умереть
И то так скучно и постыло!
 

22 ноября 1922

 
Другим это странно: влюблен и грусть!
Помнит о смерти, как о свиданьи!
Я же знаю, что гробом беременна страсть,
Что сам я двадцатого века виденье!
 
 
Другим это ясно: влюблен – хохочи!
Как на медведя, на грусть в дреколья!
Как страус, уткнувшись любимой в плечо,
Наивно мечтай об Италии.
 
 
Что такое Италия? Поголубее небо
Да немножко побольше любви.
Мне ж объятья твои прохладнее гроба,
А губы мои, как могильный червяк.
 
 
Так просто выдавить слова,
Как кровь из незасохшей раны.
Землетрясенье в голове,
Но мысли строже, чем икона.
 
 
Землетрясенье в голове.
И лавой льются ваши губы.
Вам 20 лет, и этим вы правы,
А мне всего один до гроба.
 

28 ноября 1922

 
О пульс, мой кровяной набат!
Не бей тревогу, стихни! Знаю,
Как беден счастьем мой приход
И как богат расход тоскою.
 
 
О, если б жить, как все, как те,
В венце паскудных скудных будней,
И в жизненном меню найти
Себе девчонку поприглядней.
 
 
Быть в 30 лет отцом детей
И славным полководцем сплетен
И долгом, словно запятой,
Тех отделять, кто неприятен.
 
 
А в 40 лет друзьям болтать
О высшей пользе воздержанья
И мир спокойно возлюбить,
Как по таблице умноженья!
 
 
И встретить смерть под 50,
Когда вся жизнь, как хата с краю.
Как беден счастьем мой приход.
И как богат расход тоскою.
 
 
Мне завещал угрюмый рок
Жизнь сделать половодьем ночи
И знать, что Дант – мой ученик
С его любовью к Беатриче!
 

8 декабря 1922