Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Вадим Шершеневич

Вадим Габриэлевич Шершеневич
Стихотворения и поэмы

А. Кобринский. «Наши стихи не для кротов…»

[текст отсутствует]

Стихотворения

Из книги «Весенние проталинки»

 
Я привык к Вашей столовой с коричневым тоном,
К чаю вечернему, к стеклянному звону,
К белым чашкам и к собачьему лаю.
Я всегда у Вас вечерами бываю.
Всё так приветливо! Порою печальное.
Из окна я вижу церковь дальнюю.
Какой-то хаос гармонии многотонной.
В соседней комнате звонок телефонный.
И воздух поет: «Смотри, смотри,
Как замкнули двери, молча, драпри!»
По комнатам веет любовный туман,
О, как знаком мне пестрый диван!
Тут я впервые интимность познал;
Ее навеял Ваш светлый зал.
И понял, что всё другое – ошибка,
Что солнце – детей наивных улыбка,
Что сердце ловит в звездах ответ,
Что сам я глупый, глупый поэт.
 

1910

Из цикла «Осенний трилистник»

А.М.Б.

 
Ты видала ль умершую чайку на морском пожелтевшем песке?
Ее волны тревожат, и взор ее тихий неизменно покоен в тоске.
 
 
Ее бросил прибой на песок золотистый и играет разбитым крылом,
А над нею высокое небо озаряется лунным лучом.
 
 
И умершая чайка печальна и безмолвна в суровой тоске,
Ей играет прибой беспокойный на морском пожелтевшем песке.
 
 
И в движениях мертвого тела мой упорный и пристальный взор
Прочитал и печаль, и кручину, и судьбе молчаливый укор.
 
 
Бесконечное море в прибое волны, мчит на песок, не спеша…
Ты видала ль умершую чайку? Это – юного принца душа!..
 

1911

Из книги «Carmina». Лирика (1911–1912)

Книга первая

«И видит берег недалекий

И ближе видит свой конец»

М. Лермонтов

 
Моя душа о боль земную
Со стоном бьется, и сквозь сны
Мне обещает твердь иную
Незримый голос с вышины.
 
 
И правлю я во тьме вечерней
Корабль к маяку вдали…
Шипы окровавленных терний
В венок мой демоны вплели.
 
 
Пусть в белизне прибрежной пены
Мелькает райская земля,
Но корабельные сирены
Поют о смерти корабля.
 
 
Ах! Берег близко… Руки стынут
В прохладной полумгле ночной.
Я знаю: мрачный жребий вынут
Из Книги Голубиной мной.
 
 
Ночное развернулось знамя!
Мне не пристать к земной мете!
И демон, трепеща крылами,
Как птица, реет в темноте.
 
 
Исчезни!.. В миг, когда усилья
Покинут мертвенную плоть.
Архангелов незримых крылья
Дух вознесут к Тебе, Господь.
 

 
Когда в уединеньи мирном
Я совершенствую труды
И славословлю пеньем лирным
Чудесный свет твоей звезды,
 
 
Душа смиренною отрадой
Переполняется и ждет.
Ободри сердце и обрадуй,
Посевов вожделенный всход!
 
 
Приди и пронесись, ненастье,
Дождь благодатный уронив!
Какое ласковое счастье
В волнении созревших нив!
 
 
Когда ж осеннею порою
Из городов поток людской
Полузаросшею тропою
В мой вдохновительный покой
 
 
Придет, чтоб с жадным восхищеньем
Глядеть на сладостный посей, —
Я отойду и с огорченьем
Прерву ликующий напев.
 
 
Как деревенский житель скромный,
Я их восторга не приму:
Я чужд и их волне огромной,
И их ленивому уму.
 
 
Когда же потекут шумливо
Они обратно за камыш —
Я пожалею сиротливо
Мою израненную тишь.
 

«O, patria! Ti rivedre»

Tancredi [1]1
  «О родина! Я вновь тебя увижу». Танкред( итал.).


[Закрыть]

 
Когда в зловещий час сомнения
Я опьянен земной тоской,
Свой челн к стране Уединения
Я правлю твердою рукой.
 
 
Земля! Земля!.. Моей отчизною
Я вновь пленен. Родная тишь!
Но отчего же с укоризною
Ты на пришедшего глядишь?
 
 
Тебе был верен я, не знающий
Иных утех, чем грез о том,
Когда приду, изнемогающий,
К тебе я в сумраке ночном.
 
 
Из данного мне ожерелия
Я не растратил бирюзы —
Ни в час безумного веселия.
Ни в час настигнувшей грозы.
 
 
Смотри: венец твой окровавленный
Из горних, облетевших роз,
Как раб смиренный, но прославленный,
Я на челе опять принес.
 
 
Пусть в городах блудницы многие
От ласк моих изнемогли —
О, что тебе слова убогие,
Растерянные мной вдали,
 
 
И поцелуи бесконечные,
И сладострастья буйный хмель?
Тебе принес я речи вечные
И дух – увядший иммортель.
 
 
О, приюти меня, усталого,
Страны блаженной темнота,
И горстью снега бледноталого
Увлажь иссохшие уста!
 

 
Пройдя небесные ступени,
Сквозь тучи устремляя бег,
Ты снизошла, как дождь весенний,
Размыть в душе последний снег…
 
 
Но ты, мятежная, не знала,
Что изможденный плугом луг
Под белизною покрывала
Таит следы угрюмых мук.
 
 
И под весенними словами,
Растаяв, спала пелена.
Но, как поруганное знамя,
Молчит земная тишина.
 
 
И лишь в глаза твои с укором
Глядит безмолвьс темноты:
Зачем нечаянным позором
Стыдливость оскорбила ты?
 

 
Очаровательный удел,
Овитый горестною дрожью…
Мой конь стремительно влетел
На мировое бездорожье.
Во мглу земного бытия,
И мгла с востока задрожали,
И слава юная моя
На перекрестках отставала.
 
 
Но муза мчалася со мной
То путеводною звездою,
Сиявшей горней глубиной,
То спутницею молодою.
Врачуя влагою речей
Приоткрывавшиеся раны
От неоправданных мечей
Среди коварного тумана.
 
 
И годы быстрые цвели
Прозрачной белизной черемух…
Мы песни звонкие несли
Среди окраин незнакомых;
В еще не знаемой земле
Переходили хляби моря;
На вечереющем челе
Горели ветреные зори.
 
 
Облитый светом заревым,
В томленье сладостном и строгом,
Венчанный хмелем огневым —
Я подошел к твоим чертогам.
 
 
Не изменила, муза, ты,
Путеводительная муза,
Венцом нетленной чистоты
Чело отрадного союза
Благословенно оплела,
Разлившись песней величаво.
И только тут к нам подошла
Отставшая в дороге слава.
 

 
Чья-то рука бесполезно навьючила
На плечи старый, ненужный костюм.
Вот я стою – придорожное чучело —
Чуждый и воли, и бега, и дум.
 
 
Вот я стою. Никого я нс трогаю,
И отразилась на бляхе звезда.
Мимо несутся стальною дорогою
С горохом, с шумом, свистя, поезда;
 
 
Дымною пастью кидают уверенно
Прямо в лицо огневую струю.
Мимо и дальше. И так же растерянно
Я, неподвижный, безвольный, стою.
 
 
Так же беспомощно пальцами-палками
Я упираюсь в нетающий мрак.
Дымом, и сажей, и черными галками
В клочья разорван мой старый пиджак.
 
 
Жизнь огородная тело измучила,
В сумрак развеяла дух пустота.
Вот я стою – придорожное чучело
В рваном костюме больного шута.
 

Посв<ящается> Василию Князеву

 
Я средь леса встретил беса
В золоченых сапогах.
Свищет, что есть сил, повеса,
Папиросочка в зубах.
Краской вымазаны губы.
Ноги – палки, хвост – дуга,
В ржавчине старинной зубы.
Посеребрены рога.
«Я служил солдатом в войске,
Сам собой не дорожу:
Снимут голову – геройски
Я другую привяжу!»
От него собачий запах,
Гнусен беса едкий смех,
На больших косматых лапах
Две перчатки без прорех.
На гармонике играет.
Нервно ногу трет ногой
И фальшиво подпевает
И любуется собой.
Что же, друг! Давай попляшем!
Раз-два-три! Живей, живей!
Иль в кругу бесовском вашем
Вы чуждаетесь людей?
Полно, бес! И я такой же
Проходимец и бедняк!
Погоди! Куда? Постой же!
– Бес умчался в березняк.
 

 
Я в сумраке беззвездной ночи
Доволен ласковой судьбой.
Мои благословляю очи,
Любующиеся тобой.
 
 
Моя старинная подруга,
Хранительница от обид!
Твоя девическая вьюга
На крыльях огненных летит.
 
 
В твои серебряные звоны
Прозрачных, солнечных имен
Душой больной и изумленной
Я неизменчиво влюблен.
 
 
Ликуй, наследница красавиц!
Тебя я радостно пою!
Ты пляской пламенных плясавиц
Околдовала ночь мою,
 
 
Заворожила. Ныне, пленный,
Я погружаюсь в твой туман.
Ты перевязью драгоценной
Удерживаешь кровь из ран.
 
 
И я, прикованный к постели,
Изнеможенный и в огне,
Считаю дерзкие недели
В твоей кипящей глубине.
 
 
В непрерванной грозою неге
Молюсь: Господь! Благослови,
Чтоб страсти буйные побеги
Не иссушили куст любви,
 
 
Чтоб эти черные вуали
Слегка опущенных ресниц
Моей не обманули дали,
Моих не спутали зарниц!
 

 
Ваш полудетский, робкий шепот,
Слегка означенная грудь —
Им мой старинный, четкий опыт
Невинностью не обмануть!
 
 
Когда над юною забавой
Роняете Вы милый смех,
Когда княжною величавой,
Одетой в драгоценный мех,
 
 
Зимою, по тропе промятой,
Идете в полуденный чае —
Я вижу: венчик синеватый
Лег полукругом ниже глаз.
 
 
И знаю, что цветок прекрасный,
Полураскрывшийся цветок.
Уже обвеял пламень страстный
И бешеной струей обжег.
 
 
Так на скале вершины горной,
Поднявшей к небесам убор,
Свидетельствует пепел черный,
Что некогда здесь тлел костер.
 

 
О, как дерзаю я, смущенный,
Вам посвятить обломки строф, —
Небрежный труд, но освещенный
Созвездьем букв: «а Goumileff». [3]3
  Гумилеву ( франц.).


[Закрыть]
 
 
С распущенными парусами
Перевезли в своей ладье
Вы под чужими небесами
Великолепного Готье…
 
 
В теплицах же моих не снимут
С растений иноземных плод:
Их погубил не русский климат,
А неумелый садовод.
 

 
И тело всё цветет, благоухая,
С тех пор, как я познал твои черты.
Смотри: стройнее, стана не сгибая,
Хожу. А ты лишь ждешь: – о, кто же ты?
 
 
Я чувствую, как расстаюсь с собою
И прошлое теряю, как листву.
Твоя улыбка ясною звездою
Сияет над тобой и надо мною,
Она прорежет скоро синеву.
 
 
Всё, что давно в младенчестве моем
Блистало безымянными волнами,
Всё – назову тобой пред алтарем,
Затепленным твоими волосами,
Украшенным твоих грудей венком.
 

 
Как душу мне сдержать, чтобы к твоей
Она не прикасалась? Как поднять
Ее к другим предметам над тобою?
Хотел бы дать покой я ей
Вблизи чего-нибудь, что скрыто тьмою,
В том месте, где не стало б всё дрожать,
Когда дрожишь своей ты глубиною.
Но все, что тронет, – нас соединяет,
Как бы смычок, который извлекает
Топ лишь единый, две струны задев.
В какую скрипку вделаны с тобою?
Какой артист нас охватил рукою?
О, сладостный напев!
 

 
Не побережье ль это наше ложе?
Не берегли, и мы на нем лежим?
Волнение грудей, меня тревожа,
Над чувством возвышается моим.
 
 
И эта ночь, что криками полна, —
Грызутся звери, вопли испуская —
О, разве не чужда нам ночь глухая?
И разве день – он, тихо возникая
Извне, грядет, – нам ближе, чем она?
 
 
Друг в друга так нам надобно войти,
Как в пестик пыль цветов с тычинок входит.
Безмерного вокруг нас много бродит,
На нас бросаясь дико на пути.
 
 
Пока сближаемся мы, не дыша,
Чтобы его вблизи не увидать,
Оно внутри нас может задрожать:
Изменою наполнена душа.
 

I

 
Она лежала. Юная рука
К старевшему прикована слугами.
Лежала долго подло старика,
Слегка напугана его годами.
 
 
И иногда, когда сова кричала,
Вращала в бороде его свое Лицо.
И вот Ночное восставало
С трепещущим желаньем вкруг нес.
 
 
И с ней дрожали звезды. Аромат
Искал чего-то, в спальню проникая,
И занавес дрожал, ей знак давая,
И тихо следовал за знаком взгляд.
 
 
Осталась все же возле старика
И Ночь Ночей ее не побеждала,
Близ холодевшего она лежала,
Нетронутая, как душа, легка.
 

II

 
Король мечтал о днях ушедших в мрак,
О сделанном и думал над мечтами
И о любимейшей из всех собак. —
Но вечером склонялась Абисаг
Над ним. И жизнь его лежала так,
Как будто брег заклятый под лучами
Созвездий тихих – под ее грудями.
И иногда, как женщины знаток,
Ее неласканные узнавал
Уста король сквозь сдвинутые брови
И видел: чувства юного росток
Себя к его провалу не склонял,
И, слушая, король, как пес, дрожал,
Ища себя в своейпоследней крови.
 

«По мне, отчизна только там.

Где любят нас, где верят нам».

М. Лермонтов

 
Опять покорен грусти, мрачен,
Я – одинокий – снова с той,
Чей взор пленительный прозрачен
И полон юной красотой.
 
 
Но ныне с кроткой укоризной
Встречают запылавший день
И страх пред новою отчизной
И недоверчивая лень.
 
 
Нет! Не увлечь меня мятелям
В земной простор, в далекий путь,
Не взволновать твоим свирелям
Мою задумчивую грудь.
 
 
Еще вскипает над долиной
Осенним солнцем небосвод,
Но треугольник журавлиный
Медлительно на юг плывет.
 

 
Нависла боль свинцовой тучей
С каймой кровавою вокруг.
И ты изрыт тоской летучей,
Многострадальный, нежный луг.
 
 
Раскрылся плащ ночной и синий
От леса и до камыша.
В твоей измученной пустыне
Теряется моя душа.
 
 
За ней, бредя стопой тревожной
В глухую ночь, в ночную тишь,
Ты, сердце, песнею острожной
Над осенью моей звенишь.
 

«Далёко ты, но терпеливо

Моей покорствую судьбе.

Во мне божественное живо

Воспоминанье о тебе».

Н. Языков

 
Ты отошла за травы луга,
В глухую осень, в камыши…
Расплескивает крылья вьюга
Над страшною тоской души
 
 
Прислушиваюсь к милой флейте
И к дальним шорохам сосны.
Жестокую печаль лелейте.
Мои отчетливые сны.
 
 
Я вижу в снеге лабиринта,
Где без дорог мои пути,
Краснеет кровью гиацинта
Твое последнее «прости!».
 
 
Ты не могла, ты истомилась
В слезах и бормотаньях встреч,
И отошла, и закрутилась
Змеею шаль вдоль смуглых плеч.
 
 
Я не виню, что ты, больная.
И уходила и звала.
И вся цветная, вся хмельная
С моих страниц ты уплыла.
 
 
Но не кляни и ты, что ныне
С губ помертвевших, ледяных
В часы растерянных уныний
К тебе слетает блеклый стих.
 
 
Мне кажется, что ночью каждой
И каждым утром, каждым днем,
Когда объят предсмертной жаждой
И смертным роковым огнем, —
 
 
Ты проплываешь надо мною.
Колебля тонкое копье,
Дразня минувшею весною,
Суля иное бытие.
 
 
Волна – я знаю – беспощадна
И снова не придет к камням,
Но тешиться мечтой отрадно
Изнеможденным берегам.
 

Из книги «Романтическая пудра»

И.В. Игнатьеву

 
Обращайтесь с поэзами как со светскими дамами,
В них влюбляйтесь, любите, преклоняйтесь с мольбами,
Не смущайте их души безнадежными драмами,
Но зажгите остротами в глазах у них пламя.
 
 
Нарумяньте им щеки, подведите мечтательно
Темно-синие брови, замерев в комплименте,
Уверяйте их страстно, что они обаятельны,
И, на бал выезжая, их в шелка вы оденьте.
 
 
Разлучите с обычною одеждою скучною,
В jupe-culotte нарядите и как будто в браслеты
Облеките их руки нежно рифмой воздушною
И в прическу искусную воткните эгреты.
 
 
Если скучно возиться вам, друзья, с ритмометрами,
С метрономами глупыми, с корсетами всеми
– На кокотке оставив туфли с белыми гетрами,
Вы бесчинствуйте с нею среди зал Академий.
 

1913

Ее сиятельству графине Кларе

 
Белые гетры… Шляпа из фетра…
  Губ золотой сургуч…
Синие руки нахального ветра
  Трогают локоны туч.
Трель мотоцикла… Дама поникла…
  Губы сжаты в тоске…
Чтенье галантное быстрого цикла
  В лунном шалэ на песке.
В городе где-то возле эгрета
  Модный круглит котелок…
В траурном платье едет планета
  На голубой five o'clock [4]4
  Пять часов вечера (обычное время вечернего чаепития в Англии) ( англ.).


[Закрыть].
 

1913

Из книги «Автомобилья поступь». Лирика (1913–1915)

Книга вторая

 
В рукавицу извозчика серебряную каплю пролил,
Взлифтился, отпер дверь легко.
В потерянной комнате пахло молью
И полночь скакали в черном трико.
Сквозь глаза пьяной комнаты, игрив и юродив,
Втягивался нервный лунный тик,
А на гениальном диване, прямо напротив
Меня, хохотал в белье мой двойник.
И Вы, разбухшая, пухлая, разрыхленная,
Обнимали мой вариант костяной.
Я руками взял Ваше сердце выхоленное,
Исчеркал его ревностью стальной;
И вместе с двойником, фейерверк тосты,
Вашу любовь до утра грызли мы,
Досыта, досыта, досыта,
Запивая шипучею мыслью.
А когда солнце на моторе резком
Уверенно выиграло главный приз,
Мой двойник вполз в меня, потрескивая,
И тяжелою массою рухнулся вниз.
 

1913

 
Год позабыл, но помню, что в пятницу,
К небоскребу подъехав в коляске простой,
Я попросил седую привратницу
В лифте поднять меня к вам в шестой.
Вы из окошка, туберкулезно-фиалковая,
Увидали меня и вышли на площадку.
В лифт сел один и, веревку подталкивая,
Заранее снял ласково правую перчатку.
И вот уж, когда, до конца укорачивая
Канат подъемника, я был в четвертом, —
Допрыгнула до меня Ваша песенка вкрадчивая,
А снизу другая, запетая чортом.
И вдруг застопорил лифт привередливо,
И я застрял между двух этажей,
Бился и плакал, кричал надоедливо,
Напоминая в мышеловке мышей.
А Вы всё выше
Уходили сквозь крышу,
И чорт все громче, всё ярче пел,
И только его одну песню слышал
И вниз полетел.
 

1913

 
Летнее небо похоже на кожу мулатки,
Солнце, как красная ссадина ни щеке:
С грохотом рушатся витрины и палатки,
И дома, провалившись, тонут в реке.
Падают с отчаяньем в пропасть экипажи,
В гранитной мостовой все камни раздражены,
Женщины без платки, на голове – плюмажи,
И у мужчин в петлице – ресница Сатаны.
И только Вы, с электричеством во взоре,
Слегка нахмурившись, глазом одним
Глядите, как Гамлет, в венке из теорий,
Дико мечтает над черепом моим.
Воздух бездушен и миндально-горек,
Автомобили рушатся в провалы минут,
И Вы поете: Мой бедный Йорик,
Королевы жизни покойный шут!
 

1913

 
Из-за глухонемоты серых портьер, цепляясь за кресла кабинета,
Вы появились и свое смуглое сердце
Положили на бронзовые руки поэта.
Разделись, и только в брюнетной голове черепашилась гребенка и желтела.
Вы завернулись в прозрачный вечер.
Как будто тюлем и июле
Завернули
Тело.
Я метался, как на пожаре огонь, шепча:
Пощадите, не надо, не надо!
А Вы становились все тише и тоньше,
И продолжалась сумасшедшая бравада.
И в страсти и в злости кости и кисти на части ломались, трещали, сгибались,
И вдруг стало ясно, что истина —
Это Вы, а Вы улыбались.
Я умолял Вас: «Моя? Моя!», волнуясь и бегая по кабинету.
А сладострастный и угрюмый Дьявол
Расставлял восклицательные скелеты.
Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,
А за Вами, с гиканьем и дико крича,
Мчалась толпа по темному проспекту,
И их вздохи скользили по Вашим плечам.
Бросались под ноги фоксы и таксы,
Вы откидывались, отгибая перо,
Отмахивались от исступленной ласки,
Как от укусов июньских комаров.
И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!»
Ваше белое платье было в грязи,
Но за Вами неслись в истерической клятве
И люди, и зданья, и даже магазин.
Срывались с места фонарь и палатка,
Всё бежало за Вами, хохоча
И крича,
И только Дьявол, созерцая факты,
Шел поспешно за Вами и костями стучал.
 

23 мая 1913

 
Эпизоды и факты проходят сквозь разум
И, как из машин, выходят стальными полосками;
Всё около пахнет жирным наркозом,
А душа закапана воском.
Электрическое сердце мигнуло робко
И перегорело. – Где другое найду?!
Ах, я вверну Вашу улыбку
Под абажур моих дум.
И буду плакать – как весело плакать
В электрическом свете, а не в темноте! —
Натыкаться на жилистый дьявольский коготь
И на готику Ваших локтей.
И будут подмаргивать колени Ваши,
И будет хныкать моя судьба…
Ах, тоска меня треплет, будто афишу,
Расклеив мою душу на днях-столбах.
 

13 июня 1913

 
Полусумрак вздрагивал. Фонари световыми топорами
Разрубали городскую тьму на улицы гулкие.
Как щепки, под неслышными ударами
Отлетали маленькие переулки.
Громоздились друг на друга стоэтажные вымыслы.
Город пролил крики, визги, гуловые брызги.
Вздыбились моторы и душу вынесли,
Пьяную от шума, как от стакана виски.
Электрические черти в черепе развесили
Веселые когда-то суеверия – теперь трупы;
И ко мне, забронированному позой Цезаря,
Подкрадывается город с кинжалом Брута.
 

1914

 
Небоскребы трясутся и в хохоте валятся
На улицы, прошитые каменными вышивками.
Чьи-то невидимые игривые пальцы
Щекочут землю под мышками.
Набережные заламывают виадуки железные,
Секунды проносятся в сумасшедшем карьере
Уставшие, взмыленные, и взрывы внезапно обрезанные
Красноречивят о пароксизме истерик.
Раскрываются могилы, и, как рвота, вываливаются
Оттуда полусгнившие трупы и кости,
Оживают скелеты под стихийными пальцами,
А небо громами вбивает гвозди.
С грозовых монопланов падают на землю,
Перевертываясь в воздухе, молнии и кресты.
Скрестярукий, любуется на безобразие
Угрюмый Дьявол, сухопаро застыв.
 

1913

Е.И.

 
Сильнее, звончее аккорд электричества,
Зажгите все люстры, громче напев!
Я пью за здоровье Ея Величества,
Седой королевы седых королей!
Ваше Величество! Жизнь! Не много ли
Вам на щеки румян наложил куафер?
Скажите лакеям, чтоб меня не трогали:
Я песни спеть Вам хочу в упор.
Пропустите к престолу шута-поклонника!
Сегодня я – гаер, а завтра – святой!
Что же время застыло у подоконника?
Я его потяну за локон седой!
Время, на жизнь поглядите! Давно она
Песенок просит, а Вы – мертвец.
Выше, размалеванные руки клоуна,
К трону, к престолу, веселый юнец!
Ваше Величество, жизнь бесполая,
Смотрите пронзительней между строк!
Разве не видите там веселые
Следы торопливых гаерских ног?
Сильнее, звончее аккорд электричества!
Жизнь, осклабьтесь улыбкой больной!
К Вам пришел я, Ваше Величество,
Ваш придворный искусный портной!
 

16 февраля 1913

 
Грустным вечером за городом распыленным,
Когда часы и минуты утратили ритм,
В летнем садике, под разбухшим кленом,
Я скучал над гренадином недопитым.
Подъезжали коляски, загорались плакаты
Под газовым фонарем, и лакеи
Были обрадованы и суетились как-то,
А бензин наполнял парковые аллеи…
Лихорадочно вспыхивали иллюминации мелодий
Цыганских песен, и подмигивал смычок,
А я истерично плакал о том, что в ротонде
Из облаков, луна потеряла пустячок.
Ночь прибежала, и все стали добрыми,
Пахло вокруг электризованной весной,
И, так как звезды были все разобраны,
Я из сада ушел под ручку с луной.
 

1913