Текст книги "С.Д.П. Из истории литературного быта пушкинской поры"

Автор книги: Вадим Вацуро

<…> Я видел альбомы, которые драгоценнее всех диссертаций, коими похвалиться может счастливая Россия со времен Третьяковского до наших дней, – я видел альбомы, в которые писали лучшие из наших авторов, в которых рисовали лучшие артисты наши! Что может быть приятнее такой книжки для милой ее владетельницы? – Что может быть полезнее такой книжки для молодых людей?

<…> И как драгоценна становится со временем эта книжка! Перебирая листки ее, мы переносимся в прошедшее – вспоминаем о людях, которые тут писали… Многие состарелись – иные… разделены от нас вечностию – другие морями… Воспоминание, то приятное, то печальное или забавное, занимает нас, и мы дорожим своим альбомом, свидетелем прошедших лет, прошедших знакомств…» [45]45
  Я.<П. Л. Яковлев>. Об альбомах. (Из альбома К. И. И<змайловой>) // Благонамеренный. 1820. № 18. C.▫374–377.


[Закрыть]

Эта апология альбомов и салонов не была изобретением ее автора. За ней стояла эстетика сентиментализма XVIII века, с которой XIX век уже начинал борьбу. Новому поколению казалось – и не без основания, – что мир тонких чувств и изысканных выражений не в меру слащав, слегка завит и несколько напудрен, и оно не без насмешливости смотрело, как шутник и ругатель Александр Ефимович Измайлов в угоду этикету натягивает на себя пудреный парик.

Впрочем, самому автору статьи об альбомах также пришлось внести свою лепту в разрушение воспетого им галантного мира.

____________________________

В 1818 году племянник А. Е. Измайлова и старший брат однокашника Пушкина и «лицейского старосты» М. Л. Яковлева Павел Лукьянович Яковлев приехал на службу в Петербург.

Он поселился в Троицком переулке на одной квартире с Дельвигом, с которым был дружен, как и почти со всеми лицеистами первого выпуска. По видимому, это случилось летом: в мае Яковлев жил еще в трактире «Лондон», «в комнате № 7», как значится в одном из его очерков [46]46
  Благонамеренный. 1820. № 13. C.▫3.


[Закрыть]. Товарищи Дельвига собирались у них нередко; приходили Пушкин, Михаил Яковлев, Пущин; потом присоединились Баратынский и Эртель [47]47
  Гаевский В. П.Дельвиг // Современник. 1853. Т. 39. Отд. 3. C.▫4; 1854. Т. 43. Отд. 3. C.▫5 (со слов M. Л. Яковлева, Д. А. Эристова и А. И. Дельвига). О Яковлеве см.: Кубасов И.Павел Лукьянович Яковлев // Рус. старина. 1903. № 6. C.▫629–641; № 7. C.▫195–214; Медведева И. Н.Павел Лукьянович Яковлев и его альбом // Звенья. М.; Л., 1936. Т. 6. C.▫101–133.


[Закрыть]. Павел Лукьянович был человек одаренный: литератор, художник, музыкант, обладавший к тому же хорошим голосом. Музыкальность была семейным отличием, как и склонность к пародии и импровизации; но если Павел Яковлев не мог соперничать с младшим братом в искусстве изображать петербургское наводнение, то он превосходил его даром карикатуриста и сатирика. Он писал фельетоны, сатирические сценки, пародийные очерки; он перевоплощался то в «Лужницкого старца», то в величавого невежду Климентия Акимовича Хабарова, одержимого проектом переустройства русской азбуки, то в сентиментального путешественника. От имени этого последнего он в 1820 году начинает печатать в «Благонамеренном» свое «Чувствительное путешествие по Невскому проспекту».

Один из очерков этого «Путешествия», озаглавленный «Модная лавка Mme N.», содержал примечательный эпизод. «…Я вошел в магазин, – рассказывал Яковлев, – как человек, который отроду не видывал ни шкафов, ни женщин; остановился посреди комнаты и в безмолвии смотрел кругом себя; забыл даже снять шляпу. Хозяйка в изумлении смотрела на ловкого посетителя; наконец (всему есть конец) я опомнился – снял шляпу, сделал учтивое приветствие хозяйке и подошел к ящикам, в которых лежали кружева и помочи, часы и чулки, манишки и строусовые перья – все в самом пленительном порядке. Рассматриваю… спрашиваю о цене, и даже дошел до такой дерзости, что… заговорил по-французски. – „Ах, сударь! вы говорите по-французски! – сказала мне хозяйка, – а я думала, что вы приехали с того света!“ – Я не отвечал на этот справедливый и учтивый комплимент и спросил… пару перчаток. Лишь только она подала их – загремела карета… двери растворяются с треском и вбегает в лавку молодая, хорошенькая женщина… в сопровождении человека лет сорока. (Этот человек, как я узнал из разговоров, был ее муж.) Мадам оставляет меня с перчатками, идет к даме и загремел разговор (разумеется, на французском языке). Дама потребовала всего, что есть нового, лучшего, пересмотрела все: все шкафы, ящики, шесть или семь чепчиков, беспрестанно подбегала к мужу и к зеркалу, хохотала и не переставала говорить. Француженка с своей стороны не переставала ей отвечать, хвалила свои моды, и они две подняли такой крик, что я готов был бросить и старые и новые перчатки и бежать вон; но, подстрекаемый любопытством, остался. Муж между тем сидел очень покойно на стуле; вынул часы, рассматривал их, прислушивался к бою; поглядывал рассеянно во все стороны – и зевал… Вдруг (вообразите мое положение) дама подбегает ко мне и, подвязывая чепчик, спрашивает: пристал ли он к ней? к лицу ли? как я думаю? – и, не дождавшись ответа, захохотала, бросилась к мужу, поцеловала его в обе щеки – и опять начинает разговор с француженкой. Я остолбенел… однако заметил, что эта веселая дама расспрашивает обо мне… Француженка качает головой, взглянула на меня, потупила глаза и шепчет: с’est un provincial <это провинциал>. Вслед за этим словом дама подбегает ко мне уже в шляпке и спрашивает: „Вы приезжие? откуда? давно ли в Петербурге?“ – Я путешественник, сударыня. – „Вы путешествуете?“ – По Невскому проспекту! – Она захохотала, отвернулась от меня, наговорила кучу комплиментов француженке и побежала к карете. Муж спокойно встал и побрел… двери хлопнули – и вот мы одни с француженкой; но она не беспокоится обо мне: перед ней лежит куча чепцов, платья, платков, вуалей, которые набросала дама; она убирает все это и, кажется, забыла провинциала. – „Кто эта дама?“ спрашиваю у нее. – Не знаю, отвечает француженка, я забыла ее фамилию. – „Возьмите же деньги за перчатки“. – Положите на ящик. – И вот мы за работой: она убирает платья и шляпки, а я в другом углу записываю свое приключение» [48]48
  Благонамеренный. 1820. № 13. C.▫12–15.


[Закрыть].

«Приключение» было, как нетрудно догадаться, знакомством Яковлева с четой Пономаревых. Измайлов сам раскрыл прототип в одном из писем Яковлеву [49]49
  Левкович Я. Л.Литературная и общественная жизнь пушкинской поры в письмах А. Е. Измайлова к П. Л. Яковлеву // Пушкин: Исслед. и материалы. Л., 1978. Т. 8. C.▫156.


[Закрыть]. Нам неизвестно доподлинно, когда очерк был написан: предшествующее письмо того же прозаического цикла датировано маем 1818 года – временем первого появления Яковлева в Петербурге. Строго говоря, эта дата должна была бы распространяться и на последующие письма: этого требовало сюжетное единство цикла: в них описаны первые впечатления от столицы молодого провинциала. Но Яковлев был неутомимый мистификатор: он мог поставить фиктивную дату и соединить разновременные впечатления. Мог он, конечно, встретить Пономаревых и в 1818 году и рассказать об этом два года спустя, когда сблизился с семейством. Короткое же знакомство произошло никак не ранее 1820 года. Как ни странно, до этого времени он не был, или почти не был, знаком со своим дядюшкой – А. Е. Измайловым и не был членом руководимого им «Михайловского» общества, как называли Вольное общество любителей словесности, наук и художеств, собиравшееся в Михайловском дворце; лишь в первой половине года, уже участвуя в петербургских журналах, он представил сюда «Отрывок из рассказов Лужницкого старца» и был принят действительным членом, – однако посетил только одно заседание [50]50
  Архив Вольного общества в Научной библиотеке им. М. Горького, ЛГУ. № 161. В «Благонамеренном» (1820. № 14. C.▫122) указано, что он был членом с 1819 г.; это ошибка.


[Закрыть]. За вторую половину года документы Общества не сохранились; мы знаем лишь, что 2 июля здесь была прочитана «Модная лавка», о которой идет речь. К этому времени он уже знаком с Пономаревыми достаточно близко, – настолько, что может позволить себе печатно дружескую шутку на их счет. Добродушный Измайлов сошелся с родственником быстро; вероятно, он ввел его в пономаревское семейство. В конце июля Яковлев уехал в Москву, оттуда в Оренбург и Бухару, и Измайлов горевал; он писал племяннику пространные и очень интересные письма с петербургскими новостями. «Как теперь гляжу я на бодрого Онисима Тимофеевича, переворачивающего и обшивающего циновками чемоданы – на томного Алексея Васильевича, простертого на софе, – на артиста немца, играющего на чекане, – на высокого, стоящего в дверях почталиона, – на длинного Виль… Кю… – на любезнейшего моего Павла Лукьяновича в мундирном сертуке. – Ах! зачем мы так поздно с вами познакомились и зачем вы так скоро отсюда уехали!» [51]51
  ИРЛИ, 14. 163/LXXVIIIб7, л. 15. Не датировано. Относится к концу июля 1820 г.


[Закрыть]

«Вот тебе письмо от уважающего тебя, почитающего, обнимающего Александра Ефимовича. Судя по всем чувствам, которые вы изливаете друг другу в письмах, вы должны быть страшные друзья. Будь здоров. Брат твой М. Яковлев» [52]52
  Там же, л. 12 (приписка М. Л. Яковлева к письму Измайлова от 2 августа 1820 г.).


[Закрыть].

Яковлев-младший относится к этой дружбе несколько иронически, а Измайлов подтрунивает над лицеистами. «Длинный Виль… Кю…» – Vile cul – мерзкий зад – Кюхельбекер. Барон Дельвиг носит у него прозвище «Бар… Дель…» – бордель. Кюхельбекер вспоминал потом, что Измайлов был «истинно добрый мужик», – но в печатных перебранках «из рук вон мужиковат» [53]53
  Кюхельбекер В. К.Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. C.▫265.


[Закрыть]. В письмах же его красное словцо являлось нередко в своей первобытной наготе. Впрочем, Кюхельбекера он любил, и тот платил ему взаимностью.

Яковлев пишет регулярно, но письма идут долго: расстояние между корреспондентами все увеличивается. 13 сентября Измайлов отвечает на вопрос: «Где… комической, но и чувствительной роман с маленьким прибавлением?»

Итак, Яковлев успел перелистать альбом с записью Греча.

« Отв. Этот прелестный роман, который читаю всегда с новым удовольствием, был прежде в сельской, а теперь уже по-прежнему в городской библиотеке. После вашего отъезда видел я С. Д. один только раз, а именно в четверг на прошедшей неделе. В этот день муж ее был именинник. Я обедал у них, после обеда ходил в Общество, оттуда опять воротился к ним, ужинал и просидел у них до трех часов утра. В пятницу она именинница. Разумеется, что этого дня я не забуду и опять там буду» [54]54
  ИРЛИ. 14. 163/LXXVIIIб. 7, л. 16.


[Закрыть].

23 сентября 1820 года:

«A propos к С. Д. Недавно она была именинница. Прихожу к ней и слышу, что она больна, что она в постеле. Можете себе представить мое положение. Однако же меня впустили к ней в спальню и я имел счастие поцеловать прелестную ее ручку и повергнуть к прелестным ее ножкам Баснимои и Сказки, в великолепном сафьянном переплете и с посвящением в стихах».

Мы имеем возможность прочитать это посвящение, сохраненное Измайловым в его рукописях.

С. Д. П
с книжкою моих басень

 
Вот книга редкая: под видом небылиц
Она уроками богато испещренна;
Она комедия; в ней куча разных лиц,
А место действия пространная вселенна.
 
 
Не я так говорю – Езоп наш граф Хвостов. —
            Сию смесь рифм и слов
При баснях он своих поставил эпиграфом.
      Но мне ль равняться в баснях с Графом?
                  Нет, Граф не мне чета!
            Вот у него-то простота
                        И острота!
            Тон самой легкой, благородной!
      Язык скотов он знает как природной!
Хоть басни у меня не так-то хороши;
Но это лучшие мои стихотворенья;
И я дарю их вам от сердца, от души
В знак совершенного, отличного почтенья,
      Которое навек к вам сохранит
      плохой и отставной пиит
 

ваш всепокорнейший и всеусерднейший слуга

А. И.

17 сент. 1820.

П. П.

 
Давно уже, давно я басень не писал,
А все причиною журнал.
Теперь занятия мои в Литературе
В одной лишь только корректуре.
      И я уже не фабулист,
      Не Лафонтена подражатель,
      Не переводчик, не писатель,
А так – ни то ни се – ну словом журналист! [55]55
  Проскурин О.Над чем смеялся Александр Измайлов: (Из лит. наследия) // Вопр. лит. 1983. № 8. C.▫264–265.


[Закрыть]
 

«Недолго я наслаждался ее лицезрением, – продолжает Измайлов, – и хотя пробыл тут в доме до 2-го часа вечера, но не видал уже ее более. Через два дни прихожу опять с новыми стихами, а именно с молитвою о ее исцелении – и к счастию нахожу ее здоровою. Слава богу! Слава богу! О как я люблю С. Д. Но вас, может быть, еще более» [56]56
  ИРЛИ, 14. 163/LXXVIIIб7, л. 19 об.


[Закрыть].

«Молитва об исцелении» нам тоже известна. Это то самое стихотворение, которое в печатных изданиях сочинений Измайлова называется «На болезнь С. Д. П.»: стилизация прециозного мадригала, с совершенно, однако же, бытовой концовкой:

 
У милой Софии
Смертельно болят
И щечка и зубы!
Она простудилась:
В ней жар и озноб,
Совсем сна лишилась,
Пропал аппетит [57]57
  Молитва об исцелении С. Д. П. Дата: «18 сент. 1820». ЦГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 45; ГПБ, ф. 310, № 2, с. 120–121 об., под заглавием «На болезнь С. Д. П.» и с датой «19 сент. 1820». Ср.: Измайлов А. Е.Соч. Т. 1. C.▫298–299.


[Закрыть].
 

Измайлов был верен себе. В рукописном тексте означена даже причина простуды: София ночью ездила «на дачу водой». Даровитый поэт, Измайлов намеренно вводит эти бытовые сцены, снижая и разрушая холодную приторность галантных посвящений, придавая им прелесть шутливой непринужденности. Таким же тоном он писал и свои письма, – но в последнем из них ощущается след пережитых волнений. Он действительно «любил С. Д.», и в рукописях его рядом с процитированной нами «молитвой» поместилась другая, которая печатается как «Молитва о выздоровлении Селесты», а в автографе называется «Молитва о выздоровлении С.». «С.» – конечно, «София», а «Селеста» – «небесная» – шифр, условно-поэтическое имя, без которого мадригал превратился бы, пожалуй, в слишком откровенное признание:

 
      Охотно я приму смерть люту,
Лишь только б мог в последнюю минуту
            Я на нее взглянуть
            И ей люблюшепнуть [58]58
  См. это стихотворение (в иной редакции), под загл. «На болезнь Людмилы», с подп. «…Ъ» и датой «1820»: Благонамеренный. 1822. № 12. C.▫465; ср.: Измайлов А. Е.Соч. Т. 1. C.▫310; ГПБ, ф. 310. № 2, л. 122 (дата «1820»).


[Закрыть].
 

Этих стихов он не записал в альбом, а лишь добавил к первой «молитве» очередное посвящение ко дню рождения 25 сентября:

 
Всегда прелестна, весела,
Шутя кладет на сердце узы —
Как Грация, она мила
И образована, как Музы [59]59
  ЦГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 45, л. 34. Опубликовано («Надпись к портрету С. Д. П.»): Благонамеренный. 1820. № 18. C.▫404; Измайлов А. Е.Соч. Т. 1. C.▫326.


[Закрыть].
 

Тысяча восемьсот двадцатый год уходил в вечность, провожаемый салонными мадригалами. Но жизнь салона только начиналась. Литературные страсти кипели за стенами пономаревской квартиры, они разрывали два петербургских литературных общества, где уже выступало на сцену молодое поэтическое поколение. Салон Пономаревой не мог остаться от них в стороне.

Глава III
«Спор на Олимпе»

Я теперь не пишу романов, я их делаю.

Измайлов рассказывал Яковлеву в письмах об общих знакомых.

Из Парижа вернулся критик, поэт и беллетрист Орест Михайлович Сомов, сотрудник «Благонамеренного». В среду 28 июля он впервые явился к Измайлову, – «в синем парижском сертуке с тесемками со снурками и в широких белых портках» – и заговорил его по-французски. В тот же день он выговаривал Гречу за похвальный отзыв об «Отчете о луне» Жуковского и дал понять, что начинает атаку на всю эту метафорическую «германн-скую» романтическую поэзию и не намерен «лизать задницы» сильным мира сего. Это были первые предвестия баталий вокруг новой романтической литературы, Жуковского и его учеников лицеистов.

Баталии готовились исподволь и приобретали иной раз зловещий политический оттенок. Еще в марте Василий Назарьевич Каразин, избранный вице-председателем общества «соревнователей», воздвигся против «либеральных начал», развращающих нравы и колеблющих устои государства. Каразин был неисправимый реформатор с чертами политического фанатика: он забрасывал правительство своими проектами и предупреждениями до тех пор, пока не попал сам под подозрение и не подвергся преследованию, – но какое-то время к нему прислушивались. Он обратился прямо к министру внутренних дел графу В. П. Кочубею с жалобой «на дух развратной вольности», рассадником которой является, в частности, Царскосельский лицей и Пажеский корпус. Он указывал на пушкинские эпиграммы и на стихи Кюхельбекера «Поэты», где были строки о лицейском «Союзе», «свободном, радостном и гордом», и объединялись имена Дельвига, Баратынского и Пушкина. Он цитировал послание Пушкина к Кюхельбекеру, в котором также упоминалось о «святом братстве», и замечал при этом, что нравственность этого братства и союза выясняется из пьесы Баратынского «Прощание» и из стихов «Послание» и «К прелестнице», – последние принадлежали Пушкину.

8 мая 1820 года Пушкин выехал из Петербурга в южную ссылку. Накануне, 5 мая, Каразин, после длительных дебатов, был удален из общества «соревнователей». Члены не знали, конечно, о его доносах графу Кочубею, – но Каразин успел восстановить против себя левое крыло общества и публичными своими выступлениями [60]60
  См. подробно: Базанов В.Ученая республика. М.; Л., 1964. C.▫119 и след.


[Закрыть].

Орест Сомов не застал уже Каразина в обществе, и сам он вовсе не принадлежал к числу ретроградов. Напротив, в ближайшие же годы он сблизится с либеральными и даже декабристскими кругами. Но литературно он тяготел к антиромантической партии, – во всяком случае, той ее группе, которая уже начала полемику с Жуковским.

Накануне его приезда в «Благонамеренном» была напечатана статья «Спор (отрывок из журнала Жителя Васильевского острова)» [61]61
  Благонамеренный, 1820. № 5. C.▫307; № 6. C.▫391. См. об этой статье: Мордовченко Н. И.Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959. C.▫186.


[Закрыть]. Псевдоним принадлежал князю Н. А. Цертелеву, с 1819 года действительному члену «Михайловского общества», в котором статья его и была прочитана и принята. Цертелев был сторонником Каразина, и его конфликты с партией молодых «либералов» начались еще в «ученой республике»; сейчас он нападал на литературного их учителя, Жуковского, упрекая его в усложненной метафоричности языка и в «таинственных мечтаниях», взятых у немецких поэтов. Вслед за тем Цертелев представил в общество и другую статью: «Письмо к г. Марлинскому», она была прочитана 7 июня, также принята и появилась в первом июльском номере измайловского журнала [62]62
  Благонамеренный. 1820. № 13. C.▫15.


[Закрыть]. Здесь «Житель Васильевского острова» предлагал новый экспонат в кунсткамеру литературных уродцев, которую иронически советовал основать А. А. Бестужев (Марлинский): этим экспонатом было стихотворение Дельвига «Видение».

Итак, война была начата, – хотя, в отличие от Каразина, критики не обвиняли здесь поэтов в политической неблагонадежности. Измайлов смотрит на нее снисходительно и несколько иронически и готов пока что печатать и тех, и других. Ему уже несколько надоел «шум» в обществе, и он решил для себя отказаться от председательства. Впрочем, симпатии его принадлежат скорее «старикам», хотя Цертелева он, кажется, недолюбливает, считая «крикуном». Вместе с «братией» «крикун» убеждает его остаться формальным главой «михайловцев»; Измайлов соглашается.

Полемика тем временем ширится – и устно, и в печати. Орест Сомов включается в нее сразу же; он пишет критику на дифирамб Кюхельбекера из Вакхилида; Измайлов хотел напечатать ее, но цензор не пропустил.

Измайлов досадует, а тем временем собирается читать в обществе присланный Яковлевым «Кухмистерский стол», с резкими нападками на «начальника критической шайки» князя Цертелева, – благо последний в середине сентября уехал из Петербурга. «Только уже вы немилосердо его отделали! Право, мне его жаль стало! Впрочем, если цензура пропустит вашу пиесу, то я ее напечатаю» [63]63
  Левкович Я. Л.Литературная и общественная жизнь пушкинской поры в письмах А. Е. Измайлова к П. Л. Яковлеву. C.▫154–156.


[Закрыть].

«Кухмистерский стол» в журнале не появился, – вероятно, цензор А. С. Бируков воспротивился и на этот раз.

* * *

Полемика – то тайная, то явная – разрывает «михайловское общество». В январе 1821 года Сомов, наконец, выступил против Жуковского под флагом «цертелевской партии». С Цертелевым у него, по-видимому, были связи довольно прочные; еще в 1818 году тот писал свою статью «О подражательной гармонии слова» в форме письма к «О. М. С.», – конечно, Сомову; а Сомов в свою очередь посылал ему из Парижа письма, которые печатались в «Благонамеренном» как корреспонденции [64]64
  Цертелев Н. А.О подражательной гармонии слова. (Письмо к О. М. С.) // Сын отечества. 1818. № 37. C.▫210; Извлечение из письма г. действительного члена О. М. Сомова к г. действительному же члену князю Н. А. Цертелеву // Соревнователь. 1820. № 6. C.▫357; О парижских театрах. Письма к князю Н. А. Цертелеву. Письмо первое. Париж // Благонамеренный. 1820. № 10. C.▫278; Второе письмо к князю Н. А. Ц. из Парижа // Там же. 1820. № 11. C.▫348.


[Закрыть].

Он демонстративно соотносит свою критику со статьями Цертелева: называет ее тоже «Письмо к г. Марлинскому» и подписывает: «Житель Галерной гавани». Второй абориген предлагал новый экспонат для кунсткамеры – балладу Жуковского «Рыбак». Статья появляется в первом номере журнала «Невский зритель» [65]65
  Невский зритель. 1821. № 1. C.▫56.


[Закрыть].

В защиту Жуковского выступили Булгарин, Воейков, Я. Ростовцев – и сам Марлинский. В своем ответе от 5 марта основатель литературной кунсткамеры уведомлял, что балладу Жуковского поместил в числе образцовых сочинений, а критику на нее – между уродцами [66]66
  Сын отечества. 1821. № 13. C.▫263. Подробнее см.: Мордовченко Н. И.Русская критика первой четверти XIX века. C.▫326–327.


[Закрыть].

Сомов отвечал в мартовском номере «Невского зрителя».

Измайлов подзадоривал ратоборцев. Он печатал Цертелева – а вслед за тем и пассажи из присланного ему Яковлевым «Чувствительного путешествия по Невскому проспекту»:

«Нападать явно на людей, которых она (публика. – В. В.) защищает – невыгодно! Надобно насмешки, ситации из Буало, ссылки на старинные книги; надобно каждому из нас преобразиться в какого-нибудь забавного старичка, жителя Васильевского острова, Бутырской слободы, Бродягу…»

Яковлев задевал Цертелева, Каченовского – «Жителя Бутырской слободы», В. В. Измайлова – «Московского бродягу», – и Ореста Сомова:

«Как не прочесть моей статьи, где я докажу, что … не поэт и подпишусь именем какой-нибудь рыбы – или „обитатель чердака у … моста?“»

Намек на «рыбу» был в литературных нравах времени. Воейков объявлял о готовящемся собрании сочинений «Таранова-Белозерова».

«Если ж кто-нибудь станет доказывать, что я не прав – тем лучше для меня! Я сделаюсь известным!» [67]67
  Яковлев П.Чувствительное путешествие по Невскому проспекту // Благонамеренный. 1821. № 16. C.▫235.


[Закрыть]

Яковлев все же нашел способ вступиться, хотя и косвенно, за друзей-лицеистов.

Измайлов сообщал Яковлеву и о другом участнике своего журнала, начиная с самых первых его номеров – идиллике Владимире Ивановиче Панаеве. Панаева в Петербурге не было; Яковлев мог застать его в Казани, его родном городе, – но как раз накануне Панаев уехал в деревню под Казанью, и они разминулись. Тем временем Российская Академия присудила золотую медаль 3-й степени за только что вышедшую книжку его идиллий, которые вот уже два года с лишком печатались в «Благонамеренном» [68]68
  Левкович Я. Л.Литературная и общественная жизнь пушкинской поры в письмах А. Е. Измайлова к П. Л. Яковлеву. C.▫154–156.


[Закрыть].

И Сомову, и Панаеву будет принадлежать важная роль в жизни салона Пономаревой.

Но Измайлов еще этого не знает, как не знает и о том, что вскоре в кружок войдет Евгений Баратынский, молодой поэт, примкнувший к лицейскому братству, приятель Дельвига и самого Яковлева. Баратынскому всего двадцать лет, – но биография его уже омрачена: за школьническую шалость он исключен из Пажеского корпуса и ему закрыты все пути, кроме солдатской службы. Он унтер-офицер Нейшлотского полка, квартирующего в Финляндии, и пока что находится в Петербурге – до 1 марта 1821 года.

В начале года в Петербург возвращается Панаев – 27 января он присутствует на заседании «Михайловского общества» – впервые после длительного перерыва [69]69
  Архив Общества (ЛГУ). № 1.


[Закрыть]. Он приезжает победителем; неожиданное для него самого увенчание его книжки медалью Академии доставляет ему репутацию «русского Геснера». Поэт и вологодский помещик П. Межаков спешит записать в его альбом преувеличенную похвалу:

 
Соперник Геснера! Последуй вдохновенью,
Иди к бессмертию, пленяя все сердца;
Играй с пастушками, душистых лип под тенью;
Но вспомни иногда рожденного к забвенью,
Уединенного певца!
 

С. Петербург

1821

Февраля 23 [70]70
  Альбом В. И. Панаева. ИРЛИ, р. 1, оп. 42, № 21, л. 41. Запись анонимна; «уединенный певец» – автохарактеристика П. А. Межакова, ставшая названием и его сборника.


[Закрыть].

Еще весной прошлого года, когда вышла книжка, Измайлов оповещал о ней в «Благонамеренном» как о литературном событии. «Простота и естественность разговора, нежность и сила в чувствованиях, верность и живость в картинах и описаниях, легкая и исправная версификация» отличали, по его мнению, идиллии Панаева, «из которых многие, по справедливости, могут назваться образцовыми» [71]71
  Благонамеренный. 1820. № 9. C.▫223–224.


[Закрыть]. Теперь он спешит поделиться с читателями известием о награждении, к которому императрица Елизавета Алексеевна добавила золотые часы [72]72
  Там же. 1821. № 3, приб. C.▫14.


[Закрыть]. Правда, восторги Измайлова разделяли не все; Батюшков еще в 1817 году спрашивал Гнедича: «Кто такой Панаев? Совершенно пастушеское имя и очень напоминает мне мед, патоку, молоко, творог, Шаликова и тмин, спрыснутый водой» [73]73
  Батюшков К. Н.Соч. Т. 3. C.▫457.


[Закрыть]. Конечно, он читал уже первые идиллии Панаева и проницательно уловил в них «шаликовскую» сентиментальность. Но Измайлова это не останавливало. Панаев вспоминал потом, что их соединяли и дружеские связи, – и они заставляли его предпочитать журнал Измайлова всем остальным. «Человек благородный, добрый, столько ж умный, как и простодушный, совершенный Лафонтен – так отзывался он об Измайлове в тех самых мемуарах, в которых не пощадил многих других. – Под его суровою наружностью билось прекрасное мягкое сердце. Со своей стороны, он любил меня, кажется, еще более, чем я его; даже называл меня братом» [74]74
  Вестн. Европы. 1867. № 9. C.▫264 1-й паг.


[Закрыть]. Вероятно, ему приходили на память стихи Измайлова, ему посвященные:

 
Поэты оба мы; во мненьях, вкусах сродны.
Люблю тебя, люблю за сердце, ум и нрав,
      За образ мыслей благородный,
За твердый характе́р…
Итак, любезный друг и мой названный брат,
                                    Виват! [75]75
  Измайлов А. Е.Соч. Т. 1. C.▫265.


[Закрыть]
 

Измайлов и ввел Панаева в дом Пономаревой, «по ее настоянию», как утверждал сам Панаев, ввел «на свою беду». Вероятно, Софья Дмитриевна заинтересовалась восходящим светилом на литературном небосклоне. «Она тотчас обратила на меня победоносное свое внимание, – продолжал мемуарист, – но вскоре и сама спустила флаг: предпочла меня всем, даже трем окружавшим ее известным тогдашним красавцам: флигель-адъютанту Анрепу, преображенскому капитану Поджио и сыну португальского генерального консула Лопецу. Они должны были удалиться. Я остался ближайшим к ней из прочих ее обожателей и вполне дорожил счастливым своим положением…».

Шестидесяти с лишним лет Панаев вспоминал о своих победах тридцатилетней давности, – и в его интонациях слышится чисто мужское самодовольство. Кое-что Панаев приукрасил, может быть, непроизвольно; кое-чего не мог знать. В 1821 году все было не так просто, – иначе в его мемуарах не звучали бы ноты посмертной неугасающей вражды. «Несчастный Поджио-младший» был отвергнут, – но оставались другие, более сильные соперники, и нам предстоит теперь восстановить по возможности хронологическое течение событий.

Панаев был не единственным, на кого Софья Дмитриевна обратила «победоносное свое внимание».

«В ней, с добротою сердца и веселым характером, – рассказывал он, – соединялась бездна самого милого, природного кокетства, перемешанного с каким-то ей только свойственным детским проказничеством. Она не любила женского общества, даже не умела в нем держать себя, и предпочитала мужское, особенно общество молодых блестящих людей и литераторов; последних более из тщеславия» [76]76
  Вестн. Европы. 1867. № 9. C.▫265.


[Закрыть].

То же самое писал, как мы помним, Свербеев, также едва не ставший жертвой чар петербургской обольстительницы. А еще ранее сила их была испробована на Бахтине, хотя и без большого успеха. Мы увидим далее, что каждое новое лицо, примечательное характером или талантом, подвергалось одному и тому же испытанию.

Здесь было и кокетство, и тщеславие, но было и нечто большее – жажда самоутверждения и самораскрытия. Таланты, стесненные обстоятельствами, дремавшие до поры до времени в недрах этой незаурядной натуры, требовали выхода. В доме отца Софья получила редкое по тем временам образование, литературное и музыкальное; она развила в себе способность к изящной и остроумной беседе; природа дала ей женскую привлекательность. Время, социальный быт сословного общества замкнули ее в тесные рамки полумещанской семьи, опутали чопорными условиями общественного этикета: она была замужней женщиной двадцатых годов девятнадцатого столетия.

В эти же годы Авдотья Голицына, «полуночная княгиня», «Princesse Nocturne» светского Петербурга, разъезжается с мужем по взаимному согласию – и, богатая, независимая, собирает вокруг себя салон, украшенный картинами лучших мастеров; она царствует в нем неприступно и высокомерно, заставляя столицу считаться с собой. Могла ли мечтать об этом жена петербургского канцеляриста?

А невдалеке от голицынского особняка на Большой Миллионной, в квартире литератора Воейкова, люди десятых годов с шиллеровским обожанием смотрят на «лунную красоту» жены хозяина, «Светланы» Жуковского, сделавшей своим девизом долг, терпение, страдание, самоотречение. Жить таким образом Пономарева не хотела.

Она бросала перчатку, воздвигая своей «пьедестал», как станут говорить десятилетием позже. Пьедесталом были ум, красота, образованность, дарования. Весь этот арсенал – привлекательный и опасный – составлял ее силу в психологических поединках, в непрерывных единоборствах, где противник обладал равными качествами. Здесь было состязание двух личностей, созданных природой и цивилизацией, состязание воли, обаяния, искусства и ума; здесь раскрывались тайные и влекущие черты натуры, которые становятся явными лишь в минуты любовного тяготения. В этом было творчество петербургской Цирцеи, – и, когда все стадии любовного чувства были пройдены и увенчаны победой, – она оставляла свою жертву, чтобы избрать себе другую. Ни разу, кажется, эти романы не окончились «соблазнительной связью», как скажет Баратынский, вспоминая о Закревской, – и, естественно, напрашивается сравнение их и с «domnei» – «служением» средневековых трубадуров, и с любовным эпистолярным романом французского XVIII века. Но роман переносился в жизнь или жизнь организовалась как роман, – бессознательно, а, быть может, отчасти и сознательно. Кружок Пономаревой был литературен; внимательные читатели психологической прозы, Монтеня, Лабрюйера усваивали психологический опыт уже эстетически оформленным, и «любовный быт пушкинской поры», по удачному выражению исследователя, был почти всегда бытом литературным, культурно значимым [77]77
  См. об этом ряд ценных замечаний в кн.: Вольперт Л. И.Пушкин и психологическая традиция во французской литературе. Таллин, 1980.


[Закрыть]. «Я теперь не пишу романов, я их делаю», – пошутил однажды Лермонтов, перефразируя Бальзака, – но между романом «написанным» и пережитым пролегла не столь уж непроходимая грань. И романы Пономаревой, «делаемые», хотя и не «записанные», протекали в тех формах, какие подсказывала ей литературная культура времени, и носили на себе след творчества уже не только в психологическом, но и в культурно-историческом смысле.

Впрочем, они были «записаны», – хотя и не ею самой.

Первыми известными нам стихами, обращенными к Пономаревой в 1821 году, были стихи Баратынского.

Этот маленький хронологический факт важнее, чем кажется: он имеет значение и для истории салона, которой мы сейчас занимаемся, и для творческой биографии одного из самых больших русских поэтов.

Нам неизвестно точно, когда и при каких обстоятельствах Баратынский впервые попал в дом Пономаревых, – но одно не вызывает сомнений: в этом была не случайность, а едва ли не неизбежность.

«Благонамеренный» Измайлова был первым журналом, в котором появилось его имя в 1819 году. Оно стояло под стихами, мало чем отличавшимися от прочей поэтической продукции, и вряд ли могло привлечь к себе особое внимание. Но поэтический голос новичка крепнул день ото дня; его приняли в «михайловское общество», а затем в общество «соревнователей». В 1820 году молодой поэт уже известен любителям словесности, а Пономарева была из них далеко не последним.

Из стихов Е. Баратынского, или Боратынского, как подписывался он иногда в эти годы, вырастала драматическая биография.

 
Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой,
      Товарищ радостей минувших,
Товарищ ясных дней, недавно надо мной
      Мечтой веселою мелькнувших?
Ужель душе твоей так скоро чуждым стал
      Друг отлученный, друг далекий,
На финских берегах, между пустынных скал
      Бродящий с грустью одинокой?
 

Здесь были не просто привычные элегические жалобы, – здесь говорил и живой голос «отторженного судьбой».

 
И я, певец утех, теперь утрату их
      Пою в тоске уединенной,
И воды чуждые шумят у ног моих,
      И брег невидим отдаленный.
 

Пономарева не могла не знать того, что знал весь литературный Петербург, – что экзотическая страна вечных скал и гранитных пустынь была для поэта ощутимой реальностью, а уныние и страдание, о которых он писал в своих элегиях, имели, помимо всего прочего, и веские жизненные причины:

 
Счастливцы мнимые! способны ль вы понять
Участья нежного сердечную услугу?
Способны ль чувствовать, как сладко поверять
Печаль души своей заботливому другу!
Способны ль чувствовать, как дорог верный друг?
      Но кто постигнут роком гневным,
Чью душу тяготит мучительный недуг,
      Тот дорожит врачом душевным.
 

(К Коншину, 1820).

Эти строки, написанные в Фридрихсгаме, появились в печати уже тогда, когда Баратынский был в Петербурге [78]78
  Баратынский Е.Послание к Б<арону> Дельвигу // Невский зритель. 1820. Март. C.▫56–59; К Коншину // Сын отечества. 1820. № 49. C.▫130–131.


[Закрыть]. 13 декабря 1820 года он присутствует на заседании общества «соревнователей», где читаются его поэма «Пиры» и послание «Дельвигу». И новые знакомые смотрят на него сквозь призму его стихов.