Текст книги "Страстное тысячелетие"
Автор книги: Вадим Жмудь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
– Кто же написал это? Откуда было ему знать, что думал этот Юлий? Может быть тут все неправда?
– Какая разница? Если он написал правдиво, так это правда. Если он описал те чувства, которые могли бы быть, и так верно, что им веришь, значит это правда. А если бы написал он о событиях, которые были в действительности, но с искажениями, с преувеличениями, так это было бы и неправда.
– Как это – в неправде – правда, а в правде – неправда.
– Истинно говорю вам: самая большая в мире ложь состоит из большого количества правды с малой частью неправды. Ибо она, опираясь на неопровержимое, дает такую трактовку истине, что она злее и вреднее любой лжи. Иной же вымысел так раскрывает душу человека, что нету ничего правдивее его.
– Чудно ты говоришь, Учитель, но слушать тебя можно бесконечно.
– Если бы ещё мне знать, что я правильно понят... Иуда, почитай ещё что-нибудь.
ШУТКА
– Александр, вот ты и дошел до великой реки. Река широкая, как море и стремительная, как ветер. Что ж дальше? Переправляться ли через неё? ... Я знаю, насколько это затянется... и чем это кончится. Эти края даются мне не легко, но тем сильнее моя воля. Когда трудности меня останавливали? Перейдя через пустыни я потерял четыре пятых своей армии... Вздор! Кто отстал, тот было слаб, а о них нечего жалеть. Я же дошел! Из тех, кто вынес тяготы походов, каждый дорог мне как тысяча таких, кто не дошли! ... Так что же вплавь? Что там за земли? Нужны ли они мне? Если бы хоть один из моих солдат предложил повернуть назад – я бы двинулся вперёд и только вперед. Но они молчат. Они не боятся воды. Если я прикажу – они бросятся в огонь, что им вода? Кроме отваги нужно еще не забывать и о мудрости. Что бы ты сказал, учитель, если бы был со мной сейчас? Знаю, Аристотель ты скажешь, что мне не нужны эти земли, что сейчас самый удобный повод повернуть назад. Я тебя порой слушаюсь даже теперь, когда тебя нет со мной, но не всегда. Последний раз я внял не тебе, но душа твоя дала мне совет...Этот царек был изрядный шутник. Я вызвал его на бой, а он – ловко же он уклонился. Каков был ответ его! Александр, я не враг тебе, – он сказал, – если мы равны, давай брататься, если я богаче тебя, я с удовольствием поделюсь с тобой, тем, чего ты не имеешь, если же ты богаче меня, я готов принять от тебя то, что ты предложишь... От такой наглости я расхохотался... Равный! – Он равный мне, вы слышали? Нет, он даже богаче меня, вот так! Ах вот в чем дело – он видите ли согласен принять от меня подарки, так что нет причин для вражды? Что хотел сделать Александр? Да то самое, что приходит на ум – раз ты меня так рассмешил, так и сделаю тебя своим шутом! А ты, Аристотель, явился ко мне и сказал – завоеватель делает так, как хочет, освободитель – так, как того требует справедливость, а великий человек в поступках неподражаем. Ты хочешь сделать его шутом – так поступил бы завоеватель. Справедливо оставить его в покое. Но ты, Александр, подаришь ему сокровищ из своих трофеев, потому что ты должен быть велик... Я не жалею, что послушался тебя, учитель. Так что же делать теперь? Знаю, что ты скажешь. Переправляться через эту реку – безрассудно. Лучше повернуть назад... А если вода схлынет? Ведь реки порой мелеют. Что если с того берега явятся чужеземцы и начнут грабить мои новые земли? Я должен показать им зубы, чтобы не получить удара в брюхо!.. Уйти, оставив часть войск для охраны границ – значит ослабить себя. Да и не для того эти люди шли за мной, чтобы караулить на берегу реки. Мои люди – воины, а не сторожа. Я должен сделать так, чтобы быть уверенным, что отсюда мне ничего не грозит. Что же ты присоветуешь мне, учитель?
* * *
– Послушайте, что рассказывает этот рыбак!
– Чудеса!
– Что ты знаешь? Говори.
– Я плавал на лодке на тот берег!
– Ведь на том берегу были какие-то сражения, там стояли войска! Как же ты отважился туда плыть? Тебя не тронули?
– Войска ушли. Я лишь хотел посмотреть – не осталось ли чего от них. Я бедный человек, и для меня поломанный клинок – большое богатство.
– Так-так. Что же ты там нашел? Покажи свои находки.
– Я ничего не привез – мне нечего было взять, к тому же я поспешил удалиться, пока не поздно.
– Что же там было?
– Люди, которые туда приходили – великаны! Я видел там сандалии, ступни которых длиннее моей вытянутой руки, господин! И эти сандалии стоптаны, потому и брошены. Я видел шлем, в котором человек мог бы уместиться целиком. Этот шлем пробит, и потому брошен. Я видел меч, выше моего роста, и он затупился, потому его оставили. У этих великанов и кони были великанские – я видел огромное седло, и оно порвано, потому его оставили. Я видел повсюду следы от ног, подобных тем, что носили эту огромные сандалии!
– Ты сошел с ума, рыбак.
– Если бы это было так!
– Завтра ты отвезешь на лодке двоих моих людей, и покажешь им то, о чем рассказываешь. Если ты солгал, я сожгу твой дом. Если сказал правду – я не трону твой дом и дам тебе золотой.
– Милости твои неисчислимы! Благодарю тебя, судьба! Моему дому ничто не грозит, ибо я не солгал.
* * *
– О каких страстях тут говорится, Учитель?
– О многих, Матфей. Для чего Александр покорял народы? Для того, чтобы возвыситься. А чем он велик? Только не этим. Вот и сам он понимает, что тем, что отказался от завоеваний царства, в котором умный правитель, да ещё и поделился богатством своим – этим поступком он велик. Хитростью своей он велик – вместо войны он обезопасил себя от нападения.
– Разве он не во всем был велик?
– Во всем человек велик бывает крайне редко, если и бывает когда-нибудь. Величие души не в том, чтобы не ошибаться, а в том. Чтобы из ошибок своих извлекать для себя урок и впредь уж не повторять. Посмотри, Иуда. Нет ли так ещё про Александра чего-нибудь?
– Вот на этом листке встречается его имя.
– Читай.
РИТОР
– Этот кубок я хотел бы осушить за честь и славу македонцев. Гордые и непобедимые воины, вы стяжали славу за подвиги, сопоставимые с деяниями героев троянской войны, и потому достойны быть воспеты Гомером, если бы он дожил до наших дней. Боги покровительствуют вам, видя вашу силу и целеустремленность. Когда решил вас Александр вести через пустыни, на землю выпал дождь, если море будет на вашем пути – то и море отступит перед непобедимой армией Александра. Славны вы в ратном деле, но щедростью и благородством не менее славны. Разгромив Дария, вы не стали его преследовать, ибо не против Дария – человека вы сражались, а против Дария – царя. Когда же Бесс захватил и убил Дария, то за самоуправство он был предан казни, поскольку высшая справедливость выше дружбы. Тех, кто не оказывает сопротивления, вы не преследуете, а даже награждаете, ибо не смерть вы пришли сеять, а порядок, просвещенность и гармонию вы несете диким народам, дозволяя им существовать в виде части великой империи, и народы с радостью покоряются вам. Тех же, кто сражается до последнего, вы побеждаете, и истребляете беспощадно, чтобы знали все, что власть ваша пришла надолго, сила ваша непреодолима, и гораздо лучше подчиниться ей, чем противится. Мудрая эта политика позволила завоевать пол мира и другая половина ждет ваших войск и несомненно покорится и войдет в великую империю. Не ради богатых трофеев вы сражаетесь, а ради славы родной Македонии, и когда стали повозки ваши тяжелы от добытых богатств, так тяжелы, что замедлилось движение вашей армии из-за них, сожгли вы эти повозки вместе с поклажей и двинулись дальше налегке. Не богатства вам важны, а слава, не стяжательство двигало вами, а жажда подвигов. Умеете вы и покорить завоеванные народы не только силою оружия, но и силой разума. Царь ваш одинаково хорош и на македонском троне и на троне Дария, и в римских одеждах, и в греческих, и в мидийских. Умение воспринять и впитать лучшее в покоренных народах снискало Александру славу мудрого, укрепило власть империи над землями, которые принесли ей ваши победы. Вы – гордость Македонии, её цвет, надежда и опора нации! За вас, за ваши победы!
– Легко воздавать хвалу тому, что полно достоинств. А смог бы ты, Каллесфен, своей речью умалить славу македонцев?
– Куда ему! Тем только и славны риторы, что красиво излагают очевидные вещи! Обрамляют в рамку то, что и без рамки ценно!
– Что ж ты молчишь? Не можешь возразить?
– Мои слова не понравятся тебе, Александр...
– ... Как не понравился бы мне пустой кубок! Не бахвалься, Каллесфен! Сядь и поешь, пока мы закончим серьезные разговоры, в которых мудрости побольше, чем в твоих здравицах. Когда мне понадобиться написать речь для завоеванных мной варваров, я пошлю за тобой.
– Эй, виночерпий! Почему мой кубок пуст? Я хочу поднять его за ваш позор, македонцы!
– Что он говорит? Да он обезумел! Александр, вели ему замолчать, он пьян!
– Нет, пусть говорит.
– Македонцы! Гордая армия! Непобедимая армия! Конечно, вы непобедимы, ведь и пустыню вы переходите после дождя, и берег морской – после отлива. Или это мудрость? Ну что же, если нерешительность называть мудростью... Много же вы были мудры, когда позволили Дарию бежать в то время, когда он уже почти был в ваших руках. Куда там! Вы набросились на его кибитку в поисках золота и драгоценностей, спешили ограбить завоеванного царя, а до него самого вам и дела не было! Мудро же вы поступили, позволив ему вторично собрать войско и двинуть его на вас! Кто знает, победили бы вы его, если бы не Бесс? Он-то за золотом не гнался – он окружил Дария и не успокоился, пока не прикончил в ратном поединке. И что же вы сделали со своим боевым товарищем? Привязали к согнутым соснам и отпустили веревки! Жестокая награда для того, кто делом доказал свою преданность! Врагов-то вы награждаете за предательство, ведь оно помогает вам вырвать победу, а друга за преданность наказали. Конечно, иначе бы ему досталась вся слава победителя, а так он – ослушник, а победители вы. Он жесток, он копьем убил сражающегося царя, а вы благородны, вы схватили человека, который и не думал сопротивляться, полагая, что находится среди друзей. Предательство врагов вам милей излишнего усердия друзей. Слава друзей вам встает поперек горла, потому что отнимает часть вашей славы. Зато уж не знаете вы пощады тем, кто боролся с вами, кто защищал свою землю, кто проявил отвагу в битве – тех вы казните из страха, что они отомстят, а чтобы не нашлось у них последователей, придумываете вы жестокие казни и устраиваете их публично. Вы и ваш предводитель рядитесь в одежды варваров и сами на варваров становитесь похожи! Видно земли здесь холоднее, даром, что движемся мы на юг! На родине вам хватало потрепанных плащей, а тут под тремя коврами возлежите во время пира? Что ж не удивительно, что сердца ваши замерзли. Что вас толкает вперед? Жажда подвигов? Отнимаете вы у побежденных то, что самим вам и не пристало и не нужно, а когда отяжелели от награбленного, сожгли повозки вместе с трофеями вместо того, чтобы оставить бедным. Куда вы идёте, зачем? Что несёте вы покоренным народам? Для того ли вам рожали ваши матери, чтобы вы стали трусливыми убийцами, несущими смерть во все концы света? Отцы ваши для того ли учили вас...
– Замолчи! Хватит! Что ты мелешь?
– Прости, Александр, я по приказу твоему упражняюсь в красноречии. Ты велел явить тебе искусство риторики...
– Дерзкий! Ты полагаешь, что я стану это терпеть? В твоих словах больше ненависти к македонцам, чем искусства риторики!
– Казнить его! Побить камнями! Привязать к коню и протащить по степи! Распять негодника!!!
– Молчать! Прочь от него! Я ещё не решил, как его наказать, и без моего решения ни один волос не упадет с его головы... Послушай, Каллесфен, ты ведь не думаешь так, как говорил? Ты же пошутил?
– Александр, я лишь приводил аргументы. Ты велел унизить македонцев – и я повиновался.
– Ты слишком хорошо повиновался. Как смел ты возвысить голос против меня и моей гвардии? Видать, ты совсем отупел от вина! Благодари небо, что нынче праздник и я не расположен его омрачать. Ступай прочь, дерзкий, и горе тебе, если попадешься мне на глаза прежде, чем я пошлю за тобой!
– Были люди и более великие чем ты, Александр, однако и они умерли...
– Казнить его надо! Он, и его дядя, Аристотель, слишком дерзки стали.
– Аристотель – мой учитель, не забывай об этом!.. Аристотель далеко, он многого не видит. Да, он виноват передо мной в том, но не в том, что осуждает меня, а в том, что правила, которым обучал меня, предал огласке, написав об этом книгу... Да и не о нем сейчас речь. Скажи-ка, есть ли правда в словах Каллесфена? Ты тоже так думаешь, как он?
– Он дерзок и глуп. Его следует наказать, чтобы другим неповадно. И сам он будет виноват в своей участи, коли отважился дерзить богам, попирать славу великой гвардии и смущать своими речами умы молодых солдат!
– Император, не слушай дурных советов. Не пристало воину расправляться с философами. Взять его под стражу – дело верное. Ну, а коли случится с ним какое-нибудь несчастье, так уж это не твоя вина.
– Ну так я не желаю больше слышать его имя.
– Воля твоя, Александр. Ты о нем больше не услышишь.
***
– На днях письмо принесли мне... Аристотель... Интересуется, как его племянник, жив ли?
– Великий император, он... после пира...
– Что? Убит?
– Умер... от ожиренья ... и от вшивой болезни.
– Ну так и отпиши об этом Аристотелю.
* * *
– Как ты думаешь, Матфей, велик здесь Александр?
– Уж и не знаю...
– Думается мне, что не ради его славы здесь этот рассказ.
– Разве не врага он прогнал?
– Не только прогнал. Великому надо быть осторожным в словах. Слишком хорошо его подчас понимают.
– Ведь тот обличал его!
– Враг не тот, кто за вину упрекает, враг – кто за плохое хвалит, от достойного удерживает.
– Прав ты, Учитель.
* * *
– Зачем, женщина, ты вылила на голову Учителю целую склянку мирра?
– Оставь её, Иуда. Она выражает свои чувства, как может.
– А тебе это нравится?! Разве подобает тебе поощрять поклонение себе? Разве не скромности ты нас учил?
– Послушай, Иуда, ведь я хочу людей научить жить иначе. Но если я несу им учение, я должен быть им понятен. Значит на их языке я должен говорить с ними. А для этой женщины учение только тогда правильное, когда излагающий его в её глазах велик.
– Так ты нам предлагаешь быть скромными, а для себя скромности не признаешь?
– Видишь ли, друг мой, скромность предполагает умолчание о себе, о своих замыслах и чувствах. Как же молчанием я завевать сердца людей? Кто таится, того не знают.
– Значит, у тебя двойная мораль? Всех призываешь быть скромными, а к себе этого не относишь?
– Я бы и рад оставаться в тени, но я выбрал иной путь.
– Разве не своим примером следует учить людей благородству души?
– Ты прав, Иуда, но правда не так пряма, как нам порой хочется.
– Для себя у тебя другая правда?
– Разве речами я не выделяюсь среди прочих, Иуда?
– Да, речами ты не таков, как все мы.
– Значит, и поступки у меня должны быть иными.
– Ты хочешь, чтобы тебя называли богом?
– Они уже называют меня так, прислушайся, Иуда.
– И тебе это нравится?
– Нет. Но я предпочел бы, чтобы они поклонялись доброму слову, а не звонкой монете, призыву к любви, а не удару хлыста. Ради этого согласен я потерять свою душу.
– Не дорожишь своей душой?
– Моя жизнь длинна и она не здесь вся – большая её часть осталась там.
– Как тебя понимать?
– Я пришел оттуда и туда бы я хотел уйти. Если бы это свершилось, многих из вас я хотел бы взять с собой, чтобы при этой жизни вы увидели истинное царство разума и справедливости.
– Ты указываешь на небеса.
– Куда же мне указывать? Я о том и говорю.
– Ты говоришь загадками, ты позволяешь себя называть богом, ты не ругаешь женщину, которая вылила полную склянку мирра тебе на голову!
– Не смею я её ругать. Я её благодарить должен – если разумом она меня не понимает, так сердцем постигла. Это даже лучше. Подойди женщина, спасибо тебе, дай я поцелую тебя.
– Вот как! Ты целуешь за возлияния тебе эту женщину! Ты возгордился, Иисус!
– Целуют не за что-то а почему-то. Это не плата, а проявление благодарности. Чувства не покупают. Кто-то должен окончить это спор. Хватит об этом, прошу тебя.
– Нет, погоди! Объясни мне – как же ты благодаришь её за неумный поступок. Она потратила целую склянку мирра, а ведь её можно было продать, а деньги раздать неимущим – разве не к этому ты нас призывал? Без толку пропало такое богатство!
– Щедрость на мелочности не построишь, Иуда. Забудем о том.
– А мне жаль тех людей, которые могли бы прокормиться теми деньгами, что мы могли бы выручить за эту склянку.
– Когда я умру – что сделаете вы с телом моим. Иуда?
– О чем ты, Учитель? Ты не умрешь! Разве к тому идет?
– И все же – если бы я умер – ты бы пожалел мирра на мою голову?
– Как ты мог такое помыслить, Учитель?
– Говори!
– Нет, я бы вылил всё склянки мирра, какие бы мог найти – мы же тебя так любим, Учитель!
– Ну так вот что: когда я умру – не траться на похороны. Мне ничего не нужно будет. Она уже всё сделала. Эта женщина не стала ждать моей смерти – она сейчас воздала мне ту дань уважения, которую ты бы воздал мне мертвому. Поверь мне, лучше при жизни увидеть, как тебя любят, чем после смерти быть обласканным. Права она, что не скрывает любовь перед живым – мертвым это не нужно. Вот я умру, а ты раздай тогда деньги бедным, и не покупай для меня мирра, ибо она уже приготовила меня. И покончим с мирром.
– Не убедил ты меня, Учитель, и поцелуй твой она купила недостойно. Не так бы я дорожил твоим поцелуем, как она – легко он ей достался, и не за благое дело.
– Успокойся, друг мой – тебе нужен поцелуй мой – иди же, я поцелую тебя!
– Нет! Ты смеешься надо мной! К тому же от тебя пахнет так, как от жреца. Ещё бы тебе в плащаницу завернуться – точь-в-точь новоявленный святой на собственных похоронах.
– Как знать, может быть слова твои пророческие, Иуда...
* * *
– Хочу, чтобы вы прочитали это. Петр, не прочтешь ли ты?
– Может быть, Иуда?
– Читай, Иуда.
ВИНОГРАДНИК
Царь ввел меня в чертоги свои. Он хотел, чтобы я ввела сестру свою. Есть у меня сестра, которая еще мала, и сосцов нет у нее; что делать нам с сестрою нашей, когда будут свататься за нее? Рыжая она – в мать, а не в отца, ибо отец у нас один – Сулам, знатный человек при дворе царя Соломона. Что же ты, царь не смотришь на будущую жену свою, что ты впился взглядом в меня – сестру жены твоей перед богом? Черна я, кожа моя смугла. Воспитывала для тебя, о, царь, я сестру свою. Цветет она, как виноград, желанна для всякого мужчины, хотя и юна годами и не созрела ещё для любви – сосцы её не видны, и хрупки и тонки её ручки, и личико бело, а власы – чистый пурпур. В мать она пошла, не в отца, а отец у нас один. Сестра моя, невеста тебе – она запертый сад, запечатанный источник. Для неё только ты и рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами.
Сыновья матери моей поставили меня охранять её ото всякого – разгневаны они на меня, что своего собственного виноградника я не уберегла. Любил меня пастушок, о царь, такою любовью, что не смогла я устоять и пустила его в сады мои. Другие кричали, что зелен мой виноград, и никто на него не позарится, а я отвечала им – не про вас мой сад, а вы – лисы в винограднике, что не дано вам, то проклято вами. Он один, о царь, тот, кто среди других юношей подобен яблоне среди лесных деревьев – он только и полюбил меня, когда все смеялись. А когда и я его полюбила, не смогла я устоять, о царь, и раскрыла для него виноградник свой, и он, словно коварный лис проник в меня, а руки его – как лисенята, меня всю обшарили и обыскали, и нет зла у меня на него, о царь. Пусть снова придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его.
Что же ты не смотришь на невесту свою, тебе уготованную, о царь, к чему ты простираешь руки свои ко мне – я не чиста, кожа моя смугла, о царь, не смущай мой покой. Шесть десятков цариц у тебя, о, царь, восемь десятков рабынь, и без числа наложниц – новая, царь, уготована тебе невеста – сестра моя златокудрая, к чему ты смущаешь покой мой взглядами из-под смоляных бровей? Среди гарема твоего ты как среди лилий, ты пастух своим овцам, мало ли тебе их? Как же ты поступил с сестрой моей, невестой тебе, о царь?
К чему, о царь, даришь ты мне подвески золотые, с серебреными блестками, не лучше ль их подарить сестре моей, невесте твоей, о царь, как твое тело, умащенное мастями, ароматно и желанно, так же как имя твое смущает душу, так тело твое смущает мою плоть, позволь мне уйти, о царь.
Сестры моей, невесты, мало тебе, о царь, ты и меня ввел в кущи свои. Пришел ты в сад ко мне, как и к сестре моей, невесте, мой сад – твой сад. Набрал мирры твоей с ароматами твоими, поел сотов твоих с медом твоим, напился вина твоего с молоком твоим, мой сад – твой сад. Насладился царь возлюбленной своей, сестрой своей невесты, и предложил её друзьям своим. Ешьте друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные. Вот и друзья царя навалились на меня, и самый мерзкий из них ко мне обращается: жительница садов, товарищи внимают голосу твоему, дай и мне послушать его. Как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Не отталкивай меня своими чудесными ногами, дай и мне испить из чаши твоей, дай и мне вкусить винограда твоего из садов твоих!
Виноградник был у Соломона в Ваал-Гамоне; он отдал этот виноградник сторожам; каждый должен был доставлять за плоды его тысячу серебренников. Тысяча пусть тебе, Соломон, а двести – стерегущим плоды его. Сады свои доверяет царь сторожить евнухам. Руки их – бесстыжие лисинята. А мой виноградник был у меня при себе, теперь и он твой. Отчего же ты, о царь, отдаешь меня друзьям своим?
Царь не пускает меня, к милому мне нельзя, где же ты? О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей! Тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы. Повела бы я тебя, привела бы тебя в дом матери моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя ароматным вином, соком гранатовых яблок моих.
Милый мой, ты подобен молодому оленю, или самцу серны, скачущему по горам, где искать мне тебя, ибо решилась я уйти из дома сыновей матери моей. Идти ли мне по следу коз твоих, найду ли я тебя, или товарищи твои встретят меня и посмеются надо мной?
Царь подарил мне подвески золотые – спрячу их в одежду свою от глаз подальше, ты подарил мне букетик мирры – спрячу на сердце своем между грудей, ближе этого букетика нет у меня ничего. Положи меня как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка как смерть, любовь; люта, как преисподня, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный. Запечатай сердце свое мной и не открывай его ни для кого – люби только меня и я буду только твоя. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто дал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением. Тебя люблю, пастушок мой, а не царя.
Царь разгневан на тебя, милый, за то, что первым ты тронул меня, беги же, олень мой, беги по горам, по долам, чтоб не догнали тебя. Царь кричал – ловите лис и лисенят, что таскают плоды из моего виноградника – и несите ко мне! Беги же скорей, о, любимый, приду к тебе вечером и трава нам будет постелью, кипарисы – стенами в доме нашем, а небо голубое и сосны – крышей.
Не будите её, она спит, левая рука под её головой, правою я обнимаю её стан. Она спит, а сердце её не дремлет. Ей снится, что со мной она, а царь пришел требовать её к себе. Он кричит, отвори, любимая, я пришел, чтобы тебя любить – как же я отворю, говорит она, ноги мои я помыла и пачкать не смею, хитон мой я сняла и не могу выйти к тебе. Царь взбешен – если не пустишь меня, я велю казнить милого твоего, и велит ломать двери стражникам, нет, царь, бегу, не ломай двери, не ходи сюда, я сама к тебе выйду – вскочила, вышла, а царя и след простыл. Не спит сердце, а сама – спит или нет – не будите милую, левая рука моя под головой её, а правой обнимаю её стан.
Нету милого – ни в горах, ни в поле, пропал. Где же искать его? Пойду я к царю – прости, о царь, даруй жизнь пастушку моему, я всю себя тебе отдам за него – стражники у ворот смеялись и избили меня, сорвали мой хитон – тебе ли ко царю – видишь, он с молодой невестой в новом одре носильном едет – прочь ступай. Царь увидел меня – призвал к себе, на невесту не глядит – ты, вторая дочь Сулама, с тобой сегодня свадьбу праздновать буду. Чтобы ног тебе не пачкать – вот тебе сандалии, золотом обшитые, мой подарочек.
Как прекрасна ты, дщерь именитого Сулама, в сандалиях золотых, остановись, Суламита, дай взглянуть на тебя! Царь тебя избрал в жены – ты нынче самая красивая и всегда будешь первой среди дочерей Иерусалимских!
Царь твоя я вся, только прости, прости моего возлюбленного пастушка моего милого отпусти ты на волю. Смеётся царь – и не знаю никакого пастушка! Ушел он по делам своим, а я одна осталась – стражники зорко охраняют меня – знаком мне этот стражник молодой – кто он – милый мой, как ты явился сюда, как смел? Иди скорее, получи меня – царю отдам я тысячу, тебе двести, царю принадлежу по его праву, тебе – по своему сердцу.
Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических. Идут сюда стражники, беги, о милый, беги через горы и скалы, спасай любовь нашу!!!
* * *
– Это рассказ о преступной любви, Учитель?
– Любовь не бывает преступной.
– Но нельзя же любить всякого?
– Любить надо всякого.
– Даже врага?
– Откуда возьмутся враги у того, кто всех любит?
– Как возлюбить всякого, Учитель, когда не всякий достоин любви?
– Разве можно быть достойным или не достойным любви?
– А как же! Если человек плох, так любить его нельзя. Только хорошего человека любят.
– Так ли, Петр? Любовь – не награда за благое. Любовь – дар.
– Так плохого можно одарить наравне с хорошим? Разве это справедливо?
– Что есть справедливость? Это лишь награда. Хорошее за хорошее, плохое за плохое – если это справедливо, так любой судья справедлив к последнему разбойнику. Такое отношение любовью не назовешь.
– Да уж, какая любовь!
– Коли о любви говорить, так она и недостойного возвышает, любить – значит видеть только хорошее, прощать плохое.
– Не испортит ли людей такая любовь?
– Может испортить, ты прав, Иуда. Поэтому за плохие дела не следует хвалить. Любовь тогда высока, когда она человека возвышает, то есть делает лучше. Если за злое хвалить, то поощрять к новой злобе – такая любовь развращает того, кого любят. Любовь должна уметь указать на недостатки, но указать так, чтобы человека не унизить, а ободрить, на лучшие поступки направить. Но у каждого человека бывают недостатки характера, каждый совершает поступки, которые себе потом в вину ставит. Если любишь человека, то прощаешь ему недостатки характера, хотя, не все и не всегда недостатки прощать можно.
– Разве любовь может быть кому-нибудь что-нибудь должна?
– Настоящая любовь всегда должна сама себе многое.
– Ну да, ты имеешь в виду, что супруги должны любить друг друга и жить вместе.
– Как раз этого я не говорил. Люди должны жить с теми, кто им дорог, супругами должны становиться люди, которые жить друг без друга не могут. Но если они ошиблись, если они приносят друг другу лишь несчастья, то беда это для всех – и для них, и для детей. Лучше бы им было не жениться.
– Как же тогда поступать? Жить порознь? Разве угодное это дело – оставить супругу и завести новую?
– Нет, это дело не угодное. Новую супругу заводить не следует тому, кто один раз не смог дать счастья своей избраннице. Зачем же несчастья множить? Но и жить счастливо без любви не получится. Только тому мужу, кто, живя с женой, украшает и обогащает её жизнь, дается право жить вместе с ней. То же и о жене скажу.
– Значит любить надо по обязанности, коли женился?
– Опять не то! Любить не прикажешь, Иуда.
– Значит любить не обязательно?
– И этого я не говорил. Просто по обязанности это не приходит и не за заслуги истинная любовь, хотя любовь надо стремиться заслужить.
– Как же заслужить, коли она не за заслуги?
– А вот понимай, как хочешь.
– А твою любовь как заслужить?
– Разве я не люблю тебя, Иуда?
– Как всех?
– Как всех вас.
– Вот и ты меня не понимаешь, Учитель. Ну так скажи хотя бы – должен или не должен любить муж жену, а жена мужа?
– Должен, должен. И жена должна.
– Ты сказал.
– Аминь.
– А ты женишься когда-нибудь?
– Не в том теперь цель моя, Иуда.
– Всегда ли твоя цель будет в том, чтобы учить?
– Это не от меня зависит, но от тех, кто выше меня.
– Они твои повелители?
– Нет, я им равный, но в их руках теперь судьба моя.
– Не понимаю.
– И это лучше для тебя и для меня, а если бы ты знал все, что знаю я, то и ты ничего не смог бы изменить, и легче бы тебе не стало.
– Я чувствую, ты говоришь так, будто тебя ожидает жестокая мука, и ты знаешь об этом.
– На муки я обречен своей судьбой, но лучше не думать об этом. Все кончается рано или поздно. Или я погибну навсегда, или воскресну в другом хотя ни того, ни другого мне не понять.
– Как же ты знаешь, что умнешь и не противишься этому?
– Все уже свершилось и не отменить этого. Если бы мне знать. Что я погибну не напрасно, что другие спасутся – мне было бы легче идти той дорогой, которая мне выпала.
– Ты наш спаситель, Христос, и мы верим в тебя.
– Аминь. Лучше, чем спорить, почитай нам, Иуда, из записей Захарии.
ЗАЩИТНИК
"Великий Ареопаг! Сограждане! Вы собрались судить Аспазию, но все вы знаете, что главная причина в том, что жители славного города осуждают меня за связь с ней. Это не её, а меня вы судите, и вы правы. Моя вина лежит на ней, и случилось так, что я, выступая защитником, одновременно предстал перед вами как обвиняемый. Если осуждена будет она, то наказание, которые вы ей вынесете, я разделю с ней.
Клевете Гермиппа против неё вы поверили, но не ей он враг, а мне. Разве Аспазии виновата, что я оставил жену ради неё? Но жен оставляли и оставляют, и за это никто никогда не осуждал жителей свободных Афин. Да, если бы я оставил жену ради другой афинянки, кто осмелился бы меня осуждать? А её? Почему к ней иные мерки? Значит, дело в том, кто она такая – моя Аспазия? Почему же к ней вы строже, чем к прочим?
Она – это только она, она не такая как все, даже если бы жена моя была лучше – много лучше – ей все равно далеко до Аспазии и десять жен я бы оставил ради одной этой женщины.
Наша связь предосудительна, говорите вы, поскольку Аспазия иностранка и не имеет права быть женой гражданина Афин. Закон не воспрещает ей быть моей наложницей, но сердце мое противится тому, чтобы обойтись с ней таким образом, поскольку для меня она больше, чем жена – она друг, она – моё второе я.
