Текст книги "Страстное тысячелетие"
Автор книги: Вадим Жмудь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
– Матушка, я не понимаю. Остальные говорили про золотое блюдо.
– Мерзавцы! Они лизоблюды, хоть и именитые. Сами ничего дальше блюда не видят.
– Что же мне попросить?
– Проси голову Иоанна.
– Что? Зачем? Как это – голову? Я не понимаю.
– Зачем тебе понимать – достаточно понимать мне. Я тебе говорю Саломия, доченька, слушай меня и делай, что я велю.
– А это хорошо ли для него?
– Какое тебе дело?
– Я видела его вчера – он такой несчастный. Мне его жаль.
– Видела? И куда только стража смотрит! Ты спускалась к нему в темницу?
– Я видела его в окне подвала. Он спросил меня – не твоя ли я дочь. Я сказала, что да. Тогда он назвал меня сорным семенем.
– Негодяй!
– Нет, матушка, он добрый. У него грустный взгляд. За что его посадили в темницу? Я хочу, чтобы его выпустили. Если я попрошу дядю... отца ... Если я попрошу его отпустить – его отпустят?
– Проси его голову, это и означает, что его отпустят. Только помни, как надо сказать.
– Почему надо просить голову?
– Ну, так говорят. Голову – означает жизнь. Ты скажешь: я прошу голову Иоанна – Крестителя и тебе приведут его в полное твое распоряжение.
– Я поняла – голову Иоанна.
– Да, и скажи непременно "на блюде". Это такая формулировка. Отец поклялся на блюде – ты же слышала – они говорили о блюде. Так проси голову на блюде. Не перепутай, смотри.
– Матушка, я постараюсь. Голову Иоанна на блюде – и они его отпустят.
– Молодец. Дай я тебя поцелую. Скажи, как я велела – и ничего не слушай, ступай опять ко мне, не разговаривай с ними больше. Так надо.
– Я поняла, я мигом вернусь.
– Ну, ступай же, радость моя. ... Доченька моя... Красавица моя... Плоть от плоти моей... "Оружие моё против тебя, Иоанн. И против тебя, Антипа."
* * *
– Вот она – вернулась. Подойди ко мне, красавица. Ну что, какую награду тебе? Что мать присоветовала?
– Молчит...
– Не бойся, я любую просьбу, клянусь, вплоть до полцарства. Исполню. Дай же поцелую тебя.
– Матушка и я хотим... Я хочу...
– Ну не томи же, говори, радость моя.
– Голову Иоанна крестителя на блюде.
– Голову?.. На блюде?.. Верно ли я понял тебя?..
– Да, голову Иоанна на блюде. Я пошла, меня мать зовет.
– Голову Иоанна...
– Какая экономия, Ирод! Не нужно отдавать полцарства! Что же ты медлишь? Вели послать стражника!
– Замолчите! О чем это вы? Разве дочь моя такова, чтобы требовать эдакого подарка?
– Ну, уж это её выбор.
– Это не её выбор, а матери её. Напрасно я разрешил советоваться ей. Пристало ли мне исполнять такое?
– Слово сказано, Ирод, слово Великого тетрарха.
– Моё слово нерушимо, но может быть, она передумает?
– Конечно, передумает, коли ты ей велишь передумать. Но пристало ли тебе переспрашивать?
– Голову этого человека я бы хотел видеть на его же плечах. На блюде... Ишь, чего присоветовала.
– Так ты откажешься? Жаль, мы не прочь были бы полюбоваться головой смутьяна.
– Я от своего слова не отказываюсь. Стражник! Возьми это блюдо, ступай, принеси мне на нем голову Иоанна Крестителя. Вина гостям!!! Музыка! Почему смолкла музыка?! Пир продолжается!
– За Ирода – хозяина своего слова!
– За тебя, Антипа! Многие годы царствию твоему, многая здоровье тебе и твоей семье!
– Да будет так. "А он всё равно не жилец на этом свете. Отпусти я его, так, пожалуй, возглавит бунтовщиков... А тут и случай подвернулся. Да и не я же виноват в этом – и не мой грех. Это она, жена моя, Иродиада. Её проделки... А Саломия во всем её слушается. Чиста, наивна... Своей воли не имеет. Легко же будет её склонить. Только надо от матери её подальше. Как же мне не пришла в голову мысль?.. Эх, Иоанн, где же ты раньше был?.. Как, однако, тяжела моя голова! А вот тебе, Иоанн, уж больше не знать головной боли... Тьфу, что это мне в голову идёт, господи, прости".
* * *
– Великий тетрарх, я принес...
– Не надо! Не мне! Ей! Отнеси Саломие. Она просила. Это – её.
– Слушаюсь.
– А нам – взглянуть?
– Смотрите, коли желаете, коль вам не мерзко.
– Голова врага хорошо смотрится на блюде.
– Почему же вам он враг был?
– Он – смутьян. Он проповедовал против тебя.
– Он говорил правду.
– Этим-то он и опасен.
– Теперь – нет.
– Теперь – да! Теперь его словам станут верить! Если бы сидел он взаперти – его бы не слышали! Если бы разделял со мной мою роскошь – ему бы не верили! Что проповедовал он – знал бы только я. Враг, который не скрывает своих мыслей – лучше друга, скрывающего замыслы. Он не так опасен. От врага ждешь зла – он не предаст! В темнице он мне не мешал вовсе. Даже если бы и был в народе – не так страшно было бы его учение, как теперь, когда он – жертва за слова свои!
– Слово сильно, и, сказанное в народе, оно опасно, Ирод.
– Только на словах он мне угрожал. Слово мое его убило. Кабы знал, что она попросит – не давал бы слова. "Но Саломия какова... Быть не может, чтобы в такой юной душе... Нет, то не она, то мать её. Она – чиста. Она – нежная душа, ангел. Это – мать. За что? Теперь мне не отступить. Ты прав, Иоанн, я не должен был жениться не ней. Не на той племяннице я женился..."
* * *
– Матушка, возьмите.
– Он? Точно – он? Да, он!!! Услышаны мои молитвы. Что Иоанн, будешь знать, как идти против меня?
– Вы говорили, что его освободят, маменька.
– Что? Ах, да... Говорила, да. Они и должны были так поступить. Стражник не понял приказа отца твоего – его накажут, не беспокойся. Ты не виновата.
– Почему ему отсекли голову?
– Я же говорю – стражник.
– Отец не удивился.
– Он не подал виду при гостях. Забудь обо всем. Забудь его. Мало ли смутьянов ходит по нашей земле? Одним меньше – так и лучше.
– Матушка, я хочу побыть одна.
– Ступай. "Вот как легко я справилась с тобой, Антипа. Только не нравится мне такая победа. Мне ты отказал, а дочке – уступил. Как ты смотрел на неё! Надо бы поскорее выдать её замуж. Вот хотя бы за другого брата твоего, тоже Филиппа. А она и противиться не будет – ничего в этом не смыслит, чиста, юна, податлива".
* * *
"Как они мне все надоели! Все лгут. Всюду ложь. И никто никого не желает понять. Да и неспособен. Мать... как она легко забыла отца! Может, он и не заслуживает по её представлениям того, чтобы о нём помнить, но, по крайней мере, он ничем не хуже своего братца. Тем только и хуже, что проиграл. Коварства ему не хватило. Неумение делать карьеру на предательстве и отсутствие смелости при осуществлении низких замыслов составили ему славу порядочного человека. Даже мать не понимала его – издевалась над его чистоплюйством, а он изменял ей с каждой служанкой, с каждой рабыней... На этом его интересы и ограничивались, старый кобель. Я ему ничем не обязана – не думаю, чтобы желал он моего рождения. Да и сестер, да братьев у меня, вероятно, сонмы... Теперь вот – поделом ему – изгнанником живет, как частное лицо. Ни брат, ни жена не желают знать его, для них он мертв, да и лучше бы всем было, если бы он умер. А за мной-то как следят! И все почему – каждый строит на мне расчеты. Дядя, кажется, не в шутку влюбился. Матушка заметила это и желает помыкать им за счет власти надо мной. Оба передо мной ужом вьются, ласкают... Самое ценное для них в том, что я, дескать, невинна... Это для них товар – один готов купить его любой ценой, другая – продать... Знали бы они... Приходится притворяться. Чем больше я себе позволю, тем глубже надо прятать концы в воду, тем сильнее они верят, что я чиста. А я итак чиста, да только не в том смысле. Я ни к кому не испытываю этой болезни, что у них называют любовью, а на самом деле – это скорее всего каприз, прихоть, которую они в себе раздувают, пестуют, и рады потакать своим желаниям, оправдывая отсутствие воли силой страсти. Ничтожества – те, кто страсть не способен подчинить рассудку. Вот хотя бы этот Иоанн... Не стар ещё – годков тридцать ему. Отрастил бородищу, ходит в грязную одежду одетый, говорит бог весть какую околесицу... Господь, видите ли, явился к нам. Что же Господь не заступился за него? Если бы его отмыть, постричь бороду, откормить маленько – мог бы доставить много радостей такой девушке, как я, хотя бы. Так нет – он будет говорить в глаза всем неприятные вещи. Вот и дождался. Если бы мне его отдали в полное распоряжение. Я, пожалуй, сделала бы его своим дружком... Вон он, какими глазами на меня смотрел. Праведник, святой, а как я словно невзначай откинула юбку, да показала ножку... А потом нагнулась её поправить, а одежда свободная, да тонкая на мне была. Я же видела, как он взглядом следил – узрел мою грудь. Сорным семенем меня назвал, а сам бы не прочь облапать это сорное семя, да и своим семенем залить. Жаль, не вышло... Не позволила бы матушка тебя отпустить, да и дядя тоже... А впрочем, он много говорил, а кто говорит много, от того толку мало бывает. Как мерзко губы его скривились, когда голова на блюде лежала... А глаза... как живые, только выпучены... В невинности меня растят, а такую мерзость не постеснялись доченьке сунуть в руки. А я эту дрянь матери – "Матушка, возьмите..." Она, кажется, на самом деле поверила, что я не знала, что означает "голову на блюде". Мне не пять лет, однако, да и в пять лет я не ошиблась бы на этот счет. Смертная казнь у нас, говорят, отменена!.. Что толку? Каждый день кого-нибудь убивают, и каждую неделю кого-нибудь казнят. Не всегда на публике, конечно, но в казематах у дяди... Уж я-то знаю... Нагляделась, как обнаженные трупы сваливают собакам. Дедушка, когда младенцев велел убивать, сказывают, реки крови текли по улицам. То-то собаки покормились... Собакам только и вольготно в Иудее. Вот уж погодите – мне бы только вырваться от вас. Замуж выйду – надышусь свободно. Вот хотя бы за Филиппа Второго, брата вашего, папаши вы мои престарелые, сладострастные... Он староват для меня – ну так я найду с кем натешиться, зато уж он у меня будет под пятой..."
* * *
– Великий Тетрарх, сказывают, что Иисус творит чудеса. Будто взял он пять хлебов, и переломил их, да так переламывал, что накормил не одну тысячу человек, да ещё и осталось двенадцать корзин провианта?
– Сказывала мышь, что слона съела.
– Многие подтверждают, что это – правда.
– Так ты мне покажи этого чудотворца, Админ.
– Привести ли его силой во дворец?
– Силой не надо.
– Пригласить?
– Ну уж нет! Всякого сброду мне во дворец приглашать только не хватало!
– Стало быть, тайно арестовать.
– Вот так-то и надобно сделать.
– Уж и вина его есть.
– Как же народному любимцу – и без вины. Да только ты все его вины на пергамент запиши, чтобы всё законно было.
– Слушаюсь.
* * *
– Ну, где же твой хваленый кудесник, Админ? Нашли его?
– Великий Тетрарх, он ходит открыто, с ним до пяти сот человек следом идут.
– Бывает ли так, что вокруг него мало народу?
– Почти не бывает.
– Что ж, и в субботу вокруг него многие люди?
– В субботу он также ведёт себя, как и в прочие дни. Было много недовольных, когда он в субботу проповедовал и исцелял. Он говорил, что и в субботу не грешно работать, если делать доброе дело. Многие были удивлены и возроптали.
– Кого было больше – сторонников его или противников?
– Противников было больше.
– Что же ты не велел схватить его, Админ?
– Те, кто были противниками его, были не согласны, что в субботу делать можно хотя бы что-нибудь. Схватить его силой – тоже работа. Если нельзя исцелять в субботу, то и схватить целителя в субботу нельзя.
– Что же на другой день?
– На другой день вокруг него больше было сторонников, чем противников.
– Так он и глумится над законами предков безнаказанно.
– Прикажешь ли схватить его?
– Не надо. Следует дождаться, когда он будет один. Пусть неустанно следят за ним. Приставь людей. Не менее двоих. Один пусть всегда бодрствует, когда другой спит, а когда заметят, где он останавливается, то пусть один остается следить, а другой спешит сообщить место.
– Так и приказано моим людям, Великий тетрарх.
– Да люди-то твои, видать уж очень заметны, выделяются из толпы?
– Они простыми горожанами обряжены, Ирод.
– Ну, добро.
* * *
– Великий Тетрарх, сказывают, что Иисус творит чудеса. Будто он по воде ходил как посуху. Сказывают также, что он мановением руки усмирил бурю.
– А что говорят первосвященники, Анна и Каиафа?
– Они говорят, что сие есть наваждение злых чар.
– Что же ты мне о наваждениях рассказываешь?
– Однако, народ сказывает.
– Разберись во всём. Админ, и мне доложи тотчас.
– Слушаю, Великий Тетрарх.
* * *
– Великий Тетрарх, сказывают, что Иисус и мертвых воскрешает.
– Уж это ни к чему вовсе. Смерть – она богам одним подвластна. Что же он в божьи дела вмешивается? Вот уж это вина, так вина. При таких-то оборотах и казнь преступникам будет всё нипочем, так где же тогда добьешься порядку?
– Великий Тетрарх мудр и как всегда прав.
– А я и не спрашиваю тебя, Админ, прав я или не прав. Да уж только что-то долго я жду, когда его арестуют. С Иоанном-то ты пошустрее сладил.
– Виноват, Великий Тетрарх, дай срок – исправлюсь.
– Да я уж сорок сороков сроков давал. Коли не словишь, сам будешь мне чудеса показывать. Вот уж заодно и посмотрим, можно ли оживить покойника... Шучу. Мало шпионов у тебя, или платишь ты им мало! А на это дело денег жалеть нельзя. На что другое можно, а на это – нипочем нельзя. Правитель должен знать, что у него в царстве творится.
* * *
– Великий Тетрарх, этот человек проповедует о новых богах.
– Что же он говорит, Админ?
– Он говорит, что бог один, и он – везде. Он говорит, что частица бога у каждого в сердце. Он говорит, что не надо думать о завтрашнем дне, что бог сам прокормит всякого верующего человека. Себя же он называет то сыном человеческим, то сыном божьим, то самим богом. И он от имени божьего прощает людям их грехи.
– Очевидно, что он безумен.
– Но люди верят ему и идут за ним.
– Народ – это дети, который готовы идти за любым сказочником. Только вот нам, правителям, негоже быть детьми. Оставь меня, я хочу подумать.
– Мудрость твоя безгранична, Великий Тетрарх, думы твои всегда во спасение народа. Да продлятся годы твои!
* * *
Иудеи, что я могу поделать, чтобы спасти вас от избиения? Иудейскому народу нельзя иметь иную веру, чем Великий Рим. Но разве он когда-нибудь это понимал? Две тысячи лет евреев обвиняют во всех бедах, и ещё две тысячи лет будут обвинять, если они будут противопоставлять совою веру религии победителя. Сейчас победитель – Рим. И если Римляне говорят, что богов много, что они живут на горе Олимп, ходят голышом и вмешиваются в людские дела, то я готов с ними согласиться, лишь бы они оставили меня и мой народ в покое. Если они пришли с оружием и требуют дани, а у меня нет достаточно войска, чтобы прогнать их, я скажу им спасибо за то, что они никого не убивают и отдам им то, что они просят, лишь бы они и дальше не трогали меня и мой народ. Сначала греки завоевали весь мир, и римляне были им послушны. И они переняли их богов и поклонялись им, как своим. Теперь римляне завоевали полмира, и все поклоняться их богам, а также их умершим правителям, коих сенат причислил к богам. Они не разрушают наших храмов, они не унижают наших святынь, и я скажу "Слава богам Олимпа!", а от себя добавлю: за то, что они не вмешиваются в дела богов Иудеи. Но что хочет этот безумец? Неужели он полагает, что благом будет для иудеев поверить в новых богов, вернее в этого его одного бога? Рим будет всегда преследовать последователей этого Христа, Рим никогда не позволит ставить какого-то там Иисуса выше Зевса... Да что там – выше какого-нибудь захудалого Гефеста они будут чтить выше всех богов, каких только сможет породить Иудея. Правильнее сказать, не будет никогда такого бога от Иудеи, перед которым бы преклонился Рим. А раз все иудейские боги значат меньше одного римского Цезаря, то и негоже без дозволения Цезаря иудеям говорить о божественных делах. Этот безумец был бы смешон, если бы ему никто не верил и за ним никто не шел бы. Но коль скоро ему удается повести за собой толпу, он опасен, прежде всего для этой толпы. Иерусалим! Остановись! Не поддавайся словам провокатора! Нам не нужны кровопролития! Всё, что от нас требуется, это тихо и скромно молиться своим богам, а при виде римлянина проявлять к ним должное почтение.
Тиберия я помню. Мы были дружны в детстве. Теперь он – Цезарь. Вот и хорошо. Помнит ли он меня? Лучше бы не помнил. Когда человек становится Цезарем, он не может иметь друзей детства. Цезарь равен богу. А у бога не бывает друзей детства. Те друзья, которые этого не понимают... что ж – они сами виноваты, что память о них изглаживают. Мы были не настолько дружны, чтобы мне напоминать об этой дружбе, но и в достаточно неплохих отношениях, чтобы он не стремился причинить мне зло. Вот это и славно. Но если шум, если бунт, если беспорядки начнутся в Иудее, и дойдет до Цезаря Тиберия, и он вспомнит обо мне, что он подумает? Не приведи господи, подумает, что я попустительствую? Решит, что я в гордыне своей и памятуя о былой дружбе считаю для себя приемлемой попустительствовать беспорядкам? Боги, боги, боги! Если он пошлет войска на усмирение Иудеи, я погиб! Вся Иудея погибла! Бывших друзей ненавидят сильнее, чем просто врагов, гораздо сильнее! Ненависть к предателям – это такое сладкое чувство, это такая сильная страсть, что она способна питать самоё себя долго! Какие пытки он изобретёт, какое унижение претерпит моя семья, об этом мне и помыслить страшно. Е всё из-за какого-то безумца, решившего основать новую секту, поклоняющуюся новому богу?! Не бывать этому. И самый слух об этом не должен дойти до Рима! Мы здесь, мы на месте разберемся. Вот я с дарами отправлю делегацию к Прокуратору Египта Понтию Пилату. Нет ли случая какого? У римлян много праздников, и длятся они каждый по неделе, а то и больше. Вот я к какому-нибудь празднику ему дары отошлю... Нет, нельзя так! Он сразу поймет, что я задобрить его хочу, станет гадать, мол, почему задобрить, зачем задобрить? А тут слухи о смутьяне. "А, – скажет Пилат, – вот оно что! Ирод решил усыпить мою бдительность. Видимо, недоброе замышляет..." Нет, пусть пока всё идет как есть. А как попадется мне в руки этот Иисус, так я его и сам накажу. Сперва велю отстегать хорошенько плетью, а после Пилату в клетке его свезу. Вот, мол, смутьян, безумен, я уж его наказал, а теперь вам отчитываюсь. А если и Рим хочет посмеяться над ним, отошлите его в этой клетке туда, как диковинку. Милое дело любимцев народа на посмешище этому же народу выставлять. Вчера они ему ноги целовали, а сегодня станут в лицо плевать. Нет ничего скоротечней народной любви. И тебе это, Иисус, я покажу. А моя полиция начеку, и я порядков нарушать не позволю.
– Не позволю!
– О чем это ты, муж мой?
– А, Иродиада... Так, подумалось мне... Вслух я что ли много сказал?
– Ты сказал "Не позволю!".
– Да, и не позволю никому порядок нарушать, вот что я хотел сказать.
– Кто ж нарушает порядок?
– Кто же может нарушать, когда я никому не позволю?
– Никто и не смеет. Тихо в Иудее и спокойно. Преступники все в тюрьмы посажены, а кто не посажен, того ловят, я думаю, и скоро посадят.
– Так и есть.
* * *
– Великий Тетрарх, Иисус схвачен. Его взяли люди Первосвященника Каиафы.
– Слуги церкви расторопнее моей полиции!
– Его повели к первосвященнику Аннану.
– Много народу вокруг него?
– Тысячи две, не меньше.
– А твоих людей среди них сколько?
– Полторы сотни. И все подчиняются знакам, которые им показывают мои приспешники.
– Так вели же им кричать "Распять его!"
– Они станут так кричать, когда им покажут пальцы, сложенные крестом.
– Так вели же им держать так пальцы всё время!
– Да, великий Тетрарх.
* * *
– Дальше?
– Спросили, в чем суть его учения, но он ответил, что вокруг везде его ученики, пусть спросят у них. Тогда один книжник влепил ему пощечину, говоря, что он разговаривает с первосвященником, и ему следует быть более уважительным. На это он ответил, что пока не доказали, что он лжет, следует считать его слова правдой, а доказать, что он лжет никто, дескать, не сможет, и, значит-де он говорит правду.
– Хорош адвокат сам себе! Этак всякий безродный скажет, что он – сын господа, и коль скоро настоящего отца его не сыщется, так, стало быть, так оно и есть? Ха-ха-ха! Вот насмешил!
– Тогда Анна, который именем своего родственника Каиафы решал многие дела, в этом деле не посмел ничего решить и отправил его к первосвященнику Каиафе.
– Прямо не мятежник, а живая реликвия! Что же его по священникам разводят, Админ?
– На суд.
– Ну да, конечно, на суд. Что же могут первосвященники присудить мятежнику? Покаянные молитвы?
– Они отправили его на суд Синедриона.
– Ну это уже кое-что посущественнее. Значит, собрались Синедрионом, так? Кто же выступал перед ними?
– Каиафа говорил. Он сказал, что если не пресечь лжепророка, он принесет гибель всему иудейскому народу.
– Правильно, толково. Дальше что же?
– Он говорил, что он не желает зла Иисусу, но Иисус, видимо, желает зла иудеям.
– Пожалуй, тут он перегнул. Он едва ли желает зла своему народу, просто он не ведает, что творит. Если он поднимает мятеж, то никакими силами его не сможет остановить, так что и для него самого было бы лучше чтобы всё оставалось, как есть. Бунтовщики всегда оказываются способны лишь вызвать бурю, а остановить её не в их власти. Меч, который они вкладывают в руки народу в конечном счете отсекает их головы. Так к чему же призывал Каиафа?
– Он сказал, что лучше казнить одного смутьяна, чем допустить гибель целого народа.
– Пусть умрет один, но все спасутся. Это – принцип сохранения правопорядка, Админ. Если бы у меня не было тебя, я бы взял на твое место Каиафу. Какие отличные стражники получались бы из священников! Они владеют профессией шпиона, воина, дипломата и народного трибуна! Кто умеет разговаривать с богами, тот умеет убеждать народ. Если бы я не был Иродом, я бы хотел быть Каиафой.
– Каиафа много ниже тебя, Тетрарх!
– Но расторопнее тебя, Админ! Что же дальше было?
– Его отправили к Понтию Пилату.
– Кто посмел нарушать покой преторианцев накануне Пасхи?
– Они и не нарушали. Они подошли к воротам. Понтий Пилат удивился. Он сказал, что не желает вмешиваться в дела иудеев, и отправил его к тебе.
– Так его ведут ко мне?
– Уже привели.
– Ждут? Правильно, пусть подождут. А что народ? не расходится?
– Прибывает, Великий Тетрарх.
– Прибывает? Они что же, надеются, что их пустят во дворец?
– Они будут стоять и ожидать твоего решения, Великий Тетрарх.
– Разве твои люди не кричат "Распни"?
– Они кричат гораздо громче, чем я предполагал. На каждого моего человека приходится дюжина зевак, которые кричат "Распни!" ещё громче тех, которым я плачу за эти крики.
– Так оно всегда и бывает. Хорошая закваска сбраживает всё тесто. Вот под эти крики и приведите его ко мне.
* * *
– Вот ты какой, Иисус... Не похож на царя, не похож на бога, на пророка тоже не похож. На безумного похож. Будешь ли творить чудеса, чтобы спастись? тебе другого ничего и не остается.
– Чудеса делаются ради тех, кто их достоин.
– Ради себя ты уж постарайся!
– Так ради себя или ради тебя?
– А ты уже разделил мир на своих и чужих? Помню, ты говорил: "Кто не со мной, тот против меня"?
– Я говорил: "Кто не против меня, тот со мной".
– Какая разница?
– Ты не видишь пропасти, что разделяет эти два мнения? Я говорю, что каждый, кто не враг – друг, ты же говоришь, что всякий, кто не друг – враг. Тех, кто не высказался ни за, ни против, я отношу к друзьям, ты относишь к врагам.
– Как можно равнодушных считать друзьями?
– Они не воюют против меня, они позволяют мне жить в мире, значит, они друзья.
– Но с их молчаливого согласия тебя казнят! Значит, они – твои враги!
– Но они не требовали казни и не возражали бы против её отмены. Они друзья.
– Они не просят помиловать, и не осуждают твоих палачей, они – враги!
– Нелепо враждовать с целым народом. Весь народ состоит из равнодушных. И часто это – лучшая его часть.
– Лучшая часть народа согласна с действиями правителя и подчиняется его законам!
– Лучшая часть народа подчиняется его законам даже когда не согласна с действиями правителя.
– Так почему ты призывал к бунту?
– Я не призывал к свержению правительства. Я призывал к отказу от предрассудков и к перемене своей души.
– Ты надругался над святынями. Ты бесчинствовал в храме.
– Я надругался над теми, кто бесчинствовал в храме. И хотя я не разделяю убеждений людей, поклоняющихся ложным кумирам, я признаю их право делать это в тех местах, где они привыкли. Но молиться, где торгуют или торговать, где молятся – это уж слишком для любого народа. Даже скоты не всякую нужду справляют одновременно, а разделяют и время и место. И людям не пристало торговать в храме, ибо это порождает привычку торговать убеждениями, и в мире нет ничего хуже этого.
– Довольно демагогии. Я жду чудес.
– С чего ты решил, что я буду творить чудеса?
– Твоя жизнь зависит от этого. Разве это – недостаточная плата за зрелище? Если ты совершишь чудо, я отпущу тебя. Если нет, значит, ты – смутьян и обманщик, и тебя накажут.
– Я не обещал совершать чудес для тебя.
– Но тебе же это так легко, не так ли? Вот, видишь, в этом кубке простая вода. Преврати-ка её в вино.
– В твоих погребах достаточно вина.
– Может быть, ты прогуляешься по воде как посуху? Или исцелишь кого-нибудь? Что ты там ещё умеешь? Прочитай хотя бы мои мысли!
– В них нет ничего достойного. Ты желаешь моей смерти.
– Я желаю благополучия Иудее!
– В твоем понимании это – одно и то же.
– Да.
– Так о чем тогда говорить?
– Ты готов принести себя в жертву своему народу?
– Гораздо существеннее, что ты уже мысленно принес меня в жертву своему тщеславию.
– Увести.
– Прочь! Пошел! Ступай!
– Прощай, тиран.
– Админ, отведите его к Понтию Пилату.
– Прокуратор удивится.
– Я знаю. Тогда вы ему скажете: "Мы не можем его судить, ибо у нас нет закона о смертной казни. Если мы его станем судить, приговор наш будет мягче, чем следует ему за его деяния. Поэтому мы отдаем его на суд Прокуратора".
– А если он отпустит его?
– А твои люди на что? Пусть кричат "Распни!".
– Они будут кричать так, что в твоем дворце будет слышно, Великий Тетрарх.
– Админ, вот ещё что. Вели одеть его получше. В дорогие одежды.
– Дозволь спросить, Великий Тетрарх?
– Что тебе? Спрашивай, дозволяю.
– Зачем его одевать в дорогие одежды?
– Как же ты глуп, Админ! К оборванцу у народа всегда жалость в сердце найдется. Если Пилат спросит, не помиловать ли мне его, то народ может поколебаться. Праздник все-таки. А он весь из себя такой жалкий, одежда старенькая, убогая. Ну как к такому злобу испытывать? Иное дело, если на нем будут царские одежды. Того и глядишь, что каждый подумает, мол нас призывает к смирению, а сам богачом ходит. Опять же задумаются, к чему бы это Ирод одарил простого смерда богатыми одеждами? Нет ли между ними сговора? Вот и пусть свою ненависть ко мне выместят на нем. К тому же... Ты же знаешь, что по закону одежда казненного принадлежит палачам? Ну так вот пусть постараются. Это от меня им подарок за службу! Ха-ха-ха! Так не поскупись, Админ! Прикажи выбрать одежду получше из моих кладовых, и обрядить его как истинного – вот потеха! Царя Иудейского!
* * *
– Иисус, опять тебя привели ко мне. Что же твоему царю ты не подвластен? Как я погляжу, тебя вырядили, словно царя! Или правда, что ты и есть Царь Иудейский?
– Это твои слова, тебе и судить об их справедливости.
– Почему ты не говоришь прямо? Царь ты или не царь?
– Я не царь, но иудеи – мой народ.
– Твоя судьба в моих руках, а ты говоришь загадками. Понимаешь ли ты, что от твоих ответов зависит твоя жизнь?
– Всё в руках судьбы, а не в твоих. И ты сам не можешь ничего изменить. Тебе только кажется, что у тебя есть власть, на самом деле ты плывешь по течению той реки, что называется жизнью, и не управляешь своим кораблем. Все вы отдались на волю волн, так что всё предрешено.
– Да ты безумец! Эти люди хотят твоей смерти, а я не вижу твоей вини, кроме глупостей, которые ты говоришь. Сколько глупцов на свете безнаказанно говорят! Всякого глупца казнить – крестов не хватит. Нынче праздник, и я могу отпустить одного осужденного. Вот этот, мне кажется, как раз подходит для этого.
– Распять его! На кресте распять!
– Одни безумцы хотят казнить другого безумца!
– Я не более безумен, чем ты.
– Нет, и впрямь, он не здоров. Он дерзает ровнять себя со мною. Знаешь ли ты, что я Прокуратор всего Египта, а ты всего лишь мятежник иудейский?
– Я богаче тебя: больше людей любят меня, чем тебя.
– Посмотри, сколько людей тебя ненавидят. Все они взывают о твоей казни.
– Эти люди ненавидят не меня, а тебя, а в твоем лице тиранию Рима. Они боятся, что из-за меня гнев Рима падет на их головы. Это их страх кричит, а не ненависть.
– Распять его! Распять! Распять, распять, распять!!!
– Бичевать его и довольно за вину его. Эй, стража. Всыпать ему, чтобы язык развязал.
– Ещё и это. Сколько же у вас пыток приготовлено для того, кто раскрывает вам глаза.
– Ну, иудеи, смотрите, как сечь будут вашего царя...Сечь его.
* * *
– Каков же упрямец! Его секут, а он молчит. Я бы подумал, что он и говорить не может... Хватит!!! Довольно! Разошлись – скоро уже и мяса на спине не останется! Так сечёте, что кровь брызжет! Уже и до меня капли долетают. Вот и на руке капля. Капля его крови на моей руке. Одна только капля. А как неприятно. Обтереть... Ну, что, угомонились вы? Отпустим его теперь?
– Смерть! Распять! Казнить!
– Научился ты уважать Рим, Иисус?
– Я его презираю ещё больше.
– Ты надолго запомнишь эти плети, я надеюсь.
– Рим будет помнить о них всегда.
– Рим о тебе даже не узнает, Иисус.
– Этот Рим скоро погибнет.
– Ты слышишь, Иисус, твои сограждане ещё громче кричат "Распни!"
– Вы опустили их до скотского состояния, поэтому они при виде крови теряют голову. А мне противно видеть твою кровь. Я не кровожаден. Уведите его.
– Распни его, Пилат!
– Да вы что, ополоумели? Как однако легко требовать смерти, когда не от тебя зависит решить это дело... И как тяжело отправить на смерть того, к кому не питаешь ненависти, когда лишь от тебя зависит – жить ему или умереть...
– Распни! Распни!
– Так вы не хотите, чтобы я его помиловал?..
– Распни!
– Распять?..
– Распни! Распни! Распни!
– Эй, вы там, хватит! Хватит орать, я говорю. Прочь его от меня – делайте с ним, что хотите, и чтобы я больше его не видел и не слышал о нем! Вам нужно С меня довольно. Такой день испортили. А ведь ещё и праздник. Прочь его увести. Хотите распять – так распните. Кажется, у Ирода довольно стражников для этого дела. А я умываю руки.
* * *
– Иисус, сын Иосифа, ты называл себя Христом и Царем Иудейским. Ты призывал к мятежу против власти Тетрарха Ирода, призывал к неповиновению святой церкви, клеветал на первосвященников Каиафу и Аннана, оскорбил Прокуратора Понтия Пилата. Ты бесчинствовал в храме. За эти преступления ты приговорен к распятию на кресте до смерти, и приговор этот будет сейчас исполнен. Тебе даровано право поцеловать детей, обнять жену и выпить уксус с добавлением полыни и желчи для притупления боли. Желаешь ли ты воспользоваться дарованным правом?
