Текст книги "Парящие над океаном"

Автор книги: Вадим Чирков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

МЕССИЯ ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ

– Надо спешить! – объявил дядя Миша, чуть я присел к нему на скамейку. – Спешить, спешить!

– Куда? – удивился я.

– Куда именно, я вам точно не скажу. Только – с кем наперегонки.

– С кем же?

– Со склерозом. Он наступает, как Гудериан.

– Что-то случилось с вами, дядя Миша?

– Конечно. Если б не случилось, разве б я поднял такой гвалт в хороший день?..

– Я сидел здесь, – начинает потихоньку раскручиваться дядя Миша, – и думал: вот вы придете и я вам расскажу… Но что, я уже забыл. Склероз! Осталось только начало.

– Ну хоть начало, дядя Миша! Может, по ходу дела вспомните.

– Я скажу начало. Я хотел спросить у вас для затравки, не знаете ли вы, почему среди женщин совсем нет философов, зато террористок сколько угодно? А на потом у меня была какая-то история, но склероз вас опередил. Ее уже нет, и никто в мире вам ее не расскажет. Она провалилась. Куда? Знающие люди говорят: в тартарары. Жалко. Про иную подумаешь: без нее всем будет плохо.

Но я имею для вас еще кое-что. Оно не из того, что забывается.

– Слушаю, дядя Миша.

– Чтобы и это не забыть, я его повторял, как школьник "Буря мглою небо кроет…"

Все чем-то делятся, я повторял, все чем-то делятся… Больные – болезнями, здоровые – здоровьем. Кто богатый, иногда сбрасывает излишки тому, у кого он не брал. Бедный – трясет лохмотьями и делится ветром. Кто имеет смех – тому нужен зал. Или хотя бы человек, который улыбнется, а не скажет угу.

А у меня сегодня много ностальгии…

– Хотите поделиться?

– Зачем? Это грустно. И у каждого она своя, как зубная боль. Я поделюсь с вами одесским двориком – когда-то его хватало на всю страну. Ностальгия привела меня в туда за руку, как мама ведет ребенка в детский сад.

Ну, поехали. Соседи – я говорю вам, и знаю, что говорю – это половина жизни. У кого есть деньги, тот покупает дом и с соседом встречается только на улице. А миллионеры, сколько я уже знаю, вообще строят усадьбы в горах и заводят ружье, чтобы направить на того, кому вздумается вдруг "заглянуть на огонек"…

Дядя Миша одновременным движением поднял плечо, а к плечу наклонил голову и какое-то время, две-три секунды, побыл в этой позе. На языке жестов она означала примерно вот что: "Я знаю… Они живут не так, как мы. Они это могут делать – они это делают. Я не могу…"

– Когда я был совсем еще молодым, то есть когда мне было только под 60, в нашем дворе жил один старик. Его звали Марк Иосифович, или дядей Марком, или дядей Мариком, но чаще всего – дядя Моря. Он откликался на каждое имя, ему это было безразлично – лишь бы, как тогда говорили, не было войны.

Но войну он как раз имел, и каждый день. Он имел войну с соседями. Или они с ним. Ну, может, так ему казалось: что на него все ополчились и хотят сжить со света.

Если кто-то бросал окурок или огрызок яблока, или косточку от абрикоса из комнаты на втором этаже во двор, он обязательно попадал в дядю Морю. А тот выходил из своей квартиры на первом этаже, кажется, только для того, чтобы получить что-то на свою голову. Как тут не подумать про злой умысел?

Если кто-то включал громкую музыку – так именно над его головой и именно тогда, когда он начинал засыпать.

Если у кого-то прохудилась труба и вода протекала на первый этаж – можно было не сомневаться, она капала с потолка дяди Мори.

Старик твердо знал: соседи хотят его извести. Зачем? Кому-то из них нужно его двухкомнатное жилье.

Дядя Моря вот уже пять лет был один: его жена умерла, а дети имели свою квартиру в одесских черемушках, они посещали его, может быть, раз в два месяца. На его берлогу без ванной и даже без туалета они не зарились.

Сказать вам, что туалет в этом доме был во дворе, или не надо? Весь Советский Союз – а весь Союз от Брянска до Владивостока и от Мурманска до станции Раздельная летом загорает в Одессе – ходил в этот туалет! В него порой стояла очередь!

Теперь слушайте меня внимательно, потому что я подхожу к самому главному. Дядя Моря был один, и он имел гембель [13]13
  Неприятность (идиш).


[Закрыть]от соседей и вообще от жизни каждый день, – И ЕМУ НЕКОМУ БЫЛО ПОЖАЛОВАТЬСЯ! Это можно было видеть по его глазам, когда он выходил на улицу (во дворе его глаза были вниз или вверх, откуда на него падали окурки). Он вглядывался во встречных людей, будто услыхал от кого-то, что в Одессе появился Мессия, и он, дядя Моря – кто же еще! – должен первым его узнать, остановить и поговорить по душам. Вот такие были у него глаза. Он искал Мессию.

То, ради чего я веду этот рассказ, случилось летом. Летом все приезжие хотят на Ланжерон и в Отраду, на Лузановку, в Дофиновку, в Аркадию, на 10-ю станцию Фонтана и на 16-ю, где ресторан "Черный дрозд"… Все хотят фруктов, жареных бычков, крепленого вина "Гратиешты", все хотят своими глазами увидеть Дюка, Потемкинскую лестницу, Дерибасовскую, Привоз, немного Молдаванки и какого-нибудь одесского старика, который за стакан вина расскажет про Беню Крика.

Летом во всех гостиницах, с мая по ноябрь, висит самая советская из всех табличек – "Мест нет", и все приезжие ищут комнату или "угол".

Дядя Моря сдавал комнату, где висела фотография его покойной жены, приезжим все лето и имел небольшой навар к пенсии.

Все в доме тоже что-нибудь сдавали (на втором этаже, на галерке, ставили даже раскладушки для одиноких, но на них иногда спали парами…). Дяде Море с его двумя комнатами завидовали и как-нибудь да эту тему в разговоре с ним (коротком) затрагивали, добавляя соли на рану: "Ну, мол, с вашими двумя комнатами можно жить припеваючи". "При-пи-ваючи!" – сердито переиначивал старик, намекая на частые гульки соседей.

И вот дядя Моря привел к себе какого-то здоровенного парня с чемоданом. Ясно, жилец. Они в квартире поговорили – было, помню, воскресенье, полдома дышало свежим воздухом, кто во дворе, кто на галерке, и курило (одесситы, кроме молодежи, на море не ходят, слишком большая роскошь). Они там побыли – "сколько в сутки? "можно ли пользоваться холодильником?", "баб не водить, друзей тоже, туалет во дворе", "ну, я с раннего утра на море…" – вышли вместе. И тут дядя Моря всех удивил. Он произнес целую речь, чего за ним до сих пор не наблюдалось.

– "Вот этот человек, – говорил он так, чтобы все слышали, и все к ним повернули головы, – шахтер, так что почет и слава. И он хочет сейчас же на море, потому что целый год пробыл под землей. У него, конечно, есть деньги, но он не американский банкир, чтобы ходить каждый день в банк, он донецкий шахтер. И этот молодой человек хочет оставить свои деньги, пока он плюскается в Черном море, оставить мне. На сохранение, как в банк. Он сказал, что доверяет мне с первого взгляда. Но я не хочу, чтобы такое дело было только между нами. Так будьте нам свидетели, что он передал мне деньги и что я беру их в руки. Чтобы все было, как в банке, когда на тебя смотрят со всех сторон и думают, что ты пришел грабить".

– "Что за вопрос, дядя Моря! – ответили ему снизу и сверху. – Мы что, не понимаем? Известное дело: что можно спрятать в плавках! Пусть молодой человек – почет ему и слава! – идет на Ланжерон и не беспокоится! Здесь, на Лейтенанта Шмидта, одиннадцать, все равно, что в банке!"

Молодой шахтер ушел, во двор вернулись прежние разговоры.

Что вам сказать! День шел… – Мой собеседник вдруг замолчал, взгляд его рассредоточился – деревья, шахматно-шашечно-карточные каменные столики и игроки за ними, видимо, потеряли отчетливость, взгляд настроился на "бесконечность", какая бывает у фотоаппарата – старик наверняка видел благодаря этой бесконечности свой двор с водопроводной колонкой посередине…

А ностальгический его День шел по земле, как рыбак в соломенном сияющем капелюхе идет с рыбалки домой, идет, тяжело ступая, все больше клоня долу соломенный капелюх, идет – а для него уже пышно взбиты подушки-облака на горизонте…

– Что вам сказать, – опомнился от наваждения дядя Миша. – Это шахтер пришел с Ланжерона, когда уже вечерело. Он скрылся за дверью дяди Мори, побыл там минут 15 и вот они вышли с хозяином квартиры во двор.

Но если раньше они смотрелись, как отец с сыном, то сейчас шахтер выглядел, как покупатель, которого только что обвесили, а дядя Моря – он, казалось, несправедливо обвиненный продавец.

Соседи, похоже, не сходили с мест с самого утра – по воскресеньям и летними вечерами вся Одесса держит стулья на улице.

Дядя Моря обвел глазами амфитеатр нашего дворика.

– "Соседи! – он снова выступал. – Вы меня все знаете, и знаете как честного человека. Плюнул я когда-нибудь кому-то в борщ? Нет! Залез я в чей-то холодильник и украл бутылку холодного пива, оставленного на девять часов вечера? Тоже нет. Отравил я хоть одного кота, который спит и видит, как он лезет на чужой стол? Да чтоб я так жил!"

Весь двор, понятно, ждет развития действия, закуривает следующую сигарету, обменивается репликами и сплевывает вниз.

– "И вот мне, честному человеку, уважаемый гость нашего города, который газеты называют жемчужиной, говорит, что он дал мне утром какие-то деньги и что у меня склероз, что я об этом не помню! Вы мне именно так сказали, молодой человек, или я все сочинил?"

– "Так!" – рубит шахтер.

– "Он мне говорит про деньги, про каменный уголь и про то, как его добывают потом и кровью, и вдруг заявляет на Одессу и одесситов такие слова, что их невозможно произнести, если ты не шахтер.

Вы так говорили, молодой человек, или я что-то придумываю?

– "Так! – рубит шахтер. – И еще скажу!"

Тут наш дворик начинает качать головой.

– "И что самое печальное, – продолжает дядя Моря, – что самое невыносимое – он говорит, что вы все были свидетели, как он давал мне деньги, и что вы со мной заодно!"

Что вам сказать – во дворе стало шумно. Кто-то заглянул на Лейтенанта Шмидта, одиннадцать, но увидел, что здесь, кажется, идет отчетно-перевыборное заседание домкома, и завернул назад.

– "Так я вас спрашиваю, соседи, – маленький дядя Моря стоял рядом с шахтером, как под скалой, – я вас спрашиваю: вы идете к нашему гостю в свидетели или вы остаетесь на месте?"

– "Какие деньги? – заговорил тут дворик. – О каких деньгах речь? Вы что-то видели, Рая? А вы, Фира? А ты, Степа? Говорить плохо на Одессу! Нас вообще не было дома!"

И этот суд присяжных величиной с амфитеатр одесского дворика выносит такое решение:

– "Молодой человек! – сказали громко со второго этажа. – Вы сильно ошибаетесь, что нас можно взять голыми руками, даже если вы шахтер. Конечно, в Одессе кто-нибудь смотрит время от времени крупные суммы, но мы лично их не видели. Как и ваших денег. И дядя Моря честный человек, хотя иногда что-то имеет себе на уме. Так что ваш Донецк нам не указ и мы вам не свидетели!"

И дядя Моря сказал тогда гостю:

– "Идемте, товарищ шахтер, я вам верну ваш чемодан, чтобы вы не подумали, что Одессе нужны галстуки из Донецка".

Шахтер был так растерян, что послушно пошел за дядей Морей.

И вот за ними закрылась дверь, но не плотно, а так как я сидел рядом с этой дверью, я услышал:

– "Вот вам ваши деньги, чтоб вы мне были здоровы! Как можно про людей думать такое! Что они могут взять деньги, добытые под землей каторжным трудом! Вот вам ваши деньги, можете идти в ресторан и пить за чье-нибудь здоровье".

– "Как же так? А я уж думал… Ну, оказия! Я уж думал, что домой пешком пойду! Ну, дела… Мне говорили, чтобы я был осторожнее в Одессе… ну, Марк Иосифович! Рассказать – не поверят!

А чего ж ради, скажите мне для бога, такой переплет? Ничего не пойму…"

– "Переплет, вы сказали? Пусть будет. Вы спросили, ради чего? Я вам отвечу… Я просто хотел довести, хотел довести вам, какие у меня соседи! Чтобы и вы знали, как я тут живу! Вы всё поняли или вам нужна еще одна, как вы сказали, оказия?"

ВСЕМУ ВИНОЙ КЛЕНОВЫЙ ЛИСТ

Всему виной был, наверно, красный кленовый лист. Он слетел с дерева и планером стал писать широкую спираль осеннего водоворота; мы с дядей Мишей зачарованно следили за его полетом; снизившись, лист совершил классическую посадку у самых наших ног и замер. – Вот и все, – сказал старик. – Но как красиво умер! Ответить дяде Мише можно было только молчанием, и я помолчал, не сводя глаз с кленового листа. – Я подумал как-то о себе, – продолжал говорить он, – что представляю собой все же некоторую ценность… – Я повернулся к нему, увидел знакомую лукавинку в глазах и приготовился слушать. – Ценность, – повторил он. – Но только… для врачей. У меня столько хороших болячек, что на мне можно заработать миллионы, если я протяну еще десяток лет. «Вам какую? – спрошу я у доктора. – Вот эту? У вас хороший вкус… Завернуть?»

Рассказ "пошел", я принял удобную позу, я был весь внимание. – Мысль эта – что я какая-то там ценность – покатилась как колесо, и я стал думать дальше. Но уже по делу. У нас в семье возникла проблема. Сын хочет сменить мебель (старая у него почти вся с гарбича) и мечтает о машине. Он только об этом и говорит. Раньше я полез бы в сундук и вынул деньги, а сейчас? Я делаю вид, что не слышу. Но думать-то я думаю! Я прикидываю, что в самом деле можно продать, имея в наличии только себя, такого, как я есть. Задача, скажу вам, не из легких! Размышлять я могу и так и этак, и кто мне запретит мозговать "этак"? Я увидел следующую картину – называйте это как хотите – идеей, замыслом, комбинацией… Я иду по улице, и какой-то молодой человек шагает мне навстречу

Он смотрит на меня внимательно и вдруг подходит. "Здравствуйте!" "Здравствуйте, – я отвечаю, – вы не ошиблись адресом?" "Не ошибся, – говорит он, – я имею к вам предложение". И вот мы с ним садимся, как с вами, на нашу скамейку, и для начала он делает мне комплимент: – Я, – он мне открывает глаза, – видел, конечно, морщинистые лица, но такого, как у вас, не встречал. – Спасибо, – я отвечаю, – у вас прямо талант говорить приятные вещи.

Молодой человек не обижается. – У меня другой талант. Я хирург и делаю пластические операции. Я открыл новый метод. У меня есть уже кабинет, но нет еще рекламы. Мне позарез нужен пациент, который доверил бы мне свое лицо. Не каждый на это согласится, а женщина – тем более. Поскольку, на мой взгляд, вам терять нечего, хотя вы еще, крепенький, тьфу, тьфу, дедок… – Слово "позарез" вы сказали очень к месту. – Я тут пошарил по карманам. – Таки да, – говорю, – терять мне нечего… – … а кое-что найти вы не против… – Не против. – … я вам предлагаю лечь ко мне на стол… -Что я могу найти лежа на столе? – … и получить за это неплохие деньги. – Уже ложусь, – я ему говорю, – когда деньги? И что меня еще немного интересует – сколько?

Он называет сумму – ее как раз хватает на новую мебель и на не самую дорогую машину. – А гонорар вы получаете – или тот, кому вы доверите получить, – молодой хирург тут поморгал, – сразу после операции. Ваши фотографии "до" и "после" будут помещены в газетах, значит, еще и прославитесь. Наверно, я сниму еще и фильм. Согласны? Нет, кроме шуток. – Разве шутят, говоря о деньгах? Я почти согласен. Вы правы: терять мне нечего, а насчет находить – так мне никогда не везло… – Вот вам мой номер телефона. Через сколько дней вы мне позвоните? – Дайте мне минуту роздыху… Фу-у-у… Я думаю, трех дней мне на эту головную боль хватит. – Договорились. Таких великолепных морщин я еще не видел! Класс! – и молодой хирург как-то хищно потер руки. С этим его последним словом я и остался на скамейке. – Класс, – я повторял как заведенный, – класс, класс… – И все же начал размышлять. Так. "Морщины – это вам не бородавка. Они на моем лице – как реки на карте: избавишься от них – получишь пустыню Сахару! Вот эти, – трогал я одни, – они за войну. А эти я получил, когда воевал за квартиру. Следующие – когда у сына был "трудный" возраст. Эта прорезалась, когда заболела Мария. А здесь у меня целая их сетка – она легла на лицо, когда жизнь вдруг стала немила и хотелось только пить водку. Прямо не биография, а география! Со всеми горами, реками, омутами, болотом и пропастями… Эту географию, так я спасительно отвлекался от главной мысли, наверно, преподают в своей школе старые цыганки с указкой в руке. А на стене висят "два полушария" – два человеческих лица, под одним написано "Болезни", под другим – "Невзгоды". – "Смотрите, – говорит будущим гадалкам старая ведьма и тыкает указкой, – это первая жена, это – вторая. Вот здесь вот – язва желудка. А эти крестики – алименты…" Так что будет, если я избавлюсь от морщин?.. Сахара, Сахара!.. Вот как затейливо я размышлял, уважаемый товарищ Вадим (так он меня называл), и не скажу, чтобы мне светило какое-то открытие. Мне нужно было только выбрать из двух одно. – Что вам сказать! – подвел некую черту в рассказе дядя Миша. – Что вам сказать!.. В Америке может случиться что угодно. Я здесь с этой историей не самый оригинальный человек, где уж мне! Я как-то прочитал объявление в газете, запамятовал, правда, в какой: "Бывший карточный шулер (пальцы уже не те) разыскивает тоже бывшего шулера, чтобы поговорить за профессию". Или еще: "Чудо в перьях ищет свою Бабу-Ягу". Представляете эту пару? Ее только рисовать тушью!

Или еще: "Пожилому человеку требуется молодой хоуматтендант, который смог бы подпевать песням Гражданской войны"… Что было или, вернее, что будет дальше. Я выбрал из двух одно, я выбрал сынову мебель и его новую машину. Из уличного телефона я звоню доктору, что согласен, мы договариваемся на завтра. Спрашиваю, на что мне пожаловаться дома, чтобы за мной приехала машина. Он сказал. Ночью я охаю и стону (так. – В.Ч.) и хожу на кухню пить воду. Там я чищу картофелину и разрезаю ее на две половинки. Утром эти половинки я запихиваю за щеки – и я готов. Шамкая, я звоню доктору. Сын убегает на работу и успокаивает меня: флюс, папа, это чепуха. Он тебе даже идет. Я еду на машине врача, Мария остается дома – она из-за меня всю ночь не спала и еле жива. В своем офисе доктор меня фотографирует, сестра готовит к операции. Звонит Марии: "Вашему мужу придется на сутки задержаться: воспаление десен, температура, требуется хирургическое вмешательство, уход. Не беспокойтесь, вернем старичка лучше прежнего". Хорошо (дядя Миша как всякий одессит говорит "хорошё"). Я ложусь на стол, мне что-то колют в руку. – Хотя бы нос вы мне оставите, – я спрашиваю, – чтобы я себя после узнал?

– Да, – говорит доктор и расплывается. Я просыпаюсь, хирург сидит рядом. – Передумали, доктор? Мои морщины вам не подошли? – И чувствую на своем лице бинты. Так, в бинтах, я и приезжаю домой. – Ой, что там было? – Такой тревоги в голосе Марии я уже 30 лет не слышал. – Ничего особенного, – говорю, – двусторонний флюс. Детская болезнь. Медсестра, она со мной, обещает: – "Завтра приду сменить повязки"

– Короче. Мне окончательно снимают бинты. Сын беспокоится: "Что это с тобой, папа? Ты будто на 20 лет помолодел". -Это я опух после операции. Пройдет. Через неделю. – "Да ты в самом деле помолодел!" – Наверно, это такой флюс. Американский. Не бери в голову. Мария смотрит на меня с подозрением. – "Твой папа, наверно, подыскал себе кого-то моложе меня". -Ну да, – отвечаю, – соседку. Мадам Паркинсон. – Что вам сказать! – повторил дядя Миша и помотал головой. – Начинается самое трудное, о чем я не успел подумать: старик с дурацким молодым лицом. Ну, не так, чтобы очень, но все-таки… Я даже в панике – что я скажу сыну? Что я выгодно продал свои морщины? Так он вызовет скорую психиатрическую, и наверно, я буду не первым иммигрантом, у которого поехала крыша. И что я, кстати, отвечу знакомым, если они спросят о переменах на лице? Как на меня посмотрят – если посмотрят – мои доминошники?.. Оказывается, ответы на все мои вопросы были уже у молодого хирурга. Он успел ухватить самую суть Заокеании. Врач приехал осмотреть меня, привез с собой фотографа и двух корреспондентов из газеты и журнала и все объяснил моим домашним и журналистам. И вручил мне пухлый конверт. Он сказал при этом: – Дядя Миша, вы теперь – моё publicity, живая реклама, моя слава, мой success! Поработайте на меня еще, я вам доплачу. It's America! Честное слово, это лучше, чем стоять на Брайтоне с флайерсами! Ходите, улыбайтесь пошире, сияйте всеми своими вставными зубами! А когда вас будут расспрашивать о переменах, называйте мое имя! ОKay? Мария на все это произнесла очень женские слова: – "Кому нужны такие деньги! Да я из них и копейки не возьму!" – Она их в меня швырнула, эти слова, и ушла на кухню, где тут же загремела кастрюлями. – "Ну почему? – возразил ей сын. – Теперь, когда у нас будет машина…" – "Я уже знаю, где купить мебель, – вставила Галя, невестка. – У мягкой – дивная расцветка! Представляете, бежевый тон…" – И вот тут-то, товарищ Вадим, мне станет впервые обидно. Потому что все говорят только свое, только от себя и за себя, а обо мне никто не думает! Никто не спросит: а как ты, Миша, будешь чувствовать себя в молодой личине? Ты ведь не ради нее, не ради себя на операцию пошел – ради денег! Тебе-то будет каково? И только внук догадается. Он спросит: – "Деда, тебе было больно?"

Он спросит так, а я ему отвечу непонятно:

– "Больно не было, но, наверно, будет…" – А отчего, я ото всех скрою. Это будет моя тайна…

Возле нас кружилась маленькая девочка, одетая ярко и разноцветно, как осеннее деревце. – Ну и фантазия у вас, дядя Миша! – сказал я – сказал всего лишь потому, что требовался хоть какой-то мой отклик. – Это не фантазия, – возразил мой собеседник. – Это самый верный способ заработать приличные деньги такому старику, как я. Если хотите, это хорошо разработанный гешефт. Остановка за малым: нужен молодой человек, который подойдет ко мне на улице и скажет: "Здравствуйте. Я имею к вам предложение…". Старик замолчал, замолчал надолго. Молчал на этот раз и я. Близко к нам подошла разноцветная девочка, нагнулась и подняла тот самый кленовый лист, что упал полчаса назад. – Мама! – крикнула она. – Смотри, какой красивый!