Текст книги "Парящие над океаном"

Автор книги: Вадим Чирков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

КЛАД НА ЧЕРДАКЕ

Было около 10 утра – время наших встреч с дядей Мишей, я пересек линию ворот парка Кольберта. На нашей скамейке сидел другой старик. Я замедлил было шаг: знакомиться ни с кем не хотелось. Не хотелось, вернее, тратить время на начальную фазу знакомства, на обязательное «заполнение анкеты», на междометия, на разговор о том, что… лето было душное, а осень вроде как осень. Хотя…

Я хотел уже повернуть назад, но вдруг услышал со скамейки знакомый, немного скрипучий голос:

– Идите сюда! – Старик махал мне рукой. – Что вы идете, как стоите?

Я неуверенно подошел. Этого старика я видел, конечно, за доминошным столом, но мы даже не обменялись с ним взглядами. Впрочем, в парке Кольберта вообще не принято смотреть на проходящих мимо, глаза устремлены либо на игровой столик, либо внутрь, где всё давно уже переполнено людьми и событиями, где свободных мест, так сказать, нет. А если и проходит рядом с доминошниками молодая женщина, она, как правило, с коляской, в чепце и широкой и длинной юбке.

– Я имею для вас сегодня такую историю, а вы топчетесь, будто не знаете, выключили вы дома утюг или нет. Так вы его да-выключили?

– Выключил, – ответил я и сел рядом со стариком.

– Тогда слушайте со спокойным сердцем.

Я ничего не понимал. Меня разыгрывают? От этих многомудрых стариков всего можно ожидать.

– Как вас зовут?

– Михаил Яковлевич. Если короче – дядя Миша. Я вам расскажу сегодня историю про еврейский клад.

– Слушаю, дядя Миша, – машинально ответил я. И тут же, тряхнув головой, чтобы освободиться от наваждения, спросил: – Что-то про древний свиток?

– У каждого клада, – назидательно произнес новый дядя Миша, – как и у человека, есть национальность. Есть русский клад, есть французский, его ищут в замках, немецкий, что на дне озера, египетский, скифский… Но есть и чисто еврейский, со всеми его делами, как сейчас говорят, и своим счастьем.

Разыгрывают, разыгрывают!

– Так вот, в Кишиневе…

– Вы из Кишинева? Я там какое-то время жил.

– Тогда вы должны знать, где находится 4-я горбольница. Когда-то она называлась еврейской и ее построил Мойше Кацап – такие были интересные имена в Кишиневе. В вестибюле висел его портрет. Сейчас об этом никому не известно, люди, наверно, думают, что больница выросла сама по себе.

Откуда у Кацапа такие деньги? Он держал в центре города большой кашерный ресторан и считался богатым человеком. Кишинев тогда принадлежал Румынии и был вполне капиталистическим городом. А в 1940 году Гитлер перевязал Бессарабию вместе с Кишиневом красной ленточкой и подарил Сталину. На время, как это бывает у детей: подарил, а после забрал…

Когда по Кишиневу понеслась весть, что скоро в город войдет Красная Армия вместе с Советской властью, так называемая буржуазия (этот термин знали из советских газет, по радио и от беженцев оттуда, которые переплывали пограничный Днестр) так эта буржуазия переполошилась. Она была наслышана, что "богачей" НКВД сажает на бесплатный поезд с табличкой "Кишинев – Сибирь".

И Мойше Кацап перевел имеющиеся у него деньги в драгоценности, а те решил спрятать до лучших времен. Если б его спросили, что такое "лучшие времена", он бы долго чесал бороду.

У Мойши был верный друг Изя, он с ним посоветовался насчет места для клада. Эти два умника не придумали ничего лучшего, как понести тяжелый сверток на чердак и заложить его поглубже за балку, на которой держалась черепичная крыша.

А Красная Армия уже гремела танками на северных и восточных дорогах близ Кишинева. Кто был побогаче, тот тикал в Румынию, а остальные не знали, плакать им или смеяться.

Когда войска занимали город, Мойшу хватил удар. Его парализовало и у него отнялась речь. Здоровой рукой и глазами он что-то хотел сообщить своей жене Молке, но та ничего не поняла. Мойше Кацап скончался в неполных 50 лет, так и не сумев рассказать жене о кладе.

А друг семьи Изя был уже к этому времени в Румынии, а оттуда он переехал на поиски счастья в Америку.

Что было дальше. Ресторан Молке пришлось закрыть, чтобы ее не отнесли к разряду богачей, в его помещении разместилась какая-то контора, в дом "подселили" бедные семьи, жене ресторатора оставили одну комнатку.

Потом началась война, Гитлер забрал к себе свой подарок. Бессарабские евреи знали, что их ждет при немцах и, по возможности, эвакуировались подальше. Молка с семьей своей приемной дочери, чей муж был хирургом, оказалась в зауральском Прокопьевске, где был госпиталь для тяжелораненых. Как они там все жили – это другая история.

В 1945 году семья вернулась в Кишинев. Дом дочери был занят новыми жильцами, дом Кацапов – тоже. Семью на время приютили друзья, потом талантливый хирург (образование он, кстати, получил в Италии и это ему припомнят) удостоился отдельной квартиры.

О кладе на чердаке старого дома никто ничего не знал.

То, се, то, се… Замужества дочерей хирурга, раздел большой квартиры, отъезд одной из дочерей в Америку…

Это все хроника, но даже хроника не бывает без улыбки. Улыбку нельзя вычеркивать из текста, а то текст будет похож на учебник истории. Но что это была за улыбка, судите сами. В стране шло Время Доносов. На хирурга, который учился в Италии и у которого в руках был волшебный скальпель, тоже написали донос. Почему не написать донос, если есть бумага и ручка, и есть люди, которые ждут доносов, как другие ждут писем от любимой?

Было написано, что этот хирург – враг народа и вообще племянник фашиста Муссолини (я не сочиняю, этого слова из той "песни", что пели тогда, не выкинешь).

Хирург на минуточку – он уже сидел у "товарища из органов" – рассмеялся. Скорее, усмехнулся. "Как может еврей быть племянником фашиста Муссолини? Разве Муссолини потерпел бы для себя такое унижение – иметь в племянниках еврея? Это уже перебор". Он рассмеялся, и был прав: в МВД тоже подумали, что этот донос – как сочинение семиклассника на заданную тему, но по содержанию (написано оно было грамотно), больше чем на "тройку" не тянет. С хирурга взяли обещание, что он тут же доложит Куда Надо, если узнает о каком-нибудь заговоре, врач это пообещал и поспешил на операцию, потому что больные, как известно, не ждут…

День для меня начался нелегко: розыгрыш? Но слишком уж много в рассказе того, что называется жизненной правдой. А какие детали! Но для чего этот старик назвался дядей Мишей? И где, кстати, сам дядя Миша? Мой дядя Миша?!

А новый собеседник, войдя уже в роль рассказчика, причмокивая даже от удовольствия, не обращал на мое озадаченное лицо внимания и продолжал:

– В результате всей этой круговерти, которую принято называть у нас жизнью, бабушку Молку с ее пожилой уже дочерью, внучкой, правнучкой и зятем забросило на пятый этаж пятиэтажного дома в однокомнатную квартиру…

Дядя Миша из Кишинева с минуту помолчал, опуская, должно быть, неинтересные слова, которые так и просились на язык, снова причмокнул от пока непонятного мне предстоящего удовольствия, глянул на голубя у скамейки, прогнал его, надоеду, ногой и продолжил:

– И к ней в гости, к старенькой бабе Молке, как снег на голову, сваливается из Америки – кто бы вы думали? – тот самый Изя, друг покойного мужа, который уехал сорок лет назад! Как поднялся на пятый этаж без лифта престарелый американец со своей тоже немолодой женой – это из области бытового альпинизма. Для них это был Эверест. Они забрались на самую вершину и увидели оттуда свою Америку.

Стол был накрыт по молдавской и по еврейской традициям широко. Как можно ударить лицом в грязь, когда такие гости?! Американец, тактичный человек, и вида не показал, что ужаснулся (мурашки по коже не в счет), когда увидел, что в одной комнатке живет пять человек. О себе он постарался рассказать поскромнее, но все-таки пришлось признаться, что он бизнесмен, живет в Лос-Анджелесе, имеет кое-какую недвижимость (с пяток домов и еще что-то), что разъезжает на старости лет по всему миру и вот решил навестить Кишинев. Разговор этот, к счастью, был затруднен: дядя Израиль почти позабыл русский язык, а его жена вообще на нем не говорила. Она сидела молча и куталась от какого-то холода в шаль (после она ее будто бы забыла здесь).

Гость отыскал все же в своем забытом словаре нужные созвучия. Он вдруг – переводя глаза от черно-белого телевизора на хорошо накрытый стол – спросил:

– А клад, который мы спрятали с Мойше на чердаке, ты нашла, Молка?

– Какой клад?!

Все пять пар глаз уставились на дядю Израиля…

Новый дядя Миша покосился на меня. Я слушал.

– В этой семье, – продолжил он удовлетворенно, – если когда-нибудь произносили слово "клад", то оно было из "Острова сокровищ" писателя Стивенсона. За этот клад, если вы помните, перестреляли человек двадцать…

После вопроса дяди Израиля в семье начался очень интересный разговор. Я не Стивенсон, я вам его не передам, скажу только, что 80-летняя бабушка Молка в это время вдруг стала что-то беспрерывно шептать на идиш и качать головой, как китайский маятник.

Поля, так звали приемную дочь, спросила:

– Что ты все качаешь головой, мама?

– Я боюсь, что из-за этого клада, будь он неладен, меня могут послать в Сибирь.

Старушка продолжала качаться, но на нее уже не обращали внимания. Все, забыв о вине и закусках, говорили о том, как – как? как? – можно в наше время пройти на чердак чужого дома и достать там сверток с драгоценностями – дядя Израиль, оказывается, хорошо запомнил, куда они с Мойше его спрятали.

Жена американца все интересовалась у мужа, отчего это семья так переполошилась, но он от нее только отмахивался.

В маленькой комнате на пятом этаже пятиэтажного дома разрабатывались детективные сюжеты, один другого круче. Распределялись роли. Дядя Израиль в ажиотаже вспомнил даже язык, на котором он говорил до 1940 года. Зять заговорил на английском. Поля и ее дочь курили сигарету за сигаретой. Американка все сильнее куталась в шаль. Правнучка бабы Молки играла на диване с куклой.

Договорились: американца переоденут в местные одежды и он будет изображать старого кишиневского печника, специалиста по печам и трубам. Зять – представитель ЖЭКа. Они должны осмотреть печную трубу на предмет ее целости и во избежание пожара. Пожар, напомнили дяде Израилю, на румынском incendiu, труба – hogeac, печь – sobe. Это чтобы вас, не дай бог, не приняли за американского шпиона. Документ из ЖЭКа они напечатают на чистом листе с печатью, запас которых был на всякий случай у Поли. Но что делать с человеком, а то и двумя, что наверняка увяжутся с комиссией на чердак?

Тут нашлась роль для самой Поли, которая, объяснил зять, способна говорить ни о чем целыми сутками. Она заговорит – желательно еще внизу, до лестницы на чердак – ненужных свидетелей на те полчаса, что понадобятся на поиски клада.

Уф!

Когда обо всем договорились и когда дядя Израиль и Поля приняли по ложке корвалола, а старенькую наследницу неожиданного богатства отправили спать, назначили срок операции: она должна начаться, когда американский бизнесмен обрастет седой щетиной, чтобы больше походить на кишиневского печника. Зять за это время изучит подходы к объекту. Старая одежда в доме найдется: мудрая бабушка Молка любила повторять: "Кто не имеет ношеного, тот не имеет нового".

– Что вам сказать! – знакомо подвел итог мой новый рассказчик. – Что вам сказать!.. Операция была готова. Она была разработана до мелочей, но ее участники почти не спали по ночам, хотя что, скажите, за сложность – попасть на когда-то собственный чердак и взять там некий пыльный сверток, тоже вроде бы собственный…

Маялся в гостиничном номере дядя Израиль, трогая седую щетину на щеках и видя перед собой только чердак и их двоих, Мойше и себя, прячущих сверток за балку. За какую, кстати, по счету – за шестую от двери или за седьмую? И он покрывался холодным потом. А его старенькая жена всплескивала ручками и говорила:

– Израиль, ты сейчас похож на банкрота! Тебе не поверит ни один солидный человек!

Нервничал зять, представляя уже встречу с капитаном, предположим, милиции, который будет обвинять его… в чем? Да, в покушении на государственную собственность: все клады принадлежат государству! Поля раскладывала пасьянсы и курила. Ее дочь была на работе и мы не знаем, давали ли ей там время на нервы. Бабушка Молка все качала и качала головой, и Поля (она-то и рассказала мне всю эту историю) начала уже беспокоиться за нее.

А город жил в это время своей жизнью. Ходила по главной улице праздная молодежь, выискивая свои "половинки". В ресторане "Кишинэу" наяривал оркестр и Боря Шор – вы случайно не знали его? – пел наперсточникам, кидалам и щипачам с вокзала про "миллион алых роз", про то, что "жизнь невозможно повернуть назад, еврея ни на миг не остановишь…" и про "атамана, с которым не приходится тужить", – за "атамана", кстати, вскорости весь оркестр разогнали. В республиканской типографии линотиписты набирали из металлических строк газетную полосу, пристукивая строки деревянной ручкой шила и набирая заголовки отдельными литерами; в полосе все было в зеркальном отражении, но линотиписты читали ее, как первоклассник читает букварь.

– Смотри-ка, Ион, – сказал один из наборщиков, – кто-то опять пролетел.

– Где?

– Да вот, на четвертой полосе, внизу.

* * *

– У-тю-тю-у-у!

И вечер пошел дальше – то праздными шагами молодежи, то полупьяными – наперсточников, кидал и щипачей в ресторане, то он цокал копытами конной милиции, то постукивал деревянными ручками шильцев, вбивающих металлические строки в газетную полосу…

– Что вам сказать! – повторил новый дядя Миша. – Что вам сказать!.. Зять пришел со своей работы и сказал теще: "Успокойтесь, Полина Ароновна, вам завтра никому не придется заговаривать зубы! И позвоните дяде Израилю, чтобы он побрился. Читайте!"

Поля отложила карты, взяла газету, которую ей кинул зять, и стала читать заметку на четвертой полосе "Советской Молдавии". Она читала и повторяла одну и ту же фразу, качая головой, как качала ею в эту же минуту, сидя на кухне, ее старенькая мама:

– "Аидише мазел! Аидише мазел!"

В газете, кроме сообщения, что, разваливая старый дом, рабочие нашли на чердаке клад, завернутый в "Кишиневские въдомости" за май 1940 года, говорилось и о том, что в него входило. Входило в него много. Бывшие владельцы, было там сказано еще, драгоценностей не обнаружены…

Дядя Миша к этому моменту своей истории тоже покачивался, словно сидел в кресле-качалке. Он еще немного покачался и повернулся ко мне.

– Итог всей кишиневской катавасии начала 80-х подвела, как ни странно, бабушка Молка. Хотите услышать, что она тогда сказала семье?

– "Слава богу, что так. Значит, и на этот раз меня не упекут в Сибирь. А насчет денег – пусть их не будет. Лишь бы все были здоровы!"

Дядя Миша облегченно вздохнул.

– Вот вам и конец заварушки. Теперь вы согласны, что это был еврейский клад? И второй вопрос: вам было интересно? А вы говорите: "Дядя Миша, дядя Миша!" Мы все здесь, – он повел рукой по парку Кольберта, – мы все здесь немного дяди миши, и у каждого есть что рассказать. Только ему повезло больше. Знаете в чем? У него нашелся слушатель, который не машет рукой на стариковские байки и еще – не перебивает!

НОЧНОЙ ГЕНИЙ ИЛИ «ЖИЗНЬ У»

С Непоседой – так я звал этого человека про себя – мы встречались в одном и том же кафе, более того, за одним и тем же столиком. Он, видимо, дожидался, когда его освободят, и прочно занимал один и тот же стул, беря ради порядка печеный пирожок с мясом и кофе. Я, как правило, садился напротив, не зная, что так тянет моего знакомого к этому месту. Разговаривая со мной, он часто заглядывал за мою спину, я всегда думал, что он кого-то ждет. Но так было каждый раз. Что же высматривает за моей спиной Непоседа?

По природе своей Гера К. – живчик. И движениями тела, и, главное, умом. Мозг моего знакомого круглые сутки кипел, шумя, должно быть, как чайник, и пыша не видимым другим паром. А за ночь, говорил мне Гера, он просматривает не менее десятка самых разных снов. Кончается один и тут же начинается другой, как на просмотре кинофильмов, а он то участвует в них, то сидит как зритель.

Гера был суетлив и в прежней жизни, меняя места работы, квартиры, жен, успел пожить в далеких уголках Союза, побывал даже близ алмазной трубки в городе Мирный в Якутии. Оттуда приехал непривычно тихий, задумчивый, рассеянный; сидя с нами, журналистами, в "стекляшке", отрешенно барабанил пальцами по залитой вином столешнице и время от времени приговаривал: "Все туда… Все туда… – и уточнял: – На реку Вилюй… Вилюй…".

Здесь, где почти каждый иммигрант примеряет себя к бизнесу, мой Непоседа как обезумел. Он мотался, сбивая каблуки, по городу днем, раскалял уличные телефоны, долго не успокаивался по вечерам, опять-таки расплавляя телефон, не давал покоя ни одному из своих знакомых и знакомым знакомых, и совсем уж незнакомым людям.

Гера вывез Оттуда кое-какие деньги и тут же пустил их в ход. Купил для начала парикмахерское кресло в надежде выгодно его перепродать (ремеслом куафера он не владел). На кресле слегка прогорел и купил вэн – мало ли что можно на нем возить. Для начала он повозил стираное из китайской прачечной, но китаец через время взял на это место своего. Гера тогда подрядился развозить по магазинам рыбу с базы, но вэн провонял скоро так, что чуть не накрылся его следующий бизнес – развозить по заказам блядей. Те, нюхнув селедочного духа, от Гериной машины отказывались. Потом белье не отдушишь.

Купил с кем-то на пару видеосалон, но салон больших денег уж никак не сулил. "Русские магазины", знал он, требуют жуткой отдачи, 13-14-часового рабочего дня, короче, высунутого языка, и все равно они часто становятся банкротами.

Гера стал подумывать о карсервисе, но тот требовал серьезных вложений и долгого ожидания прибытка. В общем, не якутские камешки…

Все это было, в сущности, мышиной возней, это была суета сует. За суетой же у Геры стояло сильнейшее томление духа.

Дело в том, что беспрестанное шуршание здесь зеленых, чуть отдающих малахитом, банкнот, что передавались из рук в руки, их мелькание, похожее на мелькание крыльев дивной бабочки, будоражило Геру до того, что он с денег, чуть их увидав в чужих руках, глаз уже не сводил, не замечая ни лиц, ни одежд. При этом глядении он всегда что-то нашептывал, может быть, привораживая зеленые бумажки, и с трудом после поворачивался к собеседнику.

А по ночам моему Непоседе снились головокружительные коммерческие комбинации, где малая толика денег на глазах превращалась в миллионы… Когда же он просыпался, не было ни миллионов, ни, что самое обидное, тех комбинаций.

Комбинации начисто стирались из памяти, оставляя только ощущение их гениальности, той, на которую он почему-то не был способен днем. И Гера все думал теперь, как бы найти способ записывать, фиксировать свои гениальные сны. Тогда он в одночасье станет миллионером, а там, не исключено, и миллиардером.

Но его мозг предательски работал только по ночам и почему-то не допускал его к своей "кухне".

Непоседа пытался застать мозг врасплох: внушал себе, что вскочит, как только тот закончит записывать на черной доске "формулу" верного успеха, и успеет схватить ее за хвост. Или как-то, тайком, тишком подглядит… Увы: чуть он просыпался, формула на глазах рассыпалась, а меловая пыль от нее медленно оседала на пол…

Он просыпался в минуте, в шаге от своего богатства – мокрый от бессильного пота, нищий безумец с мукой на лице.

Но, может, мозг обманывает его? Мистифицирует? Показывает блистательные фокусы и только?

Нет, нет, Герина оценочная способность, которая каким-то образом присутствовала при работе гения, "видела" уникальность замысла, сложный его сюжет и одновременно смелую драматургию. Но все это поспешно стиралось и исчезало, стоило ему, настоящему Гере, появиться на глаза Гере-гению.

Что на самом деле происходит?!!

Снам и таинственным свойствам человеческого мозга Торопыга посвящал целые горестные монологи, которые обрушивал на меня, по природе своей слушателя. Происходило это в том самом кафе, где Гера занимал тот самый стул, а я – стул напротив; он говорил, время от времени заглядывая за меня, словно кого-то поджидая. Монологи выказывали чисто человеческую растерянность перед загадками бытия.

– Зачем я ношу эту сволочь на своих плечах? – Он стучал костяшками пальцев по лысой блестящей макушке так, что раздавался даже некий гул, как если бы стучали по пустому кувшину. – Она ведь что-то инородное, чужое, неизученное, может, мне только одолженное! Уж я подозреваю иногда: кто-то подарил мне ее на день рождения, а до этого я был безголовый, как все, впрочем, в молодости. Подарил, а инструкцию я где-то на радостях потерял и теперь не знаю, на что башка моя, калган этот чертов – тут Гера запустил еще и матюка – способна, и на какую точку-кнопку нажать, чтобы она переключилась на меня, а не работала на чужого, может быть, дядю!

Он говорил о себе и о своей голове, как о разных особях, имеющих однако равные права на жизнепроявление.

– Понимаешь, – продолжал он горестный монолог, – живот мой, задница явно моя и ничья больше, ноги, руки, нос даже мой и тэ дэ… А эта, – он снова стучал по макушке, – что она себе думает?! Я ее кормлю, пою, оберегаю от ударов, спасаю от холода и жары, держу в холе, не гну без надобности, не спаиваю, как некоторые, даже трясти с некоторых пор побаиваюсь… Она, конечно, как-то там на это отвечает, работает на меня, но, скажу, – как раб на хозяина: в полсилы, а может, и в треть. И подозреваю: сберегает силы на другое. На побег, что ли? Химичит по ночам, химичит – надеется, наверно, другому хозяину угодить…

Непоседа снова заглядывал за мою спину.

– Почему бы ей, – он снова награждал макушку легким тумаком, – не сработать так же днем, когда я настороже, на стреме, как ночью?! Нет, днем она тише воды, ниже травы, притворяется только моей, как иная улыбчивая женушка… Если б ты знал, что она вытворяет ночью! Рокфеллер, Ротшильд, Брынцалов, чукотский Абрамович, Гейтс! Аж гудит! Шахматист Фишер с ней не сладит!

Чем дальше, тем больше Непоседа разделял себя и свою голову.

– И вот что еще важно – куда все это добро, что она производит по ночам, потом девается? Пропадает? Исчезает бесследно? Тогда зачем производится прекрасная ночная работа? Для кого, для чего? Поверь, когда я наблюдаю ее ночью, мне кажется: это я так блистательно работаю, а оказывается – она! Та, инородная, чужая, одолженная. Подаренная на день рождения! Где тогда я сам? Нет, ты скажи мне – где? В какой телесной точке нахожусь я сам, Гера К. человек, мужчина 43 лет, и чем я в конечном счете думаю?

Нет, я знаю, иным людям их мозг, решающий задачи во сне, отдает в конце концов результаты. Те вовремя просыпаются и видят формулу воочию. Возьми того же Менделеева с его Периодической системой, другого (не помню имени), которому приснилась формула в виде сцепившихся хвостами обезьян… Да мало ли таких? Но почему это не я? Чем я хуже? Я работаю не меньше и сосредоточен на идее так же по-сумасшедшему, как Эйнштейн. В чем дело?

Я вообще теперь уверен: в снах люди пооткрывали большинство необходимых человечеству законов! Но проснувшись и раззявив в зевке рот, забыли их. Только облачко меловой пыли оседало на пол… Ну, не говоря уже о том, что великая Мэрилин Монро залезала в постель какого-то спящего сластолюбца, а после оказывалась только исчезающим запахом духов…

– А ты ни к кому больше с этими вопросами не обращался? – нашел я единственный выход из положения.

Гера встрепенулся.

– А как же! Конечно, обращался! Пошел к психиатру, все-все рассказал, как тебе сейчас, прошу: как-то бы помочь мне… Больше, мол, не могу. Или сблизьте меня с моей гениальной "кухней", или избавьте от наваждения. Я разрываюсь на части, я изнемог!

– И что он?

– Врач сказал так: "гений – он всегда вроде в полусне. Потому и рассеянный, не от мира сего – то есть нашего мира он в упор не видит, он весь в своих сияющих бреднях, держит прямую связь с своей "кухней", как вы сказали. И вообще, говорит, гениями не становятся, гениями рождаются. Так что…"

Непоседа снова скосился набок и заглянул за мою спину.

– И все?

– Нет, не все. Он сказал, что можно, конечно, углубить мой сон так, что я не буду больше свидетелем собственного гения… – Я замахал руками.

– Тогда, он говорит, можно сделать сон поверхностным – вы, чуть что, будете просыпаться… но я не уверен, что ваш гений, живущий, выразимся образно, в подкорке, займется решением задач, когда у него такой, снова выразимся образно, беспокойный сосед… Я бы вам посоветовал, сказал он напоследок, постараться избавиться от ваших душераздирающих ночей. Если не хотите окончательно раздвоиться – на вашу голову и на все, что останется вне ее – выпишу сейчас таблетки и вы будете целенький, ровненький, спокойненький…

Тут меня как осенило.

– Э-э, – сказал я, – нет, доктор, вот уж нет так нет! На это-то я не согласен! Избавиться от моих ночей?! Ведь однажды ночью я, может, стану Ротшильдом, Рокфеллером со всеми их делами, а что я днем? Гера К., безвестный мелкий бизнесмен, шавка, сявка, терпила, коммерсант-неудачник, владелец воняющего селедкой вэна!

Да и кто, в конечном счете, откроет мне, в какое время суток, днем или ночью, мы живем по-настоящему? Вот один мой знакомый по ночам летает – и ночь от ночи все легче, все выше! А днем он еле тащится по улице. Спросите его – хочет ли он избавиться от его ночных полетов? Да ни за что на свете! Так и я. Пусть я хоть ночью живу, как я хочу. Я еще там – вот увидите – заведу хорошие знакомства, я уже знаю, с кем. Чем плох, предположим, султан Брунея Хаджи Хассанал Болкиа? Или король Саудовской Аравии? (у него очень длинное имя, я его при общении с ним укорочу).

С некоторых, между прочим, пор я, ложась спать, говорю себе: вперед, старина, уж сейчас-то мы поживем! Уж сейчас-то мы свое возьмем!..

Непоседа снова обеспокоенно посмотрел за мою спину.

– Кого ты там все время выглядываешь? – не выдержал я. – Думаешь, твой Хаджи сюда зайдет?

– Объясняю. Когда я прихожу сюда, я, как ты уже заметил, всегда сижу на этом стуле. Отсюда виден плакат на стене напротив меня. На нем написано: "ЖИЗНЬ У". Дальше не видно из-за стойки и из-за голов покупателей. Их здесь, в "International food" на Брайтоне, всегда полно. Что такое "У"? Это начало многих русских слов. Я прихожу, сажусь, вижу урезанный текст и справедливо думаю: "ЖИЗНЬ УЖАСНА. Она ужасна, и никто меня в этом не разубедит. Как можно жить реальной жизнью после таких дивных сновидений, когда… ну, я об этом уже рассказывал.

Ужасна, ужасна! – думаю я, и плакат это подтверждает, хоть он и закрыт головами покупателей. Я сижу, размышляю, а время – оно идет, идет… Оно движется к вечеру, к ночи… И чем оно к ней ближе, тем мне становится спокойнее и лучше. И вот я выглядываю из-за чьей-то спины (сегодня из-за твоей) и вдруг вижу – там в самом-то деле написано: ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ!

Какой-то остроумный парень придумал этот текст.

Да ведь это же про меня! Про меня, который нашел смысл жизни! Да, товарищи, граждане, господа, мистеры, сэры и сэрши, я нашел его в ночи, в сновидениях, когда человек тоже жив, причем, может быть, более жив, чем днем, ибо открываются его неисчерпаемые возможности, и он может достичь за восемь ночных часов хоть свободного, без крыльев, полета, хоть приема во дворце султана Брунея, где, как известно, золотые унитазы, хоть Мэрилин Монро, что уже раздевается, чтобы влезть в его постель…

А день с его суетой, дрязгами, неудачами, телевизионными новостями, с его толкотней, шумом, мусором, летающими над головами черными кульками – кому он нужен, этот день!

– Ты даешь, – сказал я, не зная, какими еще словами можно откликнуться на все услышанное. – Ну ты даешь!

– Я не даю, – поправил меня Гера К., которого я по ошибке считал только непоседой, живчиком, торопыгой, – я с некоторых пор БЕРУ. Потому что ужасна жизнь или удачлива, зависит от того, с какой точки на нее глянешь.

Он встал.

– Куда ты?

– Домой, дружище. Надеюсь сегодня кое-кого там увидеть.