Текст книги "Парящие над океаном"

Автор книги: Вадим Чирков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

ГРАБИТЕЛИ, НО ХОРОШИЕ

Дядя Миша не сразу подступает к рассказу. Сначала он должен высказать то, что у него накипело, что просится наружу. Я приближался к парку Кольберта, старик увидел меня.

– Кого я вижу! – закричал он издали. – Как ваше хау ар ю? Сейчас меня высадят, тут одни гроссмейстеры! Кроме моего напарника!

Минут через десять он подсел ко мне.

– Дядя Миша, – спросил я, – вы газеты читаете?

– Я их вначале читал – чтобы знать, где нахожусь, – ответил он, – но они у меня в руках прямо-таки горели огнем, и я их оставил.

– Как так горели?

– Синим пламенем. Это такие газеты. В них сплошная паника! Нет ни одной спокойной строки! Смотрите сами. То вот-вот упадет в океане остров, который под водой уже как решето, и огромная волна слизнет Нью Йорк, как корова языком. То скоро совсем не будет воды, потому что этой зимой не было снега и на месте города откроют филиал пустыни Сахара. Покупайте верблюдов! То на нас летит астероид. И тут же реклама зонтиков. То сообщается, что чуть ли не половина Америки – агенты Аль-Каиды, и пора заказывать гробы; адрес фирмы прилагается.

А террористы! А белый порошок! А убийцы на каждом шагу, дети с пистолетами, маньяки, насильники, грабители, поджигатели. И обязательно кто-то сбежал из тюрьмы… Это же не газеты, это же сводки происшествий в полицейском управлении!

Так им мало здешних страхов – у меня и от них мороз по коже – они еще собирают их со всего света и втискивают в ту газету, что я купил себе на завтрак. У меня кусок в горло не лезет: я думаю, что он уже отравлен. Мне нужно пить чай, а я бегу к окну – не летит ли на меня ракета из Пакистана или из Ирана?

Что такое? Зачем такая паника? Это Америка, куда я сбежал ради мира на земле, или какой-нибудь Парагвай? Или у журналистов такая нужда в моем квотере, что они наставляют на меня свою газету, как гранатомет? Я им отдам его за так…

Нет, знаете, за что бы я заплатил им из своих малых денег?

– ?

– Я ее прямо вижу, эту газету. Вот я имею завтрак, я ее открываю, а там спокойные заголовки: "А вы заметили, что липа отцвела?". Или: "Тротуары Столицы Мира еще замусорены, но Блумберг что-нибудь придумает. Он у нас парень что надо!". Или: "Скоро полнолуние. Не забудьте выйти на улицу, луна вам высветит новенький пенни". Или: "До конца света – миллиард лет. Спешите делать добро!". Или: "Завтра будет жарко, но у пива температура та же, что вчера".

Сколько вы бы не пожалели за такую газету?

Я рассмеялся.

– А какую еще свою тему вы бы предложили этой "спокойной" газете?

– Я? – дядя Миша почесал седую щеку. – Я бы… я бы… О! Про грабителей – читатели ведь еще не отвыкли бы от них, – но хороших. Я имею такую тему!

– Разве бывают…

– Были. Хотите послушать?

– Еще бы!

– Идемте в тень, – сказал дядя Миша, – там как раз освободилось место.

Чтобы яснее: это было, когда врагу у нас желали, "чтобы он жил на свою зарплату". Зарплата у инженера (самая смешная должность в Союзе) была 120 р. Так моя история про инженера и она будет, может быть, тоже немножко смешная. Но не такая, как зарплата.

Итак: Адик жил с женой, дочерью и большой собакой в однокомнатной квартире. Неизвестно, кто кого терпел в этой конуре – то ли большая собака троих людей, то ли люди большую собаку. Но они там жили, и долгое время.

На что надеялся наш инженер? Я вам скажу. На бубнового короля! Он был картежником, играл во все игры и думал, что в конце концов бубновый король добавит что-то к его 120-ти. Другого способа добавить он не видел.

Но это его секрет, насчет добавить, а жена знала, что Адик "расписывает" у Ленчика "пулю" и что играют они "ради интереса" по копейке.

А у Ленчика уже играли всерьез. Там появились новые люди и там уже играли всерьез. По рублю. И Адик, азартный человек, проигрался. Он должен был принести в этот дом большие деньги. Какие, я вам скажу в конце.

ГДЕ ИХ ВЗЯТЬ?

Адик нашел себе каторгу. Он отпрашивался на работе (или говорил, что идет туда-то и туда-то), садился в свой «Жигуль» и ехал к автовокзалу. Там он брал пассажиров до Тирасполя, до Кишинева или до Николаева. Он делал две ездки в день! На той работе, где ему давали его 120 р, его никто не спрашивал, где он пропадает – такая была работа.

Говорят, это когда-то придумал гениальный Сталин, чтобы не было безработицы. На одно рабочее место (и на одну зарплату) он посадил троих – и проблема безработицы была решена!

Наконец-то Адик стал уставать на работе. Жена его спрашивала, что случилось, он говорил, что их шарашкина контора получила срочный заказ из Москвы.

Но когда у инженера началась бессонница, он стал рычать на собаку и у него постоянно тряслись руки, жена отвела его к психиатру. Тот сказал Адику, что его "срочный заказ" – липа и выпытал из пациента его тайну. Покачал головой. "Такая нагрузка вам не под силу, – сказал он, – поищите что-нибудь другое". И выписал таблетки.

– Поищите что-нибудь другое… – тут дядя Миша пожал, чуть наклонив голову, плечами.

Руки у Адика трястись почти перестали – но и подниматься тоже. Ему после таблеток не подходила уже никакая нагрузка. А в том доме, где "пуля", "включили счетчик".

В такое вот "западное" кино попал из-за карт обыкновенный советский инженер. И что, скажите, ему было делать? Брать, как на западе, пистолет?

У Адика обострился слух, как у лесной совы, которая хочет поймать мышку на ужин. И однажды он одним ухом услышал, что в Кишиневе, там есть табачный комбинат, сигареты, к примеру, "Мальборо" можно достать по два рубля за пачку, а в Крыму, доложило ему второе ухо, такая пачка стоит около пяти рублей. Ага…

И наш картежник решил: пока у него есть машина, выпутаться одним махом из ловушки, в какую он попал.

Правдами и неправдами он набрал у родственников денег в долг, съездил в Кишинев и накупил-таки задешево сигарет. Набил пачками три мешка и загрузил багажник. Пригласил приятеля из такой же, как у него, "шараги" прогуляться в Крым и однажды Адиков "Жигуль" выехал навстречу ветру, удаче и крымскому пейзажу.

Кому в чужом городе можно продать сигареты? Адик знал, кому. Гардеробщикам в ресторанах. И они стали объезжать рестораны. Но ушлые гардеробщики давали кто по два с полтиной, кто по три рубля за пачку.

Ребята вконец измотались, катая от ресторана к ресторану, когда увидели… нет, это нужно рисовать красками.

У входа в ресторан лицом к улице стоял молодой грузин. Но какой! На нем были модные тогда джинсы "Вранглер" со всеми, как сейчас говорят, прибамбасами, он был в мокасинах последнего выпуска, белоснежная батистовая рубашка была расстегнута, а в черных зарослях на груди посверкивал золотой крест. Руки были в перстнях, молодец стоял гордо, как князь, и если чуть поворачивал голову, так только ради девушки, что проходила мимо. Девушки ненадолго отражались в его зрачках.

И вот в них отразился мятый после машины, небритый и измученный наш Адик.

– Слышь, парень, – услышал князь робкое, чуть ли не рабское, – тебе "Мальборо" не нужны?

Грузин сверху вниз повел головой.

– Сколько?

– Много.

– Я возьму блок. Неси.

– По пять…

– Я сказал: неси.

– Слышь, парень, а может, еще кому-то нужно много "Мальборо?

Грузин не ответил. Он только поднял руку с печаткой. Указательный палец отогнулся в сторону сквера слева от ресторана.

– Там. У фонтана. Спроси Милу. Она иногда берет сигареты.

И мятого парня сменила в глазах грузина девушка в коротенькой юбке.

– Дядя Миша, да вы поэт!

– Поэт не я, а Адик. Он как-то на пари поступил в Ленинграде на режиссерский факультет. Но учиться этому несерьезному делу не стал. Ему отсоветовали родители. Он предпочел должность инженера, однокомнатную квартиру и 120 р зарплаты. Поэт он, у меня всего лишь хорошие уши. Он рассказывал эту историю моему сыну, а я слушал. Вам таки интересно?

Адик – он уже был на последнем дыхании – идет в сквер и видит сцену у фонтана. Там стоит пара, очень похожая на семейную, и выясняет отношения. Наш одессит дожидается паузы и подает свою реплику:

– Простите, вы Мила?

– Да, Мила, а что такое? – она все еще сердится.

– Вам "Мальборо" не нужны? Много.

– Не нужны! – режет его ножом по сердцу мужчина – он все еще в ссоре с женой.

Она же ему отвечает (ситуация "брито-стрижено):

– А мне нужны!

Короче: мужчина в конце-концов машет рукой и уходит, женщина выкуривает сигарету и заговаривает с Адиком, все еще поминая всякими словами строптивого мужа.

Еще короче: они сидят в Адикиной машине и едут к какой-то тете Клаве, она живет ближе Милы, которая наверняка возьмет половину товара – все-таки по 4, а другую купит сама Мила, потому что одна она всего не потянет, потому что время сейчас тяжелое, а они с мужем выплачивают стоимость дома, купленного пополам со свекровью, муж уже ног не тянет, работая на двух работах, а тетя Клава, тоже их родственница, сказала, что сигареты особенно хорошо продавать за городом, в горах… И Мила трогает нашего симпатичного, между прочим, Адика за рукав и время от времени заглядывает ему в глаза (вы еще помните ее рассерженного мужа?).

Они остановились у какого-то трехэтажного дома, вышли из машины. Адик берет два мешка, Мила – один. Дело идет уже к вечеру. В доме зажигаются окна.

Эти двое поднимаются на второй этаж, останавливаются у квартирной двери.

– Вы чуть подождите, – говорит Мила, – у тети Клавы в это время бывает ее… ну, избранник, хоть ей уже 45…

Джентльмен Адик, чье сердце почти уже освободилось от тяжестей последнего месяца, все понимает: 45 – это еще не так страшно… В конце концов, какое ему дело? И достает сигарету.

За дверью послышались голоса, потом они стихли.

Бог мой, неужели удача? Проклятые карты! Да чтоб я за них сел еще раз!.. Ох!.. Переночуем в машине, а утром, по холодку – домой!..

Так прошли прекрасные 40 минут. Дверь молчала. А ей пора бы открыться. Адик поднял руку, чтобы постучать, но, воспитанный человек, передумал.

Но все-таки через пять минут постучал. Дверь снова промолчала. И тогда он слегка толкнул ее. И дверь открылась. И наш одессит увидел… длинный коридор, который выходил, как это бывает в разновысокой Ялте, на улицу, что шла на уровне второго этажа этого дома! Он пронесся по коридору – на улице, конечно, никого уже не было…

Машина! А вдруг и ее!..

– С бабками? – безмятежно спросил приятель, показывая из машины голову. – Мила сказала, что с тобой там расплачиваются.

– Она здесь была?!

– Ну да. Выкурила сигарету, "Мальборо". Сказала, что тетю Клаву пришлось долго уговаривать. И ушла. Ну, сколько?

– Вот сколько, – и Адик скрутил кукиш. Но показал он его скорее себе, чем приятелю.

Утром, по холодку, они ехали домой. Пробирались, чтобы не попасть на глаза гаишникам, которые в Ялте взимали мзду с каждого проезжего, окольными улочками, где стояли в зелени фруктовых деревьев и цветочных кустов частные домики.

Приятели молчали. Молчать им было о чем. Еще вчера днем они были предприниматели, сейчас они просто лохи. Два лоха. Два чудака на букву "м"… Два… Два…

Правда, приятель сказал кой-какие утешительные слова:

– Хорошо, что хоть машину оставили.

Машину вел приятель, Адик вдруг крикнул: Стоп! Сунул руку в "бардачок", вытащил длинную отвертку и выскочил из машины. Побежал к двоим, мужчине и женщине, стоявшим у калитки перед невысоким домом. Приятель приткнул машину на обочине и поспешил за ним.

У калитки стояла вчерашняя пара. Адик схватил женщину за руку, в другой его руке была отвертка.

Конечно, женщина открыла рот:

– Какие сигареты! Какая тетя Клава! Я не знаю никакой тети Клавы! Меня вчера в городе не было! Я вас первый раз вижу! Я сейчас соседей позову!

– Зови, зови! – отвечал белый от всего пережитого за последний месяц Адик. – Я им расскажу, чем ты занимаешься!

Невидный мужчина, по сценарию, муж, некоторое время молчал, наблюдая эту незапланированную сцену, потом положил ей конец.

– Ладно, парень, – сказал он, – отпусти ее: все будет в порядке. Лора, закройся. Идемте в дом, ребята.

Одесситы, оглядываясь по сторонам, пошли вслед за Милой-Лорой, муж ее запирал калитку.

Ну и вот, Адик с приятелем усажены за стол, перед ними бутылка холодной минералки, напротив сидит тот невидный мужчина, в общем-то парень их лет, слушает Адикин сбивчивый рассказ – его вдруг потянуло на откровение. И про карты, и про счетчик… Лора пока стоит, поджав губы, и вставляет в разговор разные раздраженные слова. От вчерашнего обаяния в ней не осталось и следа.

Что происходит в голове Саши, хозяина дома, не узнает никто, но через некоторое время на стол ставится обед и графин с холодным, из погреба, красным вином. И Саша – может, он стосковался по хорошему собеседнику, в котором он увидел чем-то близкую ему душу? Может, Адик наш обаял его, как это у него случается с каждым, с кем он заговаривает? – и Саша вдруг рассказывает гостям, что: у них дело, в котором все разыграно по нотам; они "кидают" лохов-иностранцев, которые сходят в Ялте с пароходов с большими чемоданами, чтобы иметь советские деньги; тот грузин перед рестораном – реклама их "фирмы", именно к нему, лишь его завидев и чуточку от его вида остолбенев, устремляются все лохи;

Лора "пускает лоха через рассказ"; и после "кидает через проходняк", пряча чемоданы или, как в их случае, мешки под лестницей; после чего они на несколько дней исчезают из Ялты – чтобы сбыть товар и просто на всякий случай, хотя никто из "кинутых" иностранцев в милицию, как правило, не обращается; их "кинули" по инерции, да и то по настоянию Лоры, с которой Саша не захотел спорить; на этот раз они сплоховали, не уехав еще вчера из-за поломки машины, да и кто знал, что одесситы поедут как раз по этой улочке…

Компания отобедала и тут Саша спросил, может ли Адик подъехать в одно место, потому что его машина не на ходу.

С Адиком в это время уже расплатились, гора с плеч спала, и сделать одолжение такому человеку, как Саша, он был готов.

Приятель остался в доме, Адик сел за руль, рядом с ним, как и вчера, сидела все еще молчаливая Мила-Лора.

Они куда-то съездили, Адик помог женщине загрузить в машину два чемодана и они вернулись в гостеприимный дом хороших грабителей.

Вот и все. Можно ехать домой, в Одессу.

Саша его остановил. Он открыл один из чемоданов, порылся в новехоньких шмутках и сказал Адику:

– Выбирай, что хочешь. Теперь ты у нас в деле и в доле.

– Как?..

– Ты еще не понял? Береженого, как говорится, бог бережет. Это чемоданы одного польского лоха. Слышишь гудок "Украины"? Это она его увозит. Так ты выбирай…

Потрясенный Адик выбрал джинсы, он надел этот памятный подарок, когда вернулся в Одессу…

– Вы обещали сказать что-то про "большие деньги", которые был должен Адик.

– А-а… Я как-то рассказывал эту историю и назвал ту сумму, из-за которой заварилась вся ялтинская каша. Я ее назвал, так тот, кто ее слушал, сказал, что такие деньги приличные люди "зарабатывают до обеда".

ЛИЦО

Мы сидели в парке Кольберта…

– Вот вы говорите: "герой"… – вдруг начал дядя Миша.

Слова "герой" я не произносил. Я вообще молчал минуты уже три, бездумно наблюдая за голубем, подошедшим прямо к нашим ногам.

– Кто не хочет быть героем? – слышался рассуждающий голос старика. – Нет, конечно, кто-нибудь да не хочет. Он считает: герой – это другое, чем я. А еще кто-то думает: зачем, если можно прожить и так?

– А третий? – машинально спрашиваю я, еще не включившись в рассуждение.

– А третьему кажется, что жить – это уже геройство, и он удивляется, почему ему не дают орден каждые две недели.

– С чего это вы заговорили о герое? – оторвал я взгляд от голубя. – Не поздно ли нам?

– У меня был знакомый фотограф из ателье. Так я вспомнил о его геройстве.

– На фронте?

– В том-то и дело, – сказал дядя Миша, – в том-то и дело, что сейчас. И – без пожара, без стрельбы, без чего-то такого. Но он был герой. Хотите послушать?

– Да! – И я, что называется, навострил уши.

– Каждый человек должен иметь слушателя. Я рассказываю вам, а он рассказывал мне.

"Как человек фотографируется в ателье? – например, говорил он. – Главное – чтобы на его лице не было никаких забот, ни вчерашних, ни сегодняшних, ни завтрашних. На фотографии он должен получиться, как новорожденный младенец, который насосался молока и через пять минут уснет. И когда фотограф видит, что клиент поспел, он нажимает на спуск".

– Сказать вам, как он выглядел, этот фотограф? – продолжил дядя Миша. – Седая шевелюра дыбом, зубы трех сортов, большой кривой нос и большие желтые уши. Подтяжки, рубашка неизвестного цвета. Короче, красавец. Как я и вы. Да, и засученные рукава. И всегда чем-то раздражен.

Качество фотографии, в конце концов он стал утверждать, – это свежий проявитель. И обрез карточки. Остальное – дело клиента. Надо только чуточку ему помочь… Правда, это "чуточку" у него иногда превращалось в хорошие полчаса.

Так я про это "иногда".

К нему однажды являются и говорят: к вам придет женщина – ответственный работник горкома партии, нужно сделать портрет для внутренней Доски Почета. Так что постарайся.

"Кто скажет, что я не стараюсь?"

Звонок по телефону: она идет.

Он ее заводит в студию, сажает на стул. Смотрит. Женщина, ближе к сорока, чем к тридцати. Одета строго. Мастер устанавливает свет, пробует его так и этак. Миловидна. Очень. Но… Тут он наклоняет голову и говорит "Хм…"

– Что, Семен Израилевич? – спрашивает ответственная женщина. Имя-отчество она, как у них и полагается, загодя узнала.

– Вы можете улыбнуться?

Она послушалась. А фотограф покачал головой.

– Это не улыбка.

Партийный чин подняла было брови, но смирила себя и попробовала улыбнуться еще раз.

– Нет, нет! – закричал он почти испуганно. – Это тоже не улыбка!

– Что такое?!

– Заменитель! Заменитель! – Сема иногда забывал, кто перед ним, и начинал размахивать руками. – У вас хорошее лицо, – начал все же объясняться, – и должна быть хорошая улыбка. Но где она? – снова вскричал он, что для него было привычнее. – Где она? – он продолжал спрашивать у кого-то вверху. – Куда люди девают свои улыбки, когда они не дома?

Снова опомнился и приладил руки по бокам.

– Вы разрешите не по уставу? – Старый вояка, он вдруг вспомнил эту фразу.

– Ну конечно же! Какой здесь может быть устав?

– Вы не торопитесь? Два слова… Мы, фотографы, рано или поздно начинаем узнавать человека без документа, без телефонного звонка. Вот вы – начальник. Это видно. Как видно? – Он задавал вопросы вместо нее. – Я вам скажу. Пост, должность – это как скульптор. Они лепят человека. Вы не обижаетесь?

– Нет, отчего же. Говорите. – Она устроилась поудобнее. – Это даже интересно.

– Пост лепит человека. И со временем у него появляется…

– Разве во мне оно уже есть? – Женщина, показалось ему, даже немного забеспокоилась.

– Вы отдаете распоряжения, – продолжал говорить мастер, – это накладывает на вас отпечаток. С некоторых пор – что поделаешь! – вы не терпите возражений – и это отпечатывается. Кто-то с вами спорит, пусть даже правильно – вы считаете такого человека упрямым, неприятным, – и даже не замечаете, как ваше лицо каменеет при разговоре с ним. Каменеет – вы понимаете? Становится каменным, как у скульптуры. Что делать – мы это видим, мы ведь работаем с лицом…

– Не думала, – чуть уже поджав губы, проговорила горкомовка, – что попаду под такой рентген.

– Извините, – опомнился мастер, – извините! Просто мне понравилось ваше лицо. Оно такое… Извините! – попросил он прощения и за это. И снова глянул на женщину, сидящую перед ним. – Скажите… у вас есть еще минута?

Не дожидаясь ответа, фотограф прошел за загородку и вернулся с большой фотографией в рамке.

– Я, хоть и много лет фотограф, но ценю настоящее. Не забыл, что оно есть на свете. Посмотрите внимательно. – Мастер обеими руками держал портрет плачущей девочки. – У нее слезы, – он высвободил правую руку, чтобы помогать ему рассказывать, – спелые, как виноград. – Рука взлетела вверх. – Это не какие-нибудь скучные мутные слезинки – это прекрасные яркие слезы, полные горя! Мы с вами, конечно, понимаем, что это за горе… Посмотрите! Вам нравится?

Женщина кивнула, уже улыбаясь. Кто бы тут не улыбнулся?

– Но знаете, что произошло? Я выставил этот портрет на витрину. И вот приходит папа девочки и говорит, чтобы я снял ее. Почему?! Потому, – говорит он. – Ему неудобно: что люди могут подумать о его семье, если девочка так плачет! Так по-настоящему! Вы поняли? Вот какие это слезы! Посмотрите сами! Нет, вы посмотрите внимательно. А? А? – нетерпеливо спрашивал мастер.

Женщина подняла на него глаза.

– Вот так! – вдруг вскричал он. – Вот так! Я вас поймал! – фотограф хлопнул по ящику фотоаппарата. – Теперь вы никуда отсюда не денетесь!

– Что? – опомнилась горкомовка. – Ах вы хитрец!

– Что делать? – довольно улыбался и показывал зубы трех сортов мастер. – Не всех же веселить птичкой. А вы не хитрите на своей работе? Чтобы все было в ажуре? – Это была еще одна непозволительная его смелость, но женщина простила и ее. Об этом фотографе можно будет смешно рассказать сотрудникам…

– Хорошая история, – отозвался я.

– Но это, – заговорил другим тоном дядя Миша, – только первая ее половина. Вторая будет интереснее.

Голубь снова подошел к нам, но я отогнал его ногой.

– Ателье было недалеко от горкома, оттуда раздался еще один звонок и мастера позвали к тов., скажем, Афанасьеву, заведующему идеологическим отделом. Фотограф поспешил в горком. И вот что тов. Афанасьев сказал мастеру:

– Ну, ты, Сема, герой! – Он почти со всеми евреями разговаривал на "ты", на сколько бы лет они ни были старше. – Сознайся, где это ты ее такое лицо откопал? – и показал фотографию вчерашней клиентки фотоателье. На фото женщина смотрела на заплаканную девочку, которой не было видно.

Тут Сема испугался, и я вам скажу, отчего. В его памяти свежа была история с американским газетчиком-фоторепортером, которая прошумела недавно по городу. Тот, уроженец Одессы, но уже лет тридцать житель Штатов, решил вернуться на родину. По этому поводу в Одессе была организована торжественная церемония. На вокзале возвращенца встречали хлебом-солью родственники, которых удалось разыскать, и те, кто знал его семью. Произносились речи, говорилось, что он не первый и не последний, кто покидает капиталистический мир ради мира социализма, что здесь он может наконец-то посвятить свою жизнь трудящемуся классу, ну и так далее.

Фоторепортер, еще не старый человек и дошлый газетчик-профессионал, был так же торжественно принят по распоряжению властей в местную газету. Через три дня празднований он явился к редактору.

– Я просмотрел все местные газеты и понял, чего им не хватает, – объявил он. – Я сделаю вам такой фоторепортаж, что вы ахнете. Мне нужно на него дня три-четыре.

Редактору ничего не оставалось, как согласиться.

Где пропадал новоявленный работник, было известно, наверно, только КГБ. И вот он является в кабинет редактора. Небритый, усталый, что называется, взмыленный, но – торжествующий. Швыряет шефу пачку фотографий. Сам плюхается в кресло, ноги чуть не на стол.

– Что это? – с некоторым страхом спрашивает редактор, которого эти три дня тоже изрядно потрепали, спрашивая, где пропадает возвращенец.

– Это увеличит тираж газеты вдвое! – кричит с американским акцентом новый репортер. – Сенсация! Я заработал полмиллиона! Газету будут рвать из рук!

– Что это? – с еще большим страхом спрашивает редактор и боится даже прикоснуться к фотографиям.

– Это три дня жены мэра города, то есть председателя горисполкома! Где она, с кем она, что покупает, чем интересуется, в каком доме исчезает на неопределенное время, кому улыбается, как выглядит на элитном пляже, кому звонит, на кого сердится… Я ползал под заборами, как индеец, я лазил по деревьям, как мальчишка, где я только не прятался, чтобы сделать эти снимки! Газету будут рвать из рук!

Шли 60-е годы прошлого, но так и не прошедшего для нас столетия…

…Через неделю беженец из капиталистического мира уезжал назад в Штаты. Провожающих было мало – почти никого из тех, кто встречал его совсем недавно. На лице дошлого американского газетчика были растерянность и недоумение. Он чего-то не понял в этой стране, какой-то малости, какой-то не учел детали – он, так желавший сделать ей приятное и полезное и послужить интересам трудящегося класса!..

– Так где ты ее такое лицо, понимаешь, раскопал? – допытывался тов. Афанасьев. – Что-то я не помню, чтобы она так при мне хоть раз выглядела!

– Я… нигде я его не раскопал, – лепетал взмокший от страха мастер, – она сидела в студии, все видели, а я снимал. Женщина… – фотограф развел руками.

– Женщина! Признайся – ты ее чем-то, понимаешь, спровоцировал? Я ведь знаю, ты умеешь. Ишь, нос-то лоснится!

– Честное слово…

– Ты вот что, – распорядился наконец тов. Афанасьев. – Ты ее пересними. И чтоб лицо было, – он показал, каким должно быть лицо его сотрудницы и даже словом подсказал: – со-от-вет-ству-ю-щим! А то, понимаешь, скажут – что это за артистка завелась у нас в кадрах, что, мол, здесь за киностудия!

Целая стая голубей собралась возле нас: в отличие от других в парке Кольберта, мы были неподвижны. Только раз или два дядя Миша, изображая своего приятеля-фотографа, вздергивал руки.

Какой-то малыш въехал в стаю на велосипеде – голуби разом взлетели, суматошно хлопая крыльями.