Текст книги "Среди свидетелей прошлого"

Автор книги: Вадим Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Что же, в XIX веке разница между стилем новым и старым составляла 12 суток. Если Лермонтов пометил свое стихотворение: «Мисхор, 28 октября» по новому стилю, то по старому это 16 октября.

Заглянем в любопытное издание Раковича «Тангинский полк на Кавказе, 1819–1846 гг.», Тифлис, 1900.

15 октября старого стиля тот же Лермонтов совершил ряд удачных операций при переправе через Аргун. А затем за двое суток (если верить «Запискам») он доскакал до Крыма, да еще побывал вместе со своей возлюбленной в Алупке, Мисхоре, Кореизе, Орианде, Кучук-Ламбате и Ялте…

И все же обратимся к предисловию издателей. Они-то уверены, что «Записки» не вызывают сомнений в отношении их подлинности. И в доказательство этого публикуют снимок автографа Адели – страничку дневниковой записи.

Тут-то и кончаются все недоумения, отсюда и тянется нить к подлинному автору этой фальсификации – князю П. П. Вяземскому, который пытался скрыться под личиной переводчика.

Но сначала об автографе. Он на французском языке. В нем зачеркнуты целые фразы, вставлены отдельные слова. Вся запись носит характер черновика. Причем вставки, новые фразы, как показала графологическая экспертиза, сделаны рукою Вяземского.

Более пристальное графологическое изучение странички дневника убедило исследователей в том, что и вся страница написана рукою Вяземского, хотя он и пытался изменить свой почерк.

Остается выяснить последнее – самое загадочное, – откуда взяты стихи и почему они все же посвящены де Гелль?

В «Русской старине» за 1887 год, том 54, Висковатов опубликовал неизвестное стихотворение из альбома Одоевского, подаренное ему Лермонтовым. Стихотворение французское.

Его содержание почти в точности совпадает с тем, которое мы цитировали в начале очерка. Вяземский только немного его реконструировал, ввел обращение к мадам де Гелль.

Но Адель – поэтесса. Поэт пишет поэтессе, и она, конечно, отвечает ему. Вяземский долго рассуждает насчет окончаний русских фамилий во французской транскрипции. Ему нужно найти стихотворение Адели, подлинное, конечно, которое было бы посвящено человеку, фамилия коего начиналась бы на «L» и оканчивалось на «тов». Но во французской транскрипции такого окончания нет, и П. П. Вяземский устами Адели пытается убедить читателей, что по-французски Лермонтов – Lermontove. Это натяжка, зато она позволила приспособить стихотворение Адели, посвященное господину Лемэр – Lemaire (1-е), и напечатанное в «Одесской газете».

Теперь как будто выяснено все. Остается сказать несколько слов о фальсификаторе князе П. П. Вяземском.

Почему Вяземский пошел на подобную фальсификацию, почему он не опубликовал произведение под своим именем, пусть как роман о Лермонтове? Ведь в романе автор имеет право на художественный вымысел.

Ответить на этот вопрос оказалось трудно, пришлось перерыть большое количество архивных документов, отыскивая какие-либо следы. Но труд не пропал даром. В 1888 году секретарь П. П. Вяземского Е. Опочинин выпустил небольшую книжечку «Памяти П. П. Вяземского». Вспоминая о последних годах жизни писателя (кстати, П. П. Вяземский – сын того поэта Вяземского, который был другом А. С. Пушкина), Опочинин вскользь упоминает о работе Вяземского над большим романом из жизни М. Ю. Лермонтова, причем героиней этого романа должна была стать Оммер де Гелль. Но в архиве П. П. Вяземского рукописи романа не оказалось, нашелся только «перевод» мемуаров Оммер де Гелль. Описание внешнего вида рукописи романа, сделанное тем же Опочининым, убедило исследователей, что роман и «перевод» – это одно и то же.

Публикация Вяземского в «Русском архиве» – пробный камень, и проба была неудачной. Вяземский отказался печатать свой роман, пока в живых остаются люди, знавшие Лермонтова.

Так и пролежали «Письма» в архиве до 1933 года, когда издательство «Academia» выпустило их в свет и ввело в заблуждение и читателей, и историков литературы, и писателей.

Неприглядные образы русских помещиков и французских плутократов, пасквильные поступки сановников, памфлетическое издевательство над теми русскими, которые, «говоря по-русски, заикались по-французски», низкопоклонствовали в парижских салонах, – все это содержание «мемуаров» не оставляло у Вяземского сомнений в том, что цензура не пропустит их в печать как произведение писателя, поэтому он и хотел завуалировать свой разоблачительный роман, выдавая его за подлинные «письма и записки Оммер де Гелль».

Теперь встает вопрос: а имеет ли эта подделка какую-либо ценность как исторический источник? Бесспорно, имеет, и даже большую. Если отбросить вымысел о героине мемуаров и Лермонтове, то остается очень красочная, яркая и правдивая картина событий и нравов русского и зарубежного общества 30—40-х годов XIX века. Это своего рода мемуарный памфлет вне зависимости от того, что Оммер де Гелль никогда его не писала.

ОН РОДИЛСЯ КОНСПИРАТОРОМ

Наверное, с тех самых пор, как существуют деньги, существуют и фальшивомонетчики. Фальшивки изготовлялись частными лицами, солидными корпорациями и попросту государственными учреждениями, чтобы нанести ущерб своим соседям, своим противникам. Правда, в наше время нет такого документа, такой бумажки, монеты, которую нельзя было бы подделать, но с таким же успехом любую подделку можно и распознать.

А вот сто лет назад дело обстояло несколько иначе. Фальшивомонетчиков в России было хоть отбавляй. Но царскому правительству явно не хватало «специалистов», которые могли бы фабриковать любые документы, с помощью которых жандармы и полиция могли бы осуждать на казнь, на каторгу революционеров.

Потребность в такого рода «фальшивомонетчиках» у царизма ощущалась тем острее, чем шире, мощней развивалось революционное движение.

Конечно, может показаться странным, что власть предержащие в борьбе со своими классовыми врагами нуждались в каких-то фальшивках. Ведь на стороне властей были законы, выражающие их волю, защищающие их интересы. Всякое выступление против было уже нарушением этих законов, а значит, и соответственно каралось государством.

В большинстве случаев дело обстояло именно так.

Радищев написал свое знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву», оду «Вольность», призывая к уничтожению «чудища обло»: крепостничество и самодержавие; декабристы попросту открыто с оружием в руках выступили в 1825 году; петрашевцы оставили «обличающие» их документы.

Здесь противозаконность налицо. И фальшивки составлять не требуется.

Но ведь были и «бесследные» революционеры, они открыто не вступали в бой, все делали «законно», а результат их деятельности огромный.

Не много знает таких деятелей история русского революционного движения, но они были. Были великолепные конспираторы. Об их борьбе догадывались, внутренне даже были уверены, а вот «схватить за руку», поймать «с поличным» всей разветвленной сети царских шпионов, жандармов, провокаторов не удавалось.

Чтобы «обезвредить» таких революционеров, «законно» их арестовать, «законно» осудить и «законно» упрятать на каторгу, послать на казнь, нужны были улики «противозаконной деятельности». И эти «улики» фабриковались.

Подлог подлогу рознь. Вспомним Антона Ивановича Бардина. Он не преследовал каких-либо политических или даже научных целей и совершал подлоги с чисто купеческим расчетом на поживу.

Для «обличения» же «подрывной, антиправительственной деятельности» революционера мало было подделать его почерк. Почерк надлежало подделать в документе, который действительно свидетельствовал бы об этой деятельности. Такая подделка требовала очень ловкой, тонкой подтасовки фактов, обязательного совпадения ситуаций, да и многих иных «совпадений».

Конечно, с людьми, имена которых были малоизвестны «обществу», царские инквизиторы не особенно церемонились. Исчез человек – кто о нем вспомнит! Ну, а если исчезнет, к примеру, Чернышевский, известнейший писатель, яркий журналист, ученый, издатель? А почему именно Чернышевский должен был исчезнуть?

А только потому, что Третье отделение, полиция, сам царь Александр II, все реакционное русское дворянство ни на минуту не сомневались: Николай Гаврилович – вождь русских революционеров-демократов. Все многочисленные прокламации, студенческие волнения, выступление в Польше так или иначе связаны с издателем журнала «Современник» и направляются им. Но его «исчезновение» – скандал. Его арест не может пройти незамеченным. Вот если бы он прятался, ушел в подполье…

А между тем…

Дом Есауловой на Большой Московской улице в Петербурге. Обширный первый этаж занимает квартира отставного титулярного советника Николая Гавриловича Чернышевского.

Настоящая петербургская, барская квартира с залом. Запутанный лабиринт коридоров, уединенный кабинет хозяина, великолепные апартаменты хозяйки. Свой выезд. Свой повар. Дача в Павловске, дом в Саратове и даже этак с 30 десятин земли в Аткарском уезде Саратовской губернии.

В доме всегда толпятся гости. По субботам – журфиксы, «где собиралось самое разнообразное и блестящее интеллигентное общество. Тут были литераторы – молодые и старые, патентованные ученые-академики и простые ученые, профессора университета и Военной академии и других высших учреждений, офицеры, врачи и другие люди всевозможных настроений и направлений», – вспоминает друг и коллега Чернышевского по журналу М. А. Антонович.

Знакомых множество! Но читателей во много раз больше. Почти в каждой книге «Современника» статьи Чернышевского. Литературное обозрение или углубленный научный анализ экономических трактатов, публицистика на злобу дня. Статьи вполне легальные, допущенные цензурой, – иначе бы им и не появиться.

И в то же время…

Почтальон приносит анонимное письмо:

«Г-н Чернышевский! О пропаганде Вы знаете; Вы ей сочувствуете… Неужели Ваша приветливая улыбка украсит Вашу медузину голову? Неужели мы не видим Вас с ножом в руках, в крови по локоть? Неужели мы можем сочувствовать заклятым социалистам?.. Мы с Вами поступать будем покруче, чем поступают с Вами в столице. Нас много, теперь мы настороже и, поверьте, не станем с Вами нежничать… Мы не желаем видеть на престоле какого-нибудь Антона Петрова (руководитель крестьянского бунта в с. Бездна. – Ред.), и если действительно произойдет кровавое волнение, то мы найдем Вас, Искандера или кого-нибудь из Вашего семейства, и, вероятно, Вы еще не успеете запастись телохранителями».

Может быть, автор анонимки имеет в руках какие-нибудь подтверждения пропагандистской, революционной работы Чернышевского? Нет. Но он не сомневается, он убежден: от Чернышевского для помещиков, для дворян все беды.

Анонимка Чернышевскому – угроза. Письмо управляющему Третьим отделением Потапову – прямое науськивание, побуждение к действию.

«Что Вы делаете, пожалейте Россию, пожалейте царя!.. Неужели не найдете средств спасти нас от такого зловредного человека?.. Ему нет места в России – везде он опасен – разве в Березове или Гижинске… Избавьте нас от Чернышевского – ради общего спокойствия».

Легко сказать – «избавьте»! Нужны улики! А для того слежка. Неутомимые филеры строчат донесения.

«За Чернышевским учрежден самый бдительный надзор, для облегчения которого признано необходимым подкупить тамошнего швейцара…» Чернышевский «уходил со двора в 9 1/2 ч. и вернулся домой в 2 1/2 ч. Приезжий из Москвы вовсе не отлучался из квартиры Чернышевского, а занимался у него в кабинете до 3 ч. ночи. Вечером в числе посетителей у Чернышевского были артиллерийский офицер и студент…»

На следующий день новые сведения, новые часы ухода, прихода, новые имена посетителей. Агенты дежурят у дома. Агенты забрались в дом. Третье отделение ищет улики.

…Люди встречают Чернышевского на улице, в редакциях, у знакомых – и поражаются. Он еще на свободе? Странно! Столько было слухов, что Николай Гаврилович арестован! Сам Чернышевский тоже каждый день слышит о своем аресте. Но он продолжает писать, помогает начинающим литераторам, шутит с друзьями, в журнальной полемике расправляется с ретроградами и живет все в том же доме, все так же широко и открыто.

Жандармы теряются в догадках. Им кажется, что «ниспровергатель основ» должен таиться или, заметив за собой слежку, бежать за границу. А этот еще является в Третье отделение к самому Потапову и выговаривает ему за то, что какой-то гвардейский офицер, видите ли, надерзил Ольге Сократовне. Непостижимо!

Кто-то написал воззвания, обращенные к барским крестьянам, к солдатам, – прямой призыв готовиться к бунту. Кто? Наверное, не обошлось тут без Чернышевского. Он, он… А поди докажи!. Следов нет. Ищейки беспомощно тычутся носами. Схватить, арестовать! Но с чем начинать процесс? Ведь за ним будут следить тысячи людей в России и за границей. И «крамольную» деятельность Чернышевского, его авторство придется доказывать, аргументировать, документировать – иначе скандал! Нужны улики. Улики во что бы то ни стало!

А он словно родился конспиратором: нигде никаких следов. Скрепя сердце жандармы признают в деловой записке: «Юридических фактов к обвинению Чернышевского в составлении возмутительных воззваний и в возбуждении враждебных чувств к правительству в III отделении не имеется».

НЕВРУЧЕННОЕ ПИСЬМО

27 июня 1862 года из Лондона в Петербург выехал скромный торговый служащий Павел Ветошников. Не раз совершал он это путешествие, и всегда с удовольствием. А тут тревога не покидала его. В чемодане его лежала пачка писем, которые нельзя было доверить почте. Их написали своим русским друзьям и единомышленникам Герцен, Огарев, Бакунин. Попадись с такими письмами – несдобровать! Но кому придет в голову искать «крамолу» в чемодане служащего торговой фирмы?..

Ветошников был арестован, едва переехал границу государства Российского. Он не знал, как не знали и Герцен и Огарев, что их «гость» в Лондоне, некий Перетц – агент Третьего отделения. Зато Перетц знал о письмах, которые повез Ветошников.

Жандармы ликовали. Улики! Долгожданные улики! Вот письмо Герцена к Николаю Серно-Соловьевичу. Одного этого письмеца достаточно, чтобы арестовать друга Чернышевского, сотрудника «Современника». Ба! Но в письме Герцен пишет: «Мы готовы издавать „Совр.“ здесь с Черныш, или в Женеве. Печатать предложение об этом. Как вы думаете?»

Ах вот что! Чернышевский собирается бежать за границу! Вместе с врагом престола Искандером намерен в Женеве или в Лондоне выпускать «Современник», по высочайшему повелению временно приостановленный изданием в России! Отлично!..

Лето. Кто выехал на дачу, кто – в имения, кто – на курорты. Петербург опустел. 7 июля 1862 года. Николай Гаврилович несколько дней назад проводил жену с сыновьями в Саратов, а сам задержался в столице – сдать внаем квартиру, распродать обстановку. «Современник» закрыт на восемь месяцев. Можно пока пожить на родине.

В первом часу дня забежал Антонович. Потом пришел доктор Боков. В зале уже не было вещей, и голоса гулко отскакивали от пустых стен. Звонок в половине третьего никого не встревожил, но беседа оборвалась. Все трое смотрели на дверь, ожидая нового посетителя.

В дверях появился офицер. Приземистый, с лицом, изъеденным оспой. Спросил Чернышевского. Николай Гаврилович столь стремительно скрылся в кабинете, что офицер не успел даже заметить двери. Беспомощно озираясь, крикнул в переднюю:

– Где кабинет Чернышевского?

Из передней выполз квартальный надзиратель. Только теперь Антонович и Боков поняли: офицер пришел не по объявлению о сдаче квартиры внаем.

Жандармский полковник Ракеев… Когда-то он сопровождал гроб Пушкина, тайно вывезенный из столицы. Совсем недавно арестовал поэта Михаила Михайлова. Теперь Чернышевский… Полковник даже считал себя причастным к литературным делам и был не прочь поболтать с очередной жертвой об изящной словесности.

Антонович и Боков выбрались из квартиры благополучно, все еще надеясь, что приход зловещего гостя закончится только обыском. Но он закончился арестом.

Жандармы перевернули весь кабинет Чернышевского. Улов был небогат. Несколько бумаг и писем, которые как-то можно было использовать. Две тетради с трудночитаемым текстом. Да четыре картонные полосы с цифрами и буквами, выписанными в два столбца…

В ЖАНДАРМСКИХ СЕТЯХ

…Алексеевский равелин. Стены обиты серо-зеленым бархатом плесени, маленькие оконца подслеповато уставились в высокую кирпичную стену, отгораживающую тайную тюрьму от всей остальной Петропавловской крепости. Внутри треугольника, образованного стенами равелина, крохотный дворик. Короткие дорожки, чахлые кусты и яблоня, посаженная декабристом Батенковым…

Следственная комиссия нервничала. Чернышевский почти четыре месяца в крепости – и ни одного допроса! А о чем допрашивать? По тем горе-уликам, что отобрали при обыске, даже «вопросных пунктов» не составишь. 30 октября все же устроили первый допрос: авось узник сам сболтнет что-нибудь лишнее! Но узник не сболтнул. И комиссия продолжала нервничать.

А Чернышевский был спокоен («Если бы можно было найти какое-нибудь обвинение против меня, достаточно было времени, чтобы найти его»). Он работал. Писал письма. Толковал законы. И законы свидетельствовали: Чернышевского нужно освобождать – прошли все сроки для предъявления ему обвинения…

Комиссия теребила Третье отделение. Третье отделение же в лице управляющего Потапова не торопилось. Потапов выжидал: пусть комиссия покажет полную свою несостоятельность, тогда он один выступит спасителем престола и отечества. Управляющий Третьим отделением уже знал, кто поможет ему в этом…

Домик, принадлежащий Надежде Николаевне Костомаровой, жене отставного прапорщика, стоял в Москве, в Марьиной слободке. За год до ареста Чернышевского в домике разыгралась семейная драма. Брат донес на брата.

«Ваше сиятельство! Преданность моя к его величеству и вашему сиятельству заставила меня следить за делом столь важным, что последствия его наделали бы много шума и много хлопот для правительства. Представляю в. с-ву подлинные письма к войску и крестьянам, которые печатаются и будут пущены в дело; вы из них увидите, какой страшный заговор составлен между большой партией людей значительных…»

Захлебываясь от холопского усердия, 19 летний доносчик уведомлял: кружок студентов печатает в тайной типографии «возмутительные» произведения… вот, пожалуйте, имена… адресочки… среди прочих Всеволод Костомаров – старший братец… имеет станок и прокламации «Барским крестьянам» и «Русским солдатам», у себя хранит…

Студентов арестовали. Всеволода Костомарова тоже. Николай же Костомаров с благословения Третьего отделения отправился на Кавказ, да так и исчез по дороге.

Зато Всеволод остался.

Отставной уланский корнет, неплохой знаток нескольких иностранных языков, Всеволод Костомаров перед арестом подвизался на литературном поприще. Познакомился с поэтом Плещеевым, тот порекомендовал его поэту Михайлову, а Михайлов представил Костомарова Чернышевскому. К молодым Николай Гаврилович относился всегда внимательно. Заказал Костомарову для «Современника» несколько переводов из Гейне. Присматривался. Михайлов же попросту доверял новому знакомцу. Тем более что и впрямь его можно было использовать: как ни говори – печатный станок!..

И вот арест. Всеволод Костомаров ежится в камере, по привычке уставя взгляд в землю. Вот тебе и литературная карьера! Он знал, что ему грозит за участие в делах вольной типографии, за хранение прокламаций. Спасать, спасать себя надо! Следствие отметило: Костомаров весьма много содействовал «раскрытию некоторых обстоятельств» дела. Еще бы – выдавал. Донес и на поэта-революционера Михаила Ларионовича Михайлова. Знал немного, но умел показать, что очень осведомлен. Умел фабриковать хитросплетенные наветные письма. Слова скользили угрем и писаны были всякий раз новым почерком. Даже псевдонимы выбирал скользкие, хитрые.

Всеволод Костомаров и был тот козырь, с помощью которого Потапов собирался «поразить» следственную комиссию, безуспешно искавшую улики против Чернышевского.

Сам Костомаров тоже спешил. Коли Третье отделение в нем нуждается, он продаст свои услуги подороже. Его достопочтенная матушка получает уже единовременные пособия из секретных фондов. Ничего! Карьеру можно сделать не только на литературном поприще!

…А Чернышевский уже восьмой месяц сидел в равелине. Он протестовал, писал генерал-губернатору, царю. Он объявил голодовку, чтобы доказать, что не потерпит над собой насилия. И работал. Все время работал.

…Потапов и Костомаров в трогательном единодушии составляли сценарий «разоблачения» Чернышевского. Прежде всего для отвода глаз широкой публики надобно надеть на предателя терновый венец мученика. И Костомарова «засудили»: шесть месяцев Петропавловской крепости и рядовым на Кавказ.

На Кавказ! «Осужденный» отбыл туда в последний день февраля 1863 года. Его сопровождал (честь-то какая!) жандармский капитан Чулков. Сценарий предполагал: остановка в Москве на два-три дня для свидания кое с кем, остановка в Туле и… немедленное возвращение в Петербург. Перед самым отъездом Костомарова управляющий Третьим отделением утвердил и оставил у себя окончательный текст «письма», которое предатель 5 марта «напишет» из Тулы своему мифическому приятелю Соколову.

«Тула, 5 марта.

Ну вот, наконец, я и дождался возможности говорить с вами на свободе, без разных цензурных стеснений…» Множество отступлений… Французские вставки, немецкие стихи, риторика, словоблудие… Главное же – клевета и доносы. Доносы на Чернышевского, Шелгунова, на уже преданного Михайлова. Подленькие характеристики: Чернышевский других-де посылает лбом стену пробивать, а сам в сторонке… И посреди пестрых этих декораций – рассуждений, отступлений, словесных вывертов – центральный эпизод: чтение прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» в кабинете Чернышевского.

«…Наконец вышел Мих. (Михайлов. – Ред.) из другой комнаты и, моргнув Чскому (Чернышевскому. – Ред.), увел его в кабинет. Минут через 5 он вернулся и вызвал меня. Тут-то и началось наше настоящее знакомство… Тогда-то и происходило чтение „воззв. к б. к.“ в первоначальном его виде. Надо вам сказать, что Мих., знавший уже от меня, что в Москве есть возможность печатать без цензуры… привез меня к Ч. именно с той целью, чтобы переговорить о возможности напечатания воззвания… Во время самого печатания манифеста к крестьянам Чский посетил меня в Москве, сделал кое-какие поправки в тексте воззвания и, оставшись доволен работою, благословил меня на новые и новые подвиги…»

Потапов снова и снова перечитывает письмо. Ловко сшито! Не подкопаешься! Ну и бестия!

…Московскому коменданту приказано: «быв. болен, Костомаров потребует, быть может, отдохновения в Москве»; сие отдохновение следует ему разрешить! Костомаров «требует» – и сопровождающий капитан Чулков поселяет его в гостинице «Венеция» (не на гауптвахту же со «слабостью здоровья»!). И тотчас появляется некто «пожелавший» увидеть приезжих: московский мещанин Петр Васильев Яковлев, бывший переписчик бумаг у Всеволода Костомарова.

Сцена разыгрывается, как по нотам. Яковлев сообщает, что ему-де, известны все отношения Костомарова с Чернышевским. Чулков кладет доносчикам-добровольцам чистый лист бумаги. Яковлев строчит, а «больной» Костомаров набрасывает игривую записку матери: «Милая моя, я в Москве уже, – по обыкновению весел, здоров и благополучен. Петр Васильевич оказал мне весьма важную услугу…»

«Услуга» заключалась в «извете»:

«Летом 1861 года, около июля месяца, будучи переписчиком бумаг и разных сочинений у г. Всеволода Костомарова и занимаясь у него постоянно, я очень часто видал у него из Петербурга какого-то знаменитого писателя под именем Николая Гавриловича Чернышевского и переписывал бумаги по случаю летнего времени в беседке сада дома г. Костомарова, когда они, ходя под руку и разговаривая между собою, произносили слова, из которых мне удалось запомнить следующие фразы, произнесенные г. Чернышевским: „Барским крестьянам от их доброжелателей поклон“. „Вы ждали от царя воли, ну вот вам воля и вышла“. Называя эту статью своею, г. Чернышевский упрашивал г. Костомарова о скорейшем ее напечатании…»

Через несколько часов, упрятав в карман деньги и письмо к Потапову, «живой свидетель» Яковлев отправляется в Петербург. 4 марта Костомаров уже следует в Тулу, но прибывает туда снова «больным». Дальше ехать не нужно. В соответствии со сценарием приходит телеграмма от Потапова: Костомарова возвратить в Петербург. Ведь Костомаров «написал» в Туле обширнейшее письмо на имя Соколова, которое «отобрал» у него капитан Чулков. Обратно ехали живо. Чулков «вез» «отобранное» письмо, но потерять оное не боялся. Ибо спрятано оно было не в кармане жандармского мундира, а в надежнейшем кабинете управляющего Третьим отделением.

А Чернышевский работал. Переводил труды по истории. Завершал роман «Что делать?».