Текст книги "Среди свидетелей прошлого"

Автор книги: Вадим Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

ЧЕРЕЗ ПОРОГИ

РЕКИ ТЕКУТ В МОРЯ

тобы добраться до моря, рекам приходится порой пробежать многие тысячи километров, переплескивать через пороги, плутать в лабиринтах тесных горных русел, встречаться на пути с сотнями других рек и речушек, которым не выпала на долю честь самим пробить себе выходы к морю.

Так и документы. И иногда, прежде чем занять свое место на полках архива, им приходится много путешествовать. И на их пути вставали пороги. Не всем удавалось перебраться через них. Многие погибали, другие получали тяжелые увечья.

Если бы каждый документ, созданный человеком после изобретения письменности, сохранялся бы в архивах, то здания этих хранилищ высились бы в каждом городе, каждом селе, архивы бы вытеснили живых, они бы стали бедой. Но это, конечно, не оправдание гибели бесценных памятников. Это просто констатация факта, как и то, что люди сами отбирают для хранения на века наиболее ценное, нужное, значимое из документов. И не каждая бумажка может и тем более должна быть сдана в архив.

Если само слово «архив» в России появилось только при Петре I, то практика хранения наиболее ценных документов, существовала чрезвычайно давно.

Библиотека Ярослава Мудрого в XI веке состояла, конечно, не из одних книг, как и библиотеки восточных государей. В ней сохранялись и рукописи и важнейшие юридические акты.

В Новгороде и Пскове – этих искони торговых городах – купцы были недоверчивы и предусмотрительны. Записи торговых сделок, долговых и заемных договоров они не доверяли пергамену – все же он рвется. К тому же кусок этой телячьей кожи стоил порой больше суммы, на которую заключали сделку. Дубовые доски – вот материал, который уж не порвешь! Но доски тяжелы и громоздки. Береста же, она хороша для записных книжек, а так уж очень ненадежна.

В Пскове завели специальную книгу, в которую и записывали долговые обязательства, жалобы. Книга эта хранилась в ларе церкви Святой Троицы. Все, что было «положено» в ларь, приобретало силу юридического документа. «Ларник», хранитель книги, был важным государственным лицом. Ну как же, ведь за «посулы», взятки, он мог написать, например, кабальную на крестьянина, выдать ее, как хранящуюся в ларе, – и вольный смерд становился крепостным. Известен один такой ларник, который «в той власти многу тяготу людям сотвориша».

В период феодальной раздробленности церкви и монастыри сделались приютами для всякого рода письменных документов. Были у крупных бояр и свои вотчинные архивы. Когда образовались приказы, приказные дьяки разработали правила хранения документов, сами были и их хранителями и толкователями.

И только при Петре I начали создавать специальные древлехранилища, а в середине XVIII века, помимо двух центральных архивов – общего для всех коллегий и финансового, – появились Архив древних поместных и вотчинных дел и губернские архивы.

В 1736 году сенат отдал распоряжение, чтобы во всех губерниях и провинциях «сделать по две палаты каменные, от деревянного строения не в близости, со своды каменные и с затворы и двери и решетки железными, из которых бы одна была на архиву, а другая на поклажу денежной казны».

Архивариусом разрешалось быть лицу «трезвого жития и неподозрительным в пороках и иных пристрастиях не примеченные».

В XIX веке архивов было уже много: Архив государственного совета, Государственный архив, Московский главный архив, Архив святейшего синода, Московский архив министерства юстиции, Архив Морского министерства, Военно-ученый архив Главного Штаба и другие, а также губернские архивы.

Ну, о том, как в этих архивах дела хранились и как уничтожались, мы знаем. Доступа в архивы почти не было, никто не руководил их работой, никто ее не направлял. И вот это огромное скопище ценных и не всегда ценных бумаг досталось в наследство Советскому государству.

Владимир Ильич Ленин проявлял большой интерес к работе архивов. Им подписан был декрет о централизации архивного дела в стране, о создании единого государственного фонда и образовании Главного управления архивным делом.

Ныне материалы Государственного архивного фонда СССР хранятся в центральных, республиканских, областных (краевых), окружных, городских, районных государственных архивах.

Учреждения и предприятия имеют свои архивные хранилища, но это, так сказать, временные жилища документов.

Государственный архивный фонд СССР чрезвычайно велик. Чтобы не очень ошибиться, скажем, что в нем более 400 миллионов единиц хранения.

Реки текут в моря. На их пути встречаются пороги. И порой им приходится претерпевать массу злоключений.

ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

Австрийские жандармы молча роются в нехитрых пожитках. Связывают книги, рукописи, письма, вполголоса переговариваются. Подумав, приобщили и велосипед. Хозяин дачи, спокойно стоящий перед жандармами, подозревается в шпионаже – велосипед должен сослужить роль «вещественного доказательства». «Шпион» часто выезжал в горы и подолгу там пропадал. Наверное, он с помощью сигнализации передавал шифром какие-то сведения. Вон и листки с колонками цифр – не иначе шифровка.

А хозяин невозмутим. Он не обращает внимания на то, как жандармы просматривают его вещи. Он, видимо, привык к обыскам. И только рукописи привлекают его озабоченный взгляд. Да, он очень беспокоится за них.

Дача опустела. Хозяин дачи в Поронино предстал перед военными властями. 11 дней заключения. Обвинения не подтвердились. Но обвиняемый – русский, и его выслали из Австрии в Швейцарию. А рукописи, книги, письма? У него не было денег, чтоб вывезти архивы около тонны весом. Они остались там, далеко, в Австрии.

Прошло три года.

В России победила Октябрьская социалистическая революция. Проживавший на даче в Поронино стал Председателем Совета Народных Комиссаров Российской республики.

Это был Владимир Ильич Ленин.

Потом грянула гражданская война и интервенция. И архитрудная работа по созданию первого в мире социалистического государства.

Владимир Ильич пытается отыскать следы тех книг, рукописей, писем, которые остались за кордоном.

Советский полпред Я. Ганецкий по просьбе Ленина начал поиски. Это тоже было архитрудно. Мешала «дипломатическая изоляция» СССР.

Ленин не дождался окончания поиска. Он только узнал от Ганецкого, что архив пережил первую мировую войну, пережил и гражданскую и очутился в Варшаве, в подвалах генштаба белопанской Польши.

Пилсудчики натянуто улыбались, но отдавать архив не собирались. Они делали вид, что судьба его им неизвестна и при всех усилиях они не могут обнаружить следы архива.

А следы как будто и впрямь затерялись.

Но Ганецкий не забыл ленинской просьбы и продолжал искать.

Шли годы.

Однажды до Ганецкого дошли слухи, что какой-то краковский журналист, роясь в букинистической ветоши, наткнулся на книгу. На титульном листе ее стоял штамп «В. Ульянов». Букинист никогда не слыхал такой фамилии, хотя и знал другую – Ленин.

Журналист знал, кто такой В. Ульянов, и поинтересовался, нет ли у букиниста других книг с таким штампом. Оказалось, что есть, есть книги, когда-то принадлежавшие В. Ульянову. Книги были, но не было денег у покупателя. Журналист знал цену этим книгам и рассказал о них писателю, библиофилу Гжимала-Седлецкому. Седлецкий скупил все, что имелось у букиниста.

Этого не знал тогда Ганецкий, и след опять затерялся.

Прошли еще годы. Наступил 1932-й.

Ганецкий не оставил розысков. И его упорство было вознаграждено.

Гжимала-Седлецкий передал в дар городу Быдгощу свою многотысячную библиотеку. И вот уже Ганецкий лихорадочно перебирает книгу за книгой, книгу за книгой. Двенадцать книг отложены в сторону – все они были из личной библиотеки Владимира Ильича.

Больше ничего. И трудно было теперь рассчитывать, что найдутся и другие, а особенно рукописи. Их след затерялся совсем.

Началась Отечественная война, и надежд у тех, кто все же упорно продолжал искать, совсем не осталось. Многострадальная Польша была разорена фашистскими оккупантами. В огне, в бушующих взрывах гибли бесценные национальные реликвии. Фашисты маршируют на восток. Но скоро этот марш был остановлен. Начался освободительный поход советских армий на запад.

Вот и Краков стал свободным. Война ушла дальше. А советские архивисты просят командование 1-го Украинского фронта откомандировать на поиски ленинских книг и рукописей хорошо разбирающегося в таких делах человека.

Такой человек нашелся. Он имел военное звание майора, а в мирное время был профессором Московского юридического института.

Майор Щукин остался в Кракове, чтобы продолжить поиски, не завершенные Ганецким. Это было для него большой партийной задачей.

Известия, которые Щукин добыл, были очень нерадостные. Доктор Казимеж Седлачек, с которым Щукин встретился, рассказал, как еще в 1918 году польские легионеры, спасаясь от холода, топили печи книгами. Среди этих книг Седлачек нашел и сохранил том сочинений Августа Бебеля с заложенной в него рукописью ленинской статьи для газеты «Правда».

Оставалось надеяться на чудо.

И оно произошло.

Ленинский архив можно было искать где угодно. Скорее всего бесценные бумаги могли находиться в делах австрийской жандармерии или польской политической полиции. Но найти поронинско-краковский архив Ильича среди бумаг… ясновельможных князей Чарторийских!.. Это действительно было чудо.

Но так или иначе, а в 1954 году польские архивисты любовно и заботливо уложили в специально сделанный серебряный сундучок 1 070 документов, из которых 250 написаны ленинской рукой. И польские товарищи торжественно передали этот ценнейший архив ЦК КПСС.

Ценнейший не только потому, что он ленинский, не только потому, что в нем содержатся материалы, принадлежавшие Владимиру Ильичу, но и потому, что этот архив позволил выявить еще десяток ленинских статей, опубликованных в разное время без подписей или под псевдонимом. Пополнился и список ленинских псевдонимов, их теперь насчитывается почти восемьдесят.

А сколько ленинских рукописей, сколько писем к нему еще не разыскано!

Сентябрь 1917 года. Буржуазная, меньшевистская, генеральская Россия трубит свою победу. Ее уже не устраивает болтун Керенский. Она жаждет власти «сильного человека», «военного диктатора». И имя его названо – это генерал «народный», «герой войны» и верховный главнокомандующий Корнилов. Ему передадут власть. Постараются передать под прикрытием «демократического совещания» представителей всех партий, кроме большевистской, конечно. И сделать это черное дело нужно не в революционном Питере, а в купеческой перво-престольной Москве.

В это время в Смольном большевики готовили новое наступление, готовили новую революцию – социалистическую. Ленин направлял работу ЦК, указывая на приближение того кризисного момента, когда нужно решительно брать власть в свои руки. Об этом Ленин писал письма в ЦК, так как сам он еще вынужден был скрываться от шпиков Керенского.

Эти письма передавала в секретариат ЦК Мария Ильинична, а раздавала членам ЦК Елена Стасова.

Стасова была не только секретарем ЦК, но и хранителем секретного архива партии. И нередко документы, которые потом решением Центрального Комитета почему-либо изымались из широкого обращения, в единственном экземпляре сохранялись у Стасовой.

Все «помещение» архива – железный чемодан для документов, и второй – для нелегальной библиотеки. Чемоданы находились вне помещения секретариата на случай внезапных обысков.

А время было тревожное. Передать власть Корнилову в Москве буржуазия не смогла – пролетариат был настороже и на контрреволюционные махинации реакции ответил забастовкой 400 тысяч рабочих. Генерал решил двинуться походом на Петроград, разогнать Советы, расстрелять большевистских лидеров и «успокоить» Россию. Корнилов и буржуазия развязывали в стране гражданскую войну.

Елена Стасова очень беспокоилась за судьбу секретного архива. Корнилов шел на Петроград во главе конного корпуса. Предстояли бои, и об архиве нужно было позаботиться. В эти дни в столицу из Екатеринбурга приехал один из работников большевистской партии. Он вскоре должен был возвращаться на Урал, и Стасова решила вручить ему два чемодана архива, полагая, что в Екатеринбурге они будут в безопасности.

Мятеж чехословаков, гражданская война, иностранная интервенция. На Урал наступал Колчак. Товарищ из Екатеринбурга вынужден был зарыть в землю чемоданы секретного архиву ЦК.

И по сей день где-то на Урале в земле лежат эти заветные два чемодана, а в них – единственные экземпляры документов Центрального Комитета большевистской партии, ленинские письма.

Их ищут. Их найдут, как нашли часть краковско-поронинского архива, как нашли другие, казалось бы, погибшие для истории замечательные письменные памятники. Об удивительных судьбах ленинских рукописей рассказано в интересной книге «Поиски бесценного наследия». Написал ее Роман Тимофеевич Пересветов.

Рукописи путешествуют, рукописи по счастливой случайности достигают стен древлехранилищ. Удивительны порой эти драгоценные странички, удивительны их маршруты.

ЧЕРНЫЕ ПОРТФЕЛИ

Ночь над Петербургом. Она такая же темная, глухая, как над Москвой, Тулой, Рязанью. Она сбросила белые июньские покрывала и теперь в мертвящем свете луны кривится уродливыми тенями памятников, колонн, шпилей, крепостных стен. В открытых окнах дворцов еще гремят последние такты последней мазурки – развлекающийся Петербург скоро разъедется по курортам, имениям, заграницам. В такты музыки вплетаются свистки городовых. У спящих подъездов надрываются колокольчики.

Вспыхивают огни в потревоженных окнах, подобострастно изгибаются дворники, мелькают гороховые пальто сыщиков охранки. И так почти каждую ночь после того, как в 1879 году в Петербурге, Одессе, Киеве введено чрезвычайное положение и генерал-губернаторы обрели полномочия диктаторов.

У правительства ни минуты покоя. Не знают покоя и революционеры-народники. Не знают, где приклонить голову, куда спрятать важные документы, как добыть средства на пропитание.

И, наверное, будь полиция повнимательней, она бы заметила молодого человека с ясно-голубыми глазами, худощавого, с девичьим румянцем на впалых щеках. Она могла бы застать его в квартирах адвокатов, артистов, писателей. Документы его всегда были в порядке.

Никто не обращал внимания и на то, что в комнате, где спал этот «запоздавший» гость, всегда открыта форточка.

За окном на черном шнурке висели два черных портфеля…

В начале 20-х годов, когда только-только отгремела гражданская война и мирная жизнь едва начала входить в новое, социалистическое русло, начался сбор, систематизация и осмысливание значительного количества документов истории революционной борьбы в России. Открылись секретнейшие архивы полиции, святая святых царской охранки. Чуть ли не каждый день среди вороха бумаг делались поразительные находки. Ученые вносили существеннейшие коррективы к тому скудному багажу фактов, который имелся в печатных работах, вышедших в свет до революции и рассказывавших о ней, ее развитии и предыстории.

Еще живы были те, кто помнил 60-е годы XIX века, еще не состарились «грозные террористы» 70-х годов, хотя в живых их осталась маленькая горстка. Еще живы были многие участники баррикадных баталий 1905 и 1917 годов. Свидетели великих событий брались за перо. Они должны были рассказать ровесникам Октября историю страны, большую жизнь отцов и дедов.

Статьи, воспоминания, памфлеты, многотомные мемуары заполнили историко-революционные и литературно-политические журналы. Издавались брошюры, книги, собрания сочинений.

Бывшие народники, хотя их было и немного, оказались чрезвычайно плодовитыми. Одни из них, как Вера Фигнер, делились пережитым, другие же, вроде Русанова, еще пытались дать идеологический бой торжествующему марксизму.

Именно в эти годы легенды о «страшных террористах» – революционных народовольцах обросли мемуарными деталями. Иные авторы лихо вспоминали диалоги, звучавшие полстолетия назад, приписывали себе и своим друзьям поступки, которых не совершали, побуждения, которых у них не было. Историческая ценность подобного рода воспоминаний была очень невелика. Но среди этой очень сомнительной мемуарной беллетристики были и серьезные, чрезвычайно интересные и важные для изучения истории русского революционного движения воспоминания, дневники, письма.

Мемуары всегда читаются с интересом. Но к ним нужно относиться критически. Это не значит, что всякий, кто взялся за воспоминания, заведомо обрекает себя на роль обманщика и фальсификатора. Но бывают и такие. Мемуары князя С. Трубецкого, диктатора восстания 14 декабря 1825 года, не явившегося на Сенатскую площадь, были во всех своих вариантах только попыткой оправдать собственную трусость. Зато бесценны свидетельства Якушкина, Бестужева и других декабристов.

Мемуары, как правило, пишутся на склоне лет. Это раздумья о минувшей жизни, значительных событиях, встречах, радостях и горестях, пережитых поколением автора.

Наша память устроена так, что если бы мы не забывали, то не могли бы запоминать новое. Забытое потом восстанавливается, но восстанавливается не как череда отдельных деталей, а как общая – и часто не совсем верная картина. Но мемуары ценны именно деталями. И мемуарист должен их воспроизвести. Ему кажется, что он все обрисовал точно, сочно, выпукло. Он никого не хотел обмануть, ввести в заблуждение. Но память! Она упустила дату, потеряла словечко, покрыла полотно новыми, более поздними мазками, а в результате получилось: все ярко, но не все верно.

Поэтому многие авторы воспоминаний добросовестно старались освежить в памяти пережитое, сверяя образы памяти с документами эпохи. До Октябрьской революции не так-то просто было проникнуть в архивы. А архивы Третьего отделения личной канцелярии его императорского величества, департамента полиции, охранки вовсе были недоступны. Октябрь открыл их всем. Сколько тайн, сколько человеческих трагедий нашли свое объяснение!

Но и архивы не всегда могли помочь тем, кто старался восстановить в деталях историю революционной борьбы. Ведь в этих секретных архивах сохранилась незначительная часть документов. Их отобрали при арестах, потом они попали в следственные «дела», фигурировали на процессах. Но, как известно, революционеры всегда старались хранить у себя как можно меньше подобных улик и в случаях угрозы ареста прежде всего очищали квартиры от таких документов. Поэтому жандармы никогда не могли похвастаться «богатыми уловами». Беспримерен подвиг работников тайной типографии народовольцев в Саперном переулке. Они отчаянно отстреливались не потому, что рассчитывали отбиться от полиции и солдат, а только для того, чтобы выиграть время и успеть сжечь все материалы, имевшиеся в типографии.

Конечно, большинство документов, написанных рукою деятелей «Земли и воли», «Народной воли», погибли безвозвратно, и мемуары не могли восполнить этой потери.

Между тем среди старых народовольцев, оставшихся в живых, развернулись горячие споры. Спорили о вариантах программы «Земли и воли», спорили даже о датах заседаний Липецкого и Воронежского съездов, о роли тех или иных деятелей партии в определении ее курса, осуществлении практических мероприятий. Остро дискутировали Фроленко и Николай Морозов, члены Исполнительного комитета «Народной воли». Спорили даже живые с мертвыми, и часто живые опровергали показания мертвых на следствиях и судебных заседаниях. Это были споры не только во имя восстановления истины, это было и продолжением идеологической борьбы.

А ведь были и ученые-историки. Они приступили к работе по пересмотру всемирной истории человечества с позиций марксизма. Как нужны были и тем и другим подлинные материалы, написанные рукой Желябова, Перовской, Александра Михайлова, Кравчинского! Нельзя было и целиком доверять показаниям, сделанным на следствии и во время процессов. Они, конечно, сбивали суд со следа живых, оставшихся на свободе.

И вдруг в разгар научных исследований стало известно, что обнаружен архив «Земли и воли» и «Народной воли».

Архив двух революционных организаций? В России? Это было беспрецедентно. В Женеве и Цюрихе, в Праге, Лондоне, Париже хранились архивы русских социал-демократов. Но землевольцы и народовольцы 70-х годов не имели своих заграничных центров. Те же материалы, которые попадали к издателям народнического толка, русским эмигрантам Лаврову, Ткачеву, частично Бакунину, носили в известной мере литературный характер статей, хроники, безымянной корреспонденции. Кое-что из подлинных документов увезли с собой случайно уцелевшие народовольцы и чернопередельцы после разгрома 1881–1884 годов, но это были разрозненные и не всегда значительные материалы.

Но разве существовал архив «Земли и воли» и «Народной воли»? Да, существовал. Об этом свидетельствовали и воспоминания умерших, свидетельствовали и оставшиеся в живых. Жив был и его первый хранитель – все тот же худощавый и уже не молодой, отбывший 25-летнее заточение в Шлиссельбургской крепости Николай Александрович Морозов.

Как же сохранился этот удивительный архив и о чем он рассказал?

1878 год. Россия взволнованно следит за окончанием «большого процесса», «процесса 193-х», «процесса-монстра». Устроители этого необыкновенного судилища над революционерами-народниками попали в трудное положение. Ловили «крамольников» почти четыре года, поймали несколько тысяч, гноили по тюрьмам несколько лет, кое-кто из заключенных умер, кое-кто сошел с ума, многих пришлось выпустить за неимением улик.

Оставшиеся 193 вели себя «возмутительно». Они не обращали внимания на судей, дерзили, пытались произносить речи, а потом вообще отказались являться на заседание суда.

Из 193 десять человек, для устрашения и в назидание, были осуждены, а остальных выпустили на поруки, под надзор полиции.

Выпустили и Николая Морозова. Выпустили, чтобы снова схватить, услать, глаз не спускать. Но и Морозов решил по-иному. Он попросту скрылся, перешел на нелегальное положение.

Началось бесконечное блуждание по квартирам. Сегодня ночью он у редактора журнала «Знание» Гольдсмита, завтра его укладывает на диван в своем кабинете писатель Анненский, а на следующий день он у присяжного поверенного Ольхина или у Евгения Корша. Их квартиры вне подозрений, хозяева тоже. Но они сочувствующие, они не против того, чтобы «нигилисты» одержали верх или, во всяком случае, так припугнули власть имущих, что царь даровал бы конституцию России.

А в это время народники переживали острый кризис внутри своей организации. Старое общество пропаганды, кружок так называемых «чайковцев», развалился окончательно, и собрать его осколки было уже нельзя. Новые люди, влившиеся в народническое движение, требовали создания централизованной партии с дисциплиной подчинения большинству, а не полуанархических объединений, как это имело место ранее. Требовали они и решительных действий против жандармов, шпиков, требовали, чтобы велась дезорганизаторская работа, чтобы из тюрем освобождались товарищи, чтобы не могли спокойно спать царские прокуроры, жандармские полковники, градоначальники, чтобы сам царь сон потерял в чертогах Зимнего.

Этих новых людей прозвали «троглодитами», так как никто не знал, где они живут, где скрываются. Но среди «троглодитов» у Морозова есть старые друзья.

Они задумали и осуществили издание народнического журнала «Земля и воля», и Морозов вместе с другом, соратником прежних лет писателем Сергеем Кравчинским, и старым пропагандистом Дмитрием Клеменцем стал его редактором.

Редакционного помещения не было. Не было ни столов, ни шкафов, ни ящиков, ни сейфов. Были тревожные сигналы на окнах конспиративных квартир, были в изобилии гороховые пальто «пауков», были новые аресты, разногласия, неудачи в попытках освободить Ипполита Мышкина, Войнаральского.

Близился новый, 1879 год, и все чаще и чаще звучали выстрелы: Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова, в Харькове убиты генерал-губернатор Кропоткин, прокурор, жандармский полковник.

Ширится крестьянское движение. В столице образовался «Северный союз русских рабочих». Его создатели Степан Халтурин и Виктор Обнорский зовут пролетариев всей России к объединению и борьбе. Свирепеет полиция, в тюрьмах не хватает мест, заполнены каторги.

Все труднее и труднее Николаю Морозову находить безопасные приюты. Он не только редактор, но и секретарь редакции, хранитель документов, печатей, бланков для паспортов, деловой переписки, протоколов. Он мечется с квартиры на квартиру, и в руках у него неизменные два портфеля. С ними Морозов не расстается ни днем, ни ночью. И только изредка, когда ему кажется, что вот-вот захлопнется ловушка, расставленная для него сыщиками, он отдает наиболее важные бумаги на сохранение лицам незаподозренным. Но таковых тоже становится все меньше и меньше. Полиция врывается с обысками в дома профессоров и адвокатов, артистов, врачей, педагогов. Опасаясь обысков, эти люди могут уничтожить бесценные документы партии.

Не раз Николай Морозов попадал под такие внезапные наскоки. Его не тревожили протяжные звонки у парадных дверей средь темной ночи: документы, изготовленные паспортным бюро партии «Земля и воля», были надежными.

Но портфели!..

Звонок у парадного трясется, как эпилептик. Испуганные вскрики хозяйки, жмущаяся на кухне прислуга, хозяин в ночных туфлях растерянно смотрит на гостя. Нужно открывать, нужно открывать…

А гость, не обращая внимания на переполох, стоит у открытой форточки.

Проворно связываются черным шнурком черные портфели. Через секунду они уже за окном, и на фоне черной ночи не разглядеть черного шнура и черных портфелей.

Так случалось не раз. Но так не могло продолжаться вечно.

Морозов пожаловался своему приятелю и тоже хранителю кое-каких народнических бумаг – присяжному поверенному Ольхину.

Ольхин быстро нашел «хранилище».

Угол Бассейной и Литейного – старинный дом Краевского. Этот дом, как немой свидетель, помнил, когда по его ступеням легко взбирался Пушкин, помнил он и гусарский ментик Лермонтова и черный плащ Гоголя. Здесь бывал Писарев, здесь помещалась редакция «Отечественных записок», и здесь жил секретарь газеты «Молва» видный литератор Владимир Рафаилович Зотов.

Огромная передняя забита полками с книгами, папками, затем следует узкий туннель между книгами, закрывшими стены коридора. В конце его – кабинет хозяина.

Из-за огромного письменного стола навстречу Морозову поднимается высокий старик. Редкая седая борода. Передних зубов давно уже нет, и он шепелявит.

Первые рукопожатия, и хозяин без предисловия говорит гостю:

– Положите все бумаги в портфели, заприте их замками, ключи которых будут у вас. Я портфели положу на верхней полке среди папок, которые вы видели в моей передней. К ним запрещено прикасаться кому бы то ни было из моей семьи, а посторонние всегда встречаются и провожаются прислугой или нами. Это самое лучшее место, так как в случае какого-либо несчастья я всегда могу сказать, что портфели в передней оставил без моего ведома кто-нибудь из приходящих ко мне по литературным делам…

Придумать что-либо лучшее было трудно. Потом долго пили чай и вели неторопливую беседу. Морозов совсем успокоился, поняв, что радушный хозяин одобряет радикальную деятельность народников, их социалистические идеалы. И как завороженный он слушал о тех далеких временах, когда в этом кабинете, в этом самом кресле сидели Пушкин, Лермонтов, Гоголь и юноша Зотов разговаривал с ними. Невидимая нить тянулась от певцов дворянской революционности к редактору революционного журнала разночинцев-демократов.

Начало архиву было положено. Никто, кроме Морозова, не знал места хранения бумаг. Морозов не часто беспокоил Зотова своими посещениями, но, когда приходил, неизменно заставал Владимира Рафаиловича в кабинете.

Горничная приносила им чай. Через десять-пятнадцать минут, улучив момент, когда никого в коридоре не было, Зотов молча вставал, шел к стеллажам, брал портфели и молча же вручал их гостю. Потом оба занимались своими делами. Когда Морозов уходил, Зотов с теми же предосторожностями водворял архив на место.

А события развивались своим чередом. Стачечная борьба рабочих, крестьянские волнения, систематический террор, который начали проводить народовольцы, создали в стране новую, вторую уже по счету революционную ситуацию 1879–1881 годов. Правительство ответило на взрыв революционного движения белым террором. Виселицы, расстрелы, войска, шагающие по могилам под «Камаринского», неограниченные полномочия генерал-губернаторов. И длинный мартиролог повешенных, расстрелянных, заживо погребенных.

После провала типографии «Народной воли» и дерзкого взрыва в Зимнем дворце Морозову пришлось на время скрыться за границу.

Перед отъездом он привел к Зотову Александра Михайлова – «дворника» партии народовольцев. Отныне Александр Дмитриевич стал хозяином архива.

Прошел еще год. Один за другим гибли, вычеркивались из списка живых герои «Народной воли». Ожидал в тюрьме своей участи и Александр Михайлов. Морозов был схвачен на границе, когда пытался вернуться в Россию.

Потянулись годы черной реакции. Умер в тюрьме Михайлов, пожизненно упрятан в Шлиссельбургской каменной гробнице Морозов.

Умер и Зотов. Умерло и революционное народничество.

Минуло четверть века. Давно уже на поприще классовой борьбы выступил рабочий, марксист, ленинец. Остатки народников, растеряв боевые традиции революционеров-демократов, скатились в болото либерализма. Возникшая партия эсеров возродила индивидуальный террор, но отказалась от светлых, хотя и утопических идеалов социализма Желябовых, Морозовых, Перовских, Мышкиных, Алексеевых.

И грянул 1905 год.

Революция пролетариата освободила революционеров-народовольцев из Шлиссельбурга. Немногие из них нашли в себе силы, чтобы выжить, не сойти с ума.

Николай Морозов выжил, стал крупным ученым-химиком. Он не забыл об архиве. Но могила Зотова не могла ничего ему подсказать. Кто-то вспомнил только, что на даче Владимир Рафаилович незадолго перед смертью хранил какие-то документы. Он прятал их под полом беседки в саду. Но беседка тоже давно сгнила, и следы затерялись окончательно.

Морозова еще раз упрятали в тюрьму, однако ненадолго. Новая революция освободила его окончательно.

И стало известно, что Зотов перед смертью передал заветные портфели редактору «Нового времени» Суворину, а сын Суворина, уже после революции, отдал их издателю журнала «Былое» Бурцеву.

Теперь только Морозов вспомнил странную встречу в 1907 году, когда Суворин пытался познакомиться с ним. Но он отверг эту попытку реакционера. Морозова не сломили 25 лет Шлиссельбурга.

Такова удивительная судьба этого архива, или, вернее, того, что от архива осталось.