Текст книги "Среди свидетелей прошлого"

Автор книги: Вадим Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

ДВА ПОДЛИННИКА ОДНОГО ДОКУМЕНТА

Местничество! Кто не знает этого слова, ставшего в наши дни нарицательным! А ведь в былые времена при дворах русских великих князей, государей, царей местничеству придавали большое значение. И не только за место у царского стола, поближе к государю, боролись князья, окольничьи, ближние и думные бояре, боролись так настойчиво, что предпочитали сесть под столом, но «выше» того, кого считали более худородным. По местническому принципу шло назначение на высшие должности в государстве. Бояре «местничали» друг с другом, взывали к справедливости живых и к памяти мертвых. В 1682 году местничество было отменено, а наиболее родовитых занесли «для памяти» в родословные книги.

Но отзвуки местничества постоянно встречаются среди архивных материалов.

Правда, кичливость родовитостью не всегда помогала делать карьеру, зато льстила тщеславию, внушала уважение, а подчас и повергала в трепет таких же тщеславных, но менее знатных.

В дворянской среде бережно хранили всевозможные генеалогические документы. И порою не брезгали ничем, чтобы раздобыть подлинники, находящиеся в архивах. Именно подлинники, так как значительная часть генеалогических документов дворянских родов даже в архивах – подложные. А уж в домашних ларцах копились самые разнообразные фальсификаты.

В начале XIX века была создана специальная комиссия, которой надлежало проверить права на дворянство у «шляхтичей» Малороссии, то есть Украины. Такие проверки проводились впервые, и «шляхтичи» всполошились.

Если раньше кто-либо из малороссийских дворян обращался в соответствующие органы с просьбой о признании его дворянских прав и выдаче соответствующих документов, то обычно эти просители ссылались на одно: многочисленные войны, нападения татар и турок, пожары уничтожили имевшиеся у их предков дипломы на шляхетство. Жаловались, что не только они пострадали, но и соседи тоже.

Однако едва началась проверка, у всех вдруг нашлись и дипломы и всевозможные пожалованья. В комиссию было доставлено ни много, ни мало, а 100 тысяч документов.

Разобраться в этой груде, отделить подлоги от подлинных документов было не так-то просто. Значительную часть этих дипломов и жалованных грамот изготовили польские специалисты подделок. В Польше имелись целые мастерские, где за соответствующую мзду можно было изготовить любой документ, с подписями любого короля, печатями любого канцлера!..

Проверка, по всей видимости, дала очень скромные результаты, так как в 30-х годах в Белоруссии и литовских губерниях были образованы особые комиссии, в задачи которых входило внимательное изучение метрических актовых и крепостных книг. Книги эти должны были поступить в создаваемый Центральный виленский архив. Чтобы уж никто не смог в архиве что-то вписать в книги, комиссия все белые, пустые, недописанные страницы перечертила, скрепила подписями членов комиссии и соответствующими печатями.

Через много лет архивисты проверили состояние этих книг, и что же? Даже не будучи криминалистами, можно было обнаружить: кто-то вынимал шнуры из-под печатей, расшивал книги, вытаскивал листы, вставлял новые. Иногда совершавшие подлог действовали просто «напролом», срывали печати и вписывали новые данные, на новых страницах.

Советский историк-палеограф, крупный знаток древнерусской актовой письменности Н. С. Чаев, безвременно погибший в годы блокады Ленинграда, в 1929 году заинтересовался одной коллекцией грамот, которая была передана Археографической комиссии. Коллекция действительно была уникальной. Она поступила из личного архива богатого русского помещика Дмитровского уезда, полковника в отставке Н. Г. Головина.

Об этой коллекции было известно давно. Она состояла почти из 1 000 древних грамот. Среди них уникальные документы XIII века, сохранившиеся вообще в единичных экземплярах, грамоты XIV, XV, XVI, XVII, XVIII веков.

Несколько раз предлагали Головину отдать свою коллекцию в Археографическую комиссию, но каждый раз он отказывался.

В 1852 году археолог Снегирев писал членам этой комиссии: «Недавно мне случилось найти у полковника Н. Г. Головина сокровищницу русских грамот с начала XIII по XVIII век. Я его убеждаю представить сии грамоты, числом около 1 000, в Археографическую комиссию. Он человек богатый, живущий в отставке, следовательно, не думаю, чтобы ему нужны были деньги, разве не будет ли приятным и лестным ему какое-либо отличие. Приобретение этого письменного сокровища было бы весьма важным для Арх. комиссии, в нем есть духовные великих князей, еще неизвестные, духовная Авраамия Палицина и другие драгоценнейшие акты с печатями».

Снегирев основательно взялся за отставного полковника, но тщетно. Тот не собирался расставаться со своими сокровищами. Снегирев, посещая Головина, успел заметить, что Головин собиратель не простой. Если его великолепная нумизматическая коллекция была составлена буквально по принципу: все ценное – в нее, то собрание грамот заключало определенную тенденцию. «Головин дорожит грамотами не только как знаток древностей отечественных, коим он охотно посвящает время, труды и деньги, но как благородный потомок древней знаменитой фамилии… грамоты г. Головина по большей части касаются его фамилии и почти все не напечатаны».

Что же это за род такой знаменитый и почему потомок дорожит грамотами, в коих говорится о его предках?

Головиных было много. Это и графские и дворянские роды. Самые древние восходят от князя Степана Васильевича Ховры, отъехавшего из Крыма в Москву в 1393 году. Потомки князя были уже Ховрины. В более позднее время они известны как Голова-Ховрины. В XV–XVI веках они почти наследственно занимали должность царского казначея. Из рода Ховриных-Головиных происходил и И. Ю. Грязной – опричник и крупный вотчинник при царе Иване IV, его-то грамоты так ревностно охранял Головин.

Чаев обнаружил в коллекции пять таких грамот. О них упоминали дореволюционные исследователи, а три грамоты из пяти были даже изданы: две – Н. П. Лихачевым в «Сборнике актов» 1895 года и одна – М. А. Дьяконовым в 1897 году.

Лихачев и Дьяконов извлекали эти грамоты из фонда Коллегии экономии Московского архива министерства юстиции.

H. С. Чаев получил из Москвы из Архива древних актов фотокопии. Бывший фонд Коллегии экономии сохранился отлично. Но что за наваждение – в бывшем фонде Коллегии экономии действительно налицо те три грамоты, которые опубликованы Лихачевым и Дьяконовым.

Но эти же грамоты имеются и в коллекции Головина! Причем и в фонде коллегии и в коллекции Головина – подлинники, именно подлинники, а не копии, не списки.

Конечно, Чаев тут же понял, что имеет дело с подделкой. Но вот вопрос: какие же грамоты поддельные, головинские или архивные? Естественно, заподозрили, что в коллекции Головина сохранились copies figurées, как принято называть имитации дошедших до нас документов, когда в подделке воспроизводятся все особенности экспозиции подлинников, почерк, пометы, печати, даже оборванные края, загрязнения. Такие имитации довольно широко распространены и на Западе и у нас. Многие из них создавались с чисто познавательными целями. В библиотеке имени Ленина, в Историческом музее, в учебных библиотеках университетов можно найти точные копии-имитации Остромирова Евангелия XII века; особенно известна имитация Архангельского Евангелия 1092 года.

Но палеографическое исследование грамот коллекции Головина убедило в том, что это не имитации, а подлинники.

Чаев еще раз перечитал легенды (пояснения) Лихачева и Дьяконова. Дьяконов и не ставил перед собой вопроса о подлинности опубликованной им грамоты, он извлек ее из архива и напечатал. Лихачев же, оказывается, высказывал кое-какие сомнения по поводу одной публикуемой им грамоты.

Эти сомнения заставили Чаева произвести палеографический анализ грамот из архива.

Почерк – типичный XVI век. Скоропись, причем московская скоропись. Цвет бумаги, формат – все абсолютно точно, XVI век. И подписи на грамотах также как будто подлинные.

Оставалось последнее – сделать анализ бумаги. И вот тут-то обнаружилось, что грамота, по всем признакам относящаяся к XVI веку, написана на бумаге, произведенной в XVIII веке!

Значит, в фонде Коллегии экономии находились имитации, а в коллекции Головина – подлинники.

Как же это могло произойти? Не сохранись в фонде Коллегии экономии этих фальсификатов или, наоборот, отсутствуй документы у Головина, быть может, никто и не стал бы выяснять подлинность грамот. Если они есть в коллекции и их нет в архиве, можно предположить, что Головин получил эти грамоты по наследству. Кстати, в его коллекции были и такие документы, которые переходили из поколения в поколение Головиных.

Но в данном случае нужно было предположить, что Головин ухитрился как-то заполучить грамоты из архива, а чтобы пропажа подлинников была не замечена, подложил вместо них фальсификаты.

Чаев поинтересовался знакомствами Головина и вскоре обнаружил, что в 1835 году, когда был учрежден особый комитет для описания сенатских архивов в Москве, членом этого комитета стал некто Хавский, археолог, специалист по вопросам хронологии. Головин и Хавский были добрыми друзьями. И хотя Чаеву не удалось точно установить факта передачи Хавским грамот Грязнова Головину, найти какое-то другое объяснение происшедшему трудно.

Головин, вероятно, вернул Хавскому полученные бумаги, но вернул не подлинники, а фальсификаты.

Чаев внимательно изучил всю коллекцию Головина, справедливо полагая, что возможны и другие подделки. Но больше подделок он не нашел. Зато обнаружил чистые куски бумаги, поддельные печати и даже заготовки столбца с подвешенной печатью, но листы его были еще не заполненные. Причем эта чистая бумага – XVIII века, а печати, подвешенные к ней, на сей раз подлинные, – первой половины XVI столетия.

Да, Головин был крупным фальсификатором, и действовал он из чисто эгоистических побуждений. В подделке документов, попадавших к нему, вероятно, принимали участие искусные специалисты, особенно графики: скоропись XVI, XVII веков выполнена очень точно.

Итак, Чаев, готовя к изданию важную коллекцию древних документов, не пошел по стопам своих предшественников. Настоящий исследователь-источниковед, он, прежде чем публиковать материалы, выяснил их происхождение – это святая обязанность каждого ученого-историка. Как показал случай с грамотами Головина, необходимость подобной проверки возникает всякий раз, когда историки, ученые собираются пустить в широкий научный оборот архивные документы, до той поры никому не известные или малоизвестные.

РАЗОБЛАЧЕННАЯ ФАЛЬШИВКА

Сколько тайн скрыла эта кавказская ночь! Сколько забавных приключений пережил под ее покровом Михаил Юрьевич Лермонтов!..

За ним гнались воинственные черкесы… Нет, он их не видел, но право же – гнались. И ему, офицеру, пришлось ретироваться, влезть в окно дома знакомого помещика Реброва. Сам хозяин в отъезде, его дочь Нина влюблена в поэта. Но только сегодня днем поэт сказал, что он ее не любит. И вот уже ночь, а она все плачет. В ее доме гостит Адель Оммер де Гелль. С ней Лермонтов чувствует себя превосходно. И если свирепые всадники были больше похожи на петербургскую даму, галопировавшую в офицерской фуражке поэта, чем на черкесов, то он тут ни при чем. Ночи здесь слишком темные, столичные фурии злы, и не мудрено, что он испугался. Но Адель – прелесть, и он успел наговорить ей кучу комплиментов под аккомпанемент рыданий Нины из соседней комнаты…

Поэт проказлив, влюбчив, мрачен. Самые невероятные безумства, и при этом с обязательным нарушением воинской дисциплины, только щекочут его нервы. К тому же его к этому поощряет кокетливая Адель. Она тоже поэтесса, написала стихи и посвятила их Михаилу Юрьевичу. Но, увы, муж увозит ее в Крым. Если Лермонтов хочет получить эти строки, то пусть приедет в Крым. Нет, нет, только в Крыму она подарит ему их…

Тысячу верст в коляске за пять дней. Позади две загнанные лошади, сломанная рессора и станционный смотритель, чуть было не получивший пулю от яростного поручика.

И только за стихами? Ну, конечно же, нет. Милые проказы в бильярдной, нежные прогулки вдвоем. Увы, Лермонтову пора обратно на Кавказ. Последнее свидание:

«Адели нет. Собравши вокруг себя кучу нежно-золотых палых листьев, поэт ложится на них, плотнее закутавшись в бурку, и… засыпает… засыпает так крепко, что не слышит, как подошла Адель…

– Мишель?

И носок башмачка ее касается его головы.

– Вы ранены? – наклоняется она над ним, становясь на колени.

Лермонтов просыпается и вспоминает в мгновение, что должна была прийти Адель, и видит, что это она.

– Адель!.. Наконец-то!.. Как я рад! – целует он ее руку.

– Вы ранены? Что же вы?.. Вы… спали? – вдруг догадывается Адель…»

Конечно, вначале она негодует, но поэт так мил, так печален! Перед тем как уснуть, он написал французские стихи:

Мадам Гоммер де Гелль

 
У склона дороги, к березке опалой,
Согбенной в поре увяданья,
С надеждой на встречу сажусь я усталый,
Под жгучие ветра лобзанья.
И внемлю, любуясь зарей бледноалой,
Великим глаголом молчанья.
 

Теперь осталось их закончить.

 
Печальный и грустный, объятый тоскою,
Заснул я в траве сиротливо,
Вдруг слышу как будто шаги за собою, —
Я вздрогнул, проснулся – о, диво!
Склоняется робко она надо мною,
Чуть ножкой касаясь стыдливо!
 

Вечер вдвоем – мечты о Франции, мечты о счастье. А завтра – последний торопливый поцелуй на пристани под защитой широкой спины кучера, последняя попытка Лермонтова увезти, похитить Адель. И снова тысяча верст обратно, на Кавказ.

Она навсегда ушла из его жизни…

Искушенный читатель скептически улыбнется. Конечно, поэты могли быть и сумасбродами, но тот, кто выдумал эти похождения Лермонтова с женою французского консула в Одессе, разве не фантазер? И надо ведь придумать такое! Вот и верь историческим романам!..

Но напрасны сомнения, напрасно недоверие. Ни Сергеев-Ценский, которого мы цитировали, ни Б. Пильняк, ни К. Большаков, почти одновременно выступившие с романами (Б. Пильняк, Штосс в жизнь. «Красная новь», 1928, № 10; К. Большаков, Бегство пленных. Харьков, 1929; Сергеев-Ценский, Поэт и поэтесса. М. «Федерация», 1930), ничего не выдумывали. Ведь они писали романы исторические, их фантазия художников была ограничена строгими свидетельствами документов.

Но найдем ли мы в научных биографиях Лермонтова что-либо о его пребывании в Крыму, знакомстве с семейством де Геллей? Ведь это знакомство, по-видимому, оставило след и в его творчестве?

Оказывается, если просмотреть биографии Лермонтова, изданные в конце прошлого и начале этого столетий, то мы найдем в них и Оммер де Гелль, и стихи, ей посвященные, и даже дату – 28 октября 1840 года, когда они были написаны. Адель исчезла из жизни Лермонтова и его биографий спустя лишь столетие после смерти поэта: Загадочная история!

Но вернемся к романам, к самому значительному из них, роману Сергеева-Ценского «Мишель Лермонтов», куда отдельной частью вошла первоначальная повесть «Поэт и поэтесса».

Здесь нет выдумки, досужей фантазии, капризно меняющей биографию гения в угоду сюжету. Правда, писатель вкладывает в уста Лермонтова слова, которые, быть может, поэт не произносил. Но он мог их и произнести. Нет в романе и вымышленных лиц, разве только эпизодически мелькающие кучера да, может быть, цыганки из хора.

Ну, а мадам де Гелль? Откуда она взялась?

Из писем.

В 1887 году в солидном журнале «Русский архив» были опубликованы четыре письма Адели Оммер де Гелль. В них она рассказывала своей корреспондентке о знакомстве с Лермонтовым. В одном письме есть и стихи, посвященные ей поэтом. В 1928 году издательство «Academia» выпустило «Записки Е. Сушковой», и, так как эти записки в значительной своей части также посвящены Михаилу Юрьевичу, к ним были приложены письма Оммер де Гелль.

Вот отрывки из этих писем:

«Пятигорск. Пятница, 14 августа 1840 года.

…За мной приехала девица Реброва и зовет нас в Кисловодск… Она мне тотчас созналась, что влюблена в Лермонтова, что Лермонтов ее любит, но не хочет сознаться…»

«Кисловодск. 26 августа 1840 года.

…Мы очень весело провели время. Лермонтов был блистателен. Петербургская франтиха старалась афишировать Лермонтова, но это ей не удалось… Лермонтов заявил Ребровой, что он ее не любит и никогда не любил. Я ее, бедную, уложила спать, и она вскоре заснула. Было около двух часов ночи. Я только что вошла в мою спальню. Вдруг тук-тук в окно, и я вижу моего Лермонтова, который у меня просит позволения скрыться от преследующих его убийц… Он у меня всю ночь оставался до утра… Сплетням не было конца… Он оставил в ту же ночь свою военную фуражку с красным околышком у петербургской дамы…» «Я обещала ему доставить в Ялте мои стихи, которые у меня бродят в голове, с условием, однако, что он за ними приедет в Ялту».

«Ялта. Четверг, 29 октября 1840 года.

…Лермонтов сидит у меня в комнате в Мисхоре… и поправляет свои стихи… Как я к нему привязалась! Мы так могли быть счастливы вместе!.. Я сговорилась идти гулять в горы и застала его спящим непробудным сном под березой……Я ему передала в Мисхоре мое стихотворение „Соловей“. Он, как ты видишь, сам подписывает Lermontoff; но это совершенно неправильно. Немое „е“ вполне соответствует русскому „ъ“. К чему „ff“, совершенно непонятно. Так же точно неправильно писать Poschkin вместо Pousuchkine, Schterbinin вместо Schterbinine…»

Хотя и скупо, но переданы именно те факты, которые потом фантазия писателя претворила в живые сцены.

Но кто такая Адель Оммер де Гелль? Ведь в последних академических изданиях биографии Лермонтова ее имя вычеркнуто. Может быть, ее и вовсе не существовало? А может быть, она пишет о каком-либо ином Лермонтове, тоже поручике и тоже поэте, но безвестном? Нет, письма не оставляют сомнений, что речь идет именно о гениальном русском поэте Михаиле Лермонтове.

Адель Оммер де Гелль (в другой транскрипции – Адель Гоммер де Гелль) существовала. Бывала в России, в Крыму, на Кавказе. И письма писала. И даже книги.

Но до 1933 года никто не знал ее мемуаров «Письма и записки». Не знали в России, не знали, как это ни странно, и во Франции. В 1933 году то же издательство «Academia» выпустило «Письма и записки» Адели Оммер де Гелль на русском языке. Французы были вынуждены сделать перевод с русского, и книга произвела сенсацию. Французский рецензент восторженно писал в «Les nouvelles littéraires», что мемуары «проливают яркий свет на события эпохи».

Кто же она, эта поэтесса, писательница, путешественница? Чтобы ответить на этот вопрос, недостаточно прочесть «Письма и записки», нужно познакомиться и с другими произведениями Адели. Они не изданы на русском языке, но в свое время их хорошо знали в Париже. Это томик стихов, слабых стихов, хотя и живо написанных. Гораздо интереснее ее путевые заметки, описание путешествий по России. Автор описаний – человек наблюдательный, умный. Муж Адели не был консулом в Одессе, как это следует из романа Сергеева-Ценского, он был геологом, производившим разведки на юге России. Результаты своих изысканий де Гелль изложил в трехтомном труде «Степи Каспийского моря, Кавказ, Крым и Южная Россия» (Париж, 1843–1845). В создании этих книг также участвовала и Адель.

Ну, а что она сама о себе пишет в «Письмах и записках»?

Но сначала предоставим слово издателям «Записок». Вот что говорится в предисловии: «Героиня парижских салонов, кокотка и авантюристка, шпионка, русская помещица-крепостница с кнутом и розгами, бойкая на язык сплетница, любовница двух сыновей Людовика-Филиппа и нескольких его министров – Оммер де Гелль двадцать лет мелькает в высшем свете, падая и вновь подымаясь».

Что и говорить, характеристика незавидная. Но она основывается на содержаний писем и записок. И действительно, отвратительный облик Адели раскрывается чуть ли не на каждой странице.

«Казак, наконец, устал от бесплодных расспрашиваний злополучного кучера и начал бить его по плечам длинным кнутом… Я настаивала на том, что, раз уж наказание началось, следует его продолжать до тех пор, когда преступник станет лучше и смягчится… При виде наказания я испытала неизъяснимое смятение: я чувствовала в сердце какую-то тоску, а между тем я ее не имела. Ласки, расточаемые моим казаком, проникли в мою кровь, я следила за правильным движением кнута, ударяя в такт своенравною ногой, как высказался Альфред де Мюссе в стихах, мне посвященных… Удары кнута сыпались, подобно граду, я придала им темпо аллегро-виваче, смешанное с кресчендо и форто-фортиссимо, и руководила ими опытной рукою… Воздух пропитался кровью. Я чувствовала на губах какое-то странное ощущение, как будто бы вкус омертвелого тела…»

Как это не похоже на обаятельную Адель из романа Ценского!

Безусловно, Сергеев-Ценский сильно приукрасил, внутренне обогатил и облагородил Адель де Гелль, чтобы она получила моральное право на встречу с Лермонтовым, чтобы поэт мог влюбиться в нее.

Но какое противоречие! В стихах, в описании путешествий Адель целомудренна, пристойна, умна; в письмах и записках – развратна, садистична, и не слишком-то ее ум и фантазия приподнимаются над будуарной сплетней и таинствами любовных похождений.

И все же картины развращенной Франции, живущей девизом «Обогащайтесь!», пресыщенной помещичьей Руси, быта и нравов дворцов, салонов, усадеб настолько сочны, написаны так откровенно, что письма и записки звучат как сильнейший обличительный документ. Издатели так и охарактеризовали его в предисловии:

«При всем отвращении, которое вызывает автор, записки ее (Оммер де Гелль. – Ред.) надо признать замечательным документом эпохи. Чтение этой книги благодаря откровенному цинизму Ом-мер де Гелль создает у читателя впечатление, равное по силе лучшим романам, посвященным разоблачению Июльской монархии во Франции и николаевской эпохи в России. Никто из врагов французской плутократии и самодержавной, крепостнической России не мог бы придумать лучшей иллюстрации к своим утверждениям, чем эти записки».

Как же случилось, что несколько писем Оммер де Гелль попали в «Русский архив», а затем уже полная коллекция их вместе с записками была впервые опубликована в Советском Союзе? Опубликована спустя много лет и после смерти автора и после первых изданий ее писем в конце прошлого столетия? Где они хранились, кем и когда найдены?

На эти вопросы издатели ответить не могли. Очень скупо они сообщают, что подлинников французских писем и записок не сохранилось. За исключением одного листка бездатной дневниковой записи, сделанной черными чернилами с многочисленными поправками. Коллекция переводов писем хранилась в архиве князей Вяземских, находившемся в подмосковном имении графа С. Д. Шереметьева – Михайловском. В 1921 году этот архив был передан в Центрархив, где письма и записки и обнаружил известный знаток мемуаристики, историк литературы П. Е. Щеголев.

Две большие тетради плотной бумаги, исписанные синими чернилами, со множеством вставок, зачеркнутых строк и просто белых мест. Как утверждают издатели, или сам князь П. П. Вяземский, или кто-то по его поручению сделал черновой перевод писем и записок Оммер де Гелль. Но именно черновой, так как эти письма грешат в отношении стилистики, носят явные следы недоделок, неоконченного перевода.

Где раздобыл письма и записки князь П. П. Вяземский? Неизвестно. В приложении к письмам имеется заявление какой-то Марьи Павловой – крепостной, француженки, которая «в отместку за издевательства над ней» якобы похитила рукопись у самой Адели.

Заявление Павловой очень подозрительно, во всяком случае, издатели не захотели на его основании делать какие-либо выводы. Тем не менее они выразили уверенность, что «подлинность публикуемого материала не вызывает сомнения».

Но когда П. П. Вяземский еще в 1887 году опубликовал несколько писем Оммер де Гелль в «Русском архиве», то у родственницы Михаила Юрьевича – Эмилии Шан-Гирей некоторые факты, сообщаемые Аделью, вызвали не только сомнения, но и возражения. «Положительно могу сказать, что все написанное ею (Оммер де Гелль. – Ред.) по поводу девицы Ребровой есть чистая выдумка. Я современница Нины Алексеевны, тогда уже не Ребровой, а Юрьевой, была с ней знакома в продолжении многих лет, она… в 40-м году была уже мать семейства».

Опротестовала Шан-Гирей и описание бала, на котором якобы присутствовал Лермонтов, Но это был слабый протест, и не случайно издатель «Русского архива» Бартенев не обратил на него внимания, переслав письмо Шан-Гирей Вяземскому. Но князь внезапно испугался. Он молит Бартенева вместо имен собственных проставить звездочки, просит пожалеть его старость и его подагру, всячески поносит де Геллей за их вранье и впредь отказывается печатать письма Адели.

Через год после этого Вяземский скончался в состоянии старческого маразма, распада сознания. Умерли и опровергатели. «Письма» Оммер де Гелль пылились в имении внука князя. Французские стихи Лермонтова, посвященные Оммер де Гелль, перевели на русский, даже в нескольких вариантах, и они прочно вошли в тексты Полного собрания сочинений поэта.

В мае 1934 года – сенсация: Адель Оммер де Гелль никогда не встречалась с Лермонтовым и не могла встретиться!

И невольное подозрение: а может быть, это пуританствующие филистеры и моралисты из академических кругов хотят окропить елеем жизнь Лермонтова и после смерти поэта уберечь его от порочащих встреч? Что же, и такое в науке бывало.

Но нет, дело не в моралистах. Дело в архивах, в документах. Это они против встреч Лермонтова с Аделью.

И все началось даже не с Лермонтова, а с А. И. Тургенева.

14 ноября 1833 года Адель веселилась в интимном кругу, собравшемся в парижском доме князя Тюфякина. И среди гостей, по ее словам, «…был крайне привязчивый старик с отвислой губой, Александр Тургенев. Ему только пятьдесят лет. Он очень умен и занимается разысканиями в наших архивах. Поздравляю его и желаю ему много счастья, а меня бы оставил в покое».

Но Александр Иванович и не собирался беспокоить веселящуюся гризетку. 13 ноября 1833 года он выбрался из Болоньи и 14 ноября вдыхал чудесный воздух на высотах Апеннинских гор. И здесь не может быть никакой ошибки, именно этими датами помечены пространные, подробнейшие письма А. И. Тургенева к П. П. Вяземскому и Аржевитинову.

Что-то напутала Адель. А может быть, она напутала и в описании своих встреч с Лермонтовым?

В Институте русской литературы в Ленинграде литературовед Н. Лернер доложил о своих изысканиях по поводу писем и записок Оммер де Гелль, а в 1935 году П. Попов на страницах журнала «Новый мир» рассказал широкому кругу читателей, как кропотливая сверка показаний книги Оммер де Гелль с документами, хранящимися в различных архивах нашей страны, убедила исследователей в том, что Оммер де Гелль никогда этих писем и записок и не писала.

Работа исследователей была трудная.

С чего они начали?

С подозрения. Уж очень противоречивы были два образа одного и того же человека – Адели де Гелль. Помощница мужа в его ученых изысканиях – и великосветская гризетка; поэтесса – и помещица-садистка, не выпускающая из рук кнута.

Первое, что сразу же могли проверить исследователи, – это возможность встречи М. Ю. Лермонтова с Аделью Оммер де Гелль. Такая проверка не требовала специальных архивных изысканий, так как в библиотеках сохранились французские книги де Геллей. А в них подробно описаны маршруты супругов по югу России, даты поездок, рассказы о встречах, близких и мимолетных знакомствах.

Маршруты были точные. Путешественники много повидали, пережили не одно дорожное приключение. В описаниях встречаются противоречия: муж дает одну дату, жена – другую. Но оба сходятся на том, что в Крым, Астрахань и на Кавказ они попали в 1839 году. И в том же году уехали.

Но в 1839 году Михаила Лермонтова не было в Пятигорске! В 1839 году он не слишком усердно, но все же служил гусаром в Царском Селе.

Итак, возможность встречи в Крыму отпадает. Да оно и странно, Адель де Гелль так подробно описывает свои знакомства со всевозможными малоприметными людьми, и вдруг – забыла рассказать о Лермонтове. Невероятно!

Теперь уже чисто исследовательский азарт руководил литературоведами. Адель не встречалась с Лермонтовым. Но в ее «Записках» есть очень любопытные описания того, как она стала помещицей. Нужно проверить и это.

1 000 десятин на Буге в 80 верстах от Одессы, недалеко от сельца Аделаидино. Письма из этого села очень сбивчивы, но можно понять, что Аделаидино расположено в Екатеринославской губернии, тем паче что Адель выдала доверенность крестьянину П. Г. Огреню, которую он и предъявил в Екатеринославской палате гражданского суда.

Огрень – крестьянин Ефремовской округи, сельца Аделаидино, Богдановка тож.

Исследователи обратились к архивным описаниям Екатеринославской губернии, к картам, самым подробным картам середины XIX столетия. По «Списку населенных мест Екатеринославской губернии» они обнаружили целых девять деревень, носящих название Богдановка. Но не обнаружили ни одного Аделаидино. Хотя ведь Аделаидино – название неустойчивое, зато Ефремовская округа – это уже официальная административная единица.

Но округи такой в означенной губернии не было. Ефремовна – деревушка в 17 дворов – имелась. Но ей было далеко до округи. А заодно выяснилось: Буг по Екатеринославской губернии никогда не протекал…

Так отпало и еще одно фальшивое известие.

Позвольте, Адель была женщиной ветреной, русского языка она не знала, могла все перепутать. Но ведь Лермонтов не мог так ошибиться, посвящая свое стихотворение. Ведь оно так и начинается: «Мадам Гоммер де Гелль».

Оно датировано в «Записках» и в публикации П. Вяземского 28 октября 1840 года. Мы уже говорили, что де Гелли были в Крыму годом раньше. И все же ошибки возможны, откинем дату.

В Военно-историческом архиве хранится наградной список Лермонтова.

28 октября 1840 года «при переходе через Гойтинский лес Лермонтов открыл первым завалы… выбил из леса значительное скопище и по миновании дефиле с командою был отряжен к отряду ген.-лейт. Галафеева».

Как же так? Ведь Гойтинский лес на Кавказе, а если судить по «Запискам» Адели, Лермонтов 28 октября 1840 года сидел у нее дома, в Крыму, в Мисхоре, и писал стихи.

Это несоответствие бросилось в глаза и другим исследователям. Но странно, профессор Абрамович, исследуя даты жизни Лермонтова, настолько был под обаянием «Записок» Оммер де Гелль, что заявил: наградной список Лермонтова не заслуживает большого доверия, хотя военные документы, как известно, всегда бывают очень точны в датировках.

В. А. Мануйлов тоже обратил на это внимание, но также не поверил наградному списку, считая, что Адель помечала свои письма по новому стилю, Лермонтов – по старому.