Текст книги "Воспоминания (Катакомбы XX века)"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

В одном из журналов Патриархии была хорошая статья об еп. Феофане Затворнике с выдержкой из какого-то его творения: "В монашество надо идти не тогда, когда тебе захочется, но тогда, когда всем существом почувствуешь, что ты не можешь, никак не должен оставаться больше, не приняв пострига". Этого я еще не почувствовал.

Одна моя духовная дочь, жалуясь на свою духовную нищету и опустошенность, несмотря на принятое иночество, не удовлетворяясь таким своим состоянием, чуть ли не обвинила меня за то, что она через меня познакомилась с тем лицом, через которого она получила рясофор, и оказалась на деле очень плохой инокиней, так что ей иночества и принимать-то совсем не следовало.

Вы в этом деле стоите, по-моему, на совершенно правильном пути: ждете благословения и готовы принять его как послушание лицу высокой духовной настроенности и имеющему большой подвижнический опыт, которого у меня совсем нет. Я только думаю, надо ли спешить с самим постригом, не начать ли сейчас и без этого "заочное обучение" под руководством опытных и достойнейших лиц, которые бы могли поставить Вас на прямую и верную дорогу подвижничества, разрешая все Ваши недоумения и вопросы, которые неминуемо при этом возникнут? Да и позволят ли Ваши жизненные обстоятельства спокойно заняться "наукой из наук"? Не полагаясь на свой собственный разум, а следуя основному монашескому обету послушания игумену, старцу, лицу, которому Вы будете вверены для руководства, или которое вам будет указано для изучения азбуки духовной жизни. Мне кажется, Вы выполните приведенные вами слова Христа Спасителя, ибо пойдете за Ним, взяв крест свой. Обретете покой и душевный мир.

Алик передал мне Ваш труд, с радостью познакомлюсь с ним, только когда выберу времечко, очень я устаю от своей работы физически, а в таком состоянии голова плохо работает и серьезные вещи читать трудно. Его приезду я был очень рад, так как давно о Вас ничего не слыхал.

Если есть времечко, пока не занялись "азбукой", по-моему, ваши серьезные работы оставлять не следовало бы.

Всем меня знающим шлю сердечный привет и благословение. Простите мое убожество, если что не так написал и неправильно выразился. Будьте здоровы и Богом хранимы. Спасайтесь о Господе".

Болезнь и последние дни жизни отца Петра

О. Петр не хотел признавать себя больным. По утрам он продолжал ходить в собор. Но служить уже не мог, и однажды его привезли домой на машине, так как идти он уже не мог. Он слег и пролежал некоторое время в комнате старосты, под наблюдением боровских врачей. Состояние больного ухудшалось с каждым днем.

В то время, когда о. Петр лежал дома, он никак не мог примириться с тем, что ему нельзя служить, и рвался в собор. Врач из боровской больницы, который пришел навестить его, был удивлен его порывами и воскликнул: "Вы так любите Господа Бога!?" А бывшая при этом староста добавила: "Батюшка и народ хочет утешить".

Врачи боровской больницы отказались принять его под предлогом, что у них нет крови для переливания, а тот врач, который делает переливание, уехал. Впоследствии выяснилось, что они не решались взять на себя ответственность, считая, что больной слишком слаб и переливания не вынесет. Одна из прихожанок посоветовала обратиться в Ермолинскую больницу к главному врачу З.Л., которую она знала как хорошего врача и отзывчивого человека. Не сразу удалось уговорить ее взять к себе нашего больного, так как тем самым она ставила себя в очень затруднительное положение, тем более, что больной жил в Боровске и находился под наблюдением боровских врачей. Мы ловили ее везде, ожидая часами ее выхода с заседаний исполкома в Боровске, поджидали и у дверей Ермолинской больницы. У врача было искреннее желание помочь больному, но обстоятельства препятствовали его осуществлению: в больнице шел ремонт, больные лежали в коридорах. А главное, надо было договориться с боровским врачом: лечение, которое было им назначено, одобрил проф. Егоров *.

–

* Егоров – известный московский врач-кардиолог, родственник отца Петра. (прим. ред.)

Наконец, боровский врач послал проф. Егорову телеграмму с указанием на то, что в боровской больнице провести курс переливания крови невозможно. Врач Ермолинской больницы прислала телеграмму, обещая поместить больного в Ермолинскую больницу, если будет на то согласие боровского врача и проф. Егорова. Тогда я поехала с полученной телеграммой к Егорову. Все эти переговоры затянулись, а в это время гемоглобин у больного снизился до 12%, так что переливание крови могло оказаться бесполезным. Наконец состоялась "конференция" врачей и они пришли к взаимному соглашению. Затем возник вопрос, как достать кровь или, еще лучше, эритроцитарную массу. Это было почти невозможно. Неожиданно один общий знакомый И. вызвался поехать вместе со мной в Институт переливания крови. После того как все наши переговоры не имели успеха, И. также неожиданно встретил в этом институте свою знакомую, которая помогла нам заказать 6 ампул эритроцитарной массы по рецепту проф. Егорова. Я взяла на себя доставку этих ампул по одной и ежедневно ездила в Институт переливания крови и оттуда в Ермолинскую больницу. Первое переливание крови о. Петр перенес очень тяжело. Вернее, само переливание он перенес хорошо, но через час начался жар, озноб, рвота. Второе переливание прошло несколько легче. Но состояние продолжало оставаться тяжелым, больной был настолько слаб, что почти не мог говорить, забывал слова, не все понимал из того, что ему говорили. К основной болезни присоединилось воспаление почек и уха.

Главный врач З.Л. сделала максимум возможного для того, чтобы создать наилучшие условия для больного: предоставила ему отдельную комнату, вызвала консультанта-отоларинголога; сама просила нас о том, чтобы, помимо медперсонала, при больном все время был кто-нибудь из близких, заходила к нему по нескольку раз в день. Вызвали из Москвы брата о. Петра. Дежурили по очереди. Я провела в больнице сутки накануне Троицина дня. Ночью больной бредил, пытался сорвать с головы компресс и был очень беспокоен.

На дворе была сильная гроза, на утро дороги так развезло, что нельзя было проехать. Егоровы, которые ехали в Ермолино на большой машине "Зим", вынуждены были вернуться, так как машина застряла. В Духов день приехала монахиня Татьяна. Во вторник больному стало легче. Гемоглобин поднялся с 12% до 18%, самочувствие улучшилось, первый раз за все время он съел тарелку манной каши. В среду 24-го состояние стало еще лучше. О. Петр проснулся бодрый и веселый, перекрестился и сказал: "Господи! Как хорошо жить у Тебя на свете!" Он радовался возвращению к жизни. Много и с большим чувством говорил о любви, о радости, о милосердии Божием.

Затем неожиданно он обратился к присутствующим с такими словами: "Вам всем легко, вы можете добрые дела делать, а священник чем оправдается?" В ответ на реплику, что священник может еще больше доброго делать, о. Петр ответил: "Есть, которые делают, а есть и такие, что и подумать страшно. Один человек написал своим детям: "И первохристиане согрешали, но не останавливались, но отрешались от греха, простирались вперед к цели, к Господу, вот почему и они были святые, т.е. люди, угодные Богу, угодники"". О. Петр говорил со слезами: "А у Достоевского, помните, Мармеладов говорит: "NoВыходите пьяненькие, выходите слабенькие... И всех рассудит и простит, и добрых и злых, премудрых и смирныхNo Тогда все поймем!.. и все поймут"".

Из писем Василевской В.Я. Трапани Н.В.

–

Трапани Нина Владимировна (1912-1986), родилась в г.Мытищи Московской обл. В 1943 г. арестована по делу об "Антисоветском церковном подполье", по которому также был арестован еп. Афанасий (Сахаров). С 1943 г. находилась в Рыбинском (Волжском) ИТЛ. После окончания срока заключения сослана в Казахстан. В 1954 г. освобождена по амнистии. С 1954 г. жила в Мордовии (с. Большие Березники), затем в г. Потьма, недалеко от места пребывания ее духовного отца иеромонаха Иеракса (Бочарова) (инвалидный дом для заключенных). В 1957-1986 гг. проживала в г. Владимире. Работала бухгалтером. Автор воспоминаний "Епископ Афанасий (Сахаров)", опубликованных в сборнике "Молитва всех вас спасет", ПСТБИ, М., 2000. Полностью "Воспоминание об отце Петре Шипкове" опубликовано в ВРХД. 1987-II, Э 150, с. 286.

6 июля 1959 г.

Дорогая Нина!

– После того хорошего дня в среду 24-го, о котором я Вам писала в прошлом письме, когда о. Петр так хорошо и бодро беседовал с нами и, казалось, был на пути к выздоровлению, вновь наступила слабость, начался кашель, поднялась температура, четвертое вливание не решились делать, гемоглобин упал с 18% до 14%. В понедельник 29-го с ним можно было еще говорить, он всех помнил, обо всех спрашивал. Во вторник наступило дальнейшее ухудшение. В среду 30-го о. Петр перестал говорить и тяжело дышал. Начался отек легких. В четверг 2 июля о. Петр скончался в 3 часа утра. При нем была одна Таня (монахиня из Рощи). Отпевание было очень торжественным: приехали 9 священников, большинство из Калужской области, несколько человек из Москвы. Из Загорска была одна Л.Ф. Мы с ней провели ночь в соборе и читали поочередно Евангелие у гроба о. Петра. Часам к 5 утра начали приходить жители города, шли непрерывно, как к родному. Матери приводили детей. Приехал и настоятель храма Нечаянной Радости в Москве. Он знал о. Петра со дня его посвящения (в 1921 г.). На похоронах он говорил о редкой чистоте жизни и служения о. Петра, о том, как самоотверженно он отдал всего себя Церкви, не имея не только личной жизни, но и каких-либо личных интересов; о той необычайной радости, которая охватывала все его существо во время совершения им литургии; кто-то другой говорил о нем как о колосе, который созрел для жатвы.

Хоронить о. Петра вышел буквально весь город. Гроб несли на руках по главным улицам города, за гробом шел крестный ход с хором, а затем народ. Священники время от времени останавливали процессию и служили панихиду. Пение "Святый Боже" и "Помощник и Покровитель" не прекращалось на протяжении всего пути.

Могилу вырыли в очень живописном месте на высоком холме над рекой у самой часовенки, где, по преданию, похоронены родители преподобного Пафнутия. Говорят, о. Петр сам заранее избрал место для своей могилы.

Отрадно было видеть и слышать реакции самых различных людей, характеризующие их отношение к о. Петру, и убеждаться в том, что народ умеет чувствовать и ценить красоту души. Мне хотелось благодарить Бога за возможность быть подле о. Петра в последние дни и недели его жизни и проводить его в последний путь. [...]

Теперь они ушли все, но оставили нам богатое наследство. Прошу только о том, чтобы хоть немного сохранить, хоть чуточку исполнить, пока не погас и для нас свет этого мира. [...]

Август 1959 г.

Дорогая Нина!

На Ваши слова о полном одиночестве хотелось бы возразить словами самого о. Петра, который прямо говорил о том, что одиночества для нас быть не может. Разве возможно, чтобы человек, который весь жил высшей любовью, оставил после себя не чувство всех объединяющей и всех озаряющей любви, не чувство радости и надежды, но чувство полного одиночества?

Каким счастливым был он во время каждого служения литургии, с какой редкой силой чувствовал он радость общения с Богом, каким торжеством звучал его голос! Эта радость передавалась всем; ее чувствовали дети, которые с такими сияющими лицами приветствовали его на улице. Бесконечно больно, что он ушел от нас, но когда вспоминаешь о нем, в сердце звучат слова, которые отражают, как мне думается, самую сущность его внутренней жизни: "Во свете Лица Твоего пойдем и об Имени Твоем возрадуемся вовеки". [...]

ПРИЛОЖЕНИЯ

(В. Я. Василевская. О детстве и юности)

Детство

I

"И был вечер, и было утро" – читаем мы в вечной книге Бытия. Счастлив тот человек, который на всю жизнь сохранил это чувство реальности мира, вечно воссоздающегося благодатью Божией и покоящегося в лоне своего Творца. Это чувство непосредственно дано ребенку, но, не освещенное верой, оно быстро гаснет и сменяется мучительными исканиями, которые находят свое выражение в бесчисленных детских вопросах. Большая часть этих вопросов остается не только не отвеченной, но и не заданной: "Почему увядают цветы?" "Почему умирают люди?" "Почему злой ветер гонит листочки?" "Почему так много страшного в злом непонятном мире за пределами детских сказок и игр?"

Как передать эти муки детства? Муки от невозможности осознать свои впечатления, осмыслить, осветить каким-то высшим светом, распределить по местам...

Отголоски жизни взрослых сквозь полузакрытые двери проникали в детскую комнату и острыми иглами вонзались в сердце...

II

Отшумел 1905 год. Взрослые перечитывали и жгли какие-то книги. Милая девушка Эсфирь, которая так хорошо делала для нас бумажные пароходики, была приговорена к смертной казни как революционерка. Ей удалось бежать в Египет. "Как чувствует она себя там, бедняжка, между фараонами и пирамидами?" думала я.

Мама и тетя, запершись в комнате, читали вслух книгу Леонида Андреева "Анатэма". Я простояла несколько часов у дверей, не будучи в силах уйти, мало понимая, но холодея от ужаса.

Вечером кто-то говорил о Ницше, а ночью сверхчеловек ходил по столам и душил людей...

Часто к папе и маме приезжали родственники и знакомые. Мы, дети, всегда вовремя ложились спать, но я долго не могла уснуть и прислушивалась к их рассказам. Каждый говорил о пережитых бедах и обидах, обвиняя во всем других и оправдывая себя. В детской голове невольно рождалась мысль: "А что, если бы вместо этих людей пришли к нам в гости те, которых обвиняют, – ведь они также стали бы оправдывать себя и обвинять других? Не должно ли все быть как-то наоборот, и тогда меньше было бы обид и страданий?"

Часто взрослые говорили о смерти. Просыпаясь ночью, я часто прислушивалась со страхом к дыханию окружающих – не умер ли кто? Желая яснее представить себе свою смерть, я закрывала глаза и уши и думала: "Не будет солнца, неба, цветов, звуков, все выключится одно за другим, останется ничто. Это будет смерть".

Вечерами, когда мы ложились спать, мама часто уходила на лекции, а бабушка сидела в столовой и что-то читала вполголоса. Я прислушивалась к ее шепоту и думала: "Бабушка уже стара, она скоро умрет, и я больше никогда не услышу ее голоса, не увижу ее лица. Зачем это так?"

Мне хотелось зажать ее руку в своей и сохранить на целую вечность. [...]

V

Бабушка Ревекка Абрамовна была добрая, спокойная женщина с медленными мягкими движениями. Одета она была почти всегда в длинную темную юбку и широкую белую кофту, на голове у нее была черная кружевная косынка. Она умела готовить вкусные блюда и печь пышные "халы", но хозяйственные дела мало интересовали ее, и никто не мог представить себе Ревекку Абрамовну без книжки или газеты. Читала она всю жизнь до глубокой старости. Когда очки перестали помогать, бабушка читала при помощи сильно увеличивающей лупы. Она прекрасно знала историю еврейского народа и параллельно, отчасти, и историю всеобщую. Она всегда была в курсе политических событий, глубоко переживая все, что касалось судьбы родного народа, в какой бы стране это ни происходило. На эти события она откликалась часто гораздо живей, чем на то, что происходило в ее собственной семье и было связано с ее личными интересами. Знакомые, приходившие к нам, охотно беседовали с бабушкой и удивлялись ее памяти и любознательности.

Бабушка охотно читала с нами все наши детские книги. Помню, как мы с бабушкой прочли книги "На плавающих льдинах", "Страна долгой ночи", "Школьные товарищи", "Дон Карлос"No

В дни больших еврейских праздников бабушка не стряпала и не читала газет. Она закрывалась в своей комнате и с утра до вечера читала псалмы и молитвы на древнееврейском языке (что было доступно немногим женщинам).

Бабушку нельзя было беспокоить в эти дни. И я не решалась никому признаться в том, как мучительно хочется мне знать, что написано в больших бабушкиных книгах и что означают эти незнакомые мне квадратные буквы. Я старалась под каким-нибудь предлогом проскользнуть в бабушкину комнату и, торопясь, таинственным шепотом просила показать мне "одну только букву". "Это – "алеф", – говорила бабушка, показывая мне странную букву, напоминающую латинское N, но более правильной формы. После этого я быстро выбегала из комнаты, стараясь никому не выдать своей тайны.

В пятницу вечером бабушка зажигала две большие свечи и молилась над ними. Какая-то особенная тишина царила в это время в комнате, и я знала, что бабушка не за себя и не за своих только детей и внуков молится, но за весь еврейский народ, рассеянный по всему миру, но объединенный веками гонений и скорби, и чувствовала, что в тишине субботнего вечера, в мягком свете этих свечей отдыхает на краткий миг душа народа-страдальца. В еврейской религии нет "я", а есть только "мы". Не "раб Божий", но "народ Божий" предстоит Богу в молитве...

"Ты избрал нас из всех народов и возвеличил над всеми языками", нараспев читала бабушка...

В праздник Хануки зажигали восемь маленьких свечей, вспоминая о братьях Маккавеях. Папа и мама не считали необходимым исполнять что-либо из обрядов религии. То, что делалось, делалось для бабушки, но всегда с теплым и хорошим чувством. Итак, папа, надев по просьбе бабушки шапку, зажигал ханукальные свечи. В комнате становилось весело и празднично. Маленькие огоньки скрепляли никогда не обрывающуюся нить столетий, прошлое народа оживало в далеких потомках.

VI

Мне было, должно быть, лет шесть, когда мы поехали на лето в Балаклаву. "Маленькая светлая бухта с нарядными яхтами – это наше детство, – думала я, – а безбрежное море, скрывающееся за утесами, – это тот большой мир, который ожидает нас за его пределами".

Зимой в Москве с наступлением вечера открывались безграничные ночные миры, на небе загорались далекие звезды. Я боялась звезд... Опускали занавески, зажигали лампы, раскладывали на столе любимые игры и книги маленький мир, подобный балаклавской бухте, – почти обман... Он скрывал на время от наших глаз большой страшный мир, готовый нас поглотить. Бог, в существовании Которого ни я, ни мои родители не сомневались, был так же далек, как эти далекие звезды. Никто не учил меня молиться. Я знала только, что Бог сотворил мир и дал людям нравственный закон. Это знание не могло облегчить моих страданий.

VII

Йом-Кипур – единственный установленный еврейской религией день покаяния. В этот день, вспоминая страданья времен инквизиции, еврейский народ плачет и молится о своих грехах.

Я смутно представляла себе, что такое грехи и почему надо о них молиться.

В Йом-Кипур бабушка уходила на целый день в синагогу и постилась (т.е. ничего не ела с вечера предыдущего до вечера последующего дня). Когда же она чувствовала себя слабой и не могла выйти из дома, она читала молитвы с утра до вечера, запершись в своей комнате. Мама тоже постилась в Йом-Кипур, но в синагогу не ходила и молитв не читала, а только была грустнее обыкновенного.

Однажды летом мы сидели в саду. Я играла во что-то, а бабушка беседовала с пожилой женщиной-крестьянкой. Они говорили о том, как счастливы и невинны дети, и какой тяжестью ложатся на душу грехи.

В свете угасающего летнего дня я вдруг со всей силой почувствовала тяжесть и неотвратимость ожидающего нас греха, и еще одна тень легла на предстоящую жизнь. С этим связалось и другое, как будто случайное, но неизгладимое впечатление. Дети, как всегда, играли во дворе. Один шалун подбежал к маленькому мальчику и, сделав угрожающий жест, шутя, крикнул: "Жить или умереть?" – "Умереть", – неожиданно серьезным тоном ответил малыш. "Почему?"– удивленно спросили дети. "Маленьким умрешь – ангелом будешь", еще серьезней ответил мальчик.

VIII

Мы очень мало знали события библейской истории, и при этом всякий элемент чуда был исключен: Моисей был великий ученый. Он хорошо знал законы природы, а потому многие советы его полезны до сего времени. Переход через Чермное море объясняли приливами и отливами. Все должно было уложиться в цепь причин и следствий. Внутреннее чувство противилось этому, создавалось недоверие к взрослым и их установкам.

1910 год. Комета Галлея. Для окружающих это было только одно из интересных явлений природы, которое стоило понаблюдать. В народе поговаривали о том, что комета может задеть своим хвостом Землю, и тогда жизнь на Земле прекратится. Никто у нас дома не придавал этим толкам ни малейшего значения, над ними смеялись как над фантазией досужих и невежественных людей. Но для меня, восьмилетней девочки, ожидание конца света, вопреки всему, стало, как для средневекового человека, реальным и всеобъемлющим переживанием. Правда, мысль эта не была связана для меня ни с какими религиозными представлениями, и чувство страха также не было преобладающим. Основным было чувство жалости ко всем – не столько потому, что всем грозит неминуемая смерть, сколько потому, что никто не знает и не хочет знать об этом.

Был солнечный день. Я шла вместе с папой и Веничкой по Чистым прудам и ясно чувствовала, как вся реальность внешнего мира, привычная и знакомая, рушится, как карточный домик. Еще час-два – и все будет уничтожено.

Хотелось крикнуть, рассказать всем, но надо было молчать: никто не поймет, никто не поверит...

Мы вернулись домой. День клонился к вечеру. Все осталось по-старому, комета не задела Землю. "Ты больна?" – спросила мама, увидев меня. Я не в силах была ответить и залилась слезами.

IX

Волна погромов и антисемитизма, поднявшаяся с наступлением реакции, прокатилась по России. Мы ежедневно читали об этом в газетах и журналах, слышали от приезжих с юга и с запада людей. Среди пострадавших были родственники и знакомые. Вчерашние друзья и соседи грабили и убивали стариков и детей. Мысль о погромах давила сердце. Быть может, самым страшным было то, что, как передавали, погромы всегда начинались крестным ходом и пением молитв. Люди кощунственно пытались освятить крестным знамением злое дело и с молитвою шли на преступление. "Уж не язычники ли они в самом деле?" – невольно мелькало у меня в голове. Антисемитизм проникал и в Москву, где еврейское население составляло в то время ничтожное меньшинство. Были дни, когда мы не могли выйти во двор погулять, потому что наши обычные товарищи по играм встречали нас злыми словами и оскорблениями. Я долго думала, чем бы смягчить сердца моих маленьких преследователей, и однажды, выйдя во двор, начала заранее приготовленную речь: "Мы – дети, – говорила я, – и различие между национальностями не может иметь для нас значения". Не знаю, многое ли было понято в моей речи, но на короткое время это помогло, и дружба возобновилась.

С приближением Пасхи антисемитизм всегда усиливался. Однажды, когда я вышла во двор, девочки встретили меня особенно недружелюбно, а одна из них вызывающе сказала: "Вы – евреи, а евреи Христа распяли!" – "Не может быть, подумала я. – Евреи – самый просвещенный и благородный народ древности – не могли сделать ничего жестокого и несправедливого". И я побежала к бабушке за разъяснениями. Бабушка сидела на своем обычном месте у окна и читала. "Бабушка, – сказала я взволнованно, – правда ли, что евреи Христа распяли?" – "Нет, – спокойно ответила бабушка, не отрывая глаз от книги, – не евреи, а римляне".

X

Мы росли с братом вдвоем и были неразлучны. Веничка был старше меня на три года, и интересы его были направлены в другую сторону. Девяти лет он проводил какие-то опыты по ботанике и разрешал вопросы о связи между электричеством и магнетизмом, но по характеру он был гораздо мягче, чем я, и беззащитней. Мы переживали друг за друга гораздо сильнее, чем каждый за себя. Только Веничкины, а не мои, обиды и огорчения казались мне заслуживающими серьезного внимания. Будучи уже в гимназии и в университете, я волновалась только перед его, а не своими экзаменами. Когда врачи временно запретили ему есть соль, я попросила у мамы разрешения тоже не есть соли, чтобы ему легче было переносить это лишение. Веничка так же нежно относился ко мне. Отношение же его к маме доходило до болезненного состояния. Он часто звал маму "моя святая", хотя мама очень этого не любила.

Однажды ночью с Веничкой случился нервный припадок. До утра никто не ложился. Мама приходила в отчаяние и обвиняла себя во всем. Напрасно папа пытался ее успокоить. Для меня это было первое большое горе. Припадки повторялись. Профессор Россолимо посоветовал на год взять Веничку из гимназии и не разрешил выезжать летом на юг, рекомендовав подмосковную деревню.

С этого времени мы с мамой оберегали Веничку как могли, и при усиленном лечении припадки года через два совершенно прекратились. Но за эти годы я ни разу не видела маму веселой, да и сама, кажется, разучилась смеяться.

С тех пор как Веничка заболел, мы никогда не спали в темноте: на ночь зажигали крошечные лампочки "файнольки" с цветными колпачками. Их свет не успокаивал, он казался тревожным сигналом в темную ночь. Я знала, что мама теперь спит всегда одетая и не позволяет себе крепко уснуть, чтобы не пропустить момента, если ее "бедному мальчику" (так она звала теперь Веничку, когда он не мог этого слышать) будет нехорошо.

XI

Летом в деревне мы жили более привольной и спокойной жизнью, сливаясь с окружающей природой и крестьянами, переживая вместе с ними многие моменты их жизни: возвращение стада, сенокос, уборку хлеба и т.п. Крестьяне относились к нам хорошо и тепло. Нас с детства приучали поздравлять окружающих с их праздниками. В деревне, где мы жили, престольный праздник был в Ильин день. Окрестные крестьяне на три дня прекращали всякие работы, отдыхали и ездили друг к другу в гости целыми семьями. По вечерам водили хороводы, устраивали пляски, пели песни.

Мы, дети, любили эти дни. Однажды я подошла к группе знакомых крестьян, расположившихся под деревом на отдых, и приветствовала их обычным: "С праздником вас!" – "И вам веселье при празднике", – ласково отвечали они. В этом ответе было что-то хорошее, дружеское, что примиряло со многим.

В деревне "файнольки" были не нужны. У крестьян, в избе которых мы жили, были иконы. Перед ними часто горели ночью лампадки. Какой-то удивительно мирный свет лился от этих лампадок или, быть может, от незнакомых кротких ликов над ними. Казалось, весь дом наполняли тихие ангелы. Мы ничего не знали об ангелах. Ветхозаветная религия знала живых ангелов, вестников Божиих, но память цивилизованных потомков в Европе сохранила только схему рационалистического монотеизма. И мир, который охватывал душу в такие ночи, был ощутимым, но непонятным, почти недозволеннымNo

Как мы учились

Наша гимназия

"Наша гимназия", "у нас в гимназии" – эти слова я постоянно употребляла во всех моих разговорах задолго до того, как начала учиться. Еще совсем маленькой девочкой я уже знала, что учиться буду только в этой школе. Когда мой брат Веничка поступил в гимназию, мы с мамой ежедневно ходили его встречать. Учителя ласково приветствовали нас и говорили маме: "Верочка тоже будет наша". Я знала, что у нашей гимназии много врагов. Одни не представляли себе школы без отметок, наград и наказаний. Другие считали, что программа мужской классической гимназии слишком трудна для девочек. Наконец, третьи полагали, что девочка не может учиться вместе с мальчиками без вреда для своего характера, манер и поведения.

Правительство тоже косо смотрело на нашу школу, которая в тесном единении с семьей осуществляла свои цели.

Эта борьба с "врагами" сплачивала и объединяла детей, родителей и педагогов, и всем хотелось доказать, что школа может держаться и процветать одной только любовью к знанию, к труду и друг к другу.

Начало занятий

Угол Знаменки и Крестовоздвиженского переулка. Гостеприимный звонок слышен еще издали, когда бежишь от трамвая, и ранец на спине весело подпрыгивает. Широкий двор. Приветливые лица учителей и пестрая толпа детей, в которой так хорошо затеряться, забыть "мое" в "нашем": "наш класс", "наша школа".

В классе уютно. На окнах цветы, аквариум с золотыми рыбками, на стенах красивые картины, таблицы.

Рассаживаясь по местам, дети не сразу прекращают разговоры и смех. Августа Германовна давно уже в классе. Она просит детей успокоиться. Шум постепенно затихает, и А.Г. предлагает дежурному прочесть молитву. Для меня это ново и незнакомо. Я даже не знаю, надо ли мне встать вместе с другими. А.Г. уже уловила мое замешательство, она подходит ко мне, шепотом объясняет, что надо встать. Как я благодарна ей за эту чуткость, теперь я знаю, что она всегда поймет меня и поможет. Общая молитва в классе освящала все, что здесь происходило, и вселяла какую-то особенную бодрость. Непонятны мне были только слова: "Церкви и отечеству на пользуNo" Когда я стала немного старше, я заменила их для себя словами "на пользу родному народу и всему человечеству".

Урок французского языка

Первым уроком был французский. А.Г. сразу овладела вниманием всего класса. Она рассказала нам о своей поездке во Францию на каникулах. Французские дети очень интересовались нашей школой, говорила она, расспрашивали о ней, завидовали, что нам так хорошо и привольно здесь учиться, и звали к себе в гости. Потом она раздала нам новые учебники, привезенные из Парижа, и сказала, что если мы будем хорошо учиться, то в IV классе устроим экскурсию в Париж. (Когда мы перешли в IV класс, разразилась война 14-го года, и А.Г. не удалось осуществить своего намерения.) После этого А.Г. повесила на стене большую картину и стала рассказывать нам по этой картине сказку. Мои познания во французском языке были далеко не достаточны, но рассказ был так увлекателен, что невозможно было не запомнить целые фразы и отрывки. До сих пор у меня в памяти волк, который охотился за мальчиком и говорил:

"Je veux manger l'enfant rose, le petit garcon rose et blancNo"* Прослушав сказку, все хором пели песенку: "Si j'etais un petit ruisseau"**. Песня мне очень понравилась. А.Г. никого не останавливала, никому не делала замечаний. Только от времени до времени она говорила: "Trois heures d'attention par semaine, et vous saurez la langue".***

–

* Я хочу съесть розового младенца, маленького мальчика, розовенького и чистенького (фр.)** Если бы я был маленьким ручейком (фр.)*** Три часа в неделю внимания, и вы будете знать язык (фр.)

Под конец урока А.Г. предложила нам сделать сюрприз Любови Сергеевне, молоденькой учительнице из младшего подготовительного класса. "Когда Л.С. войдет к нам в класс, вы все встаньте и скажите ей хором: "Bonjour, Mademoiselle"*. Она будет очень рада" (у нас в гимназии не было обязательным вставать при входе учителя). Мы охотно согласились, и когда Л.С. вошла, громко воскликнули: "Bonjour, Mademoiselle". – "Bonjour, mes enfants"**, ответила Л.С., покраснев от удовольствия. И я еще больше поняла, что здесь все стараются сделать друг другу что-нибудь приятное.