Текст книги "Воспоминания (Катакомбы XX века)"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

–

* Ц.н.с. – центральная нервная система.

Я ежедневно проезжала мимо Николо-Хамовнической церкви, выучила тропарь Божией Матери Споручнице грешных и по дороге постоянно повторяла. Особенно меня вдохновляли начальные слова тропаря: Умолкает ныне всякое уныние

И страх отчаяния исчезаетNo Алика я устроила в школу. Тогда принимали в первый класс детей с 8 лет. Павлика отдала в детский сад, который находился напротив нашего дома.

В субботу, в воскресенье и в праздники мы с Верочкой и детьми ходили в церковь. Сначала мы все ходили к Иоанну Воину, а в дальнейшем дети одни ходили в церкви, которые им больше нравились. Павлик после второй смены, с ранцем за плечами, чаще всего ходил к Скорбящей Божией Матери. Алик ходил в разные церкви.

Изредка ездили в Загорск, примерно раз в месяц приобщались. К нам приходили наши друзья, и мы старались приучать детей к церковному богослужению и вообще к жизни в Церкви. Мы все как бы погрузились в церковную жизнь, и это нам давало огромную радость. Детей я с раннего возраста приучала к праздничным песнопениям, они быстро выучили тропари всех двунадесятых праздников, а рождественские ирмосы знали наизусть. Алик был очень устремлен к духовной жизни и с любой темы мог перейти на духовные темы. Павлик не отставал от него. Евангелие я читала им ежедневно.

В 44-м году вернулся из Свердловска Володя, но я своих установок не изменила. Духовная жизнь всегда занимала центральное место в нашей семье, и так это продолжалось все последующие годы. Общалась я почти исключительно с верующими людьми.

Володе, конечно, хотелось, чтобы дети были больше под его влиянием. Тем более, что они его любили и уважали. Особенно переживал он по поводу соблюдения детьми постов. Но они были настолько устойчивы в своем мировоззрении, что он ничего не мог сделать. За все 35 лет нашей совместной жизни были только два случая его резко отрицательной реакции. А вообще он был очень кроток и терпелив, и одна моя приятельница сказала: "Попадете ли вы в Царство Небесное – неизвестно, но что Владимир Григорьевич попадет, – я не сомневаюсь".

Да покроет Господь все грехи его за его великое терпение!

Совмещая обязанности матери, жены, хозяйки, служащей и студентки, я была, конечно, очень перегружена. Одно время Володя настаивал, чтобы я бросила институт. Но я решила довести дело до конца. Иногда мне надо было готовиться к семинару или к реферату по политэкономии, и тогда я сажала Володю рядом с собой, чтобы он толкал меня в бок, когда я начинала засыпать.

С третьего курса работу пришлось оставить, так как началась практика и стало невозможно совмещать работу с учебой. Как-то в период Страстной недели начались экзамены. Но Господь помогал мне быть за всеми службами и в то же время готовиться и сдавать экзамены. Детей я всегда просила молиться за меня, когда шла на экзамены, и они переживали мои экзамены больше, чем свои. Все у меня, по милости Божией, получалось удачно, и девочки мои, студентки, никак не могли понять, в чем секрет моих хороших отметок, да еще без шпаргалок, Я просто очень старалась все делать добросовестно и очень молилась.

Однажды староста хотела заставить меня идти на экзамен по истории в числе первых пяти студентов. Я отказалась, так как никогда этого не делала. Долго она меня уговаривала и наконец сказала: "Ну почему Вы не хотите идти в первой пятерке? Вы пойдете с раннего утра, со свежей головой. Бог будет Вам в помощь". И тут я неожиданно сразу согласилась, внутренне как бы опираясь на последнюю ее фразу. На другой день пошли мы на экзамен. По дороге я увидела на стене карту и обратила внимание на то, что река Угра впадает в Оку. Я пошла в первой пятерке и взяла билет. 1-й вопрос – Крещение Руси, 2-й вопрос – период НЭП'а. Все это я хорошо знала и ответила без запинки. Экзаменатор задает дополнительные вопросы, касающиеся НЭП'а, – я все отвечаю. Потом он спросил, когда была последняя битва с татарами – я ответила: "В 1380 году". – "А когда окончательно разгромили татар?" – "Через 100 лет, в 1480 году". – "А как называется это событие?" – "Стояние на Угре". – "А что такое Угра?" – "Приток Оки". Он ставит мне 5, и я, сияющая, вылетаю в коридор.

Так Господь помогал мне во всем, все 4 года учебы. Кончила я институт в 47-м году. Меня хотели познакомить с сестрой о. Павла Флоренского, Ю.А. Флоренской, чтобы под ее руководством работать, но она заболела и умерла от инсульта. Все мои планы рухнули. Тут же заболел Володя двусторонним крупозным воспалением легких и два месяца лежал в больнице. По утрам я стала ходить в церковь служить молебны о его здоровье, днем готовила пищу и возила в больницу. Когда Володе стало очень плохо, он сказал: "Если я выйду живым из больницы, значит, есть какая-то высшая Сила".

Выйдя из больницы, Володя поехал на месяц в санаторий. Когда он выздоровел, я свалилась с ревмокардитом, и полгода мне пришлось лежать. Лечащий врач сказал, что у меня порок сердца и что если я хочу еще немного пожить, я не должна идти на работу, а заниматься только легкими хозяйственными делами. И в дальнейшем матушка Мария и мой духовный отец* не благословляли меня идти на работу.

–

* Отец Николай Голубцов (прим. ред.)

В 46-м году многих из моих друзей арестовали. Но мы продолжали ездить в Загорск к матушке Марии, и она до самой своей смерти руководила нами. Верочка, я и дети с самыми сложными вопросами обращались к ней, и она всегда давала правильный ответ, хотя была человеком малообразованным. Все исходило из ее духовного опыта, любви к людям и всецелой преданности воле Божьей. Она болела какой-то болезнью, напоминающей болезнь старца Амвросия Оптинского. Все тело ее постоянно покрывалось потом, и ей меняли рубашки и платья по нескольку раз в сутки. Постоянные боли то от грыжи, то от других болезней мучили ее, но она все безропотно переносила, всегда была радостная, улыбающаяся и всех с любовью принимала. "Мое сердце расширено", – сказала она мне однажды.

К матушке я приводила своих друзей и знакомых, и всем она приносила пользу и утешение. Когда я болела сердцем, Алик у нее жил некоторое время и воспринимал благодать, исходящую от нее и некоторых посещавших ее духовных детей. Как-то он сказал Верочке, что чувствует некий аромат у матушки в доме. Матушка сказала, что это он чувствует благодать Святого Духа. Все в ее доме любили Алика и называли его "отец архимандрит".

По благословению матушки Верочка часто ездила по монастырям (она побывала в девяти монастырях). Когда Алику было 15 лет, Верочка повезла его в Киев. Остановились они у матушки Агафоники в Покровском монастыре. Были они в пещерах (тогда еще Лавра не была закрыта), где в одной из комнат была мироточивая глава-череп. Если проходила группа верующих, иеромонах помазывал их этим миром, а если неверующие – старался их пропустить мимо. (Рассказывали, что однажды власти протерли эту голову спиртом и герметически закрыли помещение, где она находилась. Наутро все блюдо наполнилось благовонным миром.) Во дворе Алика с Верочкой встретила какая-то монахиня и сказала Алику: "Трудись для Господа. Миру служат многие, а Богу – немногие".

В Глинскую пустынь Верочка взяла с собой Павлика. На него это путешествие произвело большое впечатление. Когда я спросила Павлика, что ему в Глинской больше всего понравилось, он ответил: "Богослужение. Там много часов молятся, но от этого даже не устаешь, так это хорошо". – "А еще что?" – "Люди, – сказал Павлик, – таких людей я нигде не встречал, такие они одухотворенные и необычные".

Как Володя отпускал детей с Верочкой, до сих пор мне непонятно.

Конечно, по молитвам и благословению матушки Марии.

Вера Алексеевна Корнеева

ВОСПОМИНАНИЯ О ХРАМЕ СВВ. БЕССРЕБРЕНИКОВ КИРА И ИОАННА НА СОЛЯНКЕ

Полностью опубликовано: ВРХД. 1984-III, Э 142, с. 209.

–

Вера Алексеевна Корнеева (1906-1999) происходила из старинного дворянского рода. Детство провела в имении Великого Князя Константина Романова (К.Р), дяди царя, близко дружила с его младшей дочерью, княжной Верой (они были ровесницами). После революции со своей крестной-монахиней, приходившейся ей тетей, Натальей Леонидовной Рагозиной (Н. Л. приняла постриг в 1919 г. от последнего оптинского старца Нектария), укрывала священников, монахов и монахинь из разогнанных монастырей. В ее доме в Лосинке в течение 8 лет нелегально жил иеромонах Иеракс (Бочаров). В комнате на чердаке, где он скрывался, была устроена тайная церковь. В 1946 г. была арестована, отбыла 5 лет ИТЛ и 3 года "вечной" ссылки в Казахстане; была освобождена после смерти Сталина. В "Архипелаге ГУЛАГ" А. Солженицын, лично знавший Веру Алексеевну, приводит ее свидетельства о жизни в заключении.

Я сама была участницей катакомб, описанных Верой Яковлевной Василевской, и лично знала упоминаемых ею людей. Мне хочется рассказать о том, что меня особенно поразило, когда я стала ходить в храм свв. бессребреников Кира и Иоанна на Солянке, настоятелем которого был о. Серафим (Батюков). Я пришла туда впервые весной 1925 года, в Лазареву субботу, и этот день остался памятным на всю жизнь. Я тогда только что кончила десятилетку – мне было 18 лет. В те годы борьба между Церковью и атеизмом была особенно острой. Благодаря семье – очень верующей – я продержалась всю школу, хотя борьба эта была очень трудной и ставила меня особняком. В школе у меня не было ни одной настоящей задушевной подруги. А тут так сильно стал привлекать мир, что надо было выбирать либо одно, либо другое. Хотелось флиртовать с мальчишками, быть с ними такой же свободной, как тогдашние комсомолки, вместе работать, вместе куда-то ездить, но все это было несовместимо со взглядами и воспитанием в моей семье. И я мучилась этим душевным разладом.

К о. Серафиму меня привела его духовная дочь Лидия Васильевна. Она была постарше меня и очень нравилась мне. Это был мой идеал – она была очень красива особенной, одухотворенной красотой. Она дружила с моей тетей, Натальей Леонидовной, и приходила отвести с ней душу. Ее в это время мучили тяжелые переживания. Она нечаянно влюбилась в мужа своей подруги, а он в нее. По своим взглядам она не могла этого допустить, а бороться со своим и его чувством было очень трудно. Вот с этой-то бедой она приходила за помощью к о. Серафиму и меня привела. Никогда, ни раньше, ни после, я не переживала того, что испытала в тот день. Во-первых, я почувствовала, что моя жизнь и судьба никому на свете так ни дороги, как ему, и уже одно это обязывало меня к послушанию. А еще то, что после исповеди я испытала такое успокоение, такую радость и легкость на душе, которых забыть нельзя. Этот день решил мою судьбу.

Я довольно долго держалась, но постепенно сползла к прежнему настроению и, натворив что-то такое с мальчишками, почувствовала укоры совести и решила опять пойти к о. Серафиму, хотя и боялась ужасно.

Прихожу в храм и узнаю, что о. Серафим арестован. Вот тут-то я загоревала. Но, к счастью, он вскоре вернулся в храм (его брали в связи с делом о церковных ценностях, но этот храм принадлежал сербам, и они подтвердили, что ценности увезли сами). После этого я стала его постоянной прихожанкой.

Так как этот храм был не приходским – это бывшее "Сербское подворье" там царили особые порядки, которые установил о. Серафим. Во-первых, служба была, как в монастырях, без всяких сокращений, много времени уходило на исповедь, а народу все прибывало. Батюшка относился к храму и богослужению с великим благоговением, для него это был Дом Божий не на словах, а на деле. Такого же отношения требовал от всех, начиная с алтаря и певчих. Не допускал никакого шума, никаких разговоров и толкучки. Церковь была маленькая, и иногда из-за тесноты возникал шум. В таких случаях он прерывал богослужение, оборачивался к народу и говорил: "Если сейчас же не будет тишины, служба не будет продолжена", да при этом так грозно посмотрит, что тишина воцарялась в ту же минуту. Особенностью Солянки было и то, что никогда, в отличие от Маросейки, там не ощущалась граница между "своими" и пришлыми. Всякий пришедший чувствовал себя "своим", желанным гостем. В этом – заслуга о. Серафима и сослужащих священников.

Поскольку это был храм "бессребреников", то батюшка постановил за правило – ни за что и ни с кого в церкви денег не брали. Все требы совершались бесплатно. Платили только за просфору и за свечку. С тарелкой никогда не ходили – при входе у дверей стояла кружка. В то время церкви душили налогами. Вот и нам прислали большой налог. Прихожане стали упрашивать, чтобы он разрешил ходить с тарелкой – и так его доняли, что он сказал: "Ну, если вам так хочется, то стойте на паперти, а в храме не разрешу". И эта женщина с тарелкой стояла позади всех нищих. Я думаю, что ей клали больше, чем при обычных сборах. Как-то потребовался большой ремонт, а денег не хватало, прихожане охали и ахали, а батюшка помолился свв. бессребреникам, и нашлись люди, которые помогли и работой, и материалами. Все сделали и все налоги уплатили.

Батюшка так любил церковную службу, так умел сделать ее торжественной и доходчивой, что заражал этим и певчих, и народ. Все, кто работал в храме, уборщицы, певчие, прислуживающие в алтаре – все работали бесплатно. На клирос попадали только по его благословению, а направлял он туда людей, не считаясь со слухом, а только для духовной пользы. В их число попала и я. И вот что случилось. С детства я ходила в церковь, но прилежанием никогда не отличалась. Если шла к обедне, то приходила к Херувимской. Так же и на всенощной: или уйдешь пораньше, или выйдешь на улицу посидеть. А тут вдруг происходит чудо: выстаиваю эти бесконечные службы добровольно, да еще после трудного рабочего дня. Регентом у нас была Ольга Ивановна – 2-й дискант, ее сестра Поля – 1-й дискант и Шура – альт. Они одного возраста – чуть постарше меня, они-то составляли основное ядро хора. С какой любовью относились Оля и Поля к нам, девочкам – там были и помоложе меня, школьницы Груня, Настя, Нина, Наташа и другие. Никогда не забуду Олю и Полю, настолько стали они близки мне и дороги на всю жизнь.

Так вот, когда попала на клирос и стала читать по-церковнославянски, вдруг и мне открылась красота богослужения, да и не только мне, а всем девчатам. Я помню Наташу Бубнову – живая, бойкая девчушка, а так полюбила великопостную службу и чтение Псалтири, что все свободное время проводила в церкви. Конечно, это было по молитвам батюшки.

На Сербском было правило, чтобы все стихиры всегда пелись с канонархом, так что и народ слышал все слова. Канонаршила обыкновенно Шура – у нее был хороший альт. На клиросе тоже бывали, как говорила Ольга, "искушения". Девчат было порядочно, то что-нибудь шепчем друг другу, а иногда смешинка в рот попадет: поглядим друг на друга и смех разбирает – тут, конечно, рот зажмешь, но батюшка как-то чуял. В таких случаях неожиданно откроется дверь из алтаря, и он только молча взглянет, да так, что хоть провались сквозь землю.

Так как на клирос попадали независимо от певческих способностей, то иногда пищали мы довольно неудачно, но это прощалось, и, несмотря ни на что, нигде так не чувствовалось торжество праздника, как на Сербском. По воскресеньям перед общей обедней служился параклисис* Божией Матери – это была моя любимая служба, читали акафист и нараспев пели канон "многими одержимь напастьми". А на неделе – вечером в пятницу – служили молебен преподобному Серафиму и пели на саровский распев акафист.

–

* Параклисис – умилительный канон Пресвятой Богородице.

Пасха встречалась как нигде. За Великий пост все чада поговеют и причастятся, а в Светлую Пасхальную ночь была краткая общая исповедь и вся церковь причащалась.

Вспомнила одну особенную черту батюшки: с каким почтением и благоговением относился он к другим священникам. Помню, это было уже в Загорске. О. Иеракс (Бочаров) тогда в 1932 году жил у нас. И вот батюшка просил передать ему, чтобы он приехал. Повторяя его поручение, говорю: "Так я скажу, что Вы велели ему приехать". Батюшка возмутился: "Как велел? Что ты говоришь! Не велел, а прошу, прошу, Господа ради, чтобы не отказал ко мне приехать".

Батюшка настойчиво требовал, чтобы в храме женщины стояли с покрытой головой, а на клиросе для всех было обязательным черное платье с длинными рукавами и черный платок или косынка на голове. Молоденьким было трудновато это исполнять, но соблюдали все без исключения. Девочка Груня была очень способной к пению, и Оля старательно все объясняла и показывала, так что, в случае чего, она могла бы ее заменить, а Груня была еще школьницей.

Престол в храме только один – свв. бессребреников Кира и Иоанна, но почитались иконы Иверской Божией Матери и преподобного Серафима. Эти дни праздновались, как престольные. А когда подходили ко кресту, певчие пели "Тебе, Господи, хвалим". В то время в алтаре прислуживал молодой человек, Федор Никанорович; у него был прекрасный голос, особенно при чтении. В большие праздники, в сочельник он всегда читал паремии, и так, что запомнилось на всю жизнь.

Забыла упомянуть о наших спевках. О. Серафим собирал нас перед большими праздниками, перед Великим постом и Пасхой, чтобы мы хорошо ознакомились с новой службой – стихирами, ирмосами и пр. На спевках всегда бывал сам, и они проходили с таким душевным подъемом, что пропустить такую спевку было очень жалко. Батюшка всегда требовал, чтобы мы пели тихо, но вкладывали душу.

Батюшка особенно любил шестопсалмие и часто читал сам. Двадцатые годы были примечательны тем, что в Москве очень много было безработных. Потом, постепенно хозяйство стало налаживаться, и биржа труда стала направлять на работу, в их число попали и певчие Оля, Поля и Шура. Батюшка старался так служить, чтобы люди могли поспевать на работу, но не всегда это удавалось. В это время часто выручала девочка Груня – она замещала регента.

В 1927 году прошла полоса повальных арестов среди верующих. Очень много попало певчих, церковных старост и помогавших в церкви. Попали и наши Оля с Полей. В это трудное время на высоте оказалась школьница Груня. Светлая блондиночка в черном платье, с вьющимися волосами, она выходила к народу и регентовала всей церковью, когда пели "Верую" и "Отче наш". Запомнился самый печальный день в нашей жизни. В 1932 году накануне Благовещения арестовали наших священников о. Дмитрия (Крючкова) и о. Алексея (Козлова), и некому было служить*. Дьякона Виктора Щеглова арестовали раньше, в 1930 году. Побежали просить по другим церквам, но и там было опустошение. Нигде не смогли найти священника. Народу – полна церковь, горят лампады и свечи, певчие на клиросе, а священника нет! Решили служить всенощную при закрытых царских вратах. Народ стоял и плакал. Это была последняя служба в нашем храме.

–

* О. Серафим в 1928 году перешел на нелегальное служение (прим. ред.)

Хочется рассказать два случая из последующих дней жизни о. Серафима.

Батюшка был тяжело болен зимой 1942 года. Я приехала к нему в Загорск, и Пашенька говорит, что ему очень хочется попить чего-нибудь кисленького, а шла война, голод, ни у кого ничего нет. Она вдруг вспомнила, что у какой-то матушки большой запас варенья, и, может, что-нибудь осталось. Живет она по щелковской ветке, кажется, станция Загорянка. Дали мне адрес и попросили съездить, достать баночку варенья для питья. Я охотно согласилась и поехала. Мороз был – 25. Нашла дом, но она там не живет. Прихожу на станцию с пустыми руками. Темно, поезда не идут. Платформа открытая, спрятаться негде – ждала часа два. Замерзла, и отчаяние подкатывает – что делать? Пешком не дойдешь. Наконец пришел поезд, и я добралась домой. Рассказала маме о неудачных похождениях, а через два дня приходит соседка и дарит нам банку вишневого варенья. Мама сейчас же посылает ее о. Серафиму. Я, очень довольная, приезжаю. Батюшка лежал в постели, не подымался. Говорю, что матушка там уже не живет, а вот нам какое счастье привалило – соседи дали. О том, что я мерзла на станции, ни слова не говорю. Вдруг батюшка говорит: "Какое счастье, что ты приехала. Я так мучился, так беспокоился, ведь ты там чуть не замерзла. Как мог я из-за своей прихоти послать тебя на такое мученье. Не могу себе этого простить". Я говорю: "Батюшка, да что Вы о таких пустяках расстраиваетесь, ничего со мной не было, ничего я не мерзла, рада, что варенье вам достала". А он все свое, так каялся, точно он и вправду что-то плохое сделал. А потом я подумала: "Как же он почувствовал душой, как я там замерзла, и какое приносил покаяние за свой невольный грех, ведь он же не знал наперед, что так случится".

Последнее мое свидание с батюшкой состоялось зимой 1942 года. Совсем незадолго до его смерти. Я это понимала. Стою на коленях у его кровати и невольно плачу, не могу удержаться. Он рукой поднимает мне голову и говорит: "Запомни, что я тебе говорю: как бы тебе тяжело ни было, что бы ни случилось, никогда не отчаивайся и не ропщи на Бога".

Я думаю, что мне говорит про тогдашний голод: положение было очень тяжелое, на моих руках семья – старые да малые, но я держалась бодро и возражаю: "Да мне совсем не тяжело, это все неважно, вот Вас очень жалко, что Вы так страдаете". А он опять настойчиво повторяет свое завещание, как бы вкладывая в мою голову.

Больше мы не виделись.

И вот в апреле 1946 года арестовывают моего брата. В квартире всю ночь идет обыск. Моя няня, старушка, но еще бодрее и моложе мамы, думает, что сейчас и меня арестуют. С ней от волнения и горя делается нервный припадок. Но я остаюсь дома и ухаживаю за ней. Состояние ее очень тяжелое, но под конец месяца становится немного легче, и вдруг, в 2 часа ночи, стучат в нашу дверь. Сразу думаю, что это арест, и в ту же минуту мысль: "Этого не может быть, Бог этого не допустит, на кого же они останутся? Совсем беспомощные мама и няня"?

Стук все сильнее, открываю – действительно за мной. Опять обыск, и на этот раз забирают меня.

Более тяжелой минуты в жизни у меня не было, действительно я была на грани отчаяния.

И вдруг, как живая, встает в моих глазах картина моего прощания с о. Серафимом и в уме, как врезанные, его слова: "Как бы тяжело ни было, никогда не отчаивайся и не ропщи на Бога".

В душе все как бы окаменело, молиться не могу. Сами собой текут слезы, и я только одними губами твержу изо всех сил: "Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!" И вот, по его молитвам, понемногу и мне полегчало на душе, а потом неведомым нам промыслом Божиим все устроилось к нашему спасению. И старушки мои прожили без меня и безо всяких средств к существованию 8 лет, и мы опять соединились милостью Божией.

Мария Витальевна Тепнина

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ-ИНТЕРВЬЮ

–

Мария Витальевна Тепнина (1904-1992), зубной врач, на ее квартире в Рублеве иногда служил отец Владимир Криволуцкий, арестована в октябре 1946 г., отбыла 5 лет ИТЛ до июля 1951 г. (с. Долгий мост) и 3 года "вечной" ссылки (с. Покатеево) до сентября 1954 г. в Красноярском крае, после 60-х годов постоянно трудилась до конца жизни в Сретенском храме Новой деревни.

[...] Помню, отец как-то пришел с работы, собрал всю семью, позвал детей, бабушку и торжественно заявил, что монархия в России кончилась, что Николай II отрекся от престола, что теперь будет свобода. Все, чего добивались революционеры, все будет осуществлено: равенство, братство и прочее. Я, конечно, сразу увлеклась. Но прошло очень мало времени, и пришло разочарование. Как-то родители увидели, что начинают сбивать кресты с церквей. Кроме того, однажды из нашего сада я видела, как четыре человека гнали одного и нещадно избивали его. Крики и стоны несчастного раздавались по всей улице. Ну и все! Для меня все прелести революции кончились. Значит, то же насилие, то же!

Еще до отречения Николая II началась проповедь атеизма. Зимой 17-го года (я тогда была в пятом классе гимназии, последнем, который я закончила) наш законоучитель объявил нам, что митрополит Кирилл организует крестный ход по Тамбову – протест против атеистической пропаганды. Он призвал всех, кто считает себя верующим, явиться на крестный ход.

Я, конечно, загорелась. Но был трескучий мороз, и мои родители заявили: "Никуда не пойдешь, сиди дома". Мой отец был глубоко верующий человек, без молитвы никогда не садился за стол, я не помню, чтобы он не помолился утром и вечером, а в церковь не ходил совершенно. Это было типично для интеллигенции того времени. Бабушка, мать отца, ходила в церковь по воскресеньям. Мать была довольно вольнодумной. Я свое происхождение всегда оценивала отрицательно, очень четко видела в себе интеллигентские задатки и боролась с ними.

Когда потом мы собрались в классе и все рассказывали, как это проходило – необыкновенно светло, с таким вдохновением, – я, конечно, только слюнки глотала. Было очень много народа. Наверное, несколько тысяч. Митрополит Кирилл имел действительно большое влияние на весь Тамбов: и дворянство, и купечество, и, конечно же, крестьянство, и мещанство – все были целиком под его влиянием, кроме части интеллигенции вроде моих родителей.

Митрополит Кирилл был отправлен из Петербурга в Тамбов, потому что протестовал против совершения Великой Агиасмы* на кипяченой воде (были какие-то случаи холеры, и Синод издал такое распоряжение). Будучи викарием, он единственный восстал против этого, говоря: "Где же вера?" (А моего отца выслали из Петербурга в Тамбов, вспомнив, что в студенческие годы на его курсе было какое-то возмущение).

–

* Освящение воды на праздник Крещения Господня.

[...] Когда началась советская школа, то все преподаватели и все педагоги должны были дать подписку о том, что они будут вводить материалистические взгляды. Это было до смешного! Потому что требовалось всунуть какие-то материалистические представления, пусть хотя бы это была арифметика. Душили цитатами, причем очень часто их перевирали, угощали одними лозунгами революционными.

Проучилась я в этой советской школе всего полгода, то есть даже не проучилась, а пробыла. Отец относился очень серьезно к нашему образованию. И через полгода он заявил, что эта школа ничего не дает и нужно оттуда детей взять.

Потом мы занимались дома. Группы составлялись из детей друзей и знакомых, и педагоги приходили заниматься по домам. Это не всегда получалось, часто группы рассыпались, и тогда преподаватели из реального мужского училища и женской гимназии (видимо, уже пресытились советским способом преподавания) основали свою школу. Назвали ее "Школа повышенного типа". Там была лекционная система, принимались туда учащиеся из реального училища и из женской гимназии, которые окончили не меньше четырех классов.

Сначала школу уравняли в правах с так называемым рабфаком, и можно было после нее поступать в высшие учебные заведения без экзаменов. Но это продолжалось очень недолго. Явились какие-то комсомольские бригады, начали контролировать, заявили, что эта школа не годится, что она совершенно аполитична, что там только знают одни науки, а политически безграмотны, и что настроения и идеология в ней не годятся. В 21-м году школу расформировали, и осталась только советская школа, тогда девятилетка.

[...] Становление у меня началось после отъезда митрополита Кирилла из Тамбова в 18-м году (его отправили на Кавказ). Об этом тоже объявили в гимназии, это был такой плач по всему городу. Отец Тихон Поспелов (я называю его своим апостолом) старался поддержать все то, что митрополит установил. Каждое воскресенье вечером читался акафист святителю Питириму, после этого беседа, которая вся была основана на поучениях святителя Феофана Затворника. Моя старшая сестра бывала на этих беседах, и потом мне сказала о них. Ну, я вроде заинтересовалась, сходила один раз, и потом уже решила, что я должна ходить каждый раз. Причем к обедне я еще не ходила. Я тогда была членом скаутской организации и утром укатывала в лес, куда-нибудь на прогулку вместе со скаутами, а потом старалась вечером попасть к беседе в собор. Отец Тихон обыкновенно начинал свою беседу с евангельской темы таким образом: "Вы, конечно, сегодня слышали такое-то повествование в Евангелии". Сначала до меня не доходило, а потом как-то дошло, что надо и на обедне быть. И я постепенно отстала от своей скаутской организации и начала посещать храм. Я, как потом говорили, сама воцерковилась.

А первые гонения я испытала в семье. Такой протест был, не только со стороны родителей, но и со стороны всех окружающих – нашей интеллигентской среды. Такой поднялся просто вой, что "Марусю губит религия! Маруся отстает от жизни! Маруся все свои способности потеряет!" А меня с детства готовили в "знаменитости". Отец непосредственно не протестовал, а мать – она такая была очень непосредственная: "Ну! Хочешь ходить по церквам – уходи в монастырь!" И она во мне создала на долгое время какой-то протест против монастыря. Я такой вот еще девчонкой думала: почему? Почему христианство – я хотела быть христианкой – это достояние монахов? Почему я не могу, не будучи монахиней, в монастыре, быть христианкой?! Я помню, как уже в "Катакомбной церкви" наш духовник, отец Иеракс, мне один раз говорит: "Давай я тебя постригу?" Я говорю: "Нет!!! Не хочу". Он страшно удивился, потому что настроения у меня были совершенно соответствующие. "Не хочу!" Так он мне должен был рассказать всю историю становления монашества, для того чтобы меня примирить с монастырем.

[...] Во время "обновленчества" я была еще в Тамбове. Все священники должны были подписаться под распоряжениями "обновленцев", то есть дать свое согласие на то, что Церковь теперь будет идти новым путем содействия советской власти. Конечно, "неподписавшихся" было очень немного, но их сразу не репрессировали, просто исключали. Церкви закрывались и передавались "красной" церкви. На своих местах оставались только те, которые подписывали. Мой первый духовный отец, отец Василий Кудряшов, служил у себя на дому.

x x x

[...] На Солянку меня как-то Бог привел. Это был 24-й год. На Кадашевской набережной жила моя подруга, еще с гимназических лет, которая с семьею раньше нашей семьи переехала в Москву. Я приехала к ней в гости. Я в это время уже регулярно посещала церковь, а тут такая обстановка, все спят, из дома не выйдешь. Но, в общем, кое-как в 10 часов я выбралась из дома и пошла искать церковь, где я могла бы заглянуть внутрь.

Я шла наугад. Около Устьинского моста пошла выше по Кадашевской набережной в сторону Москворецкого моста – попала на Солянку. Там одна церковь в середине была закрыта, я иду дальше и потом вижу – какая-то маленькая церквушка, вход открыт, я туда вхожу – там кончается какой-то молебен. Я постояла молебен – и решила, что вот это мое место. Первое, куда я попала. Потом оказалось, что это – как раз церковь Кира и Иоанна, где был настоятелем отец Сергий Битюгов (отец Серафим). Это было в начале лета, а к осени мы уже переехали – в день первого Спаса, 14-го августа. Поселились мы тогда в Лосиноостровской (нас вызвал младший брат моего отца). И я, конечно, сразу же устремилась на Солянку.