Текст книги "Воспоминания (Катакомбы XX века)"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

В первые дни я ничего не знала о тайниках, и когда мне приходилось поставить самовар, я бросалась – и не могла найти ничего. Например, с трудом нахожу трубу для самовара, прижимаю ее к себе, чтобы кто-то не выхватил, а в это время пропали спички или кусочек коры. В общем, я была в ужасном положении, и если бы не Раечка, мне пришлось бы очень плохо. Но, к счастью, Раечка взяла меня под свое покровительство: показала мне свой "тайник", где лежало все необходимое, и я кое-как справлялась.

В этом быту случалось и много смешного. Однажды матушка сказала мне: "Вымой и свари макароны!" Сказала она это машинально. Но я уже сознавала всю важность для меня послушания, послушания без рассуждений. Из жития святых я знала, как святой Иоанн Дамаскин по послушанию сажал капусту вверх корешками. И вот, по его примеру я решила поступить так же. Я знала, конечно, что макароны не моют. И все-таки я их старательно вымыла, сварила, и у меня получился большой скользкий комок. Кушанье было испорчено, и матушка так выразительно взглянула на меня, что я явно услышала ее мысль: "Что ж с этой дуры образованной спрашивать? Что они в этом понимают?" Но я-то все понимала и поступила так сознательно. За этими, как будто нелепыми, приказаниями скрывается глубина делания, или исполнения, послушания на практике. Я думаю, что слепое послушание нужно как тренировка для отказа от себя – отказа от своего ума и своей воли.

За две недели я получила у матушки очень много. И все эти наивные и невинные хитрости и такие смешные несогласия, когда они старались "подсидеть" друг друга, чтобы занять первое место около матушки, были очень несерьезными, детскими и порой смешными. У Раечки было большое чувство юмора, и, бывало, мы сядем где-нибудь в уголке и смеемся. И действительно смешно: вот две старые монахини ссорятся. Матушка выходит и говорит: "Кланяйтесь сейчас же друг другу и просите прощения! Чтобы этого не было!" И вот они начинают кланяться и говорить: "Прости меня Христа ради" Прости меня Христа ради"", а сами одна другой показывают кулак и говорят: "Озорница" Озорница"" Потом опять: "Прости меня Христа ради"" Ну как тут не посмеяться? Конечно же, смеешься от души.

Меня они тоже старались подвести под гнев матушки. Вот одна говорит: "Матушка, а ведь у нее собака" она ее в дом-то пускает. Собака-то у нее какой породы? Бородатая" А она ее в кресло сажает, как человека, и потом эта собака-то ей тарелки подает, матушка". Матушка всплескивает руками и начинает смеяться: "Вот дура-то, – говорит матушка, – вот дура-то!" И смеется. И мне никакого замечания за это не делает. Широта у нее была очень большая.

Иногда матушка бывала вспыльчива и горяча. И тогда она говорила нам: "Никуда вы не годитесь! А все-таки в ад вы не попадете. Бесы-то готовы вас тащить в ад, таких негодниц. А Божия Матерь скажет: "Не трог! Они точно свиньи, но они – Мои свиньи. Не трог!"" В ад вы не попадете – Божия Матерь не допустит".

Матушка была полна юмора, бытового, простонародного юмора, сочного и здорового. И при том она немного юродствовала – это был ее стиль, ее способ общения с людьми.

Иногда, бывало, придешь к матушке и начинаешь жаловаться: "Матушка, я больше не могу так жить" мне это трудно" мне это не под силу"". Матушка слушает с сочувствием и потом говорит: "Ну, ничего, ничего! Вот я ей (Марен) скажу, я ей сейчас вихор завью!" Как будто такой барыне, как Марен, можно было "завить вихор"! Впрочем, матушка могла "завить вихор" любому человеку. Когда Марен приезжает с подобными жалобами на меня, то она говорит то же самое ей: "Не беспокойся" вот я ей ужо завью" Я ей скажу"" Вот такой был метод.

Существовал еще один метод "воспитания" у нашей матушки, в котором я принимала участие. Бывало, приедет к нам какая-нибудь гостья из "благородных". Матушка зовет меня и говорит: "Вот, я сейчас тебя позову и буду ругать. А ты знай – это я не тебя ругаю, а ее – пусть слушает. А то она тоже деликатная, ей прямо сказать нельзя – не понесет. А ты кланяйся и говори: "Простите, матушка", а сама будь спокойна – это я не тебя, а ее ругаю".

Иногда я говорила: "Матушка, я не успеваю" У меня не хватает сил"" Она всегда отвечала мне с улыбкой: "А я и не хочу, чтобы ты успевала" чтоб ты не думала, что можешь справиться". Вот-вот, не успевай, а все-таки надо""

Я сама уехала от Марен в Москву, без благословения матушки. Когда ей дали об этом знать, она, к большому удивлению всех, приняла это событие совершенно спокойно и сказала: "Ну что ж, в Москву? Ничего, ничего. Пусть поживет в Москве". И больше матушка это событие не обсуждала.

Мы считались с Раечкой подругами, и когда я приезжала, матушка кричала: "Райка! Встречай скорей – сестренка приехала!"

Матушка была широкий, глубокий, очень духовный человек. Она была прозорливая. Я отлично чувствовала мистичность матушки.

В самом начале моей жизни с матушкой я рассказала ей о святой Терезе и попросила: "Матушка, благословите меня поехать в воскресенье в католическую церковь" (мы тогда в наши храмы еще не ходили, потому что были в "Катакомбной церкви"). Она выслушала меня с некоторым недоумением и спросила:

– В католическую? Да кто они такие, католики-то?

– Матушка, – говорю я, – да это же христиане.

– Христиане? – с сомнением спросила она. – А что же, они в Бога веруют?

– Ну конечно же, матушка, веруют.

– Что же, у них и Божия Матерь есть? Ну-ну" – сказала матушка.

Помолчав, она сказала:

– Хорошо, поезжай. Только положи 25 поклонов до и после, когда вернешься. 25 поклонов земных.

– Хорошо, матушка. Благословите.

Поехала" Через месяц-полтора я опять прошу, а она говорит: "Хорошо, только 50 поклонов до и после". – "Хорошо, матушка". В следующий раз: "100 до и 100 после". Тут я почувствовала, что мне это не под силу: сердце заходится, а ведь нужно до поезда положить сотню земных и к поезду поспеть, а потом ехать, а потом – обратно. Попробовала я – и вернулась: еле дышу. Еще в следующий раз попросила. "Хорошо, – говорит, – 300 до и 300 после". – "Ну, – говорю, – матушка, я же не могу". – "А не можешь, – отвечает, – ну, тогда и не поезжай". И на этом прекратились мои посещения костела.

В 51-м году мы с Марен переехали с Правды на 43-й километр, но дом еще не был готов, и мы поселились у наших соседей по участку. Это были старинные друзья Марен. Матушка принимала живейшее участие в нашем строительстве, и мы ничего не делали без ее благословения. Наши друзья когда-то были близки с игуменьей Серафимо-Знаменского скита – матушкой Фамарью. И когда она умерла, они приютили двух ее инокинь, отдав им одну комнату в своем доме. Их комнатка, которая была предназначена для них с самого начала, была заставлена большими и маленькими иконами. Эти иконы они вывезли из своего скита после того, как его разогнали и окончательно закрыли. Там была одна, которая мне особенно нравилась, – образ Божией Матери Скоропослушницы. Она была не старинная, а, как тогда называли, "дивеевского письма", потому что так писали монахини Серафимо-Дивеевского монастыря. У Божией Матери было прекрасное лицо, и то, что она называлась "Скоропослушницей", для меня было знаком, что все мои просьбы будут услышаны очень скоро.

Я часто смотрела на эту икону, и однажды Дуня сказала: "Если хочешь, возьми ее себе. Пусть она пока будет у тебя. Подарить ее я не могу". Я с радостью согласилась, но решила, что нужно обязательно показать ее матушке. И как можно без ее благословения взять и поставить у себя такую икону! И я поехала в Загорск.

Икона была большая, не меньше метра в высоту, написана маслом на деревянной доске. Матушке она так понравилась, что она сказала: "Знаешь что, оставь ее у меня. Пока ваш дом строится, пусть постоит у меня. А когда стройка кончится и у тебя будет своя комната, ты возьмешь ее к себе". Пришлось согласиться.

Мне было очень трудно освоить церковный устав, и матушка дала мне большой старинный часослов, написанный церковнославянскими буквами, Следованную Псалтирь. По этой книге, если внимательно ее читать, можно было понять основы устава, в ней все было написано. Вообще, Следованная Псалтирь – это замечательная книга!

Прошло года два или три, и я уже начинала разбираться в том, как должна идти служба. И вот однажды я приезжаю в Загорск, и матушка мне говорит:

– Часослов-то этот у тебя?

– Да, у меня, матушка.

– Ну, ты отдай его Тоне.

Тоня – духовная дочь матушки, которая жила отдельно, но была у матушки на полном послушании. Я обомлела.

– Матушка, – говорю, – не надо. Не берите у меня этой книги, я никак не могу без нее.

– Нет-нет-нет, отдай, – сказала матушка.

– Нет! Не отдам. Не могу!

Матушка сурово взглянула на меня:

– Ты что?

Я сразу спохватилась:

– Простите, матушка.

И начала кланяться ей в землю:

– Простите, только я не хочу отдавать.

– Мало ли что не хочешь. Отдай – и все. Раз я сказала – отдай.

Ну что ж, пришлось подчиниться.

Наша матушка была живая и энергичная. По натуре она была очень деятельный человек. Когда я встретилась с ней, она уже была схимницей, поэтому у нее были очень большие молитвенные правила. Когда она облачалась в схиму, это было необыкновенное зрелище: она вся преображалась – это был человек как бы из иного мира.

Снова и снова я мысленно рядом с матушкой – после ее причастия. Мы все стоим в маленькой комнате около закрытой двери. Стоим и ждем: мы не смеем войти в эту комнату, где она причащается. У нее было особое разрешение от нашего епископа держать у себя Святые Дары, и она могла причащаться сама, без исповеди. Мы ждали. Наконец, дверь открывается, и матушка стоит совершенно преображенная. Она, маленького роста, вдруг сделалась такой большой, такой светлой, что на нее было больно смотреть.

Смогу ли я как следует описать свою матушку? Думаю, что нет. Как передать ее глубину и детскость? Ее прозорливость и вместе с тем наивность и частое недоумение и непонимание того, что делается в нашей стране? А наряду с этим какое-то удивительное знание будущего многих людей. Я знаю, что те, кто обращался к ней как к старице и следовал ее советам, не ошибались и получали то, что искали. Она была и ребенком, и взрослым, и очень-очень мудрым и удивительно широким человеком. Я всегда поражалась ее широте.

К ней приезжало очень много людей, особенно с Поволжья, где она провела всю жизнь в Вольском монастыре. И люди эти были обычно больше из простого народа. Они приезжали со своими нуждами, невзгодами и удивительными рассказами о всяких чудесах. У многих были какие-то видения; обязательно кто-то видел Божью Матерь или кого-нибудь из великих святых. Матушка, которая была очень мудрой и широкой, в то же время как ребенок очень любила все эти истории и верила всему тому, что рассказывали ее гости. Вместе с тем к ней приезжала и интеллигенция, в особенности из Москвы. Там я впервые встретилась с семьей Меней – с матерью и тетей отца Александра Меня.

Я была послушницей три года. В 1946 году матушка решила, что меня пора постричь, запросила в письме благословение от о. Ионы и спросила относительно Марен. Ей хотелось, чтобы Марен тоже постриглась. Ответ пришел: меня – постричь, а Марен – остаться в миру. Благословения на пострижение Марен не было.

Вскоре после письма о. Ионы меня постригли в рясофор, но с произнесением всех монашеских обетов и с переменой имени. Матушка сказала мне: "Ты все-таки выбери себе кого-нибудь из наших православных святых. Что ж ты все – Тереза и Тереза. Поищи православного святого". Но я долго не могла найти среди православных святых особенно близкого для себя. В конце концов нашла преподобного Досифея. Он был чем-то похож на святую Терезу: очень рано ушел в монастырь, был как дитя, и путь его был через послушание то, что для меня было самым доступным, и умер он так же, как Тереза, – от туберкулеза, очень рано, примерно в ее же возрасте. Я сказала: "Матушка, я выбрала преподобного Досифея". – "Хорошо". – согласилась матушка.

Во время пострига она сказала архимандриту Иосифу: "Отныне ее имя будет Досифея". Архимандрит возразил: "Матушка, зачем вы меняете ей имя, да еще на такое? Ей же будет очень трудно". – "Нет. Я так желаю", – твердо сказала матушка. И, обратившись ко мне, она добавила: "Теперь, когда ты будешь причащаться, причащайся только с этим именем". Я никогда не нарушала ее распоряжений, и очень много сложностей было у меня в то время с этим именем. Потому что женского имени у нас такого нет, и если сказать, что мое имя Досифея, то совершенно ясно, что я – монахиня. А мы ведь тайные монахи, мы скрываемся, нас преследуют, и поэтому открываться нам никак нельзя, если мы пришли в церковь, которой не доверяем. Правда, в то время мы еще не ходили в церковь – священники (из "Катакомбной церкви") сами приезжали к нам и служили у нас Литургию, исповедовали и причащали. Но и потом, когда мы, по распоряжению нашего епископа, присоединились к официальной Церкви, у меня было очень много осложнений из-за моего монашеского имени. Но я боялась нарушить слово матушки.

Наше правительство она всегда называла "разбойнички", и это "разбойнички" у нее звучало почти ласкательно. Потому что она не умела по-настоящему осуждать или возмущаться: любовь, которой она любила всех людей, как велел Христос, побеждала все.

Однажды я ей сказала: "Матушка, я ведь беспокоюсь – я работаю без документов и когда состарюсь, мне пенсии-то не будет. Как я жить тогда буду, когда не смогу работать?" Матушка посмотрела на меня насмешливо и сказала: "Что-о-о? Ты от кого ждешь пенсию-то? Ты от разбойничков ждешь пенсию?" И она подняла руку и показала на небо: "Вот тебе пенсия. Вот Кто даст тебе пенсию. Бог тебе даст все. О чем ты думаешь? Что же тебе разбойнички могут дать?" И так она мне сказала это убедительно, что я перестала думать о пенсии. И она оказалась права: Бог дал мне все.

Однажды вечером матушка позвала меня и еще двух своих насельниц и сказала: "Возьмите эту икону и отнесите туда, куда я укажу. Икона эта не простая – в ней есть ящичек, и в нем – Святые Дары. Смотрите – идите и молитесь. Та, которая понесет икону, пусть находится в середине, а по бокам – остальные две. И не говорите о пустяках, а молитесь всю дорогу, потому что вы несете Святые Дары. Помните это. Идите". Благословила она нас, и мы пошли.

Я никогда не забуду это путешествие. Было уже поздно и темно. Мне казалось, что я несу что-то такое драгоценное, что нужно защищать своей жизнью, что можно за это отдать свою жизнь, что жизнь моя совершенно необыкновенна и находится сейчас в руках Того, Кого я держу в своих руках. Как это вообще может быть? Это был такой страх, такое благоговение" Мы шли молча, и каждая из нас думала свою думу. Так мы благополучно дошли, никто нас не остановил. Когда мы вернулись, матушка сказала: "Ложитесь скорее спать, ложитесь, не надо вам молиться. Я за вас все время молилась. Я за вас все правила сделала". И я опять почувствовала удивительный внутренний путь нашей матушки. Я даже почувствовала, как все наши обязанности уже сделаны, они уже перед Богом. И мы легли спать, как маленькие дети, такие счастливые" Это был удивительный вечер.

Приближалось время, когда я внутренне начала отдаляться от матушки. Мне казалось, что я живу не по своей внутренней правде, обманываю самое себя, что я не могу примириться с такой дисгармонией между словом и делом. Сейчас я думаю, что это было непростительной ошибкой с моей стороны: надо было примириться.

Несмотря на мой внутренний отход, я не теряла одного, за что крепко держалась, – послушания. Матушка мудро не останавливала меня. Она, конечно, видела и понимала, что я отхожу от нее, но ничего мне не говорила. И никогда ничем не показывала, что замечает мое отчуждение. Она считала всегда, что я остаюсь при ней, и была права. Она была права, потому что я осталась при ней на дороге послушания. И с этой дороги я не сходила ни при ее жизни, ни после ее смерти.

В основном при матушке жили три-четыре человека. Но дом ее был постоянно наполнен и часто переполнен людьми. Много приезжих, много ее духовных детей с Поволжья. Приезжали к ней за советами, за духовным руководством, привозили продукты. Очень много приезжало монахинь из разогнанных монастырей. И всем матушка давала приют. Некоторые жили только по нескольку дней, а некоторые – подолгу. Бывали случаи – и год, и два. Иногда приезжали с детьми, что страшно возмущало ее постоянных насельниц. Например, мать Палладия или Раечка говорили: "Ну что же это такое? Ведь мы монахини, зачем же нам дети?" Но матушка принимала всех, кто в ней нуждался.

Была одна, не помню, из какого монастыря, больная монахиня. У нее был рак, и она умирала. С ней была послушница, и матушка отдала им отдельную комнату. Мне запомнилась одна Пасхальная ночь, когда мы все собрались, как всегда, у матушки и с пением "Христос воскресе" пошли по всему дому и зашли в комнату, где лежала уже умирающая старая монахиня. Я помню, как она на нас смотрела. Мы стояли около нее, пели "Христос воскресе", а она улыбалась нам, и крупные слезы катились у нее по щекам. Потом, когда она умерла, ее послушница продолжала еще некоторое время жить у матушки. Однажды я сказала ей: "Ксюша, а ты, может, останешься? Может быть, захочешь здесь жить? Приезжай к нам на дачу – живи с нами". Ксюша заплакала в ответ от благодарности, а матушка, услышав мои слова, улыбалась и говорила: "Так-так" правильно" вот они какие у меня" вот какие" так и должно всегда относится друг к дружке". Похоронив свою матушку, Ксюша не осталась жить в Загорске, а уехала куда-то к себе на родину.

Больше всех жалела и горячее всех принимала участие в жизни этих бедных, несчастных, сбитых с толку монахинь из разогнанных монастырей сама матушка. И многие знали, что они всегда найдут у нее приют, и приезжали.

Матушку нашу до сих пор помнят. И многие. Она была известна. Именно своей необычайной прозорливостью, своими мудрыми советами, своей любовью и своей удивительной способностью принимать всех-всех, кто в ней хоть как-нибудь нуждался, в самое тяжелое и страшное время.

Среди постоянных гостей стала появляться одна монахиня – она называла себя монахиней из Аносинского монастыря (был такой Аносинский женский монастырь, довольно известный). Ее звали Зина. Внешне это была привлекательная молодая женщина с чисто русским типом лица. Ей было лет 35-36. И матушка, как всегда, с большим гостеприимством и сочувствием приняла ее. Она много рассказывала о себе, всем она очень понравилась, и мы ее приняли как свою настолько, что вскоре она стала посещать и нашу дачу, где мы жили с Марен. Мы принимали ее с большим радушием и рассказывали ей всю свою жизнь, все свои страхи, все то, что мы скрывали. Мы были с ней совершенно откровенны.

Я даже не знаю конкретно, в чем это выражалось. Она вела себя как типичная монашенка, а все-таки что-то было "такое". И я начала беспокоиться. В конце концов, я не выдержала и сказала: "Марен, мне почему-то кажется, что Зина совсем не та, за кого она себя выдает". Марен внимательно посмотрела на меня и ответила: "Знаешь, я тоже об этом думала. Но я боялась об этом говорить". – "Да, – подтвердила я, – я тоже боюсь". Так мы с ней поговорили и решили пока молчать: как можно говорить такое о человеке, который столько выстрадал? Мало ли что нам покажется"

Однажды мы были все у матушки и молились – читали молебный канон Божьей Матери "Многими содержимь напастьми". Этот канон матушка читала неопустительно каждый день и всегда нам говорила: "Читайте канон Божией Матери, и никакой беды с вами не будет". И вот во время чтения этого канона я вдруг вижу, что Зина украдкой перебирает стопку книг, лежащих на столе, как бы ищет что-то. Книги эти обычно были богослужебные. И этот жест сразу утвердил меня в том, что она – не наш человек, что она – из тех, кто наблюдает за нами. И я сказала об этом Лиде и Раечке. Мы посоветовались и решили рассказать об этом матушке. Сказали – матушка удивилась: "Да нет, этого быть не может. Не-е-ет. Как же так? Этого быть не может. Вы знаете, вы ей этого ничего не говорите. Я ее сама попытаю. Я все узнаю", – уверенно сказала матушка. И позвала Зину к себе в комнату для беседы. После беседы, когда Зина уехала, матушка сказала: "Ну, я все узнала. Это надежно: она аносинская монахиня. Я ее прямо спросила: Зина, ты – что, правда монашка или ты из разбойничков? А она мне говорит: да что Вы, матушка, как можно такое говорить? Так что вы, девчонки, не сомневайтесь".

Вот такая была у нас матушка: и мудрая, и наивная. "Матушка, закричали мы хором, – как же можно было так спрашивать?! Зачем же Вы ей рассказали?" И наше беспокойство после этой беседы стало только сильнее. В конце концов Рая сказала: "Я все-таки допытаюсь, что она из себя представляет. Вот пойдет к матушке в комнату, я и погляжу, что у нее в сумке лежит". Сказано – сделано. И в следующий раз, когда Зина приехала и прошла в комнату к матушке, Раечка устроила настоящий обыск. Взволнованная, она прибежала ко мне и сказала: "Лена! Что я увидела! В сумке-то у нее несколько паспортов, и все на женское имя, а имена-то все разные! Нет, она – не монашка, она – шпионка!" Мы все рассказали Лиде, устроили срочное совещание, дождались, когда Зина уехала, и доложили обо всем матушке. Матушка только развела руками. Лида говорит: "Как хотите, но больше мы ее принимать не будем". Матушка удрученно молчала.

В следующий раз, когда Зина приехала, наша решительная, воинственная Лида сурово ей сказала: "Больше к нам не приезжай". – "Что такое? Что случилось?" – Зина делала вид, что ничего не понимает, ничего не знает и страшно обижена. Но Лида стояла на своем: "Объяснять тебе ничего не буду, но только двери наши закрыты для тебя. Уходи и больше не приходи, чтобы чего хуже с тобой не было! Уходи подобру-поздорову". Уж если Лида разойдется, то, как говорится, будь здоров. Она была очень решительна и в достаточной степени бесстрашна.

Мы с Марен обреченно стали готовиться к тому, что нас арестуют. Теперь, когда Зина разоблачена, она, конечно, отомстит за все это. Так или иначе, мы были в ее руках. Матушка сказала: "Каждый день читайте канон Божией Матери "Многими содержимь напастьми". Божия Матерь защитит вас – ничего не будет". И мы читали, молились и все-таки готовились к аресту. Я как человек опытный и уже переживший и тюрьму, и ссылку, и лагерь сказала, что надо первым делом купить валенки с калошами – без них пропадем. Потому что, конечно, нас сошлют далеко-далеко. Да и в тюрьме без такой обуви никак не обойдешься. Все это мы сделали и буквально сидели на чемоданах. Но время шло, нас не трогали, и понемногу мы успокоились, и жизнь опять вошла в свою колею.

Матушка старалась ничего не делать без благословения своего старца, о. Ионы. Иногда она называла его просто "папой". Она рассказывала о нем очень редко, всегда понизив голос, как бы из страха, чтобы кто-нибудь не подслушал. По ее рассказам, он скрывался где-то около Волги, в маленькой деревне, в подземелье. Это была странная и удивительная история. Из немногих скупых слов матушки я могу только сказать, что о. Иона был священником. Я даже не знаю, был ли он архимандритом или просто иеромонахом. Во всяком случае, это был духовный руководитель матушки долгие годы, еще до революции, и, по-видимому, духовный наставник ее монастыря.

Когда после революции начались гонения на верующих, он скрылся, как и многие. Скрывался он в небольшой деревне, окруженной вишневыми садами, на берегу Волги. Эта местность была вся изрыта подземными ходами. Они были прорыты, не знаю когда, быть может, во время татаро-монгольского нашествия или еще раньше. Мне говорили, что они тянутся на десятки километров в разные стороны и настолько извилисты и причудливы, что без проводника человек, не знакомый с расположением этих ходов, может заблудиться и просто не выйти наружу.

В таком подземелье и было устроено более или менее удобное жилище с печкой, причем так хитроумно, что дым был выведен очень далеко, за несколько километров (я рассказываю это со слов матушки). Найти это скрытое жилье было невозможно.

Вначале в этом подземелье скрывались двое – о. Иона и еще один иеромонах, по-моему, о. Николай, потом присоединился третий. Матушка рассказывала: этот третий (по-моему, его звали о. Антоний) был заключенным в лагере. Однажды к нему подходит незнакомый человек и говорит: "Пойдем со мной". О. Антоний испугался: "Разве это возможно? Да нас часовой застрелит: мне же нельзя за проволоку выходить". – "Не бойся ничего, – говорит этот человек. – Идем со мной. Ничего не будет". Действительно, они спокойно вышли: часовой их не увидел. И незнакомец благополучно привез о. Антония в эту деревню, в тайное жилище о. Ионы. Кто он был, этот о. Антоний, и кто был о. Николай – этого я не знаю.

В первое время, в особенности вечерами и ночью, о. Иона еще выходил из своего подземелья наружу через маленький домик и гулял в вишневом саду, который его окружал. В этом домике жили двое: одна из духовных дочерей нашей матушки – схимонахиня Мария и послушница Маня.

Время шло, гонения усиливались. И вскоре о. Иона уже не приходил гулять в вишневом саду.

В домике, где жила мать Мария, была печка, которая через подземный ход сообщалась с подземельем старцев. Когда нужно было общаться, о. Иона подавал знак, что он придет, – мать Мария слышала звон колокольчика. Такие встречи происходили ночью, вдвоем – мать Мария отсылала ночевать свою послушницу в один из сарайчиков во дворе. Может быть, приходили еще его насельники, этого я не знаю. Матушка о них не упоминала. В общем, так осуществлялась связь старцев с внешним миром. Маня мне говорила, что сама она никогда не слышала звон колокольчика, – его слышала только мать Мария.

Вся эта история звучит как-то неправдоподобно и похожа на чудесные и удивительные рассказы о всяких явлениях и чудесах, которыми так охотно делились все гости, приезжавшие к матушке. Но старец Иона существовал реально. Матушка получала от него письма с наставлениями и указаниями, как поступать в том или ином случае. Она ничего не делала без его благословения и систематически посылала им вещи и продукты.

Однажды мать Мария приехала в Москву, в Загорск. Это была уже пожилая монахиня, украинка, приветливая, открытая, но молчаливая. Часто говорили, что живут они только чудесами, исключительно чудесами. Она гостила у матушки недели три, потом собралась ехать обратно. В то время ездить было очень трудно, и матушка сказала, что я должна сопровождать мать Марию. Я испугалась: вокзалы, поезда, трудные посадки" Но матушка распорядилась, и я стала готовиться к отъезду.

Мы ехали с перерывами. По пути мы должны были заехать в Саратов, где жила одна из духовных дочерей нашей матушки – сестрица Пашенька. После войны ездить было очень трудно, всюду царили разруха и голод. С большим страхом я села в вагон дальнего следования: это было мое первое путешествие после возвращения из заключения. Я всегда боялась внешнего мира, боялась жизни, а после заключения – особенно. А тут мне приходилось быть опорой и помощником матери Марии, которая никак не могла путешествовать одна.

Мы доехали до Саратова, где на окраине города жила сестрица Пашенька. Ехать нам пришлось довольно долго, пока мы добрались до нее. Это было что-то вроде пригорода с небольшими огородами и садами. В одном из таких домиков и жила Пашенька.

Нас приветливо встретили насельницы сестрицы Пашеньки. Их было несколько человек, и вся обстановка в доме была совсем как у нашей матушки. Насельницы эти были большей частью из мордвы. Они прекрасно говорили по-русски, так же, как и по-мордовски. И все-таки по характеру и по темпераменту они несколько отличались от русских. Начальницей этой небольшой обители была сестрица Пашенька.

После первых приветствий и восклицаний мы пошли здороваться с Пашенькой. При доме была небольшая пристройка, что-то вроде террасы, где лежала Пашенька. Там стояли кровать и стол со шкафчиком, на столе были колокольчик и несколько, очевидно, богослужебных, книг. Первой пошла к ней мать Мария. Была она там долго. После нее пошла я. Меня не предупредили, что Пашенька – полный инвалид. Я увидела перед собой урода, такого, какого я никогда еще в жизни не видела. Мне показалось, что тела почти совсем не было, – оно было маленьким, скрюченным и высохшим. И большая голова с громадными голубыми глазами. Первое мое чувство было ощущение страха и тошноты, которая подступает к горлу, когда видишь уж очень большое уродство. Но это было только первое мгновение. Потом все прошло, и я видела только громадные глаза, совершенно необычайные, которые внимательно смотрели на меня, – глаза, сияющие как два голубых солнца.

У нее была какая-то странная болезнь. Когда ей было лет пять, в деревне, где она жила, внезапно поднялся ужасный вихрь. Ветер был такой сильный, что с домов сносило крыши, а ее приподняло на воздух и с силой ударило о землю. С тех пор она заболела, вся высохла и ничего не могла есть: кормили ее жидкими кашицами. Зимой, мне рассказывали, она никогда не переходила в теплое помещение. Несмотря на суровые зимы, она оставалась тут, в нетопленой террасе, и обогревалась только маленькими подушечками, нагретыми на печке. Врачи удивлялись, каким образом она вообще живет. Тем не менее, она продолжала жить.

Пашенька протянула каким-то сдавленным голосом: "Ну, здра-а-авствуй" Что ты мне скажешь?" Голос звучал так, как будто исходил из глубины. Я растерянно помолчала, потом сказала неожиданно для себя: "Меня никто не любит", – и заплакала. Это признание, которое внезапно, со страшной силой, подступило к моему горлу, было неожиданным для меня самой. Слезы текли ручьями. Я чувствовала, что меня действительно никто не любит. Я ощутила такой недостаток любви – может, поэтому я становилась все дальше и дальше от Загорска? Быть может, в этом причина моего состояния, которое я называла "беглым монахом"?

"Никто не любит? – протянула Пашенька. – Как это так? Да ведь я тебя люблю". И глаза ее засияли еще сильней. Я действительно увидела любовь в ее глазах. "Я буду за тебя молиться, а ты молись за меня, – продолжала она. – А когда будешь молиться за меня, обязательно не забывай и моих родителей. Их зовут Авраамий и Анна. Сначала скажи: Авраамий и Анна, а потом меня. Ну, ступай, будь спокойна", – и она отпустила меня, перекрестив широким крестом.

Я ушла от нее с легким сердцем и мокрым от слез лицом. Я была уверена, что видела ангела.

Я вышла во двор. Там стояла будка, и к ней была привязана небольшая собачка, которая своим лаем оповещала, что кто-то приблизился. Вряд ли она могла кого-нибудь напугать. Я подумала: "Бедная собака! Наверное, она никогда не получает мяса". Потому что все насельницы строго постились и, как полагается в православии, мяса не ели. Я пошла пройтись и недалеко от дома Пашеньки обнаружила небольшой рынок. Зашла туда и увидела, что там продается колбаса. Денег у меня было мало, но я решила, что все-таки надо этой собачке дать попробовать вкус мяса, и купила маленький кусочек, чтобы она знала, что есть еще другая пища, а не только всякие кашицы и картошка.