Текст книги "Воспоминания (Катакомбы XX века)"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Оказавшись среди своих товарищей по работе, я с особенной остротой почувствовала ложность своего положения. Я как будто бы была вместе с ними, но в действительности жила в другом мире, который они считали враждебным. Мне казалось, что я должна рассказать им все или уйти от них навсегда. Невозможно больше жить такой двойственной жизнью, недостойной честного человека, думала я. Думала так оттого, что не доходил до меня в то время смысл слов: "Не бо врагом Твоим тайну повем..." Вера наша – великая тайна, и победа ее совершается не на открытой мирской арене. "Не приидет Царствие Божие приметным образом..."

Затихшие уже как будто конфликты вновь овладели моей душой, когда, простившись с товарищами на Красной площади, я через толпу пробиралась к Северному вокзалу.

"Как я рад, что вы приехали!" – сказал батюшка, увидев меня. "Мне было очень трудно", – сказала я. "Я это чувствовал", – кратко ответил батюшка.

Батюшка не всегда давал словесные ответы и объяснения. Часто он отдельными моментами, отдельными действиями давал неожиданно понять то, что до тех пор было неясно.

Как-то прежде, еще до личного знакомства со мною, он сказал сестре обо мне: "Она боится прикоснуться к вещам". И это определение было чрезвычайно верным. Он сам прикасался к вещам так, что открывалась их сущность. Это была та сила и власть, которую дает только благодать Божия, та власть, которую завещал Господь Своим ученикам и апостолам, сказав: "Примите Духа Святого".

Каждый из его духовных детей не раз испытывал это на себе. Память человеческая слаба и изменчива, но эти моменты незабываемы, они стоят непоколебимо, как утес, среди многообразных изменений нашей духовной жизни. Не в них ли одно из лучших доказательств субстанциональности души?

В ту пасхальную ночь, о которой я пишу, так же, как и в предыдущем году, крестный ход с пением "Христос Воскресе" обходил все уголки батюшкиного дома. Он дал мне в руки большой крест, с которым я должна была идти впереди. Когда я взяла крест из рук батюшки, казалось, прошедшее и будущее соединились в этом мгновении времени. Я не держала крест в своих руках, нет, я держалась за него, и вся сила была в нем.

Полгода жила Леночка в Лосинке. Я часто приезжала туда после работы и на ночь уезжала домой. Алик подрастал. Я все больше привязывалась к нему, и эта привязанность отдавалась в сердце непонятной тоской. Однажды я приехала к батюшке и рассказала ему все. "Может быть, мне лучше уехать от них теперь? – спросила я. – А потом я буду уже не в силах сделать это". – "Хорошо, что Вы поставили этот вопрос, это Вы сделали правильно, – сказал батюшка, только этого не нужно, совсем не нужно. Вот Леночка жила у Вас столько лет, а что Вы делали? – Вы душу ее берегли. Вы поняли меня? Живите вместе. Мы не будем пока говорить ни о монастыре, ни об одиночестве".

К о. Иераксу я привыкла не сразу. Мне долго казалось невозможным говорить о себе с кем-нибудь, кроме батюшки. Как-то о. Иеракс прямо сказал мне: "Отчего Вы никогда не зайдете поговорить со мной, я ведь все о Вас знаю, я все Ваши письма читал". Я начала заходить к нему, чтобы поговорить о Тоне, которая была в то время тяжело больна. Однажды я рассказала ему, как люди, собравшись тут же внизу, беседовали о том, что все верующие – враги народа и всех надо расстрелять. "Ну, Вы бы и сказали им: пожалуйста, расстреляйте", – улыбаясь, ответил о. Иеракс.

Я знала, что батюшка дал свое благословение исповедоваться у о. Иеракса и даже обращаться к нему за советом. Но в этих последних случаях о. Иеракс обыкновенно отвечал: "Поговорите с Дедушкой (так мы называли о. Серафима), он Вас больше знает", – или "он дальше видит".

Мне было очень жаль, что нельзя было чаще видеться с батюшкой, но он успокаивал меня, рассказывая о том, как даже в прежнее время он сам ездил к своему духовному отцу (старцу Нектарию) в Оптину пустынь один раз в год. "Мы должны ценить то, что мы имеем, а будет и такое время, когда у нас останется только Крест и Евангелие".

Зимой Алик был болен; я все ночи ухаживала за ним, а потом заразилась и слегла сама. Когда я смогла наконец приехать к батюшке, он спросил о моем душевном состоянии во время болезни и сказал: "Болезнь посылается человеку для того, чтобы он оставался наедине с Богом". Я призналась, что не могла быть вполне спокойной во время болезни. "Боялись, умрете?" – спросил батюшка. "Нет, – ответила я, – я боялась, что Леночке без меня будет трудно". Батюшка ничего не ответил, но когда я уходила, он еще раз позвал меня к себе и сказал: "Я рад, что вы так дружно живете".

Ездить в Лосинку зимой было нельзя. Леночка и Тоня часто ходили в дом, где служил о. Владимир*. Я чувствовала себя там не совсем хорошо и почти туда не ходила. Однажды, когда я была там, мне сказали, что о. Владимир находится в другой комнате и хочет меня видеть. Надо было пойти туда хоть на короткое время, взять благословение у о. Владимира, и потом можно было уйти. Но меня это почему-то смутило настолько, что я не могла преодолеть себя и ушла, не повидавшись с о. Владимиром. После этого меня мучили угрызения совести: как могла я обидеть такого человека?

–

* Отец Владимир Криволуцкий (прим. ред.)

Когда я рассказала об этом батюшке, он успокоил меня: "Бывают такие состояния, когда не можешь вместить чего-то еще, хотя и очень хорошего, это вполне законно. А о. Владимир – замечательный человек, и роль его апостольская", – сказал батюшка.

Я была очень удивлена, узнав от Тони, что во время поста нельзя бывать даже на концертах. Я никогда не смотрела на музыку как на развлечение, и мне было непонятно, почему нельзя слушать музыку постом, в то время как мы продолжаем выполнять множество житейских дел, которые гораздо больше рассеивают и отвлекают, чем серьезный концерт. Я обратилась к батюшке за разъяснением. "Я сам люблю музыку, – сказал он, – и всегда посещал театры и концерты, пока был светским человеком. Великий пост требует особой сосредоточенности. Если нас отвлекают житейские дела и заботы, то это причиняет нам страдание, а концерт дает утешение и уводит от того, что единственно должно занимать наше сердце в это время. Дело не в содержании музыки. Даже если бы Вы хотели Великим постом слушать "Реквием", я не дал бы Вам на это своего благословения".

На Страстной неделе я заболела. Мне уже давно предлагали операцию, но дело все откладывалось. На этот раз врачи говорили, что откладывать больше нельзя и настаивали на том, что операцию необходимо сделать в ближайшие дни. В Страстную Субботу у меня была высокая температура, и я не вставала с постели. Мы с Леночкой были приглашены к пасхальной заутрене в Загорск. Погода была сырая, а к вечеру начался сильный ветер и дождь. Естественно, что домашние считали поездку в такую погоду при высокой температуре безумием. Мы все же решили, что надо ехать, но я обещала папе завтра с вокзала поехать к врачу, хотя мне очень не хотелось портить себе праздник посещением поликлиники. Когда мы приехали в Загорск, было уже темно, лил дождь. У меня кружилась голова, и я не помню, как мы добрались до места. Перед началом заутрени батюшка всех исповедовал. Он высказал удовлетворение по поводу того, что мы все же приехали, и упомянул о той великой силе, которую имеет пасхальная служба.

К утру я почувствовала себя лучше и прямо с вокзала, как обещала папе, зашла в поликлинику. Я сказала врачу, что всю неделю лежала с высокой температурой и что мне назначили операцию. Каково же было мое удивление и недоумение, когда врач почти рассердился на меня: "О какой операции вы говорите, гражданка? – сказал он. – Никакого лечения не требуется". На другой день я пошла на работу и заболевание совершенно прекратилось. С тех пор прошло уже больше 30 лет, и за все это время болезнь ни разу не возвращалась.

Держитесь за ризу Христову

Однажды одна знакомая, руководствуясь не знаю какими побуждениями, а скорее всего по неопытности, дала мне почитать книгу Нилуса "Сионские мудрецы"*. Эта книга так тяжко подействовала на меня, что едва не довела до душевного расстройства. Мне казалось, что случилось самое страшное из того, что я могла ожидать. Я не спала по ночам, и у меня было такое чувство, что меня призовут к ответу, который я дать не в состоянии. Ничего более отвратительного, чем эта книга, я себе не представляла. Под прикрытием христианской идеологии в ней высказывались самые человеконенавистнические мысли, распространялась самая ужасная клевета. Единственным выходом было откровенно поговорить с батюшкой обо всем. В тот момент это было не так легко сделать. По обстоятельствам времени батюшка вынужден был уйти из своего дома и находиться в таком месте, где не мог принимать почти никого. Мне пришлось все же добиваться свидания, и батюшка согласился, несмотря на то, что окружающие его протестовали, считая это в тот момент опасным. Когда я приехала к батюшке и рассказала ему все, он взволнованно сказал: "Они не понимают! Ну как можно было Вас не принять!" Он был очень недоволен, что нам дали эту книгу без его благословения. Батюшка долго говорил со мной и под конец сказал: "Все, что можно было, я Вам объяснил, а теперь... забудьте об этом, совсем забудьте".

–

* Речь идет о так называемых "Протоколах сионских мудрецов", якобы принятых на Базельском конгрессе и содержащих план захвата евреями всего мира. Как установлено, "Протоколы" являются фальшивкой, составленной сотрудниками дореволюционной тайной полиции. "Протоколы" были включены в книгу церковного журналиста Сергея Нилуса "Близь есть при дверях". Царское Село, 1905 г.

"Протоколы" были изданы им в сугубо православном обрамлении со многими ссылками на св. отцов. Книга получила широкую известность (на нее, в частности, ссылался Гитлер в "Майн кампф"). Истинное происхождение "Протоколов" было установлено католическим священником (см. альманах "Bridge". N. Y., 1955, p. 155-188)/13/

Физиологическая память человека слаба, но душа не забывает ничего. Но как велика власть духовного отца над душой, если он может заставить забыть. Он сказал "забудьте" – и я забыла. Своим властным словом он снял с моей души тяготевший над ней кошмар. Такова тайна послушания.

Летом у сестры открылся туберкулезный процесс в легких, и так как она была в это время беременна, врачи настаивали на прекращении беременности. Батюшка сказал, что о прекращении беременности не может быть и речи. Слово батюшки было непререкаемым, и Леночка мужественно выдерживала борьбу с врачами и родственниками. Как-то я, еще до болезни Леночки, рассказала батюшке о том, что одна из наших родственниц советовала ей прервать беременность. "Никогда не обращайтесь к ней ни за какими советами, – сказал батюшка. – Совет греха – страшная вещь".

Я, безусловно, верила батюшке, но помимо моей воли опасение за здоровье Леночки все же оставалось, и когда консилиум врачей, соглашаясь с разъяснениями профессора, разрешил сохранить беременность, почувствовала большое облегчение.

Когда я призналась батюшке о своем чрезмерном беспокойстве за Леночку, он сказал мне: "Вы очень любите Леночку, но вы должны помнить, что Матерь Божия ее больше Вас любит".

Мне предстояло увезти Леночку на два месяца подальше от Москвы и создать для нее соответствующие условия. Когда активно и неотступно ухаживаешь за больным, на душе всегда делается легче.

Батюшка указал на Малоярославец. Тогда же у него возникла мысль, что о. Иеракс сможет приехать туда, чтобы иметь небольшую передышку от своей напряженной жизни и почувствовать себя на свободе. Мы сняли комнату в Малоярославце, а через некоторое время приехал о. Иеракс.

Я должна была встретить его на вокзале. Старые конфликты ожили с прежней силой, когда я поняла, какую роль должна взять на себя теперь. Во мне боролись противоположные чувства: с одной стороны, было желание выполнить волю батюшки, а также любовь, уважение и сочувствие к самому о. Иераксу; с другой – все тот же внутренний протест против необходимости скрывать и обманывать, который я все еще не могла преодолеть.

Момент, когда о. Иеракс, увидев меня на вокзале, почти не поздоровавшись, молча пошел за мной, как это может сделать только человек, в течение длительного времени привыкший скрываться, был для меня очень тяжелым.

Живя в Малоярославце, о. Иеракс, сразу почувствовав себя хорошо, совершал далекие прогулки по окрестностям, радовался природе, возможности свободно двигаться, общаться с людьми.

Он как-то помолодел, к нему вернулась его природная жизнерадостность.

Я совершенно успокоилась, и мне так же хотелось поухаживать за ним, сделать ему что-нибудь приятное, как если бы это был мой папа. Но в этом был новый источник конфликта. Папа был один в Москве, во власти чужих, чуждых людей (как я начинала догадываться), и виной этому могло быть мое отчуждение и то, чего я лишила папу, и отдала другим. Папа прислал нам с Леночкой ко дню рождения (он у нас почти совпадает) странное письмо, в котором не было обычных ласковых слов и добрых пожеланий. Папа писал, что то, что он считал только увлечением молодости (стремление к христианству), оказалось чем-то гораздо более серьезным, что это создает какую-то преграду между нами и нашими близкими. Никогда ни раньше, ни позже папа не высказывал ничего подобного. В ответ на это письмо мы попросили папу приехать в Малоярославец, рассчитав так, чтобы это было уже после отъезда о. Иеракса.

Наступил Успенский пост. Мы нашли в лесу уединенную полянку. О. Иеракс брал с собой богослужебные книги и совершал богослужение в лесу. Лес становился храмом. Казалось, все обитатели леса воздают хвалу Божией Матери. Однажды белка спустилась с дерева и, не шевелясь, стояла рядом с нами.

Когда приехал мой папа, Алик (ему было три с половиной года) повел его на эту полянку и сказал: "Как жаль, дядя Яша, что ты не смог быть вместе с нами. Здесь было так прекрасно!" Он лучше меня понимал смысл "конспирации" и как ребенок не боялся ее.

Приближался день отъезда о. Иеракса. Уехать, вернее, уйти с провожавшей его Н. он должен был глухой ночью, незадолго до рассвета. Я вдруг почему-то забеспокоилась, что о. Иеракс забудет дать нам свое благословение перед отъездом. Этот момент приобретал какое-то особенное, жизненно важное значение...

Когда я приехала к о. Серафиму после Малоярославца, первое, что он сказал мне, было: "Спасибо вам за батюшку". Этим он дал мне понять, что все, что относилось к о. Иераксу, он принимал так, как если бы это относилось к нему самому, и что ему, как всегда, известно все, что я пережила. Подобно этому, если кому-нибудь из нас случалось уезжать от него поздно вечером, и он хотел, чтобы нас проводили, он обращался с просьбой к кому-нибудь из своих духовных детей: "Пойди, проводи меня".

Мой папа, который всю жизнь являлся для окружающих примером чистой и строгой жизни, на склоне лет увлекся женщиной, которая желала в третий раз выйти замуж, и причиной этому было все то же мое "отчуждение".

"Вы не должны так горевать об этом, – сказал о. Серафим. – Теперь Ваш отец – я". Потом он объяснил, что для пользы папиной души я не должна признавать этого брака и не иметь с Ф.А. никаких родственных отношений. Исполнение этих указаний принесло немало тяжелых переживаний и мне, и папе, но будущее показало, как мудро поступил о. Серафим, дав эти указания. Однажды Ф.А. пришла специально для того, чтобы поговорить со мной. Мне было очень тяжело, но я думала лишь о том, чтобы выполнить послушание. У меня в это время гостила подруга. Я была рада ее присутствию и просила ее помочь мне, т.е. пойти в другую комнату и молиться все время, пока я буду разговаривать с Ф.А. Ф.А. хотела обнять и поцеловать меня, сказав, что она надеется, что я буду ей вместо дочери. Я вежливо остановила ее, официально поздоровалась, и весь дальнейший разговор шел в весьма холодных тонах. "Вы хотите сказать, что Вы против меня не как субъекта, а как объекта?" наконец спросила она. "Вы поняли меня совершенно правильно", – сказала я. "Тогда я хочу просить Вас только об одном, – сказала она, – чтобы Ваше отношение к папе не ухудшилось". "Не беспокойтесь, – ответила я, – оно может только улучшиться". "Отчего же?" – заинтересовалась Ф.А. "Оттого, – сказала я, – что с ним случилось большое несчастье". После этого мы расстались.

Вскоре меня ждало и другое несчастье. Брат, придя в отчаяние от поступка папы, решился соединить свою жизнь с женщиной, которая была ему бесконечно тяжела, и особенно оттого, что препятствовала ему встречаться со мной.

Через 20 почти лет по смерти мамы наша семья разрушилась. Квартиру переделали, папа поселился с Ф.А., к моей комнате сделали отдельную дверь с замком и ключ отдали мне, а брат должен был жить в темной теперь (после переделки квартиры) комнате, которую он называл "мой гроб". Это был необычайно тяжелый период жизни. Между папой и братом (которые до сих пор нежно любили друг друга) появилась какая-то враждебность и недоразумения по поводу жилищного вопроса. Правда, моя комната была все та же, где я жила с мамой с самого детства, окна по-прежнему выходили на восток, навстречу солнцу, но все было уже не то. Я хотела уступить свою комнату брату, но батюшка не благословил, сказав, что ему это пользы не принесет. Однажды, в праздник Божией Матери Всех Скорбящих Радости, я приехала в Болшево, где тогда жил о. Иеракс. "Здесь все скорбящие собрались", – сказал он и просил меня приезжать почаще, так как служба бывает каждый день и всегда можно найти утешение.

О. Серафим, напротив, подбодрил меня, сказав: "Ваше положение улучшается, у Вас нет теперь непременной обязанности заботиться о своих. Уходя, Вы будете запирать свою комнату, Вы будете влетать и вылетать, как птичка, а на восток будете славить Бога".

Алик рос чутким ребенком, и мы с Леночкой часто делились с ним своими переживаниями, забывая о его возрасте. Так, Леночка еще в Малоярославце рассказала ему о своей беременности. Он по-своему пережил это известие и находился в состоянии напряженного ожидания. Ребенок, который еще не родился, представлялся ему каким-то таинственным незнакомцем, упоминание о котором внушало ему страх. Когда для будущего ребенка купили одеяло и другие вещи, Алик боялся зайти в комнату или обходил эти вещи на большом расстоянии. Когда я рассказала обо всем этом батюшке, он был очень недоволен: "Не следовало заранее говорить ему ничего. Ожидание в течение полугода трудно и для взрослого, а не только для такого маленького ребенка. Разве можно было держать его в таком напряжении? Только после того как ребенок родился, надо было сказать Алику: "Бог послал тебе брата", и у него было бы легко на душе".

Батюшка большое внимание уделял вопросам воспитания и часто давал мне различные советы. Я всегда сама гуляла с Аликом, уделяя этому почти все свое свободное время. Батюшка придавал этим прогулкам большое значение. "Не надо много говорить с ним. Если он будет задавать вопросы, надо ответить, но если он тихо играет, читайте Иисусову молитву, а если это будет трудно, то "Господи, помилуй". Тогда душа его будет укрепляться". В качестве примера воспитательницы батюшка приводил няню Пушкина Арину Родионовну. Занятая своим вязанием, она не оставляла молитвы, и он чувствовал это даже тогда, когда был уже взрослым и жил с ней в разлуке, что отразилось в его стихотворении "К няне".

Когда Леночка выстроила дачу, батюшка очень ею интересовался. "Я там не был, – говорил он мне, – но мысленно я всю дачу обхожу". Ему хотелось, чтобы вокруг дачи был высокий забор, для того чтобы Алик мог свободно гулять по саду один.

Однажды Леночка попросила батюшку разрешить сводить сына в церковь, чтобы показать ему благолепие храма. Батюшка благословил, но Алик чувствовал там себя нехорошо. "Поедем лучше к Дедушке или в Лосинку", – просил он. Когда об этом рассказали, батюшка сказал: "Если он чувствует это и разбирается, то и не надо водить его теперь в церковь".

До пяти лет Алик причащался совершенно спокойно, но к этому возрасту он почему-то начал сильно волноваться перед Причастием.

Тогда батюшка решил, что настало время систематически знакомить его с содержанием Священного Писания, так как он уже в состоянии отнестись ко всему сознательно. Так как ни я, ни Леночка не решались взять этого на себя, батюшка поручил это дело Марусе/14/ – одному из самых близких нам людей, которая прекрасно справилась со своей задачей.

Батюшка не разрешал водить Алика в театр или в кино до десятилетнего возраста. "Если вы хотите доставить ему удовольствие, лучше купите ему игрушку", – говорил он.

Второй сын Леночки – Павлик – родился в декабре 1938 года, но крестить его удалось только в апреле. Нам очень хотелось, чтобы его, как и нас троих, крестил сам батюшка. Но получилось иначе. Не помню точно, как это было: кто-то приехал сказать нам, что в этот день ехать к батюшке нельзя (потом оказалось, что это была ошибка). Не решаясь откладывать, мы поехали в Болшево, и крестил Павлика о. Иеракс. Крестным отцом (заочно) был батюшка, а крестной матерью – я. После крещения одна знакомая поздравила меня и сказала: "Вот и у Вас крестник есть, Вы его любите?" Я растерялась от этого неожиданного вопроса и ответила: "Не знаю".

Потом меня так мучил этот ответ, что я рассказала о нем батюшке на ближайшей исповеди. "Вы ответили совершенно правильно, – сказал он. – Вы действительно не знаете еще, что такое крестник и что это за чувство". Потом он стал говорить со мной о детях, Алике и Павлике, о моем отношении к ним. Говоря, он точно заглядывал в будущее. "Они все больше будут Вам на душу ложиться, – говорил он. – А у них на душе должен остаться Ваш внутренний облик (я поняла, что он говорил о том, что будет после моей смерти). – Как картина, которую видим однажды в художественной галерее".

Как-то я привезла батюшке стихотворения в прозе, написанные мною под названием "Десять песен о маленьком мальчике".

Возвращая их мне через некоторое время, батюшка сказал: "Мне так понравились Ваши десять песен, что я написал одиннадцатую". Мне очень хотелось узнать, какую песню написал батюшка, но я не решалась спросить его об этом, и это так и осталось для меня неизвестным.

Однажды я рассказала батюшке о том, что не могу терпимо относиться к тому, когда люди неправильно подходят к ребенку, так что даже человек, который пришел не вовремя и помешал детям ложиться спать, представляется мне как бы личным врагом. Батюшка сказал: "Ваше отношение к детям – дар Божий, и нельзя того же требовать от других".

Некоторых из наших родственников беспокоил вопрос о том, почему я не выхожу замуж. Особенно огорчалась этим тетя, мать Леночки. Она давно мечтала выдать меня за одного своего знакомого. Он, по ее словам, был скромным, образованным, знал много языков и обладал другими достоинствами. Я все время уклонялась, под разными предлогами, от этого знакомства. Тогда тетя решила захватить меня врасплох. Во время какого-то семейного торжества у Леночки на даче, когда собрались все родные, она пригласила и этого своего знакомого. Гости были на террасе, а я, как всегда, с детьми в одной из комнат. Тетя усиленно просила меня выйти к гостям и хоть немного побеседовать с ее знакомым. "Ты ведь решительно ничего не потеряешь, а может быть, он тебе и понравится". Она так ласково меня упрашивала, что отказать ей – значило обидеть ее и всех остальных. Я сказала, что сейчас выйду. Но не успела она отойти, как я мгновенно, сама не зная почему, вышла через другое крыльцо и, ни с кем не простившись, поехала в Загорск. Когда я была уже в поезде, я не могла успокоиться: за что я обидела их всех, почему я не могла уступить, ведь насильно меня никто замуж не выдаст и все это не имеет никакого значения! И какое право я имею приехать к батюшке не вовремя, ни с того, ни с сего, без всякой серьезной причины!

Батюшка, выслушав меня, отнесся к этому делу совсем не так, как я думала. "Вы совершенно правильно поступили, – сказал он. – Раз не надо замуж выходить, то и знакомиться не надо. А вдруг понравится?"

Батюшка очень интересовался моей работой и часто меня о ней расспрашивал. "А чем бы Вы занимались, если бы не было большевиков?" как-то спросил меня батюшка. "Вероятно, примерно тем же, чем и сейчас, ответила я. – Только мне всегда еще хотелось заниматься литературным трудом".

Батюшка рассказал мне кое-что из своей жизни. Отец его был суровым человеком и был далек от своих детей. Мать, напротив, была добрая и чуткая женщина. Понимая устроение своего сына, она, еще когда он был ребенком, говорила дочерям (его сестрам): "Уйдет от нас Сергий в монахи!"

В молодости батюшка работал в библиотеке Румянцевского музея и сотрудничал в журналах. По-видимому, батюшка не оставлял литературной работы и в позднейшие годы. Как-то он сказал мне, что пишет по вопросу брака. Другой раз он просил меня найти различные определения понятия "наука". Я привезла ему сделанные мною выписки из энциклопедии Брокгауза и Эфрона и Большой Советской Энциклопедии, за что он был очень благодарен. По-видимому, это тоже было нужно ему для какой-то работы. К сожалению, мне так и не удалось познакомиться ни с одним из его литературных трудов.

Однажды я приехала сказать батюшке, что мне предлагают писать диссертацию. Батюшка задумался. "Вы будете писать диссертацию, – медленно сказал он, – а душа Ваша будет страдать, и я буду о ней плакать"... Я спросила, всегда ли мне вредно писать диссертацию или только в данный момент. Вопрос был явно нелепым, но мне хотелось получить точный ответ. Батюшка объяснил мне, что польза или вред от каждого дела зависит от состояния души человека.

Другой раз батюшка сказал мне: "Вам было бы вредно сейчас зарабатывать много денег, даже в том случае, если бы их отдавали мне, или папе, или кому-нибудь другому, все равно это для Вас сейчас не полезно".

Батюшка рассказал мне о том, что у каждого человека есть свой путь, сообразный с его духовным устроением. Поэтому и в монастыре разным людям даются разные послушания. Есть, например, люди, которых посылают специально искать тех, кто нуждается в помощи, и делать разные добрые дела. "Вы не относитесь к таким людям, – говорил он. – Вы не должны искать добрых дел, Вы должны исполнять только то, что Вам непосредственно дается, встречается в жизни. А в будущем Вам предстоит осушать слезы. Вы поняли меня – слезы?" повторил он, делая ударение на последнем слове. Я ничего не понимала. "И страданий не надо искать, – продолжал батюшка, – довольно с Вас тех, которые Вы несете, и тех, которые Вас окружают". Я призналась батюшке, что прежде готова была повторить вслед за Алешей Карамазовым "Я тоже хочу мучиться", а теперь у меня не было такого стремления и даже напротив, страх перед ожидающими меня испытаниями.

"У Алеши это было по молодости, – заметил батюшка, – а у Вас... от гордости".

Мне хотелось знать, можно ли в тех случаях, когда не успеваешь полностью прочесть утренние молитвы, заканчивать их, занимаясь другими делами. Батюшка сказал, что делать это можно только в крайнем случае. Во время других занятий лучше читать краткие молитвы. "Эти молитвы читайте всегда и везде, – сказал батюшка, – держитесь за ризу ХристовуNo"

ПРИМЕЧАНИЯ

13 Имеется в виду статья о. Пьера Чарльза и В.Г. Райяна "Изученные мудрецы Сиона". На самом деле еще в августе 1921 г. англичанин Филипп Грайс заметил сходство "Протоколов" с памфлетом Мориса Жоли "Диалог в аду", а в 1999 г. французкие историки установили авторство "Протоколов". Им оказался работник Охранного отделения Матвей Головинский.

14 Мария Витальевна Тепнина (1904-1992), зубной врач, на ее квартире в Рублеве иногда служил отец Владимир Криволуцкий, арестована в октябре 1946 г., отбыла 5 лет ИТЛ до июля 1951 г. (с. Долгий мост) и 3 года "вечной" ссылки (с. Покатеево) до сентября 1954 г. в Красноярском крае, после 60-х годов постоянно трудилась до конца жизни в Сретенском храме Новой деревни.

Поезжайте в Саров

До крещения я почти ничего не знала о русских святых. С именем Серафима Саровского мне пришлось встретиться лишь дважды. В первый раз о нем рассказывал мне дядя – писатель, врач и "без пяти минут коммунист", как он говорил о себе. Он был послан вместе с другими представителями печати и медицины для вскрытия мощей, "разоблачения" и т.п. Ему пришлось побывать в ряде святых мест, в том числе и в Сарове. Что он рассказывал об этих своих поездках, я теперь не помню, да и тогда не имела большого желания его слушать.

В другой раз я столкнулась с именем Серафима Саровского несколько лет спустя, работая на передвижном пункте библиотеки Политпросвета.

В то время издавалось много антирелигиозной литературы, которая ставила перед собой задачу, по выражению Крупской, "профанировать священные образы".

Когда мне на пункт присылали эти книги, я обычно убирала их далеко в шкаф, а затем незаметно возвращала обратно в коллектор. Среди этих книг мне бросилась в глаза одна небольшая книжка под заглавием "Серафим Саровский". Там дело было представлено так, что царское правительство, желая отвлечь народные массы от революции, придумало нового святого. Я ничего не знала тогда о преподобном Серафиме и ничего не могла противопоставить этой лжи. Но и от этой книги, как и от всех, ей подобных, осталось гнетущее чувство отвращения и недоумения.

В первые годы после крещения я собиралась провести летний отпуск в лесу.

Благословив меня перед отъездом, батюшка Серафим сказал: "Отдыхайте на груди у Божией Матери". Он дал мне для чтения "Дивеевскую летопись" и посоветовал не брать с собою никакой светской литературы, даже поэтов, без которых, как мне с детства казалось, я не могу жить и воспринимать природу. "Гуляя по лесу, – говорил о. Серафим, – вместо стихов читайте "Господи, помилуй"". Сначала это показалось мне трудным, но вскоре я почувствовала, что мир начинает раскрываться передо мной по-новому. Однако только поездка в Саров ясно показала мне, насколько молитва глубже и полнее раскрывает перед человеком красоту природы, чем все чары земного искусства.

Я поселилась в ветхой покосившейся избушке в незнакомой мне деревне на опушке большого леса.

В течение двух недель у меня не было ни другого занятия, ни иного собеседника, кроме "Дивеевской летописи", которую я даже не читала (разве это можно назвать чтением?), а постепенно впитывала в себя вместе с тишиною, шорохами и ароматами окружавшего меня леса.

Не все было одинаково доступно и близко мне в этой книге. Но чуждое и малопонятное отступало на задний план, а в душе оставался неизгладимый и близкий сердцу образ преподобного Серафима и обителей Дивеевской и Саровской.