Текст книги "Взлетная полоса длиною в жизнь"

Автор книги: В. Кондауров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Испытания станции радиолокационной разведки заканчивались успешно, поэтому командование приняло решение оценить её возможности в более реальной обстановке – на учениях "Украина". На втором МиГ-25Р летел Н.Стогов с системой радиотехнической разведки. На аэродром под Полтавой, где базировались только Ту-16, мы прилетели парой и, естественно, перед заходом на посадку выполнили скоростной проход над ВПП в очень плотном строю, закончив его боевым разворотом. Громом своих форсажей мы известили жителей города о прибытии в их край современных истребителей. Зарулив на стоянку, я не успел ступить на землю, как мне передали, чтоб я, не теряя времени, шёл к ожидавшему невдалеке генерал-полковнику авиации.

– Кто такой?

– Начальник Политуправления ВВС.

После соответствующего доклада генерал И.М.Мороз, посмотрев на меня с высоты своего внушительного роста, спросил:

– Майор, это ты шёл ведомым?

– Так точно!

– И какая у тебя была дистанция до ведущего?

– Пятьдесят метров, товарищ генерал!

– Я тебе дам, пятьдесят, – пригрозил с улыбкой самый главный политработник в авиации и поднес к моему носу свой огромный кулак. Юркий полковой фотограф успел запечатлеть момент такого "воспитания" лётчика-испытателя и вскоре вручил мне фотоснимки. Александр Бежевец, руководивший нашей группой на учениях, сделал на одной из них надпись: "Воспитывать подчинённых нужно не только словом, но и..."

– Александр Саввич, а кто будет вручать фотографии Морозу?

– Найдём, за нами не задержится.

Вечером, погуляв с Николаем по городу, зашли в кафе, попили шампанского, а затем, усевшись на скамейку возле сквера, долго и с интересом рассматривали "Дворцовую" площадь, российского орла на пьедестале и местных девчат, прогуливавшихся мимо. В свой гостиничный номер мы заявились уже заполночь. Из-под одеяла показался довольно длинный нос "старшого". Глянув на наши довольные лица, Бежевец хмуро спросил:

– Где шлялись?

– Так мы же на орла любовались, командир!

На какого ещё орла?

– О, командир, это главная достопримечательность города, на площади, рядом с кафе, в котором продают одно шампанское, но такое вкусное!

– Я тебе дам, вкусное! – как бы в подтверждение этих слов показался кулак не меньше, чем у того "воспитателя" на аэродроме. – Чтоб в следующий раз без меня ни ногой, – закончил свою мысль "старшой", – а сейчас спать, утром – постановка задачи на разведку.

В период подготовки к учениям стояла пасмурная дождливая погода. Аэрофотосъёмка была бессильна. Два моих полёта дали армейским командирам полную ясность в характере расположения основных сил противника. После необходимой обработки плёнок специалистами, с высоты двадцати километров хорошо просматривались танковые колонны на марше, скопление техники "противника" на правобережье Днепра. Но радость "восточных" оказалась преждевременной – учения не состоялись. При передислокации войск погибло целое отделение солдат, отдыхавших после трудного марша. В условиях высокой концентрации войск на небольшом плацдарме один из водителей танка, маневрируя, не заметил ребят, лежавших в густой траве. В народе говорят: "Беда одна не приходит". Собираясь возвращаться обратно, мы связались со штабом института и узнали печальную весть – погиб Саша Кузнецов. Я, как мог, утешал перед вылетом Николая, который замолчал совсем, замкнулся в себе и ни с кем не хотел говорить. Вернувшись на базу, мы узнали обстоятельства катастрофы. Тридцатого мая Саша полетел на оценку нового контура САУ на МиГ-25П. Он вообще стремился летать на испытания систем автоматического управления, считая, и не без основания, что в этом деле разбирается. В период службы на Дальнем Востоке Кузнецов закончил Куйбышевский авиационный институт, где и защищался по САУ. На сей раз требовалось проверить режимы на малой высоте и значительно высоких скоростях. На одном из режимов самолёт неожиданно вошёл в неуправляемое вращение. Саша не "засиделся", успел катапультироваться. Системы спасения сработали безотказно, и лётчик повис в голубом небе под белоснежным куполом, но с перебитыми ногами. После приземления на них Саша уже не смог дождаться спасательного вертолёта и умер от болевого шока. А самолёт был тот самый, на котором впервые выполнили доработки для улучшения поперечной управляемости на высоких скоростях. И действительно улучшили: и максимальную скорость за счёт этого увеличили, и доработали серийные машины, но в испытаниях не было обнаружено "змеиное жало" – перекомпенсация стабилизатора, когда его отклоняемые половинки вдруг сами начинали увеличивать угол отклонения до максимального. Остановить такое движение было невозможно – не хватало мощности бустера. Однако не эта катастрофа прояснила положение дел с управляемостью машины. Здесь прошли мимо, спихнув, как это уже не раз делалось, на какого-нибудь мифического орла. Но аналогичные отказы происходили и в строевых частях. Осенью этого же года на поиск причины затаившейся "болезни" полетел Олег Гудков – испытатель ЛИИ. Он не вернулся из полёта... Но лётчик мужественно, до последнего мгновения передавал информацию о поведении машины. Вот какой ценой "жало" удалось вырвать окончательно. Для этого несколько вперёд передвинули ось вращения стабилизатора, только и всего.

А от нас ушёл ещё один товарищ, подвижный, общительный, с ироническим юмором, рисковый испытатель-романтик, рвавшийся к сложным экспериментам. Вспоминается его испытательный полёт на Ту-128, когда Саша "вытаскивал" истребитель из крутого пикирования, уходя от столкновения с землёй. Тогда я долго ходил под самолётом, рассматривая гофр – обшивку в нижней части крыла в виде крупных волн по всему размаху. Александр обладал хорошим литературным слогом. Мы с удовольствием слушали его лётные оценки в Актах испытаний. Однажды, при обсуждении статьи "Лётчик в современном воздушном бою", которую Саша написал для журнала "Авиация и космонавтика", Игорь Довбыш, сам большой любитель литературы, посоветовал:

– Саша, не туда ты пишешь, твои статьи лучше в журнал "Юность" посылать.

Через два года, возвращаясь из санаторного отдыха на озере Иссык-Куль, я залетел в Ленинабад к матери Кузнецова, проживавшей там в полном одиночестве. Вспоминая своего сына, она показала мне письмо, которое Саша написал Сталину в пять лет с просьбой отпустить репрессированного отца из лагеря домой. Меня поразила не просьба малыша, а литературный стиль изложения его мыслей, столь не свойственный детям такого возраста.

– После школы сыну предлагали поступать на литфак без экзаменов, рассказывала мать, – но он сказал: "Только в авиацию, хочу летать!"

Похоронили Сашу Кузнецова в подмосковном Щёлково (там же вскоре был похоронен Сталь Лаврентьев). Возвращались своим авиарейсом "Москва-Ахтубинск". В салоне то там, то здесь слышались отдельные разговоры, в основном воспоминания о погибшем товарище:

– А помните, в прошлый раз, когда провожали Славу Майорова с Геной Митрофановым, мы ещё собирались в гараже у Вити Яцуна, помните, "Кузнец" сказал: "Наши друзья уходят, чтоб никогда не вернуться в ту жизнь, которая продолжается, а следующий стоит на старте и прожигает свечи". Выходит, он говорил тогда о самом себе...

"Прошлый раз" был в прошлом году. Вячеслав Майоров и штурман Геннадий Митрофанов взлетели на Ту-128, чтобы проверить поведение самолёта при несимметричном пуске ракет "воздух-воздух" вблизи сверхзвукового потолка. Реакция самолёта казалась прогнозируемой, но, видимо, в расчётах не всё сделали правильно. Попытки лётчика удержать машину от кренения после схода ракет не увенчались успехом – слишком инертно реагировал самолёт на отклонение рулей. И вот он уже в полуперевёрнутом положении, опуская нос, увеличивает угол пикирования. Совершенно неманёвренный истребитель с жёсткими ограничениями по перегрузке и скоростному напору. Через короткое время началось разрушение конструкции. Экипаж повис на ремнях, буквально стоя головой на фонаре, отделившись от сидений катапультных кресел. И ничего нельзя поправить, остановить или вернуть назад. Лётчик отклоняет рычаги катапультирования. Чудовищный удар кресла снизу гасит последние мысли и надежды...

XIII

В увлекательном напряжённом труде проходил год за годом. Для других занятий и для семейной жизни времени почти не оставалось. Я едва заметил, что сын пошёл в школу, а жена в постоянном ожидании мужа с полётов или командировок, обмирая от страха за него при каждой неожиданной задержке, научилась самостоятельно управляться с домашними делами. Позади пять лет учёбы в МАИ и защита диплома, далеко не один десяток проведённых специальных работ по испытаниям, а также первый опыт участия в государственных испытаниях. За эти годы коллектив наш заметно обновился. По моим стопам всё чаще пополняли ряды испытателей лётчики-инструкторы Качинского училища. В 1974 году в Управление прибыла первая группа выпускников Центра подготовки военных лётчиков и штурманов-испытателей. "Старики" с возрастом уходили "на покой", а для отдельных, ещё оставшихся, я по-прежнему был Сынком, хотя и "созрел" для понимания своего места не только в Службе лётных испытаний истребительной авиации, но и в Управлении. К этому времени внутри института произошли структурные изменения, в результате которых в 1972 году 2-е (бомбардировочное) Управление объединили с 1-м. Выиграла ли от этого сама организация проведения испытаний, это ещё вопрос, но лётный состав явно проиграл. Около 150 человек сгрудили на одном этаже в здании ТЭЧ (ангар для ремонта самолётов). Одна комната отдыха на 50-60 человек и узкий длинный коридор со шкафами с лётным обмундированием. В этом коридоре вернувшиеся из полёта и торопившиеся на вылет толклись по двенадцать часов в сутки. Лётные дни планировались ежедневно, кроме воскресенья. Плановая таблица на день составлялась без учёта выделения времени" на обед: считалось, что это личная забота каждого. В течение дня и готовились к полётам, и летали, и планировали следующий день, и проводили разбор уже выполненных полётов. В томительном ожидании вылета можно было просидеть целый день и выехать к самолёту, когда остальные уже уезжали домой. В этой карусели мы всё же успевали "на бегу" отмечать появившиеся изменения в отношении командования к работе лётчика-испытателя, причём не в лучшую сторону.

Я держу в руках одну из своих лётных книжек, воплотившую в себя лишь часть всего лётного труда. С дотошностью завзятого чиновника здесь отражён каждый полёт в течение десяти лет: когда, на чём, для чего и в каких условиях я летал. Перелистываю страницы – перед глазами летопись испытаний авиационной техники: самолёты, двигатели, ракеты, бомбы, прицельные и навигационные системы. В каждом месяце наберётся не менее десятка разных типов и модификаций. Ничего не скажешь, в ведущем лётном Управлении работали настоящие универсалы. В этом отношении они могли приравниваться к лётному составу ЛИИ. Нельзя сказать, что мы имели уж очень большой налёт за год. В среднем он составлял 120-160 часов у истребителей и 200-250 у лётчиков бомбардировочной авиации. Правда, в первые годы, ввиду отсутствия конкуренции, я налётывал и по 180-200 часов. Поговорку о том, что "испытатель должен летать на всём, что летает, и немного на том, что, в общем-то, летать не должно", ещё не окончательно стёрли из лётной жизни "борцы" за Безопасность полётов. Командиры "не вставляли палки в колёса" тем, кто хотел освоить какой-нибудь тип "сверх плана" в другой лётной части Института. Помню, как "ВГ", прослышав о том, что я в свободное время летаю в транспортном полку на Ил-14, спросил, строго глядя мне в глаза:

– Зачем тебе это надо?

– Но у нас же одни реактивные! – ответил я.

– М-да, ну что ж, действуй.

Это был единственный вопрос, который мне задали в связи с этим. Поэтому, получив необходимый опыт, лётчик НИИ действительно мог справиться с любым заданием, но при этом, как говорят, "палка была о двух концах". С одной стороны, универсальность обогащала лётчика, делала его испытателем широкого профиля. С другой, занимаясь и тем, и другим, и третьим, лётчик поверхностно (как ОТК Заказчика) оценивал объект испытаний, "на скаку", не отслеживая всю историю его создания и перспективы дальнейшего развития. Не каждому удавалось удержаться на золотой середине. "Скачет, как блоха", неодобрительно отзывались "старики" о тех, кто хотел успеть везде.

Испытательная бригада по каждой программе испытаний включала в себя всех необходимых специалистов с разных Управлений. Руководитель из числа ведущих инженеров непосредственно отвечал за организацию и качество проведения испытаний в установленный срок с оформлением отчёта в виде Акта. Он имел раздел лётной оценки, носившей чисто качественный характер, и инженерной, определяющейся по анализам записей полётной информации. Последняя считалась объективной. Эти оценки не всегда совпадали. Сам ход и качество выполнения программы в значительной мере осложнялись "дедовским" способом обработки послеполётной информации, не соответствующим современным требованиям проведения испытаний. В перспективе намечалось строительство вычислительного центра, а пока результаты обработки ложились на стол инженера через 5-10 дней после выполнения полёта. Чтобы уложиться в сроки, руководитель бригады вынужден был принимать решение на очередной вылет по отписке лётчика в полётном задании. Естественно, в таких условиях каждый из них стремился заполучить в бригаду более опытного испытателя, способного полнее и объективнее оценить работу техники в воздухе. За техническую политику отвечали инженерные отделы, ведущие по данному типу самолёта. В этой системе лётный состав оставался вспомогательным звеном, утрачивая где-то своё активное влияние на результаты испытаний и выводы по ним. Может быть, этим и объяснялось то, почему Инструкции писались в большей мере "под технику", когда её нерешённые проблемы "вешались на шею" лётчика.

Тематика проводимых НИИ работ колебалась от государственных испытаний опытного комплекса вооружения, длившихся не один год, до мелких специальных и контрольных испытаний отдельных элементов вооружения и оборудования. С начала конструирования опытного образца от НИИ формировалась группа военно-научного сопровождения, не просто участвующая в этом, но и защищающая интересы Заказчика на всех этапах создания. Опытный экземпляр первоначально испытывался на этапе Генерального конструктора, в котором мы принимали участие, а затем передавался на этап Заказчика, где военные брали на себя дальнейшую ответственность за качество и сроки испытаний. Во время такой передачи и возникала борьба, противоположная перетягиванию каната чем больше было проблем, тем сильнее каждая сторона отталкивала от себя объект испытаний. Если в Акте отсутствовали недостатки, влияющие на безопасность полётов, он утверждался командованием ВВС и объект официально запускался в серию. А впереди ещё предстояли войсковые испытания по вопросу надёжности в условиях массовой эксплуатации. Военные испытатели, прибывающие в авиационные полки для оказания помощи в такого рода испытаниях, нередко оказывались в довольно неловком положении, когда выслушивали нарекания в адрес института по поводу недоиспытанности новой техники. В поисках причин этого наиболее активные из них взялись прояснить для себя существующую в ВВС систему Заказа. Вот тогда я и узнал, что все вопросы, связанные с заказом, испытанием, запуском в серию и сроками поставки в войска авиационной техники находятся в руках заказывающего Управления и регулируются совместно с Министерством авиационной промышленности. Не удивительно, что отставание на одном этапе создания объекта командование стремилось компенсировать на следующем. Таким образом, опытная техника искусственно, не достигнув необходимой "зрелости", принималась на государственные испытания, а серийный завод, не дожидаясь их результатов, переоборудовался под новую продукцию. А нас, испытателей, начинали "толкать в спину", выдавливая так называемое "предварительное" заключение. В оправдание этого можно было услышать: "Серийный завод не может стоять. Рабочие должны получать зарплату". "Маховик" крутился, и никому не хотелось брать на себя роль задерживающего устройства. Видимо поэтому самолёты на войсковых испытаниях мало чем отличались от тех, что испытывались в ГК НИИ, и "Америка" там открывалась заново. Даже для неопытного взгляда было очевидно, что военные нередко шли на поводу у промышленности, доходя, в редких, правда, случаях, до абсурда – при наличии отрицательного заключения НИИ объект запускался в серию. Неразумно большим количеством мелких модификаций основного типа оборонка просто "доила" государство, каждый раз получая из казны солидные суммы на опытно-конструкторские разработки.

Не помню, что послужило конкретной причиной, но в 1973 году лётный состав Службы лётных испытаний истребительной авиации впервые решил обратиться с коллективным письмом в ЦК КПСС. В последний момент один из испытателей, Слав Александрович Топтыгин, предложил:

– Давайте я один подпишу. Даже если меня уволят, сильно не пострадаю. Во-первых, холостяк, во-вторых, коренной москвич с квартирой.

Мы невольно согласились с его доводами, хотя у каждого в душе оставалось некоторое чувство вины перед ним. "Топтолёт", так мы называли его в своём кругу, я считаю, был нестандартной личностью и по своей кипучей энергии и по своему мышлению, не ограниченному узкими рамками "от и до". Существующая система власти, как правило, отвергала от себя подобных ему, мешавших жить спокойно в установленном сверху порядке. Слав с детства мечтал полететь в Небо, опираясь только на силу своих мускулов. Будучи военным лётчиком-истребителем, он сконструировал первые свои "крылья Икара", а после окончания академии, продолжая службу в качестве испытателя, совершенствовал их до тех пор, пока они не стали такими же лёгкими и изящными, как крылья сокола, томившегося в его гараже. Слав в рот не брал спиртного, тренировал мышцы и выдерживал на диете минимальный вес, медленно приближаясь к заветной цели. Но мечта оставалась недосягаемой: махолёт не удерживал его в воздухе. Участвуя в испытаниях МиГ-23, Топтыгин изобрёл систему управления оружием под кодовым названием "Медведь". Она позволяла лётчику вести воздушный бой и атаковывать наземные цели, не снимая рук с органов управления самолётом и двигателем. Он добился, чтобы этой системой оборудовали самолёт для проведения специальных испытаний, и провёл их с положительным результатом. Тем не менее "Медведя" так и не внедрили в серию. Оно и понятно – не может же один человек сделать то, над чем работает целый институт...

Прошло не так много времени с тех пор, как было отправлено наше письмо, и появилась обратная реакция из Главного штаба ВВС, в соответствии с которой Топтыгиным занялось командование института. После того, как он подтвердил своё намерение отстаивать содержание письма на любом уровне, его сначала направили на медицинское "освидетельствование" в Астраханский неврологический диспансер, а затем – в Центральный авиационный госпиталь, где ему было предъявлено заключение о серьёзном отклонении в психике. Слав в ответ показал другое – заключение одного известного в медицинских кругах профессора, где был диагноз "здоров". Самый лёгкий "медицинский" вариант не прошёл. "Не мытьём, так катаньем" – и командование предлагает лётчику написать рапорт на увольнение, популярно объяснив, что работать в качестве испытателя ему уже не позволят. А наши заявления о том, что содержание письма обсуждалось на собрании всего лётного состава, начальство пропускало мимо ушей – коллективщина в армии дело серьёзное, гораздо проще вариант с "козлом отпущения". Слав Топтыгин уволился и уехал в Москву.

На этом бы и поставить точку, если бы не случайная встреча через много лет. Сентябрь 1996 года. На берегу Черноморской бухты, у посёлка Геленджик стоят самолёты-амфибии, сконструированные в разные годы и для разных целей. Над павильонами висит транспарант: "Международный салон гидроавиации России". На пирсе я подошёл к группе рослых военных лётчиков из Кубинки, внимательно слушавших человека в штатском. Седой, как лунь, с гайдамацкими усами, тот что-то оживлённо рассказывал и предлагал купить у него газеты и книги. С трудом узнав в нём "Топтолёта", я было обрадовался старому товарищу и полез обниматься, вкратце объяснив окружающим, в чём дело. Но с первых же минут нашего разговора я "принял холодный душ". Автор книжки стихов "Герои наших дней" и газеты "Будущее России", в которой одновременно являлся главным редактором, учредителем и издателем, он же автор программы "Подлинный социализм", пытался заработать себе "политический капитал" на событиях тех лет. С желчью и сарказмом бывший испытатель обвинял во всех грехах даже тех, кто... не вернулся из полёта, себя же выставляя "борцом за справедливость" с двадцатилетним стажем. Времена меняют людей, особенно наши времена. И мне не по душе будущее России в устах подобных "авторов".

XIV

Неизгладимый след в моей памяти оставили испытания истребителей на сваливание и штопор. В последнее время в выступлениях экономистов, политологов, специалистов разных профессий, совершенно далёких от авиации, можно услышать такие выражения: "экономика входит в режим штопора", "мы сегодня вошли в штопор и падаем вниз". Видимо, общество неплохо представляет, что это одно из крайне тяжёлых положений, в которых может оказаться человек. Как же всё выглядит с точки зрения профессионалов? Среди лётчиков-испытателей далеко не все занимаются испытаниями на штопор, а из тех, кто проводил такие испытания, существуют лишь отдельные личности настоящие мастера своего дела. В ЛИИ многие годы таким штопорником считался Александр Александрович Щербаков, в кругу своих – просто "Сан-Саныч". В ГК НИИ ВВС дело обстояло гораздо скромнее. Многоплановых штопорников в институте не было, а те отдельные корифеи, что были, уже ушли на пенсию. В те времена испытания на штопор стали уже редкостью – новые реактивные машины "рождались" далеко не так часто, как поршневые 1930-40-х годов. Самостоятельных штопорных работ институт проводил очень мало, ограничиваясь в основном участием в заводских и исследовательских программах фирм и ЛИИ. Большое разнообразие внёс МиГ-23, поскольку, в сравнении с предыдущими истребителями, у него оказалась такая богатая гамма возможных штопорных характеристик, что потребовался значительный объём исследований, прежде чем картина достаточно прояснилась. Выполнение полётов на штопор требует от испытательной бригады особенно тщательного взвешивания каждого нового шага в неизвестное, так как в случае неудачи, невыхода самолёта из штопорного режима лётчику остаётся только катапультироваться, а успешным оно будет или нет, так это ещё "бабушка надвое сказала". До появления катапультного кресла К-3б, оборудованного стабилизирующими телескопическими штангами, лётчик питал слабые надежды на то, чтобы выйти из аварийной ситуации невредимым. В штопоре испытатель должен не просто выполнять пункты предварительно написанного полётного задания, а действовать как никогда творчески, сообразуясь с реальным поведением машины. И действовать очень точно. А для этого необходимо видеть и успевать анализировать характер вращения, сопоставляя его с показаниями приборов, необходимо в спрессованный, иногда до мгновений, отрезок времени находить единственно правильное решение. И, не обращая внимания на стремительное вращение, на резкие броски перегрузок, а вслед за этим и тела по кабине, на падение вниз, когда километры "съедаются" за несколько секунд, необходимо чувствовать себя при этом так же, как чувствует себя бизнесмен, принимая ответственное решение, сидя в кресле своего кабинета.

Если говорить о самом штопоре, то можно с уверенностью сказать, что не каждый лётчик знает эту истину: опасен не тот штопор (с точки зрения быстрого вывода из него), в котором истребитель, словно разъярённый пёс на цепи, рвётся из стороны в сторону или кивает "головой" вверх-вниз так, что того и гляди перевернётся на спину. Не-ет, как раз здесь-то и делать нечего – одно-два движения рулями, и он мгновенно успокаивается, опускает послушно нос и набирает скорость. Хуже, когда наоборот, подобно пантере, мягко, но стремительно, со свистом мчится он в одну сторону. Вот тут-то самолёт и не хочет выполнять команды, теряя чувствительность к собственным рулям, и тем больше, чем сильнее устойчивое вращение вокруг самого себя. И потребуется немало выдержки и самообладания, времени и высоты, прежде чем удастся затормозить неимоверно высокую угловую скорость, а затем и полностью остановить это вращение "на карусели".

МиГ-23 в зависимости от условий с большим "удовольствием" мог крутить и то и другое. С его штопорными свойствами фирма Микояна начала разбираться с 1973 года. От военных испытателей в них принимал участие Н.Казарян. Длительные и сложные поиски новых эффективных методов действия рулями закончились успешно – для каждого вида штопора подобрали "свой", наиболее оптимальный метод вывода. Наиболее "сильный" из них отличался своей необычностью и сложностью исполнения. Чтобы безошибочно применять эти методы на практике, явно недостаточно было одной записи в Инструкции лётчику, требовалась специальная тренировка в воздухе, что не подходило для лётного состава авиационных частей.

Ну а пока, ничего об этом не зная, я занимался другими испытаниями, даже не надеясь на подключение меня к штопорным делам. Отдельных товарищей, старше меня, командиры уже начали потихоньку провозить на МиГ-21У и Су-7У, когда неожиданно лётный начальник предложил мне выполнить лётную программу на сваливание и штопор на МиГ-23Б – первом варианте истребителя-бомбардировщика МиГ-27. После окончания короткой подготовки на МиГ-21 начальник сделал запись в лётной книжке, разрешающую мне проводить "испытания на сваливание и штопор на всех истребителях". С этим я и отправился в г.Жуковский на базу ЛИИ. Ни разу с тех пор я не задал своему командиру вопрос, интригующий меня и сейчас: почему он принял такое решение. Неужели оттого, что однажды, в доверительной беседе, я рассказал ему о том, как штопорил на МиГ-17 ещё в курсантские годы?

К моему приезду в ЛИИ был завершён свой этап испытаний, в котором ведущим лётчиком являлся Игорь Волк. Ведущий аэродинамик, знакомя меня с материалами Акта, восхищённо говорил об Игоре:

– В воздухе это не человек – машина. В самой сложной обстановке действует точно по заданию, как робот, без эмоций.

Я почувствовал себя неуютно от такого вступления: "Коли они (инженеры) привыкли здесь к "волкам", то туго мне здесь придётся".

Позднее Игорь возглавил группу испытателей ЛИИ, готовившихся к полётам на корабле многоразового пользования – "Буране". А сейчас передо мной стоял рыжеватый, немного выше среднего роста, достаточно уверенный в себе мужчина в возрасте под сорок лет.

– Все возможные варианты вращения обследованы, – пояснял он, – из каждого самолёт надёжно выходит "своим" методом.

В программе "военных" предстояло лишь подтвердить полученные ЛИИ результаты в наиболее "интересных" точках. Встретившись с Сан-Санычем, я показал ему как председателю методического совета свою лётную книжку.

И это всё? – спросил он с таким удивлением на лице, которое редко можно было увидеть у этого флегматичного человека.

Нужно что-то ещё? – осторожно спросил я, уже чувствуя, что "сходу" взлететь не удастся.

– Так ты что, на МиГ-23 не штопорил? – он всё ещё не верил.

– Но ведь тут написано: "...на всех истребителях".

– Дорогой ты мой, если ты не штопорил на МиГ-23, ты не знаешь штопора.

– Как же не знаю, – уже растерянно протянул я. – А на МиГ-21?

– Тебя обязательно необходимо провезти на спарке, – уже твердо произнёс Щербаков, – тогда поймёшь.

В Жуковском была только одна спарка – МиГ-23УБ, специально оборудованная дополнительной насосной станцией с целью обеспечения управления самолётом при обучении лётчика. Дело в том, что двигателю в штопоре не только не хватало запаса устойчивости для работы, он просто "горел втихую". Это значит, что помпаж возникал без каких-либо звуковых явлений, а температура двигателя росла "стеной", и когда в кабине загорался сигнал "Перегрев двигателя", было уже поздно – он снимался с дальнейшей эксплуатации. Поэтому перед штопором включали гидронасос, выключали двигатель, а после вывода делали всё наоборот. На других же самолётах этого типа такой доработки не было, и успех всего мероприятия полностью зависел от внимания лётчика, от его умения, находясь в штопоре, своевременно увидеть начало энергичного движения стрелки температуры вправо и без промедления выключить двигатель.

Ввиду занятости Щербакова я обратился за помощью к А.В.Федотову шеф-пилоту фирмы Микояна. Этот умный и щедрый душой человек, всемирно известный испытатель с творческой жилкой, взрастил целое поколение молодых испытателей фирмы. Он, не задумываясь, выполнил со мной несколько контрольных полётов и, убедившись в моих уверенных действиях, сказал напутственно:

– Теперь иди, испытывай, да голову не теряй. В течение многих лет мне неоднократно приходилось встречаться с ним, и я всегда удивлялся тому, с каким желанием и умением он передавал свой опыт другим. По ходатайству фирмы ему, майору запаса, было присвоено звание "полковник", а затем "генерал-майор авиации". Несколько странно было видеть в гражданской организации генерала, никогда не командовавшего даже полком. Мне кажется, в этом деле имели значение не только его заслуги в создании самолётов МиГ, но и то обстоятельство, что в конкурирующей фирме Сухого уже ходил в форме генерала В.С.Ильюшин. Вспоминая мудрую рассудительность и внимательный взгляд учителя, я каждый раз с новой болью думаю о его гибели по до обиды простой причине, которой конечно могло не быть, если бы не...

В этот день, 4 апреля 1984 года, мы с Федотовым находились в Москве на совещании по проблемам самолёта МиГ-23МЛД в Главном штабе ВВС. После окончания он сразу заторопился и, подойдя ко мне, спросил:

– Ты едешь со мной в Жуковский?

– Нет, улетаю домой с аэродрома Чкаловское.

– Тогда до встречи, мне ещё нужно успеть сегодня выполнить один полёт.

Мы разъехались в разные стороны. Настолько разные, что встретиться больше не пришлось.

Это был полёт на МиГ-31 с новой топливной системой двигателей, предназначенной для следующей модификации. Необходимо было проверить правильность выработки топлива в соответствии с программой. Полностью заправленный самолёт, гремя форсажами, оторвался от бетонки и с набором высоты скрылся из глаз в уже почерневшем вечернем небе. Рядовой полёт, далеко не самой высокой степени сложности. Лётчику уже перевалило за пятьдесят. В последние годы ему не очень везло – пришлось три раза катапультироваться, причём после второго раза он пролежал не один месяц "на вытяжке". Не успев отойти от аэродрома на достаточное расстояние, лётчик обратил внимание, что загорелась лампочка сигнализации выработки одного бака, который "по закону" должен вырабатываться в конце полёта. Расходомер же показывал, что топлива полным-полно.