Текст книги "Женщина в Гражданской войне (Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.)"

Автор книги: В. Дюбин

Соавторы: М. Шейко,В. Дюбин,А. Шевченко,Жузек Ольмезова,Е. Черкасова,А. Ряженцева,Е. Кузнецова,Е. Литвинова,Бозиева Дулдухан,М. Мелешко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Ей, видимо, было невыносимо тяжело.

Сквозь разорванное платье я видела грудь, ноги и все тело Тани в кровоподтеках и ранах. Многие были глубокими. Они, должно быть, сильно мучили ее.

Я вытащила захваченный из дома бинт и хотела перевязать раны.

Таня открыла глаза, чуть заметно улыбнулась и слабо закачала головой.

– Не надо, тихо сказала она. – Теперь уже бесполезно, – и вдруг, схватив край рубахи, резко дернула его – хлынула яркая струя крови.

Таня глухо застонала.

Я не спускала взгляда с бледного лица.

– Зачем ты себя мучаешь? – вырвалось у меня.

Она прислушивалась к шуму в коридоре. Мне показались отдаленные шаги.

– Лучше сама, – торопливо сказала она, и в голосе ее послышалась тревога. – Они отрывают нарочно медленно. Быстрей рвать легче…

Топот приближался по коридору, Таня быстро повернулась ко мне:

– Лезь скорей под нары, а то заметят тебя здесь. Это за мной.

Я еле успела спрятаться.

Чей-то резкий голос стал выкрикивать фамилии. Среди вызванных была Таня.

Ее под руки вытащили из камеры.

Тут же за дверями, в коридоре, началась порка товарищей; звякали шпоры – по-видимому, били ногами.

Я заткнула пальцами уши, судорога сдавила горло.

Скрип двери привел в себя. Что-то тяжелое прогрохотало по ступенькам лестницы. Кто-то громко, истерически заплакал. Я не выдержала и выскочила из-под нар.

На полу, разметав руки, неподвижно лежала Таня. Я бросилась к ней, трясла ее за плечи, подымала голову, чувствовала на ладонях горячую, липкую кровь и с ужасом всматривалась в мертвенно-бледное лицо.

Несколько человек бросилось к Тане. Я видела кругом испуганные лица, дрожащие пальцы, и мне показалось, что уже все кончено.

Таня вдруг тяжело вздохнула и открыла глаза. Осторожно, точно маленького ребенка, товарищи подняли ее на руки и бережно положили на место.

Я уселась около нее и стала прикладывать ко лбу холодную, мокрую тряпку.

Надо было взять себя в руки, чтобы как-то облегчить тяжелое состояние Тани.

Когда она открыла глаза, серые сумерки вползли в камеру сквозь узкое, маленькое окно.

Кто-то из товарищей зажег каганец, и темная струйка копоти заметалась, подымаясь к потолку.

Мы долго молчали. Таня о чем-то сосредоточенно думала. Я прилегла рядом с ней и, прижимаясь, старалась ее согреть.

Она снова спрашивала об отце, об избитой матери, о том, что не разрушили ли белые хозяйство.

– А о братьях ничего не слышно? Волнуюсь я за них. Живы ли? – тяжело вздохнула она и крепко сжала мою руку.

– Вот что, сестреночка, – снова начала Таня немного погодя; я почувствовала необычайно серьезные нотки в ее голосе – так она еще со мной никогда не говорила. – Хочется мне сегодня поговорить с тобой как с большой, как с другом.

Волнение охватило меня; хотелось навсегда запомнить каждое слово, каждую фразу сестры.

– Я думаю, что сегодня ночью меня убьют, тихо, так, чтобы не было слышно окружающим, сказала она.

– Зачем ты так говоришь? – перебила я ее. – Разве они могут убить такую больную, как ты? – убеждала я Таню, стараясь отогнать от себя страшную мысль. – Не может этого быть, Танюша. Напрасно ты об этом думаешь.

– Не надо волноваться, – гладила она меня ладонью по волосам. – Может быть, мы с тобой сегодня в последний раз разговариваем. А мне так много хочется сказать. Как бы мне хотелось увидеть то, что будет потом, когда мы победим. И мне грустно оттого, что я не могу этого сделать. Но помни, Рая, что смерть, которую мне готовят, – это почетная смерть.

Я смотрела на пламя каганца, и мне казалось, что оно так же билось и металось, как Таня.

– Скоро придут наши… красные… Я не увижу братьев. Расскажи им подробно все, что ты видела здесь. Пусть они передадут всем, как меня пытали, как мучили и как я умерла. Я никого не предала к до конца осталась верным членом партии. И пусть братья знают, что я их очень сильно любила. Пусть крепко помнят мои заветы и так же до конца будут преданы партии.

Сквозь застилающие глаза слезы я видела, как тяжело поднималась ее грудь и близко сдвинулись темные тонкие брови.

Она молча лежала, стараясь успокоиться. Мне показалось, что ее голос дрожал, когда она говорила со мной.

Неожиданно она прижала меня к себе, заглянула в глаза.

– Рая, скрой от отца, – поспешно шептала она, – не говори ему, пока братья не придут. Пожалей его. Не выдержит он. Умрет.

Я разрыдалась, только теперь почувствовав, что у нее остались последние часы жизни. С материнской нежностью она обнимала, ласкала, целовала меня и даже шутила – больная, вся в ранах.

Я чувствовала ее поцелуи у себя на лице, на груди, на руках, чувствовала ее горячее, сильное объятие.

На мокром цементном полу громко застонали, рядом кто-то сдержанно заплакал. В дверь постучал часовой.

Мы поняли, что мне надо уходить.

– Ты скажи нашим, что мне очень и очень легко, торопливо говорила она. – Я счастлива так, как никогда.

Она снова погладила меня по волосам, взглянула в глаза и крепко поцеловала в губы.

Кто-то оторвал меня от Тани и вытолкнул в коридор.

А когда на другой день я пришла к тюрьме, часовой не пустил меня к Тане.

Я плакала, просила, умоляла его.

– Да уйди ты, частью прошу, – уговаривал он меня, пряча в сторону взгляд. – Начальство пускать не велело.

Я не заметила, как сзади подошел Козлика.

– Нечего тебе тут околачиваться! – грубо крикнул он на меня. – В расход комиссаршу вывели.

Вот что я узнала о ее смерти.

На рассвете седьмого ноября казаки ввалились в тюрьму.

Все поняли, зачем они пришли.

Кто-то закричал, заплакал, кто-то забился на полу.

Таня вскочила сама.

– Тише! – крикнула она. Не надо плакать! Вы не одни, товарищи! Мы вместе все пойдем!

A когда арестованных начали прикладами выгонять из камеры. Таня у двери обернулась назад к тем, кто оставался.

– Прощайте, товарищи! – раздался ее звонкий, спокойный голос. – Пусть эта кровь на стенах не пропадет даром. Скоро придут советы!

В раннее морозное утро белые за выгоном порубили восемнадцать товарищей. Последней была Таня.

У нее, еще живой, сначала отрубили руки, потом ноги и затем голову.

Верная своему слову, она не просила пощады у палачей.

Так могут умирать только большевики!

Л. Аргутинская
«АЛЕШКА»
По воспоминаниям Е. Алексеевой

Это было в девятнадцатом году.

В теплую августовскую ночь на станцию Александровская, где расположился на отдых после долгого перехода один из полков Богучарской дивизия, неожиданно ворвалась конная часть генерала Мамонтова.

Станция и поселок спали, когда у окраинных домов ночную тишину прорезал выстрел, за ним раздался другой, и затем со всех сторон началась перестрелка.

Бойцы вскакивали с мест, ошалело схватывали винтовки и, сонные и растерянные, выбегали на улицу, на ходу обувались и застегивая одежду. Около железнодорожных путей по темним переулкам затрещала беспорядочная стрельба.

От штаба полка, горяча лошадей, неслись всадники.

– Товарищи, в цепь! Без паники! – донесся высокий голос, и из темноты вынырнула белая лошадь. Худощавая юношеская фигура низко пригнулась к седлу. Серая папаха лихо сидела на затылке, и в отсвете фонаря на короткое время промелькнуло круглое, почти детское лицо с маленькими оттопыренными ушами.

И затем опять уже из темноты донесся тот же звонкий голос:

– Ну, куда ты прешь? Голову потерял? Удирать будешь – в два счета прихлопают. Гони к пакгаузам, там цепь лежит.

Всю ночь в поселке и на станции шла непрерывная, горячая стрельба. У конца улицы вспыхнуло яркое зарево, оттуда доносились людские крики и испуганное конское ржанье.

Мамонтовцы подожгли дома.

С одного конца селения на другой вслед за командиром полка носилась на белой лошади юношеская фигура.

На рассвете белые притихли, замерли, а затем отдельными группами, небольшими разорванными цепочками, отступили в степь.

Командир полка еще долго объезжал части, проверяя дозоры, отдавая распоряжения, а затем повернул коня и поехал к штабу.

Солнце уже совсем взошло, когда командир проснулся и растолкал рядом с ним примостившегося на полу Алешку.

Через несколько минут они уже сидели за картой, и командир отчеркивал карандашом местность.

– Вот видишь, как получилось, – говорил командир ровным, спокойным голосом, – надо тебе срочно двинуться в станицу Никольская. Это верстах в двенадцати отсюда. Расскажи в штабе дивизии, что ночью творилось. Надо, чтобы там приняли наших раненых. Да потом выясни, почему до сих пор не выслали снаряды и патроны. Мне еще несколько дней тому назад обещали. Не пойму, чего тянут.

В дверях задержал парня:

– В Никольскую сейчас должен вступить отряд курсантов. Там у них около ста бойцов да несколько ребят из штаба. Хоть Мамонтова и отогнали, а все же в одиночку ездить не следует. Разыщи их и двигайся. А в штабе скажешь, что донесение я попозже с нарочным пришлю.

Алешка быстро вышел во двор, отвязал от седла мешочек и, вытащив огрызок гребешка, перед осколком зеркала причесал волнистый спутанный чуб. Затем, узнав от часового, где находится отряд курсантов, вскочил в седло и тронул поводья.

На улице было спокойно, только широкая, развороченная снарядом яма у самого штаба напоминала о ночном бое.

Алешка поравнялся с работником штаба дивизии Белецким, который ехал во главе отряда.

– А! кивнул тот головой и улыбнулся. – Ну, как живешь?

– Замечательно. Вместе с вами думаю дальше двигаться.

Е. Алексеева

Сзади однотонно, мерно цокали лошадиные копыта, и в такт им позвякивали мундштуки.

В прозрачном, осеннем воздухе особенно отчетливо виднелись дальние поля, небольшие пригорки и темные группы деревьев.

– Далеко еще до штаба? – спросил Алешка, радостно вдыхая свежий воздух.

– А вот смотри туда: видишь пригорок около леса? Там спустимся в лощину, а потом направо, – говорил Белецкий, показывая концом плетки. – Оттуда версты четыре.

– Не пойму я, Белецкий, – немного помолчав, сказал Алешка, – откуда эта катавасия началась? Каким образом Мамонтов прорвался к нам? Почему он оказался в тылу Красной армии? Ведь линия фронта проходит гораздо южнее.

Белецкий вытащил из кармана коробку папирос и, угостив Алешку, с удовольствием закурил и сам.

– Да видишь ли, у Деникина дела не сладки. Он хоть и продвигается к северу, а в войсках его большая червоточина. Как он ни скрывает, а это – уже развал армии. Кто у него на фронте? Или лучшие надежные части – корниловцы, марковцы – или же мобилизованные пленные красноармейцы, которых гонят под пулеметами.

Далеко на горизонте показался верховой. Он въехал на курган, немного потоптался на нем и снова спустился вниз.

– Видишь? Кто там? – настороженно спросил Алешка.

– Дозоры наши, вероятно, – спокойно ответил Белецкий.

Отряд медленно спускался к лощине, с боков подымались высокие пригорки, перерезанные небольшими оврагами, поросшими молодым леском.

Из-за попорота неожиданно показалась какая-то кавалерийская часть. У всадников сверху папах виднелись перекинутые красные ленты.

– Черт знает! – удивленно обернулся к Алешке Белецкий Откуда здесь может быть кавалерийская часть? – и, слегка пришпорив коня, рысью двинулся навстречу к командиру, лихо сидевшему на гнедом жеребце.

Алешка двинулся вслед за ним. И только когда подъехал на расстояние нескольких сажен, увидел на плечах командира следы от срезанных погон.

Никто не ожидал того, что случилось вслед за этим. Где-то рядом оглушительно раздался выстрел.

Курсанты рывком сбрасывали с плеч винтовки, поворачивая коней. Но и сзади и с боков, из-за кустов и деревьев выскакивали люди с винтовками наперевес, и со всех сторон неслись крики:

– Руки вверх! Оружие на землю!

От неожиданности отряд растерялся. Кто-то из курсантов бросился навстречу к кавалеристам, и тотчас же его тело, подброшенное на штыках, подскочило в воздухе и тяжело плюхнулось вниз.

– Мамонтовцы! – раздался сзади испуганный, приглушенный крик. – Они красными прикинулись!

Белецкий резко ударил плеткой коня и бросился в сторону, рассчитывая прорваться сквозь кольцо окруживших казаков.

– Ребята, сюда! – не своим голосом крикнул Алешка, но в этот момент офицер наперерез бросился к Белецкому.

Пригибаясь к шее лошади, Белецкий выхватил револьвер и выстрелил в офицера. Пуля скользнула мимо, и это решило дело. Алешка не видел взмаха шашки, он понял все только тогда, когда Белецкий зашатался и рухнул с седла на землю. Из рассеченного черепа вывалился розовый мозг.

Алешка растерянно оглянулся назад и, увидя товарищей с поднятыми кверху руками, злобно кинул свою винтовку на землю.

– С коней долой! – раздался тот же властный голос, и, обтирая шашку о край потника, офицер медленно подъехал к отряду.

Ровной шеренгой выстроились пленные. Недалеко от них прямо на земле грудой возвышались отобранные винтовки.

Курсанты стояли без шапок, с бледными, взволнованными лицами и не спускали взгляда с офицера, который о чем-то разговаривал с двумя казаками. Выйдя на середину, офицер долго оглядывал стоящих и вдруг громко и отчетливо крикнул:

– Комиссары, казаки, евреи – вперед!

Шеренга неподвижно застыла на месте. Каждый хорошо знал друг друга: здесь были и политработники, и казаки, и евреи.

– Вы что, не слышали приказа? – повысил голос командир. Кому сказал выходи – так выходи!

Пленные снова молчали.

– Не хотите? – рассвирепел офицер. – Тогда я сам за вас возьмусь.

– С нами был один комиссар – вон лежит убитый, а больше нету. А евреев и казаков тоже нету, – прозвучал Алешкин голос, – мы не строевая часть – мобилизованные.

– Мобилизованные? – усмехнулся офицер. – Ну ладно, я сам добьюсь, а тебя, горластого, особо проверю.

Он быстро прошел к началу шеренги и, обходя пленных, пристально заглядывал в лица и отрывисто задавал вопросы.

И в напряженной тишине торопливо доносились ответы:

– Из обоза я.

– Конюхом работаю.

– Рядовой.

Офицер медленно проходил вдоль ряда, и видно было, как у него двигались желваки.

– Хватит! – вдруг оборвал он. – Все у вас тут рядовые и обозники. А ну-ка, на десятого рассчитай да выводи вперед – с собой заберу! – крикнул он уряднику. – Там уж узнаю, какие вы рядовые да обозники, шкуру спущу, а дознаюсь.

Каждый слышал стук своего сердца и прерывистое дыхание. И когда по шеренге побежал счет, люди застыли. И только слышно было, как тяжелым шагом выходил вперед десятый.

Кучка в девять человек стояла впереди пленных. Ее тесно окружили казаки, держа винтовки наготове.

Все напряженно ждали команды.

Урядник наклонился к офицеру и что-то быстро говорил ему, показывал взглядом на шеренгу. И тут все бойцы заметили, что он смотрит в сторону Алешки.

– Этот крикнул «ребята, сюда»? – переспросил офицер и шагнул к парню. – Эй ты, паршивец! И тебя, может быть, мобилизовали? Из евреев?

Алешка в ответ отрицательно мотнул головой.

– Нет? – переспросил офицер. – Покажи крест. Тоже нет? А ну-ка, давай его сюда! – крикнул он уряднику.

Тот подскочил к Алешке и, схватив его за руку, с силой выбросил вперед. Алешка споткнулся и растянулся около ног офицера. Вставая с колен, он говорил, подделываясь под плачущий детский голос:

– Дяденька, сирота я. Отца забрали, а я за ним.

Офицер, прислонясь к лошади, разглядывая мальчишескую фигурку, хмурил брови.

– А ну, перекрестись, медленно сказал он и пристально следил за алешкиной рукой. Тот медленно, не спеша, перекрестился.

– «Отче наш» читай, да так, чтобы все слышали.

Алешка быстро затараторил молитву. Иногда он путал слова, и тогда у офицера медленно подымалась рука с плеткой.

Парень морщил брови, видимо, старался припомнить и, глотая слезы и целые фразы, поспешно продолжал.

– Хватит! – вдруг зычно приказал офицер. – С ними пойдешь, – кивнул он на отобранных пленных, – а чтобы в другой раз неповадно было с босяками ходить, всыпать ему пятьдесят горячих.

Несколько человек бросилось на парня. Он визжал, вырываясь из рук. Казак стащил с него сапоги, урядник схватил за штаны и рванул их вниз.

Кто-то охнул, несколько человек громко захохотало, по толпе пронесся гул и свист.

– Да это же баба, ваше благородие, баба это! – перекрывая гул, заорал урядник и, присев на землю, залился тонким, взвизгивающим смехом.

Офицер с любопытством рассматривал лежащее на земле женское тело и злобно смеялся. Из казачьей толпы понеслись похабные, обидные слова.

– Баба! – крикнул офицер, когда кругом смолк хохот. – Всыпать ей горячих, чтобы не занималась не своим делом.

Несколько казаков навалилось на тело, двое схватили плетки. Сквозь рассеченную кожу брызнула алая кровь. Бойцы с изумлением и с состраданием смотрели на извивающееся тело.

Только Белецкий из всего отряда знал, что «Алешка» – это девушка Дуня Алексеева.

После двадцатого удара, когда спина покрылась кровавыми ранами, офицер прекратил порку.

– Веди этих, – крикнул он уряднику, показывая на пленных, – в поселок Чеховецкий.

У «Алешки» не было сил подняться. Она лежала, уткнув лицо в землю, чувствуя во рту теплую, солоноватую кровь от прикушенной губы.

Кто-то подошел и ткнул ее в бок сапогом:

– Вставай! Чего разлеглась? Думаешь, тебя дожидаться будем?

Сдерживая стоны, она приподнялась и дрожащими пальцами стала застегивать брюки. Ее душили стыд и злоба. С трудом она подняла веки и неожиданно встретилась с участливым, ласковым взглядом пожилого курсанта. Это сразу как-то изменило настроение. Здесь рядом были свои.

В поселке стоял мамонтовский полк.

Пленных подвели к деревянной, крепко сбитой конюшне. Оттуда пахнуло лошадиным потом и прелым запахом навоза.

– Бабу-то куда в сарай гонишь? – раздался сзади голос казака. – Бери себе, коли хочешь. Командир разрешил.

– Ну вот еще, – перебил его другой, – себе. Она у нас теперь будет общественная.

«Алешка», напрягая последние силы, вошла в конюшню вслед за товарищами. Сзади загремел замок.

С трудом передвигая ноги, она добралась до кучи сухого навоза и, упав на него, тихонько заплакала. Ей казалось, что окончилась жизнь, – кругом белые, от которых не вырвешься, не уйдешь. Она думала о том, что с наступлением ночи их расстреляют где-нибудь за выгоном, а до этого успеют надругаться, в особенности над ней как над женщиной. И от жалости к себе и к своей такой короткой жизни она заплакала еще сильней.

«Алешка» пришла в себя. Чья-то теплая рука погладила ее по плечу.

– Что, дочка, больно? – раздался незнакомый голос. – Как они, гады, тебя разделали! Может, покурить хочешь?

Человек, шаря в темноте, сунул ей в руку крученку и чиркнул спичкой. И в отсвете загоревшегося огня она на короткий миг заметила знакомый взгляд пожилого курсанта. Табачный дым приятно закружил голову, теплотой разлился по телу и притупил боль.

– Как же ты сюда попала? Вот никто не думал, что девка. Я решил, что мальчонка, – снова раздался хрипловатый голос и, немного помолчав, человек нерешительно сказал: – Вот я приглядывался все давеча. И никак не пойму, где ж я тебя видел раньше. Ты с какой местности?

– В последнее время из Воронежа, а как стали белые наших теснить, пошла на фронт. В штабе полка работала политработником, бойцом была, сестрой.

– В Воронеже? Да, ну, конечно, там. Только вот где – не припомню.

– А ты в первом райкоме не бывал? – спросила «Алешка».

– В первом райкоме? Ну, конечно, бывал. Вот и вспомнил, обрадовался он, – на секретаря райкома ты похожа – женщина там. Может, сродственница?

«Алешка» засмеялась:

– Нет, не сродственница. Сама я это.

– Товарищ Алексеева?! – удивленно сказал боец, и в голосе его послышалась радость. И как же это я сразу не признал? Вид у тебя другой стал. Видишь, что одежда значит. Ну что ж, здравствуй!

Они долго молчали, и в темноте только видно было, как вспыхивали огоньки крученок.

– А ты сама из каких будешь? – прервал молчание боец. – Тоже жизнь, должно быть, не сладка была?

– Из каких? – повторила его вопрос «Алешка». – Отец сторожил щебные ряды, мать ходила на поденную. Умерли они: надорвались. А я с детства по хозяевам жила – портняжному делу училась. Сам знаешь, какая жизнь, – мало сладости. В восьмом году мы в городе организовали «союз иглы». Вот тут-то я и сошлась с товарищами. Только тогда еще глупа была – мало понимала. А как союз разогнали, пришлось из города уехать. Вот знаешь, – слегка приподнялась она на локте, у каждого человека в жизни есть момент, когда он твердо почувствует, где его дорога. Случилось это у меня в Одессе. Встретила я там ссыльных большевиков. Вот тут-то они и помогли мне стать настоящим человеком. Читать я стала, работать научили. И пошла новая жизнь: из города в город, от работы, к другой. Весь я Северный Кавказ изъездила, сколько людей повидала. Ведь в партии я с четырнадцатого года, скрываться немало пришлось.

– А ты на фронте бывала когда-нибудь? – спросил курсант. – Или впервые здесь пришлось?

– Летом восемнадцатого года Деникина мы от Екатеринодара отгоняли. Ну и бои были. Сил у нас не хватило, пришлось к Новороссийску отступить. Это перед приходом туда Таманской армии. Сорокин подвел. Уже тогда нам изменять начал. Всего я насмотрелась!

За конюшней раздались голоса, затем людской топот. «Алешка» и курсант, затаив дыхание, долго прислушивались.

– Это наших куда-то ведут, – когда затихли голоса, сказал курсант. – Ну и попали мы в историю. Вот я слушаю тебя, а в голове все мысль бьется: что дальше? Может быть, допрос будет, или прямо в расход пустят?

«Алешка» резко привстала:

– Не останусь я у них, товарищи, убегу. Лучше пусть в дороге подстрелят, чем у них быть. А ты что ж, бежать не хочешь?

Он долго молчал.

– Как не хочу? Только все обдувать надо хорошенько. Под пулю не стоит. Посмотрим, что утро покажет.

Медленно тянулась ночь.

На рассвете «Алешка» забылась. Дробная ружейная перестрелка заставила вскочить с места.

– Что это? – встревоженно спросила она.

– Может быть, наши наступают? – привстал пожилой курсант.

Все пленные были на ногах.

В стене, выходящей на улицу, виднелась маленькая щель. Пожилой боец прильнул к ней.

Оглушительный взрыв потряс стены конюшни. Все бросились на землю, прислушиваясь к крикам на улице.

– Наши. Конечно, наши подступают, – быстро зашептал курсант, – из орудия бьют. У беляков паника. По улицам, как ошалелые, носятся. Ну, братва, теперь только бы до своих добраться.

– Как бы мамонтовцы нас при отступлении не ухлопали.

Где-то далеко застучал пулемет. Каждому хотелось самому увидеть то, что делается за стеной: торопливо, поочередно люди припадали к щели.

Один за другим разорвались еще два снаряда. У двери конюшни послышались людские голоса. Кто-то торопливо открывал замок. Пленные сгрудились, прижались к стене. Снаружи ворвался яркий солнечный свет, и на пороге показался офицер.

– Выходи, живо! – крикнул он, и в его тоне послышались нервные нотки. – Стройся!

Конвой поспешно окружил курсантов. Офицер торопил, чтобы двигались скорей.

Когда офицер пошел и все двинулись за ним вдоль по улице, «Алешка» ясно поняла, что белые забирают их с собой, по-видимому, желая что-то выведать у пленных.

Улица двигалась в панике. Горяча лошадей, куда-то неслись всадники; тарахтя колесами, поспешно уезжали обозные подводы, на дворах и у домов метались растерянные люди.

Стрельба приближалась. Она шла со стороны Александровской станции.

«Алешка» внимательно оглядывалась кругом, присматривалась к дворам и открытым воротам. Она искала выхода из положения, искала момента, чтобы нырнуть куда-нибудь в сторону и бежать подальше или спрятаться от мамонтовцев до прихода своих.

Пожилой курсант сжал ей пальцы. Повернув в ее сторону голову, он отрывисто, тихо сказал:

– Не вздумай бежать. Попадешь под пули своих. В селении оставаться опасно. Там дальше выберем место.

Но слова не убедили ее. Чувствовала, что нельзя ждать, что оттяжка грозит гибелью, но не могла найти выхода, не знала, что предпринять.

Сбоку, совсем рядом, разорвался снаряд, затем видно было, как, задрожав, покачнулась высокая тонкая колокольня и часть ее с грохотом рухнула на землю, поднимая белую густую пыль. Люди шарахнулись в сторону, дико закричал придавленный обозник, и перед глазами мелькнула окровавленная лошадь, у которой осколок снаряда перебил спину.

Открытые ворота… широкий двор… и, мало сознавая, что она делает, «Алешка» быстро продвинулась к воротам и резким движением заскочила во двор. Маленький белый домик примостился в конце его, а около ворот возвышался большой бревенчатый дом с широким крыльцом.

«Алешка» заметалась на месте. У крыльца на привязи стояли оседланные лошади. «Алешка» подбежала к одной из них и, вскочив в седло, натянула поводья. От острой боли в спине меркло сознание.

Чувствуя незнакомого всадника, лошадь резко попятилась назад и забила копытами о крыльцо. «Алешка» натягивала поводья, сдавливала ногами бока лошади. Но она прыгала на месте и, желая сбросить всадника, вздыбилась и громко заржала. От неожиданности «Алешка» свалилась на землю. Из дома раздались мужские голоса, за воротами кто-то выстрелил, слышно было, как в суматохе затопали сапоги.

Собрав последние силы, «Алешка» поднялась с земли и, пригибаясь, побежала мимо небольшого белого домика в густую чащу зелени.

Ветки били ее по лицу, царапали кожу, а она бежала все дальше, пока в бессилии не упало в высокую сочную траву в тени густого кустарника.

Сознание оставило ее.

Когда она пришла в себя, солнце уже высоко стояло на небе. Подняла голову и долго не могла понять, что, с ней случилось и где она. Стрельба затихала, ушла куда-то в сторону, и вблизи раздавались только отдельные выстрелы.

По временам где-то недалеко цокали лошадиные копыта и раздавались людские голоса. «Алешка» долго прислушивалась, стараясь разобрать, о чем кричали. Но кто кричал, было трудно понять. Огляделась кругом. Со всех сторон ее окружал густой кустарник, и сквозь него ничего не было видно. Она выбрала более темную зелень и залезла под нее.

В сумерках совсем близко от себя «Алешка» услышала хруст.

Кто-то осторожно и медленно пробирался в глубь кустарника. Затаив дыхание, она не спускала взгляда с неподвижной листвы. Вдруг листва заколыхалась, и сквозь нее показалась синяя мужская рубаха. Слышно было, как человек постоял на одном месте, а затем осторожно лег на траву.

«Алешка» приросла к земле, глубже запрятала голову. Но так лежать было еще страшнее. Тогда она подняла голову и встретилась с внимательным взглядом больших серых глаз.

Первое желание было броситься в сторону и бежать. Стараясь неслышно двигаться, «Алешка» насторожилась. До нее донесся приглушенный шепот:

– Товарищ!

Сразу спало напряжение. «Алешка» опустилась на траву и рукой поманила к себе человека. У него было круглое молодое лицо, белый пушок на подбородке и всклокоченные цвета соломы волосы.

Он быстро подполз, улегся на живот и слегка улыбнулся.

– Видали мы с женой из домика, как ты пробежал. Искал я, да найти никак не мог, – шепотом сказал он. – Эх, да как тебя измордовали, – с сожалением добавил он, – лица от синяков не разберешь. Как только жив остался?

Человек вздохнул и качнул головой.

– Взял бы я к себе, – наконец сказал он, – да жена у меня такая, что и меня выдаст. Боязно. Есть хочешь? – вдруг предложил он.

«Алешка» кивнула в ответ головой. Только сейчас она ясно почувствовала, что голодна.

Человек быстро нырнул в зелень и скоро вернулся обратно, притащив хлеба, огурцов, квасу и табаку. «Алешка» накинулась на еду, а потом с удовольствием закурила.

– Кто здесь? – спросила она и кивнула в сторону улицы.

– Разведка Мамонтова ходит. Ох, и наступали же красные утром с Александровской. Погнали их.

– А как белые с вами?

– Как пришли, трех сельчан повесили, а уж пороли скольких – не счесть.

Долго молчали. Наконец человек приподнялся, тихо сказал:

– Как стемнеет, ползи вон туда, – показал он пальцем направление, – кончится огород – ригу увидишь. Я тебя там ждать буду.

Когда совсем стемнело, «Алешка» медленно поползла к риге. Около дверей темнела человеческая фигура. «Алешка» быстро проскочила в ригу, забралась в дальний конец. Дверь тихонько притворилась, и слышно было, как ее снаружи закрывали замком.

Вспыхнула тревога: «А вдруг выдаст, черт его знает, что за парень?» И сразу успокоила себя: «Теперь уж ничего не поделаешь. Что будет, то будет».

Она примостилась на сене и тотчас же уснула. Только ночью сквозь сон слышала, как за стеной выл ветер.

Рано утром застучал в двери замок. «Алешка» испуганно вскочила. Всю ночь ее душили кошмары: ей казалось, что ее нашли белые, снова пороли и издевались.

– Эй ты, парень, совсем заспался! Мамонтовцы ночью отступили, – крикнул с порога вчерашний знакомец, – наши пришли. Пойдем, я тебя к штабу провожу.

«Алешка» двинулась и чуть не упала от боли в правой ноге, которую ушибла, падая с лошади. Сильно хромая и морщась, она вышла на огород.

Где-то недалеко кричали петухи, из соседнего двора доносился скрип «журавля». И от этого на душе стало необычайно спокойно. Все тело заливала буйная радость, хотелось прыгать, кричать и громко смеяться.

Вдоль по улице к воротам медленно подъезжало несколько всадников. Впереди всех на рыжем жеребце «Алешка» узнала командира полка и громко закричала. Он обернулся в ее сторону, хлестнул по крупу лошади.

– «Алешка»! – радостно крикнул он и, подъехав совсем близко, наклонился к девушке. – Так ты жива? А ребята, что из плена бежали, говорили, что тебя угробили. Слыхал, как лупили. Молодец девка! – хлопнул он ее по плечу.

– Девка? – изумленно переспросил стоящий рядом сельчанин. – Девка? А ведь я ее за парня принял.