Текст книги "Женщина в Гражданской войне (Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.)"

Автор книги: В. Дюбин

Соавторы: М. Шейко,В. Дюбин,А. Шевченко,Жузек Ольмезова,Е. Черкасова,А. Ряженцева,Е. Кузнецова,Е. Литвинова,Бозиева Дулдухан,М. Мелешко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

А. Ряженцева
В ЛАПАХ ШКУРО

Я родилась в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году в деревушке Чернышовка Рязанской губернии. Отец крестьянин, работал штукатуром.

В детстве меня никто не ласкал и не жалел. Бабушка часто говорила:

– Умерла бы ты поскорее!

Двенадцати лет я пошла в ученье к одной мастерице. Очень мне хотелось учиться. И не только ремеслу. Пятнадцати лет я уже была мастерицей. Тайком от хозяйки училась в воскресной школе. Хозяйка узнала об этом и задала мне порку, отобрала все мои книги и строго-настрого приказала «бросить это дело».

Вот я и осталась только с тем, что год обучалась в деревне и немного в воскресной школе. Правда, читала я много: почти все произведения классиков перечитала.

Позднее меня отдали в портнихи. Мать ходила со мной по мастерским, и меня нигде не брали – ростом я была маленькая. Прошли, помню, весь Ростов – никто не берет. И пока идем мы от одной мастерской до другой, я все плачу – так мне горько было. Приходишь, а хозяйка говорит:

– Мне нужна ученица, у меня ребенок; надо же и его поняньчить. А ну, подними ведро с помоями.

А у меня сил нет поднять ведро.

Шестнадцати лет меня выдали замуж. Еще мне не было и семнадцати, а я была уже матерью. Муж мой был рабочий-столяр. Года два жили хоть и бедно, но, можно сказать, хорошо. Я старалась тоже прирабатывать немножко. Пошли дети. Родила двенадцать, а осталось всего шесть. Остальные умерли.

Муж стал пьянствовать. Начались побои и скандалы – тяжелая, горькая жизнь.

В четырнадцатом году забрали мужа на войну.

С первого дня революции я стала принимать активное участие в революционном движении.

Помню свое первое выступление в Кисловодске на многолюдном митинге.

Март семнадцатого года. Я стою на трибуне в Кисловодском курзале.

– Отец мой пил горькую, муж мой пьет еще горше. А мало ли таких, как я? – кричу я толпе. – Водка – наше горе. А у нас на каждом углу царские монопольки водкой торговали, народ спаивали. Тут и не захочешь, да пить станешь.

По рядам пробегает шум одобрения.

– Дети наши растут, как дурная трава. Всякий их давит и топчет. Богатеи своим детям конфеты приносят, а мы для своих ребят подзатыльники припасаем. Кто о наших детях позаботится? Никто!

– Растут, как свиньи, – выкрикивает кто-то в толпе.

– А мрут, как мухи, – добавляет другой.

– О детях должны заботиться родители, – солидно говорит человек в шляпе.

– Родители, обращаюсь я к нему. – А что я могу дать моим детям?

– Работать надо, – строго отвечает человек в шляпе.

– А разве мы не работаем? Кто же тогда работает, если не мы?

Раздаются аплодисменты, крики, смех. Поощренная одобрением аудитории, продолжаю:

– Богатеи из нас соки жмут, а попы в это время нам зубы заговаривают. Правой рукой они на бога перстами указывают, а левой норовят к нам в карман залезть.

Когда я кончила речь и сошла с трибуны, меня обступили со всех сторон. Жали руки, благодарили, кричали что-то издали. Махали платками. Все это были женщины – армянки, русские, еврейки, грузинки, вся беднота многонационального Кисловодска.

А. Ряженцева

На митингах я выступала часто. Трудовое население Кисловодска меня хорошо знало и любило. Когда начались выборы в городскую думу, я попала туда в качестве гласной. Здесь приходилось воевать с буржуазными дамами – патронессами.

Свершилась Октябрьская революция, и я вся ушла в общественную работу.

Организовала профсоюз домашних работниц. В качестве председателя этого союза мне снова пришлось воевать с буржуазными дамочками.

В начале января девятнадцатого года Кисловодск переживал тревожные дни: шла спешная эвакуация. На город наступали белые.

Я заболела тифом. Начался сильный жар, бред. В это время Кисловодск переживал ужасы белого террора. Шла беспощадная расправа с семьями рабочих, коммунистов, красногвардейцев. Всякий, на кого падало малейшее подозрение в сочувствии большевикам, подвергался изощренным пыткам. Не успела я стать на ноги после тяжелой болезни, как ко мне явились с обыском:

– Где твой муж?

А муж мой был в Красной армии.

– Обыскать помещение! – приказал офицер.

«Ищите, – думаю, – все документы зарыты в земле». Но все-таки сердце стучит, и руки дрожат.

Солдаты обыскали постель, пошвыряли на пол подушки. Перевернули квартиру вверх дном.

У офицера было предписание: независимо от исхода обыска Ряженцеву арестовать. Для белых было ясно, что я сочувствую большевикам. Кроме того рядом с нами жил Ткачев – коммунист, красный комендант Кисловодска. Не успев покинуть город, Ткачев где-то скрывался. Белые предполагали, что мне известно место, где он прячется.

– Покажи-ка, что это, – приказал солдату офицер.

Солдат, взяв под козырек, протянул офицеру детский матросский воротник.

– Откуда воротник?

– Воротник детский. Он у меня давно.

– Врешь! На нем казенное клеймо.

В это время солдат нашел две книги. Офицер их перелистал:

– Программа РКП. Ага! Вот как – «Железная пята». Ну, мы вам покажем железную пяту. Арестовать!

Шатаясь, наступая на разбросанные по полу вещи, я подошла к люльке, чтоб забрать грудного ребенка с собой.

– Взять ее! – взвизгнул офицер. – Щенка оставить дома!

Я положила ребенка на руки своей старшей девочке. Дети, плача и дрожа, обступили меня.

Повинуясь приказанию офицера, солдаты силой оторвали ребят.

По дороге я сказала конвоирам:

– Вот вы меня ведете… А с вашими женами, думаете, лучше поступают?

Солдаты угрюмо молчали.

Я очутилась в контрразведке, в камере для арестованных. Тяжелый смрадный воздух ударяет в голову. Камера переполнена людьми. Мужчины и женщины лежат на грязном заплеванном полу, сидят скорчившись. Землисто-серые лица, воспаленные глаза, всклокоченные волосы.

Я озиралась кругом, не зная, куда себя девать. Меня окружили и засыпали вопросами:

– Что слышно в городе? Какое положение на фронте? Нет ли у вас папирос? За что арестованы?

Нашлось «удобное» место у стенки на полу, где я и расположилась.

Настала ночь. Подвешенные к потолку керосиновые лампы тускло освещали камеру. Холодно. Хочется лечь, расправить ноющее тело, но цементный пол холоден, как лед. Нет ни подушки, ни одеяла. Впрочем, их нет у большинства арестованных. Многие спят на полу, сбившись в кучу и согревая друг друга собственным теплом.

Утром меня погнали наверх убирать помещение контрразведки. Я была этому рада: работа действует успокаивающе.

На лестнице раздался топот тяжелых ног. В комнату, неся на руках двух женщин, вошли солдаты. Положили женщин на пол и ушли. Остался часовой. Я принялась усердно тереть мокрой тряпкой пол возле лежащих женщин, чтобы лучше их разглядеть. Лица их показались мне знакомыми. Мать и дочь. Дочери лет шестнадцать, мать сейчас стала неузнаваема. Несколько дней тому назад это была еще довольно молодая темноволосая женщина. Теперь же в контрразведке лежала совершенно седая, изможденная старуха.

Часовой зевнул и лениво вышел из комнаты. Воспользовавшись этим, я наклонилась над седой женщиной:

– Что с вами сделали? Это я, Ряженцева, вы узнаете меня? Я тоже арестована.

На меня смотрели дикие, воспаленные глаза. Постепенно в них зажглась мысль. Женщина узнала меня. Дрожа всем телом, стиснув до боли мою руку, она хрипло выкрикивала отдельные слова. Теперь стал ясным ужасный смысл происшедшего: над девочкой надругались. На глазах матери ее изнасиловали белые негодяи. Сейчас обе были доставлены сюда «на допрос». Девушка лежала на полу неподвижно, полумертвая, бледная. Ее глаза были закрыты, и только веки вздрагивали часто-часто.

Вернулся часовой, и я поспешила отойти от женщин. Личные мои страдания теперь потускнели перед тем, что я узнала. Я поняла, что кругом много таких же, как эта несчастная женщина, и внутренне стала готовиться к отчаянной борьбе с белыми палачами.

К вечеру контрразведчики втолкнули в камеру всех моих ребятишек. Первой появилась старшая Клава с грудным ребенком на руках. За ней, держась друг за друга, вошли еще четверо. Оказалось, Клавдия, забрав всех братьев и сестер, явилась в контрразведку с требованием: «Взяли мать, берите и нас. Куда я с ними денусь?»

Взволнованные необычайным зрелищем, товарищи по камере тесно обступили детей. Все были возмущены:

– Это неслыханное зверство – разлучают грудного ребенка с матерью!

– Нет такого закона в мире, чтобы малых детей, как котят, оставляли на произвол судьбы.

Камера приняла решение: потребовать срочного рассмотрения дела Ряженцевой. В случае отказа объявить голодовку.

Через несколько часов меня вызвали на допрос.

С первых же слов мне стало ясно, что белогвардейцы хотят выпытать, где находится Ткачев.

– Вы должны нам сказать все, что знаете о нем, – заявил мне жандармский офицер.

Я знала, что Ткачев скрывается в яме для картофеля и мать носит ему туда пищу (в этой яме Ткачев просидел около года), но я ответила жандарму:

– Я о Ткачеве ничего не знаю.

– Не может быть, чтоб вы не знали. Он живет рядом с вами.

– Мне до моих соседей нет дела.

Офицер, прищурившись, недоверчиво поглядел на меня. Рука лежала на рукоятке револьвера:

– Мы знаем, что он не успел удрать, что он скрывается здесь, в Кисловодске. Худо вам будет, если мы узнаем, что вы его скрываете.

Я молчала. После тифа, после волнений этой ночи у меня от слабости дрожали и гнулись колени, звенело в ушах. Но я уже приняла твердое решение: умру, а Ткачева не выдам.

– Что же вы молчите? Мы заставим вас быть разговорчивей и сказать нам, где находится Ткачев. Вы бы лучше пожалели своих детей, чем Ткачева. Мы сгноим вас в контрразведке!

– Воля ваша, господин офицер! Вместо того чтобы на фронт идти, вы здесь сидите да с нами, бабами, воюете…

– Молчать! – у офицера оскалились зубы, глаза налились кровью.

В это время дверь кабинета распахнулась. Солдаты втолкнули мать красноармейца Ваньки Катыгина.

По приходе белых он с товарищем бежал в горы и там скрывался.

Тут же, за соседним столом, начался допрос Катыгиной. Контрразведчики требовали, чтобы мать выдала сына.

Измученная, но смелая женщина кричала в ответ:

– Сволочи вы! Чего вы меня мучаете?

– Дай ей двадцать пять нагаек! – услышала я позади себя.

Свистнула в воздухе тяжелая плеть, Катыгина вскрикнула.

У меня появилось такое ощущение, что мне самой режут спину.

– Если Ткачев будет арестован, – негромко и зловеще сказал, обращаясь ко мне, жандармский офицер, – вы будете повешены вместе с ним.

– Воля ваша, хоть сейчас вешайте… Мы в вашей власти.

Послышался шум, падение тяжелого тела. Я повернула голову и увидела, что Катыгина лежит на полу и белая кофта ее залита кровью.

Но я чувствовала, что голос мой звучит твердо, в нем нет ни тени колебания. По-видимому, это подействовало на офицера. Он позвонил и сердито бросил явившемуся дежурному:

– Освободить!

Шатаясь, как пьяная, охваченная ужасом и ненавистью, я вышла из страшного дома. Но контрразведка не оставила меня в покое. Каждые три-четыре дня являлись на квартиру жандармы и, вновь перетряхивая скудный мой скарб, производили тщательный обыск.

Вешали мужчин и женщин, рабочих, матросов, комсомольцев – больше молодежь. Вешали публично. Со всех сторон к виселице стекался народ. Повесили Ксению Ге.

Когда площадь пустела, около виселицы оставались мы, красноармейские жены. Мы сговаривались между собой, как снять с петли повешенного товарища и предать его земле. Каждый раз на это приходилось брать у властей особое разрешение. Действовать нужно было с величайшей осторожностью, чтобы не навлечь на себя подозрение.

Не всегда нам удавалось получить тело товарища. Матросов, например, не разрешали снимать с виселицы и хоронить. Они висели до тех пор, пока не оборвутся. И тогда полуистлевшие тела их растаскивали по частям голодные собаки.

Несмотря на все трудности мне и другим женам красноармейцев удалось предать земле около ста жертв белого террора.

Жертвой контрразведки стал Шпарковский – комсомолец, активный работник Кисловодского совета. Он вернулся в белый Кисловодск. Его случайно опознал извозчик и выдал контрразведке.

Измученная мать, получив отказ от кисловодских властей выпустить ее сына на свободу, поехала в Пятигорск и с огромным трудом добилась приема у жандармского полковника.

Элегантный полковник любезно принял Шпарковскую. Мать, заливаясь слезами, умоляла пощадить молодую жизнь сына. Полковник внимательно, почти сочувственно смотрел на Шпарковскую.

– Успокойтесь! – сказал он приятным баритоном. – Ваш сын будет освобожден.

Не веря своему счастью, плача от радости и горячо благодаря великодушного полковника, Шпарковская вышла из кабинета. Она не подозревала, что сейчас же после ее ухода полковником была дана в Кисловодск срочная телеграмма: «Арестованного Шпарковского немедленно повесить».

А в соседней комнате, в общей канцелярии, в это время счастливая мать получала распоряжение за всеми подписями и печатями об освобождении ее сына.

Как раз в тот момент, когда Шпарковская выходила из вагона на перрон кисловодского вокзала, огромная толпа народа окружала виселицу. Был взволнован весь Кисловодск. Все знали молодого, безусого юношу, который сейчас с петлей на шее стоял под деревянной перекладиной. Он вырос на глазах местных жителей. Но мать еще ничего не знала.

В кисловодской контрразведке ее зовут в кабинет начальника. Он протягивает ей бумагу и говорит, стараясь сдержать улыбку:

– Эта бумага опоздала. Час тому назад ваш сын был взят для исполнения приговора на Пятницкий базар. Поспешите туда. Может быть, вы еще успеете…

У несчастной еще хватило сил куда-то двинуться. Вдогонку ей раздался дружный хохот жандармов.

На улице около контрразведки она падает. В ее руках судорожно зажата бумага за подписью полковника.

Как-то, проходя по Тополевой аллее, я услышала цокот копыт, горластое пение, гиканье и свист. Это шла «дикая дивизия». Впереди плыло черное знамя. Пьяные, красномордые шкуровцы ехали на лошадях и держали пики, на которые были насажены волчьи головы, черепа, пучки каких-то волос. Я остановилась, глядя на эту орду, и вдруг похолодела от ужаса. На одной из пик качалась голова красноармейца Вани Катыгина с широко открытыми, остекленевшими глазами. Она скрылась за поворотом аллеи, но я, не в силах сойти с места, продолжала смотреть вслед. Вспомнилась контрразведка, стоны и кровь Катыгиной… Нет, не спас Ваню героизм его матери.

После я узнала, как погиб Катыгин. Посланный из Кисловодска отряд окружил ущелье, где спрятались Ваня и его товарищ. Отличный стрелок, Катыгин долго не подпускал к себе шкуровцев. Наконец все патроны были расстреляны, и двое храбрецов попали в руки белых палачей. Тело Катыгина было изрезано в куски, на трупе его товарища оказалось восемнадцать ран.

Вечером, возвращаясь с работы, усталая и подавленная, я проходила по центральным улицам Кисловодска. Как быстро возрождается старая, проклятая жизнь! В ресторанах гремит музыка. За столиками сидят накрашенные женщины, офицеры и купчики. Улицы кишат проститутками. Буржуазия заискивает, лебезит перед военными. В честь золотопогонных «героев» устраиваются пышные банкеты и вечера. «Герои» обжираются, пьют до бесчувствия, дебоширят. Стреляют из револьверов в зеркала, в лакеев, в своих покровителей-буржуев, а подчас и друг в друга.

С ненавистью прислушивалась я к шуму и голосам, долетающим из ресторанов. Кровопийцы. Днем кровь рекой льют, а ночью в вине тонут.

Январь двадцатого года. По улицам Кисловодска тянутся длинные обозы с провиантом, оружием, снаряжением, обмундированием. Тут же разное добро, награбленное господами офицерами. Это белые бегут из Кисловодска. В город вступают наши, с восторгом встречаемые измученной беднотой. Миновала кошмарная пора хозяйничанья Шкуро.

Через три недели после прихода большевиков я вступила в ряды коммунистической партии.

А. Шевченко
СОЛДАТКА

До революции я работала в Екатеринодаре швеей. Шила по богатым домам. В шестнадцатом году моего мужа взяли на войну, и я осталась солдаткой. К этому времени шитье окончательно испортило мое зрение. Я поступила в прислуги. Здесь, у плиты, меня застала революция. Я ушла от хозяйки. Стала жить тем, что продавала свои вещи, и все свободное время проводила на митингах. На меня обратили внимание большевики Яцкевич и Власов и вовлекли в общественную работу. Под их руководством был организован женский союз солдаток. Официально он организовался двадцать пятого марта семнадцатого года с целью материальной помощи солдаткам. Все члены платили взносы по десять копеек в месяц. Союз, председателем которого я была избрана, насчитывал до трех тысяч членов.

Третьего июля мы узнали о большевистской демонстрации в Питере и стали готовиться к своей демонстрации и забастовке. Несколько дней усердно вышивали наш лозунг на красном знамени. Раз вечером я прихожу домой и вижу: моя подруга, Гогричиани, спарывает буквы с нашего знамени, а сама плачет. Я возмутилась:

– Что ты делаешь?

Она со слезами на глазах рассказала, что приходили офицеры с меньшевиками и заставили ее уничтожить лозунг. Так и сорвали меньшевики нашу демонстрацию. Начались аресты. Гогричиани меня предупредила, что в нашей квартире был обыск. Я скрылась у знакомых на Магиновском переулке, где и жила до четырнадцатого марта восемнадцатого года, когда пришли наши. При советской власти меня назначили комиссаром социального обеспечения, во главе которого был некто Иорданский, беспартийный. Кроме того я ведала пайками. Вскоре мы узнали, что на Екатеринодар движется Корнилов. Всколыхнулся весь трудовой Екатеринодар – началась усиленная запись добровольцев в Красную гвардию. Я записалась одной из первых и получила винтовку английского образца. Тяжелая была, отбила мне все плечо. Командиром нашего отряда был Сафронов.

Фронт уже был под самым Екатеринодаром, шла стрельба. Часа полтора мы стояли в резерве, затем, когда Корнилов подошел к городу, выступили на позиции. Стали перебежкой занимать передовые окопы. Перебежкам меня научил муж – фронтовик, поэтому я не только сама умела хорошо перебегать, но и других учила. Во все время боев я была на передовых позициях. Днем – в окопах, а ночью работала с бригадой женщин, обслуживая фронт.

Однажды вечером я собралась идти в свою бригаду. Только что отошла от окопов, вижу – наши бегут, отступают. Я остановилась, стала задерживать бегущих. Некоторых красногвардейцев удалось задержать. Мы легли и стали отстреливаться от приближающихся корниловцев. В этом месте наступление было приостановлено, но части белогвардейцев удалось все-таки прорваться в наш лазарет, где они перебили много раненых. Кто остался в окопах – спаслись, кто бежал – были убиты. Предал нас орудийный наводчик.

В момент решительного наступления мне было поручено организовать санитарную помощь. Большинство врачей разбежалось. Один лишь А. Я. Майярович пошел добровольцем. Остальной медперсонал пришлось силой доставлять на позицию. Все же мы отстояли наш Екатеринодар.

После ликвидации корниловщины я опять работала на старом месте. Обстановка была тяжелая, часто не хватало денег на пособия солдаткам. Как-то спровоцированные женщины пришли к нам и стали угрожать разнести отдел социального страхования, если им не дадут пособие. Иорданский и его секретарь, меньшевик, струсили и потихоньку скрылись. Я осталась одна уговаривать возбужденных солдаток. Их собралась громадная толпа, больше трех тысяч. Сначала женщины не хотели меня и слушать, но затем, когда я им пообещала, как только будут деньги, выдать и напомнила, что я выбрана ими же, они успокоились и даже стали извиняться.

Вскоре мы получили из центра деньги и раздали их солдаткам.

В августе восемнадцатого года пришлось нам отступить. Белые заняли Екатеринодар.

В отряде особого назначения я прошла сначала в Невинку, затем в Армавир. Здесь нам пришлось бороться с внутренней контрреволюцией: анархисты хотели разграбить государственный банк. Но мы сумели банк отстоять, не прибегая к оружию, – удалось анархистов убедить отказаться от грабежа. Белые теснили нас. Несмотря на ожесточенное сопротивление нам пришлось оставить Армавир и отступить на Пятигорск. В начале сентября из членов партии был создан коммунистический полк, куда вошла и я. Нас бросили на Ессентуки, занятые офицерскими частями. Подошли мы к Ессентукам. Проливной дождь, грязь по колено. Мы легли в лужи и открыли сильный огонь по белогвардейцам. Только с помощью подоспевшей кавалерии удалось нам разбить офицеров и ворваться в город. В Ессентуках разгорелся рукопашный бой. Офицеры прятались в трубы, в уборные, в колодцы и чаны. Всю ночь вылавливали мы и уничтожали белых, а к утру, переодевшись в офицерские мундиры, двинулись на Пятигорск. Увидев офицерский отряд, вся контрреволюционная свора высыпала на улицы. Мы, конечно, сумели ее забрать.

Впоследствии коммунистический полк был влит в Таманскую армию. Болезнь свалила меня с ног. После выздоровления я была послана в Благодарненский уезд организовывать комитеты военнопленных и беженцев (компленбеж). Положение в это время было очень тяжелым – белые повсюду наступали. Пришлось мне переехать в село Рогули. Здесь я впервые узнала о предательстве Сорокина.

А. Шевченко

В конце декабря меня командировали в Грозный за картофелем для компленбежа. По дороге заболела сыпняком. Больная, без сил, провела я работу в Грозном и поехала обратно. По дороге в Георгиевск тиф окончательно свалил меня.

Кругом шли бои. Отступающие из Георгиевска советские войска не знали, что в местной больнице лежат коммунисты, и во время эвакуации оставили нас, больных.

Город заняли белые. Я сожгла свои документы. Врач разрешил нам, коммунистам, пробыть в больнице еще несколько дней, но в конце концов выписал. Со мной была сестра из отряда Кочубея. Вышли мы из ворот госпиталя, стоим и думаем, куда идти, что делать. Вдруг подходит какая-то женщина и предлагает идти с ней. Через весь Георгиевск она повела нас к себе на квартиру. Сначала мы боялись, что она нас выдаст контрразведке. Но женщина приняла нас радушно, накормила и завила, что сочувствует большевикам. Звали ее Феня. Переодевшись с ее помощью, я отправилась на вокзал, чтобы выехать к себе в Екатеринодар. На вокзале снуют жандармы, офицеры.

Мне удалось спокойно сесть в поезд. По дороге выяснилось, что в Минеральных водах проверяют пропуска. Доехав до станции, я слезла с поезда и отправилась к знакомым женам коммунистов с просьбой меня приютить. Но они не могли этого сделать, так как с минуты на минуту ожидали ареста. Нечего делать, пришлось самой идти в контрразведку за пропуском для дальнейшего пути. Дожидаясь очереди, я замешалась в толпе. К счастью, начальник местной контрразведки был пьян. Он поглядел на меня и вдруг засмеялся.

«Ну, – думаю, – попалась».

Оказывается, он обратил внимание на мои новые, недавно купленные в Петровске ботинки.

– Вы жена коммуниста?

Я не растерялась, смотрю ему в глаза и отвечаю:

– Да, у меня муж четыре года коммунистов в австрийском плену защищает. А ботинки, на которые вы смотрите, я взяла у сестры.

Стала просить у него пропуск. Он ничего не сказал и дал пропуск, а потом попросил меня свезти заодно в Екатеринодар какую-то больную женщину. Даже выдал мне пропуск для бесплатного проезда. Я хотела положить этот документ в карман, распахнула пальто и вдруг вспомнила, что на мне военная гимнастерка. Хорошо еще, что пьяный контрразведчик ничего не заметил. При содействии казака удалось нам с больной беженкой сесть в вагон. Добрались, наконец, до Екатеринодара. От пережитых волнений я так ослабела, что не в силах была выйти из вагона. Случайно увидели нас знакомые солдатки и помогли добраться до квартиры, где жили подпольщики. Сообщили обо мне председателю подпольного комитета Лиманскому.

Приехав в Екатеринодар, первым делом я забрала из приюта находившуюся там мою дочь. Контрразведка пронюхала об этом и принялась меня разыскивать. Пришлось переменить квартиру. Только что устроилась, явился сыщик. Хорошо еще, что хозяйка сумела его напоить. Так и кочевала с квартиры на квартиру. Лечила меня доктор Красникова, тоже подпольщица. Только к апрелю я оправилась от сыпняка. В это время вернулся из плена мой муж. Белые хотели его мобилизовать в свои войска, но он решил бежать в Горячий ключ – там появились красно-зеленые. Звал и меня с собой. Подпольный комитет одобрил наше намерение, и тогда, оставив дочь у знакомых товарищей, перебрались мы к красно-зеленым. Через меня наш отряд поддерживал связь с городом. Работа была очень рискованной. Самым опасным местом был мост через Кубань, где стояли посты. Переходя его, я завязывала щеку, грызла семечки и вообще придавала себе вид торговки. Несколько раз чуть было не попалась белым, и поэтому в конце концов товарищи запретили мне приезжать в город.

Силы красно-зеленых росли. В двадцатом году мы уже сумели собрать подпольный повстанческий съезд. Средств у нас не было. Я предложила собрать деньги среди сочувствующих крестьян под видом сбора на монастырь. Предложение было принято. Переодевшись монашкой, я стала обходить крестьян и, таким образом, собрала немало денег и продуктов.

После того как наш отряд выгнал белых из станицы Ключевая, местное население убедилось в нашей силе. Теперь крестьяне начали продавать нам продукты даже на деникинские «колокольчики».

Во время отступления Деникина 15-й повстанческий батальон красно-зеленых разоружил около двадцати тысяч деникинцев и с приходом Красной армии присоединился к ней. Отряд с шестидесяти трех человек вырос до нескольких тысяч бойцов.

После восстановления советской власти на Северном Кавказе я работала в Горячем ключе и Пятигорке в качестве военного комиссара.

В одной из станиц мною была создана сельскохозяйственная коммуна. Но на Кубани еще орудовали белогвардейские шайки. Темной ночью ярко вспыхнули два овина на самом краю станицы – налетела банда. Я вскочила с постели и схватила винтовку. Затрещали по всей станице выстрелы. Мы рассыпались цепью по огородам, отбиваясь от налетевших бандитов. Жестокий бой продолжался свыше суток. На помощь к нам пришел из соседней станицы отряд казачьей бедноты, и банда была отогнана. Многих коней, коров и овец не досчитались мы после ухода бандитов.

Долго еще нам пришлось бороться с бандитизмом, прежде чем на Кубани окончательно укрепилась советская власть.

Сейчас я работаю в Краснодаре на 12-й госшвейфабрике в качестве вахтера. Имею орден. Член горсовета и активистка Комиссии советского контроля.