Текст книги "Рацухизация"

Автор книги: В. Бирюк

Глава 269

Я внимательно смотрел в пьяное, наглое, похабно ухмыляющееся лицо собеседника. Жаль, что Елица не видит эту морду. Для полноты ощущения и восприятия. Перетащить её? Но мне надо ещё пару вопросов выяснить.

– С девкой понятно: на торг да к доброму хозяину отдать…

– Во! Верно говоришь! Такую стервь – тока доброму! Весёлому. Забавнику. Что б он её в три плёточки… Есть у меня такой на примете. Дядька мой, стрый. Ух, мы с ним в походы хаживали! Ух, как он до баб лют! Он-то меня на тебя и навёл.

– Как это «навёл»?!

– Гы-гы-гы… Мудрило голомордый, ты ж обоз свой послал, а мозгой не подумал! А стрый подумал и говорит: смотри, грит, обоз пришёл. Чудной. Не с тех путей, не по обычаю – хлеб привёз санями, не водою. И – точно ко времени. К самому что ни на есть голоду. Самую-то прибыль выбрали. Только взяли не по-людски, не златом-серебром – железом да побирушками. Дам тебе, грит, совет добрый за долю малую. Сбегай-ка, племяш, погляди на тот конец, на хозяина тамошнего. Чует, де, серденько – есть там добрым молодцам пожива.

Я уже говорил: не считайте туземцев – тупицами. Мозги у них срабатывают не хуже попаданских. А уж в своём, в исконно-посконном материале, в «святорусской» реальности – они соображают лучше. Чётче видят всякие странности, нестыковки, которые кучей сыплются вокруг каждого попаданца. И предпринимают активные действия. В рамках собственного представления о допустимом, в соответствии с собственным множеством целей.

Куда-то сходить и кого-то там грабануть для новгородских ушкуйников – стандарт поведения. А ушкуйничать для новгородцев – норма жизни.

Со стрыем, его отца братом – чуть позже. Такие гнёзда надо выжигать в пепел, хвостов за спиной оставлять… вредно. Но пока – ближнее.

– А сотоварищам твоим ты какую долю обещал? Неужто поровну?

– Гы-гы-гы… Этим-то остолопам?! Ты ж дал мне сопляков-недорослей! Мякина! На что им доля? Им и знать-то про дела мои – не надобно. Я – голова. Скажу – «делай!» – они сделают. Отрочьё безмозглое! А покуда до них дойдёт, да они осмелятся… Пентюхам твоим жить до первого вечера. Твоя ж сучка их и прирежет! Нешто я мараться буду?! Я её пальчиком поманю, да ноготком укажу – она и грех на душу возьмёт. Она ж, стервь такая, тобою хорошо выучена! Псица натасканная. Мне – только указать «куси». А она и кинется! Ты серебро – собрал, да девку – выучил, а я – прибрал да вые. ал. Молодец, лысый! Хорошо стараешься!

«Каждый человек – кузнец своего счастья. И – наковальня чужого»… Вот и меня приспособили под наковальню.

– Погоди, а как же ты один с девкой, на лодке гружёной…?

– Эх ты, плешь бестолковая, темнота деревенская! На Москва-реке, где она в Оку втекает, князья рязанские крепостицу недавно поставили. Вятским Кучковичам – удавку. Коломна называется. У меня там знакомец живёт, друган закадычный. А дотуда я и самосплавом дойду. По речке, потихоньку. Девку – на вёсла. Пущай роба помахивает. Днём – гребля, ночью – е…ля. Гы-гы-гы…

Глухой стон, стук от удара головой по деревянной стенке… Мой собеседник резко закрутил головой, пытаясь увидеть источник звука. Потом уставился на меня. Весёлое удивление на его лице сперва утратило оттенок весёлости, сменилось растерянностью. Злостью. Страхом.

Он начал что-то бормотать, рваться, мотать головой.

– Всё, волчонок. Снадобье своё отработало. Повторить?

– Нет, Мара, спасибо. Уйми его.

Отцепил Елицу, перетащил в одиночку. Снова на колени, цепью за ошейник, лицом к стене на уровне колен. Снял наручники и на выход. Тут только она заговорила:

– Ваня. Убей меня.

– Я – не Ваня. Я – Иван Акимович, боярский сын, господин.

– Господине! Постой! Вели убить меня! Я – дура! Ой, какая ж я дура! Прикажи казнить меня смертью лютою! Нынче же! Немедля!

– Я подумаю. Жди.

Вышел из камеры, в проходе девка стоит. Из учениц Мары. Глаза по кулаку, дышать боится. Ещё одна Меньшакова дочка, Елице сестра. Их тут у Мары – две или три. Со слов Мараны – толковые девчушки, прилежные, неглупые. А с ними что делать? Если они за сестру… вступятся, то… вероятность моей внезапной и скоропостижной… резко возрастает.

«Не понос – так золотуха!» – ещё одна русская народная мудрость.

«Доктор, я только что скушал селедку и запил молоком. Скажите, виноград кушать мытым или это уже не принципиально?». Какой ещё «немытый виноград» мне подкинет здешняя жизнь?

Это счастье моё, что я с самого начала – всякие дела… замуровал наглухо. Никакой любви! Аборигены – не люди! Так, человекообразные. Трахать их можно. И – нужно. Можно за ушком почёсывать, корм давать, болячки лечить, учить всяким… фокусам. Но любить…

Да, я попадун, и у меня была прежняя жизнь! Где мне повезло. В вот в этом деле повезло! Мне есть с чем сравнивать: я знаю – что такое любовь. Какая это редкость. Какой это вкус, цвет… всему. Всему миру! Я с этим жизнь прожил!

Но я же видел – насколько это чувство сносит мозги! Видел людей, которые уничтожали ради любви – всё! Свои семьи, карьеры, состояния, самих себя… Ради отношений с человеком, о котором, со стороны глядя, иной раз, не то, что восхищённого – просто доброго слова сказать нельзя было.

«Попадизм – занятие для взрослых». Нужно ставить ограничитель: +60. Или, лучше: +80. Потому что, помимо всякой научно-технической тряхомудрии, мы тащим в мир «вляпа» самих себя, свои души. И строим здесь свои собственные жизни. Совершая собственные ошибки.

Что толку в умении сделать ракетный двигатель одним драчёвым напильником, если все силы и время уходят на… на обожание предмета обожания? И человек перестаёт воспринимать остальную реальность, перестаёт оглядываться и прислушиваться. А сзади обязательно уже подбирается кто-нибудь с чем-нибудь… После чего и напильник, и движок, и «предмет обожания» – штатно меняют владельца. А человечество остаётся без прогрессора.

«Умный учится на своих ошибках, мудрый – на чужих. Дурак ничему не учится» – общеизвестная мудрость.

Но даже мудрецу нужно время. Чтобы хотя бы увидеть чужие ошибки, чтобы их осмыслить. Чтобы на них научиться. Десятилетия. Жизнь.

Не пускайте детей в прогрессизм! Им ещё надо наделать своих промахов в своём времени, им ещё надо увидеть и понять чужих провалов. Потом, некоторые, во второй жизни, самые умные, если повезёт, может быть…

Влюбись – и ты труп. Возненавидь – и ты труп. Любая сильная эмоция, не говоря уж о её внешних проявлениях – уже одно только яркое, «накрывающее», ощущение твоей, попаданец, собственной души – снижает остроту восприятия реальности, сужает поле зрения. В лесу нельзя кричать. Ни – от радости, ни от – боли:

 
   «Придёт серенький волчок
   И укусит за бочок».
 

Только – ограниченное любопытство, доброжелательное безразличие, слегка приязненные отношения… Ничего «взахлёб». Постоянная самокастрация души… «Не заводись»… Ни по какому поводу. Ни от стартера, ни от пинка.

«Тёплых – изблюю из уст своих». Попаданец! Стань блевотиной из уст Иисусовых! Ради сохранения собственной жизни, ради грядущего прогресса, светлого будущего и «в человецах благорастворения»…

Никакие «суммы технологий», химических, металлургических, политических… не спасут человека, не обладающего «технологией управления» собственной душой. Без этой мелочи любой попадун… как Стеллерова корова: много, вкусно, забавно… вымерла ещё в 18 веке.

 
   «Я пригорну тебе до свого серденька,
   А воно ж палке, як жар».
 

«Пригорнул»… Получил…

«Любовь зла – полюбишь и козла». Или – козу. Или – волчицу… «Елица-ЕлицА, глупая волчица»…

Оно… как было святорусским, аборигенным, «четвероногим» – так и останется. И никакие мои собственные надежды-иллюзии природы его – не изменят.

«Чёрного кобеля – не отмоешь добела» – русская народная… А – «кобелку»?

 
   «Как же быть, как быть, запретить себе тебя любить?!
   Не могу я это сделать, не могу-у-у…».
 

Не можешь? – Не годен. В прогрессоры – точно. Годен только исполнять длинное, бесконечное «у-у-у-у-у…» в конце стиха. Пока горлышко не подрезали да шейку не свернули.

 
   «Малолетние за…ранцы!
   Не ходите в попаданцы.
   Там девки живут,
   Ваши души разорвут».
 

Всякому попандопуле необходима эмоциональная блокировка. От самого себя. От собственных иллюзий, от надежды на счастье. Не «психо-кондиционирование» от внешнего негатива по дону Румате, а блокада внутреннего позитива. И – заблаговременно. Изначально. «Мир – дерьмо, и люди в нём – какашки». Хотя каждый нормальный человек, и попаданец – тоже, хочет любить и быть любимым. Почему-то…

 
   «Как жалит яд. Как душит оправданье…
   Как непреклонна мне твоя судьба…
   И как противны мне пустые обещанья…
   За всё, за всё отвечу я сполна…».
 

«За всё, за всё отвечу…». Да если б дело было только в мне! Отвечу. Головой. И ещё миллионами головами людей, которые умрут из-за отсутствия прогресса, которые сдохнут, сгниют, не увидев света. Света знаний, света свободы, света надежды… Десятки миллионов, которые даже простого света не увидят! Потому что – даже не родятся на свет! Из-за смещения твоего личного, прогрессор, «фокуса внимания».

 
   «И жить торопится
   И чувствовать спешит…».
 

Поспешил. Насмешил. Сдох. Угробил. Утратил «чуйку», погнавшись за «чуйствами»…

Прав был Вольтер: только кастраты достойны управлять государством. Остальные – игрушки страстей. Собственных страстей и собственных иллюзий.

Грустно. Не обрезание тела, но обрезание души. Под самый корешок.

Не ново: «не сотвори себе кумира». Речь ведь не о куске золота, похожего на бычка, а обо всём. О вещах, идеях, звуках… О людях.

Не сотвори. Не возлюби. Не подпусти. Отрежь. Не его – кусок себя.

«Высшее из благ, которые дают бессмертные боги смертным – чувство меры». Но как же тяжело… Перед каждым соприкосновением душ прикладывать мерку. Как иссушенному жаждой алкоголику – скрупулёзно считать «дринки»… И постоянно предполагать похмелье…

Нет уж! Довольно мне соплей обманутого мужа! Лучше по поэту-партизану:

 
   «Неужто думаете вы,
   Что я слезами обливаюсь,
   Как бешеный кричу: увы!
   И от измены изменяюсь?
   Я – тот же атеист в любви,
   Как был и буду, уверяю;
   И чем рвать волосы свои,
   Я ваши – к вам же отсылаю.
  …
 Чем чахнуть от любви унылой,
   Ах, что здоровей может быть,
   Как подписать отставку милой
   Или отставку получить!».
 

И – аля-улю! – пошли французов воевать-резать!

…

– Эй, боярич, выпить хочешь? У меня такая настоечка есть! На берёзовых бруньках!

– Хочу, Мара. Но не буду. Твои настойки пить – о трёх головах должно быть. И о семи желудках…

– Ну, как знаешь. А я выпью.

Мара осторожно налила себе в серебряный стаканчик настойки из кувшинчика, принюхалась, по-заглядывала в стаканчик обеими глазами по очереди. Шумно выдохнула и «хлопнула рюмашку». Занюхала кончиком своего головного платка и, поблёскивая глазами, поспешила изложить наболевшее:

– Ты Сухана-то нынче у меня оставь. А то уже вторая неделя пошла. Сижу тут… одинока-а-ая, необогрета-а-ая…

– Мара, кончай песни петь! Ты лучше скажи – чего с Елицей делать?

– Ха! А известно чего. Всего! Чего удумаешь – того и сделаешь. Так это… фьють…

Характерное движение, которым сворачивают шею курице, обозначило генеральное направление ближайшей судьбы моей неверной наложницы. Мара задумчиво заглянула в пустой стаканчик, наполнила его ещё раз и, поднося к губам, деловито уточнила:

– Сестричек её – сам изведёшь или мне отдашь?

– А их-то с какого?!

– Так сёстры ж. Родная кровь. Или выпустят болезную, или помереть легко помогут. Злобу затаят, да отомстят после. Одного поля – ягодки, с одного корешка – вершки.

Родовая система. «Свой» – всегда прав. Даже когда он изменник, грабитель. Для оценки преступлений чужих против чужих – закон, обычай, справедливость… Для конфликтов между чужими и своими тоже… справедливость. Из одного правила: чужой – виновен. Убей. Отомсти. И очевидное следствие: вырежи их всех. «По четвёртое колено». «Их всех»… ЧСИР.

Надо убирать девчушек от Мараны. Чтобы… не влияли на процессы. А учитывая уже полученные ими знания и навыки – убирать далеко. В могилу? Надо убирать Меньшака – отца Елицы – из бани. Пока он мне ведро кипятка на голову не опрокинул. Надо убирать её мать от Хрыся…

Факеншит! Какая ж дура! Скольким же людям она жизнь испортила! Со своими любовями…

– Мара, вели запрячь телегу да вызвать с покоса Ноготка. Сухана я тебе до утра оставлю, этих двоих – в Пердуновку заберу. Девчонок… не трогать. Пусть живут как и жили. Их измены тут нет.

– Ха… Волчонок, не изменяют только мёртвые. Да и то… А живые… нет измены нынче – будет после. Поджидать будешь?

Издёвка, звучавшая в вопросе, разозлила меня.

– Марана! Девчушек – не гнобить!

Мара подумала, вдохнула-выдохнула и лихо закинула в себя очередной стаканчик своего… «на бруньках». Горизонтальный глаз закрылся от удовольствия. Но вертикальный – неотрывно смотрел на меня. Из-под руки со стаканом донеслось равнодушное:

– Ну и дурень.

Резюмировала, вытерла рукавом губы и резво поковыляла раздавать ценные указания. Прав был Энгельгардт: русским женщинам стакан водки – просто «для поговорить».

К утру притащили подопечных в подвалы Ноготка, новгородца подвесили сразу. Набросал список вопросов. Пришлось Сверчку объяснять: что мне было бы интересно узнать. Оказывается, Ноготок Сверчка себе в подмастерья присмотрел. Что ж, пусть протоколистом поработает. Корябает бересту, вроде бы, достаточно быстро и разборчиво. Подельников «бегуна» прибрали – их тоже надо расспросить.

Жалко времени, жалко заботы – раньше свалил бы всё на Елицу. Она бы мне на блюдечке с голубой каёмочкой… да хоть бы и на тарелочке!

Нет людей! Нет обученных, подготовленных, вот именно этим увлечённых…

Ноготок вынет из человека ответ на любой вопрос. Но кто придумает этот вопрос? Кто сразу, оперативно анализируя информацию, сформулирует новый вопрос, не ломая допрашиваемого на каждом шаге, но «позволяя болтать по интересующей теме»? Как у меня всплыл по ходу беседы дядя-стрый этого приказчика.

Нужен… любитель детективов. А здесь такого жанра нет. Найти связки и продолжить линии, выявить нестыковки и озвучить умолчания. В повествовании, в поведении… Конан Дойл, Рекс Стаут… Где взять Ниро Вульфа в «Святой Руси»?! Ведь есть же здесь умные люди! Но их этому не учат, в самой культуре детективность не заложена, мозги в эту сторону не затачиваются.

Всё расследуется чисто по-русски: свидетельские показания, клятва на библии и «поносить раскалённое железо в руках»… Школу милиции открывать?

Уже обутрело, когда я, напоследок, заглянул в подземелье, в одиночку, куда сунули Елицу.

Похоже на то, как я сам в Киеве сидел. Только здесь ещё хуже – короткая цепь за ошейник к стене. Соответственно, параша… ждите прихода конвойного. Или – под себя. По 54 сонету Шекспира:

 
   «Во сколько раз прелестней красота,
   Когда она правдивостью богата.
   Как роза ни прекрасна, но и та
   Прекраснее вдвойне от аромата».
 

А если нет правдивости, то и аромат должен быть… соответствующий.

Глянул на нее, да и пошёл. О чём говорить? Главное – я уже слышал. А детали… сколько раз они целовались? Или – насколько у него толще? – А оно мне интересно?

– Господин…

Как сидела на земле, так и сидит. Глаз не поднимает. Холодно. Сидит, обхватив себя руками за плечи. Девчонка ещё…

– Я знаю – мне прощения нет. Тебя просить… Пощадить, смилостивится… хоть бы к сёстрам, к матушке моей… У тебя – милости нет. Уговаривать тебя, улещивать… Когда с тобой обнимались-миловались про себя думала: Ванечка, мил дружочек… Забыла. Забыла, что ты – «Зверь Лютый». Хмыкнешь да переступишь. Потому… прошу службы. Дозволь, господин боярский сын Иван Рябина, сослужить тебе службу. Исполню – всё самое… самое. И клянусь в том тебе… душой своей, своим вечным спасением.

Глаза подняла, смотрит прямо. Гордо. Твёрдо. Да только что мне в том…

– «Единожды солгавший – кто тебе поверит»? А службы без веры… у меня такой нет. Клятвы твои… «И пусть будет ваше да – «да», а нет – «нет». К чему клясться? А уж твоё вечное спасение… Про то – не тебе и не мне решать. Для чего мне твои слова? Ты делом доказала. Делом, телом, словом, интересом… Мне – не интересно…

Я уже закрывал дверь в камеру, когда она завыла.

 
   «То как зверь она завоет
   То заплачет как дитя…».
 

Это – не только про атмосферное явление, это – и про человека. Совершившего глупость. Влюбившегося.

Случай с Елицей был «вторым звоночком». «Первым звонком» была нарастающая раздражительность Чарджи. Предупреждения, которых я не уловил.

Я радовался изменениям в хозяйстве, росту грамотности и умений своих людей, но не замечал, как меняются их души. Растут их свободы и главная – «свобода хотеть». Они начинали понимать, а ещё больше – чувствовать: чего прежде даже и желать было невозможно – может стать достижимым, их реальностью. У людей вокруг меня менялись цели, амбиции, мотивации, пределы допустимого…

Многие из них «подсели на новизну» – на постоянный поток новых людей, событий, знаний, эмоций… который возник вокруг меня.

Большинство взрослых мужчин, подобно Потане и Хрысю, обзавелись семьями. Собственные дом, хозяйство, дети… вполне занимали их внимание. Любая новая гримаска новорожденного может сделать день солнечным, а необычное попукивание – наполнить сутки тревогой.

Другие, подобно Трифене или Христодулу, не имея собственных семей, жили в потоке людей. Новые конвои «на кирпичах» или новые классы в училище, будучи коллекциями разнообразных личностей, давали ощущение интересной, насыщенной жизни.

К Прокую, Фрицу или Горшене новые люди приходили не столь часто, но новизна обеспечивалась моим непрерывным подталкиванием в части «волнующих их души» технологий.

Люди привыкали к ежедневному новому, и когда их рост затормаживался – начинали проявлять обретённую свободу: «хотеть». Хотеть «чего-то новенького». Они не говорили об этом, они сами себя не понимали. Вроде бы всё есть… «И корм, и кров»… Но гложет что-то внутри… Как чувство голода у того, кто всю жизнь был сыт.

Стандартно для хомосапиенсов, непонятная неудовлетворённость приводила к росту беспорядочной сексуальной активности.

Чарджи, чувствуя что его инальское происхождение из единственной уникальной «фенечки» в вотчине, становится «рядовой уникальностью» – одной из ряда других, новых, непрерывно возникающих, «фенечек», активно боролся за звание «главного петуха Пердуновки и окрестностей». Причём, всё чаще хватался за свой столетний клинок в разговорах с крестьянами и слугами. Это – крайняя степень неадекватности для воина. Сказано же: обнажённый клинок – омыть кровью. А резать смердов… как куриц на птичнике из снайперской винтовки стрелять.

Елица, со своим мальчишеским характером, с ножиком под полой, изначально была некоторой неправильностью для «святорусской девицы». Опыт, который она получила у меня, ещё более отдалил её от здешней нормы. Элементы боевых искусств, обучение лекарскому делу, общение с Мараной, опыт «правдоискательства»… Она инстинктивно ощущала, что нет в вотчине человека ей «в плечо». Как нормальная русская женщина, она стремилась к идеалу, воспитанному с детства, с игр с куклами:

 
   «Маленький домик
   Русская печка
   Пол деревянный
   Лавка и свечка
   Котик-мурлыка,
   Муж работящий
   Вот оно-счастье!
   Нет его слаще…».
 

Но уже чувствовала, что такого счастья – ей недостаточно. Что в своей семье она, а не муж – будет «главой семьи», «защитой и обороной». Она одновременно хотела, как было вбито общепринятыми стереотипами с детства, быть слабой женщиной, находящейся под защитой, и сильным лидером, который всё решает.

Два столкнувшихся императива – домашней хозяйки и отмороженной амазонки – внесли раздрай в её душу. Решение пришло в довольно типовом варианте: взрослый мужчина и «заморская жизнь». «За морем житьё не худо…». Она влюбилась в свою иллюзию. Потому что не могла найти объект в реальности.

Я – учил и воспитывал людей. Они вырастали и… и «упирались головой в потолок» – вотчина не давала возможности проявлять и развивать их новые способности, двигаться к их собственным целям… Быть счастливыми.

Дав им толчок, показав прелесть движения, «радость открытия», я не мог дать им достаточного пространства для полёта… Рябиновская вотчина становилась тесной. Не по запросам технологий, не по зерну или серебру, а по психологическим нуждам моей команды. Они требовали новых задач, новых масштабов… Команда толкала меня вверх. Но ни они, ни я сам – этого не понимали.

Вышел во двор усадьбы – Любава стоит. Откуда она здесь? Благодетели, заботники… Позвали девчонку – знают же как я к ней отношусь. Играть меня надумали… Хитрюли доморощенные…

– Ваня, сядь сюда, на завалинку.

Голосок такой… профессорско-паталогоанатомический: «Больной перед смертью потел? – Это хорошо».

– С чего это?

– Ты вона какой вымахал – мне тебя не видать. Глаз твоих не разглядеть. И шапку сними. И платочек свой.

Сел. Снял. Она ладошками своими – мне на виски.

– Ваня, у тебя голова горячая.

Нашла чем удивить. После бессонной ночи… Да ещё с такими приключениями… Диагност малолетний с косичкой… Мозги мне парить пришла? Так они и так кипят… Кипятком крутым во все стороны брыжжат…

Воткнул ей палец под челюсть, отжал голову вверх. Стоит, глазом на меня косит.

– Зачем пришла? Кто позвал? Милосердия у меня просить? В Богородицу играешься? Во всехнюю заступницу?

– Нет. Не во всехнюю. В твою. Отпусти.

Мда… Что-то я и вправду… зверею и беспредельничаю. Бешенство захлёстывает. Пополам с тоской. Тошно мне, тошненько. Ом-мерзит-тельно.

Отпустил, воротничок поправил.

– Чего ты хочешь? Чтоб я её простил? Сделал вид, будто ничего не было? В постель к себе положил? Змею подколодную…

– Ага. В постель. И поцеловал. И она обернётся царевной.

– Любава! Не морочь мне мозги! Царевнами – лягушки оборачиваются, а не гадюки. И целовать их должны Иваны-дураки.

– Ну… Ты и так уже… Иван. А насчёт гадюки… так ты ж «Зверь Лютый»! Лягушку-то в царевны – и каждый дурак обернуть может.

– Охренеть! Совсем голову задурила! Любава, об чём мы с тобой речь ведём?! О каких таких лягушках да гадюках нецелованных?!

– Про что ты – не знаю. А я про то, что не спеши. Утро вечера мудренее. Подожди. Остынь. Охолонь, миленький. Оно, вскорости, само по местам встанет.

Повернулась да пошла. Шагов с десяти обернулась:

– И ещё: меня не зовут – я сама прихожу. Или я тебя не чувствую? У тебя болит – и мне нехорошо. Неужто непонятно? Глупый ты, Ваня.

Вот же ж… пигалица! Обозвала на прощание «дурнем» и ушла. Чувствует она…

Факеншит! Нет, про телепатию с эмпатией я читал. Видел, как женщина за тысячу вёрст места себе не находила, когда у дочки месячные случались. И иные всякие заболевания-проблемы.

Довольно часто близкие родственники, особенно – мать, чувствует состояние дочери или малолетнего сына даже на больших расстояниях. Но мы с Любавой… Она мне точно не мать. Да и я как-то на неполовозрелого мальчика…

Баба – всегда большая загадка. Даже когда сама – маленькая.

Ладно, день уже перевёл – на покос поздно, заседлал Гнедка и – по полям, по лугам, по промыслам…

Три стандартных способа решения мужских душевных проблем: напиться, перепихнуться и делом заняться. Начнём с конца.