Текст книги "Рацухизация"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Глава 285

Я освободил Домну от полутонны ненужного уксуса. Из этих… жидких отходов – получил где-то 200 кг стеарина. В конечно счёте – 2000 свечек. Мы делали довольно большие – «четвериковые» свечи. Которых на фунт – 4 штуки.

На самом деле – они все были разные. 20 разных партий. И по деталям технологии изготовления стеарина, и по фитилям. Одни – чуть хуже, другие – чуть лучше. Но это ж не сальные свечки! Совсем нет.

Некоторое время я просто наслаждался. Входишь в дом, а там… Вот оно! Моё… произведение. Горит – чисто, светит – ярко, пахнет… – не пахнет.

Потом начал хвастаться: Акиму десяточком поклонился. Марьяше пяток на Новый год подкинул. Типа: чтобы сестрица-красавица – глаза за рукодельем не портила. Ближникам своим, Трифе – в первую очередь – она много времени с книгами да с берестами проводит…

Тут меня поймала Домна:

– Ты… эта… люди бают… свечи какие-то… дай попробовать.

– Домна… Да я ж думал – ты после той лампы… всякие игры мои с огнём…

– И чего? Ты их с моего уксуса делал. А я в поварне дерьма какого – не держу. Ежели не изгадил – свечи должны быть… гожии. Давай.

Теперь мои свечки распространились и в места общественного пользования: поварню, пральню, баню, училище… Горшеня довольно быстро сварганил кучу разных глиняных подсвечников. Некоторые были довольно забавны: трёхглавый, воющий на луну, князь-волк довольно долго стоял на моём столе. А двусвечник «девушка с коромыслом» фотографически напоминал Елицу. Э-эх… как-то она там…

Ещё больше я был удивлён, когда Хохрякович, пообщавшись с очередной группой прохожих купцов, сдавленно выдохнул:

– Они… эта… свечей хотят. Всех.

– Погоди. А как же… Иваново братство… монополия… свечки-то… не такие…

– А им – пофиг!

«Жизнь многих людей в России была бы совершенно невыносима, если бы не повсеместное неисполнение законов». И это – правда!

Хотя… не надо абсолютизировать беззаконие. Даже в России. Иваново братство работает с воском и восковыми свечами. Стеариновые свечи, как и сальные, под монополию не подпадают.

Было начало марта, последние гужевые обозы спешили добраться до своих мест до ледохода. В вотчине сошлись в один момент 4 обоза, десяток купцов. Тут я опять прогресснул нововведение: устроил товарный аукцион. Ещё не Чикагская товарная, совсем не фьючерсы, но…

Мы подсадили «провокатора», купчики оказались азартными… весь лот – пять партий по 80 штук – ушёл аж со свистом. Когда обиженные проигравшие начали выговаривать победителю, какому-то основательному мужичку из Мурома, тот, зажав под бородой рукавицы (положить рядом он не рискнул: люди незнакомые – попятят) загибая пальцы, невнятно, но вполне толково объяснил:

– Горит ярче – раз, вони нет – два, под солнцем не плывёт – три, рук да одежды не марает – четыре, не коптит – пять, диковинка – шесть. Цена против сальной – в шестеро. А я взял – втрое. И хто тут дурень?

После такого разъяснения сразу стало ясно: дурень здесь – я. Что, впрочем, уже привычно.

Большую часть моих новизней люди русские не принимали. Иных и видеть не хотели. Другие же терпели, используя даром, а то и под страхом наказания только. Однако же свечки стеариновые, как и пряслени глиняные пошли по Руси не худо. Но если пряслени шли в четверть, в половину цены волынских, то свечи – в три-пять цен от сальной.

Размышляя над свойствами товаров моих, Русью принятых и непринятых, понял я, что берут не тот товар, который лучше, от которого пользы больше, а тот, который на известный уже – похож. Который новых умений не требует, свойств новых – не имеет. А имеет прежние, но лучше. Или – прежние, но дешевле.

Не принимала «Святая Русь» моих светильников, красок, мыла… Но хорошо брала полотно-паутинку, хоть и сделано оно было уже по-новому – мануфактурно. Брали и воск пчелиный, хотя шёл он не с лесного дупла, а с улеев дощатых возле усадьбы.

Сколь много трудов, хитростей всяких, разговоров да «поклонов» сделано было для продажи «мази колёсной». Об колено ж людей ломали! Застенками пугали. Но вот – пошёл потихоньку уже и купеческий спрос. Не велик прибыток, да уже от их воли. Заставили-распробовали-покупают.

Напрочь не хотели моих «белых печек». Ибо – иные они, об них думать по-иному надо. Но, получив их, обжившись да распробовав, к «чёрным» уже не рвалися.

Размышления сии давали результат грустный: мой главный товар, главная цель здесь – «изба белая» – на «Святой Руси» сбыта не имеет, и иметь – не будет. Надобно сперва – научить, сделать, дать. Вселить, заставить… А уж потом…

Я так сделал. Здесь, в Рябиновской вотчине. Но здесь 300–400 дворов максимум. А на «Святой Руси» – 700–800. Тысяч. И власти моей заставлять… вон – в лесу «знамёна» стоят. За ними моей власти нету.

Пока мы стеарин варили, образовалась у нас куча… нет, скорее – лужа глицерина. Не могу пройти мимо! Отлил корчажку, отнёс Маране.

– Что за хрень притащил, лягушонок?

– Ну, так сразу и хрень. Какая-то ты сегодня… Злая. Давай я тебя научу. Как быть доброй.

– Ты, обезьяныш плешивый…! И как?

– Очень просто, Марана. Стань красивой.

– Что?!! С-сучонок…! Ты надо мною издеваться надумал?! Да я тебя…

– Не надо! Я тебе средство для красоты принёс! Но учти – применять только в мокрую погоду.

– ??!!

– Запоминай. Смешай меру глицерина с таким же количеством меда, добавь 3 меры чистой прохладной воды, хорошо размешай до получения однородной массы. Добавь меру овсяной муки, и снова все размешай. Если вдруг слишком густо – добавь еще чуть воды. Наложи полученное на лицо своё, на 10–15 минут. Смой водой комнатной. Рекомендуется для сухой, нормальной и комбинированной кожи.

Мара загрузилась серьёзно. Я ещё попроповедовал насчёт пользы яичного белка и сока клюквы в этом контексте. Потом тихонько убрался. Знаю я – чего она такая злая. Но Сухан нынче мне и самому нужен.

Я бы и из глицерина свечей понаделал. Нужен желатин. Которого у меня полно. Поскольку кучу скотов мы съели, а из их костей этот желатин и варят. Столярный клей – называется. Танин – тоже не проблема. Водный экстракт из коры ели даёт 16 % по весу. А ёлок у меня тут… лишь бы не поколоться.

Такие гелевые свечи очень хорошо горят, спокойно, без дыма и запаха.

Беда – нет прозрачного стекла. Печка моя… стекла не варит. В хозяйстве нашлась пара покупных флаконов. Вот тех самых – «из толстого стекла» с валиками. Сделал, запалил… Красиво. И это всё: пока стекла нет – терпим. Убираем на полочку в мою коллекцию разнообразных свечек.

Кстати, мое занятие по коллекционированию свечей имеет очень интересное название – Шандалофилия. Не хухры-мухры. По всей «Святой Руси» – светец светит. А у меня – шандал… шандалит.

Не получается глицерином светить – попробуем его кушать.

Глицерин – сладкий. Сладкое и жирное в «Святой Руси» – синоним вкусного. Пошёл к Домне. Понюхала, лизнула, в воде разбодяжила…

– А мы с этого…? Не?

– Не. Но без фанатизма.

Взяла попробовать. Сухари сладкие делает – молодёжь тащится. Но у меня же 12 корчаг этим продуктом занято! Куда бы его… Нет, я понимаю – взять и вылить – без проблем. Но жалко же… Перевести бы его в нитроглицерин… И подвзорвать чего-нибудь… Войнушка там какая… А тут я… Весь из себя подвзорватый… Туда-сюда летаю… Как Мюнхаузен на пушечном ядре.

Если кто подзабыл – я рассказываю, как я бумагу сделал.

Как-как… Как всегда. Из отходов производства. «Делать из дерьма конфетку…» – я это уже говорил? А как будет множественное число от дерьма – уже определились? Нет? А жаль. Именно тот самый случай.

Сливаю отход производства типа «глицерин нафиг никому не нужный» в железный бак – пара корчаг срочно нужна была. Кидаю туда бачок железный с крышкой на защёлке. Набитый отходом производства типа «солома пшеничная, мелко сеченая, водой залитая, нафиг никому не нужная». Зовём человечка, типа «воздуходуй, на ходу засыпающий, нафиг никому не нужный». Командуем:

– Топи. Держи 200 градусов.

И идём спать.

Утречком выскакиваю во двор на зарядку. У дверей моей мастерской стоит «воздуходуй» и плачет. Хорошо так плачет: негромко, непрерывно, задушевно.

– Ты чего слезьми умывешься? Вон же рукомойник есть.

Он только ручкой так, удручённо, в сторону мастерской… Я, как дурак… хотя – почему – «как»? Сунулся внутрь. И сразу назад. И стоим мы с ним рядком и плачем оба. А по усадьбе тыняется народ и пристаёт с глупыми вопросами. Типа:

– Случилась чего?! Умер кто?! Беда какая?!

Мы с «воздуходуем» сморкается, утираемся и машем пальчиками в сторону мастерской. Очередной придурок туда входит. Вспоминает разных мам, выходит и становится рядом. Поплакать за компанию.

И что характерно: ни один – последующего не предупреждает! Вот она – настоящая любовь к ближнему! Вот оно – истинное братство и настоящее чувство локтя. В почках. Хватанул сам – помоги товарищу.

А хватануть там есть чего: «воздуходуй» упустил топку. Проспал. Оно разогрелось градусов до 250. При этом глицерин разлагается и выделяет такую едучую гадость. Типа «черёмухи», если кто пробовал. Глаза пробивает… аж до поджелудочной.

Тут мне плакать надоело – послал «воздуходуя» исправлять его собственные ошибки. Топку – залили, кумар – развеяли. Вытащили маленький бачок, скинули с него крышку, а там… Такая беленькая пушистая масса. Типа печенья «хворост». Высушили, на валках прокатали. Получилась беленькая лепёшка размером в тарелочку. Тоненькая. Как над ухом потрясёшь – звенит, как тонкая жесть.

Называется – бумага.

Метод – не мой, аплодисментов не надо. Всё просто: пшеничная солома варится в воде в глицериновой бане. Потом сушится и прокатывается.

В 21 веке бумагу делают из древесины. Мне здесь это не по зубам. Точнее – не по температурам, давлениям и реактивам.

Делают бумагу и из соломы. С вымачиванием в растворе едкого натра. У меня этого «натра» нет. Можно, наверное, и на едком кали, на поташе то есть… Не знаю. Мне не нравится: чем больше выход продукта – тем больше расход химиката. Потом ещё промывать, нейтрализовать, загрязнять… А в глицериновой бане… кипит себе и кипит. Не давай выкипать. И не перегревай – глаза повылезут.

По сравнению с обычными средневековыми способами – куча преимуществ. Главное – нужда в рульке отпадает. Это такая швабра. В которой – круглые не только ручка, но и поперечина. Этой шваброй листы бумаги развешивают на веревочки для просушки.

Ещё отпала сетка тонкая, шёлковая. На которой, собственно, и формируется из пульпы очередной лист. Рамочку с сеточкой опускают в чан с пульпой, побалтывают там. Для однородности. И вынимают. Для стекания. Потом прессуют – для отжима, и рулькой на верёвочку – для высыхания.

Я поднял температуру, изменил химию, добавил оборудования. В результате, процесс, который у нормальных средневековых мастеров будет идти днями и неделями несколько столетий, у меня происходит за часы. И результат… – не сравнить. Вместо сероватого, рыхлого, толстого листа – тоненький, беленький, звенящий…

Как я Пушкина понимаю! Он начинал свои рецензии на очередную книжку русских журналов с оценки бумаги. Типа: бумага – дрянь, серая. Такую-то книжку и в руки брать боязно. Как бы не подцепить чего.

Александр Сергеевич, будучи первым в России человеком, пытавшимся жить на доходы от литераторства, очень взволнованно относился к бумаге. Переписка его с тестем, у которого в Полотняном Заводе была собственная бумагоделательная фабрика, содержит тому немало примеров.

Бумагу в 19 веке делали, в основном, из тряпья. Профессия «тряпичник» – была вполне уважаемой и повсеместно распространённой. Так что, настроение и творческая активность гения русской словесности зависели, в немалой степени, не только от благосклонности Их Императорского, но и от выпитого конкретным мусорщиком-тряпичником в Калужской губернии.

Что «Святая Русь» бумагу не примет – было понятно сразу. Слишком новая новизна, слишком многое надо менять.

На Руси буквы процарапывают на бересте или вощаницах. На пергаменте – рисуют кисточками. Тростниковое перо – калам, столь любимое на Востоке, что в Коране есть Сура 68 АЛЬ-КАЛАМ «ТРОСТНИКОВОЕ ПЕРО» – на Руси не используется.

Первое перо пришлось сделать самому. Из махового гусиного пера. Не по Пушкину, а типа шариковой: все ворсиночки срезаются, остаётся голая палочка сантиметров 15 длиной.

С чернилами… «Орешек чернильный»… У меня нет в округе дубов с этой болезнью. Их ещё галлами называют. Образуются на листьях при укусе членистоногими насекомыми.

Другой вариант здешних чернил – на основе ржавчины. Цвет мне не нравится – красные росчерки в моём школьном дневнике до сих пор…

Вот тут я свою «Пердуновскую синь» и применил! А хорошо получается. И что очень радует – у меня уже есть.

Но главное: лёгкость ведения пера по бумаге позволяет перейти в написании от устава, от недавно распространившегося здесь полу-устава, к скорописи! Время создания документа уменьшается на порядок. Совершенно другая техника письма, меняются очертания букв, видны соединения между буквами и разделения между словами… Так на «Святой Руси» никто не пишет. Никто! И переучиваться им… а чего ради?

Другое дело – Пердуновка. Я сказал – они сделали. Кто не выучился – пшёл болото копать или дерева валять.

Кайф от получения бумаги был мощнейший! Я неделю ходил по усадьбе – каждому встречному-поперечному под нос совал:

– Ты глянь! Нет, ты глянь да пощупай! Это ж бумага! Это самая лучшая бумага на весь белый свет!

Народ хмыкал, мыкал… Все, конечно, соглашались. Неразделённая радость начальника – опасна для подчинённых. Потом Яков, в своём обычном лаоконическом стиле, задал «встречный вопрос»:

– Ну и?

Я взволновался, смутился, осознал. И пошёл делать «и».

Что, прежде всего, следует сделать из бумаги? – Рулон… Нет, рулон туалетной из звенящей как жесть… – Правильно! Книгу! «Книга – лучший подарок!» – это ж все знают! Это ж – из важнейших советских премудростей! Ну, когда денег не было…

А какую книгу нужно сделать сразу после изобретения бумаги? – Ну, коллеги-попандопулы, поднапряглись! Какая самая необходимая книга на «Святой Руси»? – «Азбука»? «Арифметика»? «Сумерки»? – «Деяния святых апостолов»… Нужная книга, конечно. Первопечатник Иван Фёдоров с этого и начинал. Да, опыт предков нужно знать и использовать. Но – критически. Потому что самая первая книга, самая нужная, самый лучший подарок – книга амбарная.

Это было потрясение. Это был поток потрясений. Это было… потрясающее потрясение! Вся толпа моих ближников вдруг осознала, что теперь им, простым и не очень, но – не книжным людям, предстоит писать книги! Каждому – свою!

С чем сравнить? Ну… Вот вы всю жизнь – читали. Газеты, журналы, книги. В библиотеку ходили, на собрания сочинений подписывались, в очередях в книжные магазины выстаивали, талоны за сданное сырьё получали… Читали что-то кем-то написанное. Кто-то, где-то, когда-то… Особо умный, сильно просветлённый, диковинного увидавший…

Кто-то сделал и в вас влил. Снаружи. И вдруг… Самиздат! Сам придумал – сам написал! Изнутри! И тобой написанное – читать будут! Сперва – кому читать положено. А потом… может быть… через века…

Вся верхушка вотчины дружно кинулась создавать нетленку.

К этому времени у каждого из нас скопились кучи обрывков бересты. Так это… навалом в сундуках.

– А глянь-ка в третьем сундуке по левой стенке. Тама береста есть. С перечнем привезённого сукна. Пошелуди-ка там. Вроде, в дальнем левом углу свиток. Ближе к днищу.

Теперь все эти, засохшие, закоревшие, вымокшие, запачканные или закопчённые… свитки, листы, обрывки… вытаскивались на свет божий. Расправлялись, очищались. Перечитывались. Проверялись и сверялись. И – переписывались в мои амбарные книги.

Тотальная ревизия дала кучу полезного. И не только в материальных ценностях. Проявились «призраки» – люди, по разным причинам выпавшие из поля зрения моего или ближников. Кто своей волей – пришипился в теплом месте и затих, кто неволей – его задвинули, а он, от скромности, помалкивает.

Введение в оборот амбарных книг позволила произвести и ревизию собственных идей.

За прошедшее время я частенько издавал звуки типа:

– А вот хорошо бы сделать…

Пришлось завести отдельную амбарную книгу с таким названием.

Временами я рассказывал об устройстве мира, о математике, физике, астрономии… Часть из этого была уже озвучена для «русских масонов». Теперь эти истории были собраны, записаны, пополнены. Так возникла амбарная книга: «Коло». Типа – «около всякого». Позднее часть заметок разрастались, становились основой моих первых массовых учебников.

Тогда же начал я надиктовывать сведения по истории. Что вспомнилось. И в части – «что было». Про Македонского, Цезаря… И в части – «что будет». Для здешних – «Книга предсказаний». Едва ли не самое засекреченное и легендарное из моих творений.

Очень важным оказалось навязать ближникам дневники. Не в смысле: «ваш сын плевался в учителя на физ-ре». Не «летописи», которые по годам пишутся, а ежедневники по делам.

Люди не только балаболили:

– А вот мы сделаем за месячишко…

Но, через «месячишко», чётко видели: что сделали – что нет. То, что у меня у самого пошёл жесткий контроль исполнения планов… и так понятно.

И, конечно, начата была обещанная «Книга Пердуновских свиней». Вся вообще селекционная работа без систематической записи сделана быть не может.

Ещё одно следствие появления бумаги: запись нарабатываемых технологий. Подробный допрос мастеров по теме: «и как же ты эту хрень уелбантурил?».

Тут безболезненно прошло только с Фрицем:

– Фриц, надо подробно записывать – что и как ты делаешь.

– Яволь. Шрейбен зуерст…

Мирно разошлись с Горшеней:

– Не… Я ж… ну… малограмотный. Покуда я про каждую крынку напишу – неделя пройдёт.

– Лады. Дам тебе малька-грамотея. Ты делаешь и рассказываешь. Он запоминает и записывает. Потом читает и спрашивает. Ты исправляешь и отвечаешь. Так?

– Ну. Ой. Да.

На Звягу пришлось наехать:

– Не. На кой мне тута бестолочь мелкая? Ещё и под руку соваться будет. У меня дел выше крыши. Работа срочная. Не.

– У тебя нет более срочной работы, чем исполнение моего слова. А пока… объявляю тебе три дня выходных. Иди к жёнушке своей и тюкай там. А на моё подворье – три дня ходу тебе нет. Потом поговорим.

Вся оснастка и подручные – у меня в мастерских. Загнать первоклассного плотника-столяра, уже попробовавшего вкус хорошего инструмента, на крестьянский двор, корыто для свиней вытёсывать… Через три дня он пришёл в усадьбу, молча кивнул мне, мотнул головой мальчонке-писарёнку… Более об этом мы с ним не говорили.

Все нормальные попаданцы изобретя бумагу, применяли её для распространения собственных знаний. «Янки» вообще – газету издавать начал. Я же использовал новый, более удобный способ стабилизации информации, в обратном направлении – для её из мира сего получения и накопления. Отчасти потому, что ощущал крайний недостаток своих знаний об этом мире. Отчасти – просто из жадности. «Хочу всё знать».

Накапливая знания о самых разных сущностях – людях, товарах, технологиях, растениях, животных, странах… я получил возможность применить методы работы со стабилизированной информацией из 21 века. Не все, конечно. Но здесь – и это отсутствовало. Размышляя, комбинируя и соотнося информацию из разных источников, приходил я к выводам, для окружающих неочевидным. Отсюда пошли легенды о моих полётах за тридевять земель, об оборотничестве, о проникновении в дома чужие невидимкою да подслушивании-подглядывании. О сонмах служащей мне нежити – соглядатаев да доносителей. А ведь часто достаточно просто положить рядом две бумажки да сравнить.

А вот с сапожником получилось худо.

Шустрый новгородец за прошедший год обжился, отъелся. Сапоги он, и правда, делал отличные. Особенно расстарался для «головки»: Аким и Яков, Марьяша и Ольбег… мой гарем и приближённые… вся верхушка вотчины ходила в его сапогах. Вручал он всегда с придыханием, с особым уважением. Не заказ сделал, а подношением дорогим кланялся.

Перебирая скопившиеся берестяные писанки, обратил я внимание на странность: все ребятишки, присылаемые к сапожнику в ученики – не держались у него более двух месяцев. Кого – прогнал за непригодностью да леностью, кто – заболел или выпросился в другие места… Повыдёргивал я этих мальчишек, поговорил с ними… Сапожник ремеслу их не учил. Усьморезы – даже в руки подержать не давал.

В его деле есть куча тяжёлой, грязной, вонючей работы. Кожевенное производство… занятие не для тонкочувствующих особ. Но когда всё ученичество состоит в чищении мездры да в подкидывании полешек в топку… Полуголодное существование с побоями, пинками, оскорблениями, постоянным недосыпом… В тупой, повторяющейся изнурительной работе с вонью и грязью…

Послал к сапожнику новых учеников да мальца-писарёнка. Этот – не ученик, ему скобель в руки не сунешь.

– Спаси тя бог, боярич! Ой, хорошо-то как, не забываешь раба твоего! Вот и помощников дал, и писаря. А у меня-то дел не продохнуть! Шкуры коровьи – не сосчитаны, мерки – не меряны, струги – не точены…

Ласковый дяденька. Говорит – будто елеем капает. Жаль только, что «будто» – интересно было бы таким маслом светильник заправить.

Я – очень нудный. Я это уже говорил? Я это ещё не один раз повторю. Именно потому, что я – нудный.

Через три дня вызываю писарёнка:

– Показывай – чего тебе сапожник порассказывал.

Показывает лист. «Прочитав «Отче наш» три раза следует налить воды в котёл и греть воду, покудава не закипит она белым ключом». И остальные три строчки – такие же.

Вызываю сапожника, им обоим «на пальцах» объясняю – что я хочу видеть. Последовательность, продолжительность, температуру, состав, добавки, цвет, фактуру… на каждой стадии, со всеми вариантами…

На другой день зовёт меня Аким. А там и сапожник в горенке. Жмётся по стеночке как девица на выданье. Он стучать на меня побежал?! Идиот. Хотя… В «Святой Руси» старший – главный. В Рябиновской вотчине Аким – владетель и повелитель. Так все думают, так «с дедов-прадедов заведено бысть есть». Но у нас… Подвели чудака исконно-посконные стереотипы.

Аким начал, было, по-боярски:

– Ты чего мастеру мастерить мешаешь? Мальков подсылаешь, они толкутся, портят там всё. Он мне новые сапоги стачать должен. Особенные. С носами да голенищами изукрашенными. А ты ему такое важное да спешное дело делать не даёшь!

– Сапоги тебе… да. Только это не дело, а так, приделье. Дело в Рябиновской вотчине у всех мастеров одно. Одно-единственное. Очень простое. Делать по слову моему. Это – дело. Остальное – мелочь, придельце, забавка. Вот этот хрен гороховый – волю мою не исполнил. Поэтому – уже не мастер. Уже так… скотинка прямоходящая. Пока – ходящая. Поднимай дядя, задницу, и топай на кирпичи. Немедля.

Ничего нового: примат личной преданности над профессиональной пригодностью. Хороший сапожник – плохой сапожник… какая разница? Это интересно только для верного сапожника. А неверный сапожник – мёртвый.

Сапожник глазками – на Акима. Аким… цапнул рушничок и в рот. Тогда дядя сам понёс:

– Смотри, боярич, босым останешься. Вся вотчина в моих сапогах ходит. Сапожки-то по-обтреплются – они куда побегут? Ух и погрызут твои бабы твою головушку лысую.

– Ты об моей голове не печалуйся – об своей погрусти. Которая из моих баб мне плешь грызть начнёт – моей быть перестанет. В сапогах ли вотчина ходить будет или босая – уже не твоя забота.

Дядя так и не понял. Это для нормальных людей – обутый/босой – важная дилемма. А у меня счёт идёт иначе – выберусь живым или нет. Я как сюда вляпался, так и привык по такой мерке мерить. Уж больно сильное было это потрясение – «вляп».

Сапожника увели к Христодулу. А ко мне притащили его старшего сыночка.

– Сапожное дело знаешь? Кожи делать умеешь?

– Ну… эта… батяня всех секретов… которые от отца к сыну… не, не сказывал…

– Теперь и не скажет. Теперь – ты сам. Либо ты делаешь работу сапожную. Учеников учишь, писарю про всё рассказываешь. Либо идёшь к папашке в напарники. Вижу, что не хочешь. Тогда делай дело да присматривай себе отчима. На всякий случай.

Аким так и не получил своих «особенных сапог». Я волновался – дед обижаться будет. Но он вытащил старые:

– Яша, глянь – совсем как новые. А помнишь как я в них по Угличу? Тихохонько, на носочках…

Тема сапожника оказалось закрытой.

Изобретение бумаги и чернил резко – в разы! – сократило трудоёмкость перевода информации из формы устной речи в письменную. А это позволило на порядок интенсифицировать информационные потоки.

Взамен получасового выслушивания лепета очередного «вольного сына лесов и полей»:

– Тама… эта… ну… коровка моя… вчерась… а пастух наш… такой… хрен вредный… я ему, слышь, говорю… да… а он, стал быть… видать бельма с утра заливши… вот те хрест!… а баба евоная – завсегда…

Я получал короткую записку:

– Сдохла корова. Объелась клевера.

Это меняло стиль общения: от эмоционального я всё более переходил к рациональному. Это отсекало массу подробностей. Нужных, но куда более – ненужных. Это ограничивало меня в восприятии и понимании людей. Важных, но более – неважных. Резко, рывком увеличило мои возможности в части переваривания событийной, фактической информации. Что позволило включить в рассмотрение новые информационные массивы. Давало мне время для их восприятия и осмысления.

Это – бумага. Это – документооборот.

Стандартизированная канцелярская скоропись позволила восстановить привычную мне практику скорочтения. Отказаться от обычной здесь манеры побуквенного, послогового, пословного чтения. Просматривая по 100–200 страниц в час, я впитывал информацию в огромных, по здешним меркам, объёмах. И учил этому своих ближников.

Вот смотри, девочка, как забавно получается: были у меня вода да дрова, глина да известняк, железа чуток да людей малость. На Руси в какое место не ткни – такое везде есть. Из этого, «везде-естного» понаделал я кучу всяких полезняшек. Которых допрежь не было. Не только тут, но и вообще. Чего я добавил? – Мозгов капельку. Ни папоротников волшебных, ни камней редкостных, ни мощей святых… Всё – вот оно, перед глазами! Только собери правильно.

Почему прежде такое сделано не было? Ведь не дураки ж у нас на Руси живут! Почему?! Мозги есть да не в ту сторону развёрнуты? Думать про сиё не хотят, не умеют? «Как с дедов, прадедов», «что было – то и будет», «на всё воля божья», «просите и обрящите». Просите, молитесь, а не – думайте, делайте?

Не сделано – ибо не надобно, спроса нету. Не надобно, не желаемо – ибо неведомо. «Свобода желать» – нетути. «Делать» – можно научить. Но как научить – «желать»? Все веры человеческие учат – «не возжелай». А уж – «возжелай неведомого»…

Мне интересно – новое сделать, своё. Русским людям здешним – прежнее повторить, отеческое. Мне таких русских людей – не надобно. Нелюдь я. И от этого – тоже.

Ещё: чтобы новое чего сделать – надобны инструменты, материалы, работа. Вложиться надо. На «Святой Руси» вклады вкладывают только в церкви да в монастыри. Чуть у человечка под шкуркой жирок нарос – власть сдирает. И шкуру, и сало. Под страхом государевым. А у кого не всё содрали – сам в церкву несёт. Под страхом божьим. С чего новизны-то делать? Ни ума на то, ни денег.

Вложенное в новизны мои в Рябиновке вскорости вернулось мне стократно. Перейдя во Всеволжск, оказался я вынужден сводить во множестве тамошние леса дремучие. Ибо негде было пахарю с плугом ходить, негде было хлеб растить да скот пасти. Желая изо всякой нужды получить наибольшую пользу, велел я ставить во многих местах поташные заводы. Производили мы сего продукта немалое количество. А из него – разные вещи делали, которые немалую прибыль давали. Так дебри лесные, людям мешающие, превратились в выгоду немалую.